Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Волшебное слово
Из рассказа Зои Яковлевой‑Трофименко: – Воспитатели не успевали за всеми уследить. И старшим колонистам поручили опекать младших. Среди мальчиков было немало сорванцов, очень изобретательных на шалости. Их энергия искала выхода. Вот и проказничали. А то и дрались. Но сразу появлялись мирители. Драчунов окружали и громко кричали волшебное слово: «Гуммиарабик!» Кричали три раза. Потом, соединив руки противников, кричали другое слово: «Клей!» Тоже три раза. После чего наступали мир и дружба. Девочки сами выбирали себе среди старших колонисток «мам». Такой «мамой» стала Вера Шмидт. У нее было семнадцать «деток». У меня сохранилось поздравление, где многочисленные «детки» в трогательных стихах поздравляют «Маму Веру» с днем рождения. А подписались так – «Твои зверюшки». Оказывается, все так просто! Трижды произнести волшебное слово, затем соединить руки – и мир восстановлен. Дети – лучшие миротворцы!
Из рассказа Виталия Запольского: – На Финляндском вокзале в мае 1918 года родители провожали в долгое путешествие со мной и младшую сестру Ирину. Мы все время держались вместе. С Ириной не было проблем. Очень послушная девочка. Умная и веселая. Но она внезапно заболела. Что‑то случилось с коленом. Высокая температура, сильная боль… А ближайшая больница – в Екатеринбурге. Запрягли лошадь. В телегу положили сена и подушки. Рядом с Ириной – медицинская сестра и я. До Камышлова ехать двадцать верст. А оттуда до больницы – еще сто пятьдесят. Полоса прифронтовая. Поезда только военные. Но медсестра пококетничала с чешским офицером, и нас троих пустили в вагон. Ехали с остановками. Меня не покидала тревога – что будет с сестрой? Но шестнадцать лет – такой возраст, когда печаль не может быть слишком долгой. Ночью нас загнали на запасной путь. Ирина и медсестра спят. А я сижу, свесив ноги из распахнутой двери вагона. Смотрю на огни, на проходящих изредка людей. И вдруг – тихие звуки флейты. Они доносятся со второго этажа станционного здания. Кто‑то разучивает красивую мелодию. Я не знаю, кто он, этот музыкант, – то ли офицер, заброшенный судьбой в чужую страну, или студент, а может, седобородый старик или юная девушка? Но кто бы это ни был, – душа его и настроение созвучны мне. Мелодия волшебным образом соединяет нас в эти минуты. А не исключено, что утром мы встретимся у железнодорожной насыпи и пройдем мимо, даже не заглянув в глаза друг другу… Прошли десятки лет, а я помню не только мелодию, но и тогдашнее состояние отстраненности от всего тяжелого и больного. Такие мгновения я называю звездными. К счастью, в моей жизни они случались часто. Не только музыка, но и знакомство с замечательными людьми и книгами. А особенно, созерцание звездного неба, которое приподнимает и втягивает в себя. Вот лучший путь к самосовершенствованию. Под мелодию флейты я уснул. А на следующий день Ирине в больнице поставили диагноз – тромб, осложнение после брюшного тифа. Мы побыли с ней два дня, а после пришлось уехать, оставить сестру в чужом городе. Детскую колонию отправили дальше, в Западную Сибирь. Я попал в Тюмень, и всякая связь с Ириной потерялась. Легко понять мое чувство. Я не знал, что и как писать домой… И предпочитал молчать, втайне надеясь, что сам получу письмо от родителей и из этого письма узнаю, что Ирина каким‑то волшебным образом вернулась из Екатеринбурга в Петроград. Увы… Но есть, есть в мире везение и удача… Последним, третьим по счету поездом Ирина приехала во Владивосток. Ее отправили прямиком с вокзала на остров Русский. Ирина была на костылях. Но даже это не огорчило. Целый год во мне жило мучительное чувство вины. И вот моя сестричка рядом. Мы снова вместе. А потом, когда мы уже вернулись в Петроград, мама повела Ирину к известному русскому профессору. Он сказал: «Выбрось костыли! Они тебе не нужны…» Сестра так и сделала. Диагноз, поставленный уральскими врачами, оказался, к счастью, неверным.
* * * …Понадобилось не так уж много времени, чтобы жизнь островной колонии наладилась и приобрела размеренный порядок. Но так было с учебой и бытом. А за стенами школы и столовой кипела другая жизнь. Райли Аллен не хотел стеснять свободы детей. Он был противником слишком строгих правил и предпочитал не запрещать, а разрешать. Он хорошо помнил свое детство, полное ограничений. Он был уверен, что запрет – это хороший способ избежать царапин и синяков. Но никак не лучший путь, чтобы воспитать настоящего мужчину.
Из воспоминаний Веры Шмидт: – Нам предстоял экзамен по латыни. Среди русских педагогов не нашлось латиниста. Поиски привели к военнопленным. Один и них, австриец, оказался знатоком древних языков. Колонистки по латыни ни бум‑бум. А новый преподаватель плохо понимал русский. Но был молод. А за партами сидели миловидные барышни. И они радовались любому случаю поболтать. Однажды на уроке завязался веселый разговор по поводу разных прозвищ. – А у меня какое? – спросил австриец. Прозвище было. Из‑за длинного носа его прозвали Бержерак. Ведь известно, что герой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» тоже был обладателем большого носа. Но обижать учителя не хотелось. И девушки постарались отвлечь его внимание от рискованной темы. Они напустили на учителя хорошенькую Дору Генриксен, к которой он как будто испытывал нежные чувства. И кокетливая колонистка сумела заставить Бержерака позабыть о своем неуместном любопытстве. Так и не узнал австриец о «родстве» с ростановским героем. …Был и другой австриец, которому дали прозвище Джефри, по имени героя бульварного романа. Австриец этот убирал и топил печи. Словом, выполнял всякую черную работу. Девочки говорили при нем о чем угодно, не особенно подбирая выражения. Были уверены – Джефри не поймет. Но однажды он подошел к доске, где на немецком языке была написана какая‑то фраза. Взял мел и написал то же самое на английском, французском, испанском, шведском… И так – до самого конца доски. Больше чем на десяти языках. В том числе и на русском. Девочкам стало неловко и стыдно.
Из рассказа Петра Александрова: – Как‑то на острове появился мальчишка лет четырнадцати, одетый в форму американского солдата. Он очень гордился этой не по росту формой. И ни за что не хотел с ней расставаться. Прозвище было придумано незамедлительно – Америкоза. Вскоре к нам пришел еще один парень, мрачного вида, очень необщительный. Думаю, он стеснялся своего заикания. Все наши попытки разговорить новичка, узнать, кто он и как попал к нам, ни к чему не привели. Парень отмалчивался, а когда слишком приставали с расспросами, поворачивался и уходил в окружавший казарму лес. Единственное, нам удалось узнать его фамилию – Мороз. На его подбородке хорошо был заметен шрам в виде креста – след от удаленной бородавки. Это дало повод прозвать новичка Крестовик. Но Мороз был на голову выше любого из нас, и мы, при виде здоровенных кулаков, опасались так обращаться к нему. На наших глазах с участием трех новичков – Кузовкова, Мороза и Америкозы – разыгралась детективная драма. Еще одним ее участником, точнее, жертвой стал Синявский Станислав Станиславович, новый воспитатель. Главной его приметой были пышные усы. Он их холил каждую свободную минуту и внешне очень походил на Тараса Бульбу, известного гоголевского героя. Другой гордостью нашего воспитателя был дубленый полушубок, искусно расшитый разноцветным гуцульским орнаментом. Он напоминал ему далекую Украину, о которой Станислав Станиславович очень тосковал. Шкафа в казарме не было, и полушубок в ожидании зимы висел на вколоченном в стену гвозде и был прикрыт простыней. Как‑то утром, перед самым завтраком, Синявский подошел к нам и дрожащим голосом сказал: – Пропал мой полушубок. – Как пропал? – Его нет на месте. Полушубок и в самом деле отсутствовал. Кто‑то унес его ночью, когда все спали. На полу валялась лишь смятая простыня. Мы обыскали все закоулки. Но пропажа не обнаружилась. Синявский был чрезвычайно расстроен. – Это единственная вещь, которую я сохранил как память о своей дорогой родине. К тому же узор на нем сделан руками моей матери. Я не допускаю мысли, что полушубок украли. Наверно, кто‑то взял, чтобы пощеголять. Или пошутил. Я не буду настаивать на расследовании. И даже не хочу знать, кто это сделал. Но вот моя просьба. Сейчас мы уйдем в столовую. В казарме никого не будет. Пусть тот, кто взял полушубок, вернет его на место. Мы были возмущены и расстроены не меньше воспитателя. Синявского все уважали. Он никогда не повышал голоса, не стеснял нашей свободы. У него был красивый голос, и вечерами мы разучивали песни. В такие минуты наши чувства и души сливались воедино. Станислав Станиславович был нам как старший товарищ. Придя из столовой, мы первым делом взглянули на стену. Полушубка и в самом деле не было. Торчал только гвоздь. Собравшись на улице у казармы, мы стали живо обсуждать пропажу, ругали неизвестного вора и жалели Синявского. Но больше всех горячился Кузовков. – Я знаю, – сказал он, – многие подумают, что это я спер полушубок. Один Мороз был, как всегда, молчалив. Но вот он наклонился к Кузовкову и что‑то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул, и они ушли, не сказав куда и зачем. Вернулся Федя Кузовков через полчаса. Один. – Пойдемте со мной, – сказал он. – И чем больше нас будет, тем лучше. Всей толпой, целой ватагой мы двинулись в лес. А потом поднялись в гору, где находились заброшенные укрепления. И увидели неожиданную картину. На пеньке сидел Мороз, а рядом, у его ног, – Америкоза с синяком под глазом. Здесь же, на траве, лежал и пропавший полушубок. Из скупого рассказа Мороза (слова из него приходилось тянуть клещами) мы узнали подробности того, что произошло накануне. …Койки Мороза и Америкозы стояли рядом. Ночью Мороза разбудила какая‑то возня. Открыв глаза, он увидел в полумраке, как его сосед прошмыгнул на улицу. Он бы и не вспомнил о ночном происшествии, если бы не утренний разговор о пропавшем полушубке. После завтрака Мороз стал следить за соседом и увидел, как тот, крадучись и оглядываясь, забрался в кустарник, достал оттуда узел и направился к чаще. По лесу он шел уже не прячась. И это помогло проследить за ним до той минуты, пока он не засунул узел в дупло дерева. Мороз не стал ничего предпринимать и вернулся за Кузовковым, чтобы уличить вора вдвоем. Ну а дальнейшие события ясно освещал «фонарь» под глазом вора. Теперь всем нам предстояло решить – что делать? Как поступить с Америкозой. – Я предлагаю этого жигана уконтропупить! – категорически заявил Кузовков. – А что это значит? – спросил Толя Абрамов. – То самое и значит! Камень на шею и с берега – в воду… Или шарахнуть камнем по башке и кинуть хоть бы сюда! – Он показал на глубокий провал бывшего укрепления, рядом с которым мы стояли. – Да ты что, Федя, в своем уме?! – оторопел я. – Ты это брось! – А я вот что предлагаю, – сказал Борис Печерица. – Пусть он убирается из нашей колонии. Нам с ворюгами жить не сродни. – Правильно… Гнать его в шею! И прямо сейчас… Слышишь? – Слышу, – сдавленным голосом ответил Америкоза. – И не вздумай жаловаться американцам, – сказал Мороз, почти не заикаясь. – А то видишь? – Он поднес к носу пришибленного Америкозы свой увесистый кулак. …В казарму мы вернулись уже к обеду. Повесили на гвоздь полушубок и все вместе отправились в столовую. Америкоза больше на острове не появлялся. Синявский не стал интересоваться, каким путем к нему вернулся полушубок. А у Мороза вместо прозвища Крестовик появилось новое, более благозвучное – Шерлок Холмс.
* * * …Время неумолимо. Оно оставляет в нас лишь размытые образы того, что ушло безвозвратно. Но есть люди, которые отважно ныряют в пучину времени и возвращаются оттуда со сказочными сокровищами – яркими картинами и подробностями былого. Таков Петр Васильевич Александров. Человек с особенным строем памяти. Современные технологические ухищрения, всяческие чипы и платы не на его столе, а в нем самом. И он не роется в папках, не звонит однокашникам, а нажимает невидимую клавишу, на минуту‑другую прикрывает глаза и считывает, пересказывает, что видит. Мне остается слушать и задавать вопросы.
|