Философия субординации 1 page

Он проснулся со странным и скорее даже приятным ощущением утраты нескольких дней, может быть, даже месяцев жизни. Он находился в корабельном кубрике, совершенно ему незнакомом, облупленные стены мелко дрожали от работы машины где‑то рядом, может быть прямо за той переборкой, к которой он прислонился, пытаясь встать на ноги. Здесь было четыре койки: одна — его, одна — над ней, еще одна, неаккуратно заправленная списанным армейским одеялом, и одна — над ней, до потолка забитая черт‑те чем: коробки, сложенная одежда, две банки маслин, детали от проигрывателя и одна кофейная чашка, треснутая. Ему смутно помнилось, как кто‑то декламировал стихи — кажется, мистер Ангел. Может быть, снилось? Еще он помнил, что кто‑то пел псалмы и ему нравилось, но подробности в памяти не удержались, даже каюту, где все это было, он толком не помнил.

Справа раздался какой‑то шорох — он вздрогнул и повернул голову. Это распахнулась дверь кубрика. Коридор за дверью был залит солнечным светом, падавшим сквозь люк, будто огненный столб, и вдруг каким‑то образом Питер Вагнер вспомнил, и где он находится, и что происходило прошлой ночью (отчасти), вспомнил капитанскую каюту, трубки с марихуаной, пение, разговоры, рукопожатия. Он вскочил и быстро пошел к двери, словно задумал бегство. Так же сама собой вдруг распахнулась дверь камбуза напротив, будто рассеянное привидение бродило в поисках оставленных где‑то очков. В камбузе было пусто — раковина, холодильник, на полу плескалась вода дюйма в два глубиной. Кто‑то оставил неубранным хлеб и ореховое масло, а в раковине виднелась груда чашек и пластмассовых тарелок. Он прошел дальше по коридору, заглянул в дверь машинного отделения. Женщина Джейн подняла голову и улыбнулась ему. Она стояла под горящей электрической лампочкой с металлическим щитком, свисавшей сквозь дыру в настиле потолка; в правой руке у нее был разводной ключ. Лоб, нос и щеки перемазаны машинным маслом.

— Салют капитану, — весело сказала она.

Он не ответил, озабоченный тем, чтобы яснее представить себе окружающую обстановку. Женщина не переставала улыбаться, потом вдруг сложила губки и послала ему воздушный поцелуй. Он сразу припомнил давешний сон и понял, что это была явь. Послал ей ответный поцелуй, весело и перепуганно, потом втянул голову обратно и закрыл дверь. Поднявшись по трапу на палубу, постоял, моргая, приспосабливаясь к внезапному и полному перевороту вселенной.

Море спало, сияя; солнце висело прямо над головой. На душе у него было на диво, до нелепости спокойно. Это, разумеется, ничего не значило, просто лишнее доказательство, что все человеческие эмоции и переживания не более как бессмысленная механика. Так, с удлинением дня, благодаря химической реакции у птиц становятся ярче перья и радостнее на душе. Питер Вагнер не одобрял того, что с ним происходит. Его возмущало, что мужчина за обеденным столиком почти наверняка подаст милостыню нищенке, так как это запрограммировано у него в генах: столетия назад в какой‑нибудь африканской пещере отдать кусок добычи женщине означало обеспечить себе право лечь с ней. Его бесило — случалось, и до слез, — что благороднейший подвиг человеческого самоотвержения, когда юноша бросается на готовую разорваться гранату и спасает жизнь товарищей ценою собственной жизни, на самом деле тоже запрограммирован, как и самоотверженное поведение этой ползучей бомбы в мире насекомых, термита Globitermes sulfureus, который, чтобы спасти родичей от вторжения постороннего насекомого, рано или поздно должен лопнуть, разбрызгивая во все стороны ядовитое содержимое своего нутра. Но хотя Питер Вагнер и негодовал на то, как помыкает им жизнь, отдав его во власть давно забытого обезьяньего прошлого, в рабскую зависимость от легчайшей дрожи на самом краю пространства, тем не менее он не мог отрицать, что сейчас он безмерно счастлив. Женщина была недурна и влюблена в него — подружка под стать блаженным богам; внизу под ногами у него синее море, кругом небеса; он, Питер Вагнер, — король водоплавающих обезьян.

— Салют капитану, — сказал мистер Нуль.

Он тронул свою черную вязаную кепочку, но остался сидеть в шезлонге со старым номером «Популярной науки» на коленях.

— Привет, — ответил Питер Вагнер. Он оглянулся на рубку: у штурвала стоял мистер Ангел и улыбался ему сверху, будто старый добрый приятель. Приветствуя Питера Вагнера, он поднес руку к шляпе.

— Двигай дальше, — сказал мистер Нуль. — Осмотри всю старую посудину.

Питер Вагнер, полный сомнений и восторгов, поднялся по трапу на капитанский мостик, минуя радиорубку и верхний иллюминатор машинного отделения. Он успел принюхаться к марихуане и теперь начал улавливать и другие запахи: мятого пара и кислоты в батарейках, сложенных в перфорированной коробке между труб «Необузданного». И еще какой‑то запах, вроде бы лесной прели и поганок — можно было подумать, что старая посудина несколько лет провалялась где‑нибудь в роще на свалке. С порога капитанской каюты Питер Вагнер оглядел мостик. Машинный телеграф обомшел, как крыша общественного здания. Палубный настил лоснился жирной черной грязью. Проход в рулевую рубку загромождали мешки, из них сеялся песок, и под ногами скрипело: кто‑то проткнул или просверлил в мешковине дырки.

Капитан Кулак лежал у себя на койке и спал, вытянув руки по швам. Храп его не прервался и тогда, когда Питер Вагнер просунул голову в дверь.

Капитанская каюта была не ахти. Дверь в штурманское отделение, между капитанским изголовьем и умывальником, свободно болталась, то распахиваясь, то захлопываясь, послушная качке.

Он хотел было уже убрать голову, но тут капитанский храп изменил тональность, и в следующую минуту капитан Кулак дернулся и приподнялся на локтях.

— А‑а, капитан, — проговорил капитан Кулак. Он вытаращил глаза, облизнул губы, выплывая на поверхность из глубин сна.

— Постойте‑ка, — возразил было Питер Вагнер. В душе у него поднялось веселое и до странности мальчишеское, безразличное негодование, но сразу же растворилось в море тепла и света, во всеобъемлющем сиянии вселенской любви. Он теперь уверился в том, что подозревал и раньше: женщина, а за ней и мистер Нуль величали его «капитаном» не просто из дружеского расположения. Что‑то за всем этим крылось.

— Вот вздремнул на минутку, — извиняясь, пояснил капитан Кулак, — ждал, пока вы проспитесь. — И фыркнул, как лошадь, зло или виновато, Питер Вагнер не разобрал. Капитан перекинул ноги через край койки — он был в полном облачении, кроме сапог и шляпы, — и окончательно сел; откинул с глаз седые космы и напялил шляпу. — Позвольте мне показать вам судно, капитан, — сказал он и жутко ухмыльнулся.

— Нет, постойте, — повторил Питер Вагнер. Все еще улыбаясь, он сжал и тут же разжал один кулак. Сам понимая, что лучше не спрашивать, он все же спросил: — Чего это вы все меня капитаном величаете?

— А как же, мой юный друг! — горячо отозвался капитан Кулак. Он поднялся, доковылял до порога и взял Питера Вагнера за руку. — Вы согласились! И вся команда скрепила уговор рукопожатием! — Ухмылка его была совсем змеиная, он даже извивался немного, вытянув вперед голову. Это верно, они все жали друг другу руки, но по какому поводу? Питер Вагнер неуверенно улыбнулся и ждал.

— Давайте я повожу вас по мотоботу, — опять предложил капитан.

В шкиперском отделении, если отвлечься от гнилой вони и грязи, не было ничего примечательного: сетка с картами и лоциями под потолком, справа штурманский стол на тумбах с выдвижными ящиками. Оба компаса не действовали, астролябия и рейсшина — музейные древности, корабельный секстант такой старый, что серебряные части истерлись до меди. Хронометр в мягком футляре не тикал.

— Ну как, подходяще? — опасливо спросил капитан.

И впервые за много месяцев — не считая, может быть, минувшей ночи, но тогда он был в оглушении, — Питер Вагнер рассмеялся не горько, а от всего сердца. Он прошел обратно в капитанскую каюту, а оттуда — на мостик, не переставая смеяться, как мальчишка, как жених. Капитан боязливо шел за ним, упрятав в карманы концы пальцев.

— Как у нас, подходяще? — повторил он еще раз. Спина у него была такая скрюченная, что казалось, голова растет прямо из груди.

— Где мы находимся? — спросил Питер Вагнер, растянув рот в избытке бессмысленной, младенческой радости.

— А я почем знаю? — ответил капитан.

Питер Вагнер опять рассмеялся. Он снял с полки бинокль, пролежавший там, наверное, годы. Плесень так изукрасила его, что смотреть в него было все равно что заглядывать в двойной калейдоскоп. Но Питеру Вагнеру ничего и не нужно было видеть, он просто так приставил бинокль к глазам и повернулся из стороны в сторону.

— Как же вы добираетесь до Мексики? — спросил он.

Наверно, улыбка его была заразительна. По крайней мере капитан, отвечая, ухмылялся.

— Обычно идем каботажем вдоль берега, — объяснил он. — Но это опасно, понятное дело. Теперь, когда у нас есть капитан...

Насколько Питер Вагнер мог определиться без звезд и без приборов, мотобот шел курсом на запад.

— И давно мы так идем? — спросил он.

— Всю ночь, — ответил капитан и опять улыбнулся.

— И вы думаете, что... — Но договорить Питер Вагнер не смог, на него снова напал смех, такой сильный, что он согнулся чуть на пополам, а бинокль протянул капитану, чтобы ненароком не разбить.

— Так как же у нас, подходяще? — не отставал капитан.

— Бесподобно, — ответил Питер Вагнер. — Я пошел вниз. — Его опять разобрал смех. — Скажете мне, когда прибудем в Японию.

Он двинулся к люку.

Капитан минуты три молча смотрел ему вслед, обеими руками тяжело опираясь на трость. Потом сердито позвал:

— Послушай, ты!

Питер Вагнер обернулся, увидел эту взбешенную мокрицу и снова скорчился от смеха.

— Послушай, ты! — повторил капитан, на этот раз громовым голосом. — Имей в виду, что ты капитан этого судна. И за все отвечаешь ты.

Питер Вагнер продолжал смеяться и глядя в черное дуло капитанского пистолета. Молодые самцы шимпанзе могут в любовном экстазе, читал он где‑то, много дней подряд ничего не есть и в конце концов падают замертво. Пистолетное дуло дрожало: капитан кипел от ярости. А это почему‑то было до того смешно, что Питер Вагнер не удержался на ногах.

— Мой дорогой капитан... — стоя на коленях, едва проговорил он сквозь смех, подумал, встал на четвереньки и в конце концов перекатился на спину, как медведь, — мой дорогой капитан, мы здесь все... — тело его дергалось в конвульсиях; если вначале он еще отчасти прикидывался, то теперь хохотал всерьез и по‑настоящему задохнулся, —...все — трупы! — Он выл от смеха. Пистолет ударил его по лицу. А он смеялся, смеялся, смеялся, хотя теперь одновременно еще и плакал.

— Он чокнутый, — сказал мистер Нуль. — Мы затеряны в просторах Тихого океана с бесноватым на борту.

Капитан Кулак снова ткнул пистолет ему в лицо, но на этот раз не так сильно: он страдал неуверенностью в себе.

Теперь, как разглядел Питер Вагнер сквозь слипшиеся от слез веки, рядом с ним оказался еще и мистер Ангел.

— Дайте‑ка я с ним потолкую, — сказал мистер Ангел. Ему не ответили, и он опустился на колени. — Мистер Вагнер! — позвал мистер Ангел.

Питер Вагнер улыбнулся, застонал, почувствовал, что с ним сейчас опять случится припадок смеха — или плача, — и взял себя в руки.

— Мистер Вагнер, сэр, — обратился к нему мистер Ангел. — Я понимаю ваши чувства. Вы так и так хотели убить себя, и мы вроде как бы играем вам на руку. Но, мистер Вагнер, я прошу вас, подумайте минутку. Мы с мистером Нулем люди семейные. Что станется с нашими детками? Вы подумайте об этом, сэр. И потом, ведь есть еще Джейн, прекрасная молодая женщина, и она на вас полагается. Если мы потонем, сэр... — Он не договорил, отчего‑то вдруг разволновавшись, Питер Вагнер улыбнулся — или скорчил гримасу, он сам точно не знал, — и капитан опять сунул дуло пистолета ему под нос. Мистер Нуль нагнулся и протянул ему открытый бумажник. В него была вставлена фотография девочки лет шести‑семи с ужасным косоглазием. Мистер Ангел тоже достал бумажник. У него было три мальчика, две девочки и две кошки. Жил он в Сосалито на горе. Хотя голова у Питера Вагнера трещала от ударов капитанского пистолета, настроение у него оставалось превосходным. Они тянули ему бумажники с фотокарточками, а он опять вспоминал шимпанзе. Когда самцы‑вожаки, читал он где‑то, убивают свежую добычу — какую‑нибудь мартышку или молодого бабуина, — остальные члены стада собираются вокруг и выпрашивают кусочки. При этом они трогают мясо, гладят самцов по лицу, повизгивают и гукают и молитвенно протягивают раскрытые ладони. И самцы, случается, величаво бросают в протянутые ладони кусочки пищи. Такова в этой жизни щедрость.

Питер Вагнер закрыл глаза — мир все еще ослеплял его блеском мечты, которая оказалась реальностью.

— Это — корабль Смерти, — произнес он. — Господь да пребудет с нами. — Тоже строчка из одной книги о великом обмане.

Капитан Кулак нацелил пистолет. Мистер Ангел наклонился к самому его лицу.

— Почему корабль Смерти? — спросил он. — Скажите: почему?

— С метафизической точки зрения, — произнес Питер Вагнер со смехом, а слезы все так же струились у него из глаз, — на этот вопрос ответить трудно. Но, говоря практически, потому, что вы плывете в открытый океан, не имея на борту ни рации, ни телеграфа, ни действующего компаса, ни матросов, ни штурмана.

— Вот вы и будьте нашим штурманом! — умоляюще сказал мистер Ангел.

Питер Вагнер блаженно улыбнулся и ничего не ответил. Они тоже молчали. Наконец он открыл глаза. Океан был спокоен; солнце стояло над головой. На лице мистера Ангела изображалось уморительное отчаяние.

Капитан Кулак сказал:

— Ты — философ! Ты сказал: «С метафизической точки зрения». Я и сам тоже философ. Феноменалист! — Он с неловкой поспешностью упрятал пистолет, сделав вид, будто и не вынимал никогда. И, обхватив Питера Вагнера за плечи, стал поднимать его. — Помоги‑ка, — зашипел он мистеру Нулю, — он — философ!

Мистер Ангел изогнулся почтительно. Его детки были забыты.

Питер Вагнер поджал ноги и сел.

— Мы все будем делать, сэр, — со слезами на глазах проговорил мистер Нуль. — Вы только распорядитесь.

Питер Вагнер опять вздохнул. Океан был спокоен.

— Почините рацию, — посоветовал он. — Разберите компасы до мельчайшего винтика и вычистите.

Мистер Нуль подпрыгнул, как мартышка, и бросился к трапу.

— Значит, он согласился! — воскликнул мистер Ангел. — Он нас спасет!

Питер Вагнер медленно поднялся на ноги и потряс головой. Как это ни невероятно, но на душе у него было спокойно и радостно, он думал о Джейн, словно и морской запах, и блеск солнца, и вздрагивающий корпус мотобота, все было — она. И в то же время он сознавал, что никогда еще в жизни не был так подавлен. Наверно, и это тоже, подумалось ему, генетически обусловлено. Он имел в виду раздающих пищу шимпанзе и самоотверженно бросающегося на гранату молодого пехотинца, генетических избранников. Родовой отбор называется это у социобиологов. Племя жертвенного агнца уцелело, спасенное им, и передает потомству его гены — через сестер и братьев, если сыновьями и дочерьми он не успел обзавестись, — так что постепенно мир становится все возвышеннее и беспомощнее. И вот теперь он, Питер Вагнер, избран стать спасителем вот этого плавучего стонущего Эдема. Спасителем, а не вождем — на этот счет все ясно, сколько бы они ни величали его «капитаном» и «сэром». Гордыня и Погибель — вот их вожди, И. Фауст — доверенное лицо. Именно Фаусты этого мира генетически отобраны в короли и генералы — подлые и бездушные, бесконечно хитрые, жестокие и себялюбивые, как быки. И однако же, он, Питер Вагнер, по собственному выбору или по велению собственных генов, принял это избрание. Он понял, что поведет их к берегам Мексики для встречи со строгими блюстителями или конкурирующими нарушителями закона, которые их там поджидают, — он сделал выбор не размышляя, очертя голову, как всегда. «Глупец!» — подумал он. И больше думать не стал.

Через два часа наладили рацию. Еще через четыре часа были вычищены все компасы и мистер Нуль трудился над устройством электромагнита, который должен был их намагнитить, а в случае чего и сам сработать компасом. Чинить машинный телеграф нужды не было. Златокрылому херувиму из машинного отделения все равно был бы недоступен его язык. Имелась и прямая переговорная трубка, правда засоренная — водоросли, что ли, в нее попали или птичий помет, — но все‑таки через нее можно отдавать приказания, если Джейн будет находиться где‑нибудь поблизости. Они теперь уже не держали курс на запад. Его первый приказ был повернуть старую калошу задом наперед.

Незадолго перед наступлением темноты он решил подвергнуть мотобот кое‑каким испытаниям. Мало ли как еще придется маневрировать на этой вонючей латаной‑перелатаной посудине. Он распорядился в переговорную трубку:

— Самый малый, Джейн!

«Необузданный» пошел медленнее. Сощурив глаза, прижав ухо к переговорной трубке, Питер Вагнер слушал машину. И чуть не подпрыгнул, потому что Джейн, поднявшись на капитанский мостик, вдруг спросила у него над самым ухом:

— Правильно?

— Тьфу ты черт!

— Я правильно поняла «самый малый»? — Она улыбалась любовно и прикасалась к его рукаву.

— Да, да, — ответил он. Она нежно вела ладонью по его руке. Он взял ее за локти, поцеловал, опьяненный радостью. Потом серьезно сказал: — Ступай вниз, Джейн. Скоро уже стемнеет.

Она кивнула, сияя, поцеловала его в ответ, прижавшись к нему всем телом, быстро, по‑мальчишески, сбежала по трапу на палубу и, изящной ручкой придерживая на голове патриотическую кепку, нырнула в машинное отделение. Когда, по его расчетам, она достигла своего рабочего места, Питер Вагнер крикнул в трубку:

— Сбрось обороты, чтобы мы еле двигались!

Она выполнила его распоряжение и крикнула в трубку:

— Так?

— Так, так, — ответил он, по‑глупому гордясь.

Потом приказал мистеру Ангелу у штурвала:

— Привести немного к ветру!

И снова вниз:

— Теперь давай полный вперед!

И во всю глотку мистеру Ангелу:

— Так держать!

После наступления темноты он легко определился по звездам — на небе не было ни облачка, — рассчитал курс и вызвал на вахту мистера Нуля, а Ангела отпустил отдохнуть. Став на пороге капитанской каюты, бодро доложил:

— Все на уровне, сэр. Более или менее.

И улыбнулся. Потом помедлил у входа в радиорубку и, решившись, вошел. Ему хотелось осмотреть старушку‑рацию. Щелкнул включением, стал крутить настройку. Целую минуту слышны были одни помехи. Рация была маломощная, а они находились далеко от берега. Но он, сам не зная почему, продолжал крутить: верно, все то же моряцкое шестое чувство. И вдруг совершенно неожиданно раздался отчетливый, громкий голос:

— «Необузданный»! Вызывается «Необузданный»!

Он открыл было рот, чтобы ответить, но спохватился и выключил микрофон. У него за спиной, высоко вздернув брови, уже стоял капитан Кулак. Еще через секунду рядом оказался мистер Нуль, за ним толпились Джейн и мистер Ангел.

— Не отвечать! — шепотом распорядился капитан.

— Так я и знал! Не надо было ее чинить, — простонал мистер Нуль.

Джейн просунула в рубку голову и прислушивалась к гудению ламп.

— Кто бы это? — прошептала она. — Может, береговая охрана, как вы думаете?

— В открытом‑то океане?

— Тогда кто?

Они обменялись взглядами.

— Чтобы узнать, надо ответить, — произнес Питер Вагнер строку из какого‑то романа.

Капитан Кулак приложил палец к губам.

— Когда у нас был самолет, — прошептала Джейн, — мы один раз тоже вот так ловили помехи, помехи, а потом вдруг глядь — американские военно‑воздушные силы нас и сбили над горами.

— Очень даже может быть, что это военно‑морской флот, — сказал мистер Ангел.

— Вызывается «Необузданный», — проговорило радио, — «Необузданный», отвечайте!

Питер Вагнер щелкнул переключателем.

— Я — «Необузданный», — отчетливо произнес он. — Вас слышал. Назовитесь.

Капитан Кулак тяжело оперся одной рукой на трость, другой на переборку.

— Здорово, «Необузданный», — раздалось по радио. — Я же твой давний дружок «Воинственный», детка! Через час увидимся, усек?

И пошли помехи.

Трость вылетела из‑под капитана Кулака, и он плюхнулся на палубу, точно огромный зеленоватый младенец.

— Гаси огни! — прохрипел он, сидя на полу.

— Разве вы здесь распоряжаетесь? — возмутился Питер Вагнер и зачем‑то притянул к себе Джейн, будто брал ее под защиту,

— Сказал, гаси огни!

— Вы говорили, здесь я капитан! — Питер Вагнер почувствовал знакомый всплеск злости. От запаха волос Джейн злость его набирала силу. — Разделять...

Дальше опять шел большой пропуск, Салли Эббот вздохнула и захлопнула книгу.

III

Размолвка между стариком и старухой усугубляется

Страсть правит людьми, и правит всегда неразумно.

Бенджамин Франклин, 5 февраля 1775 г.

Салли была не из быстрых чтецов. Она имела обыкновение не торопясь смаковать прочитанное, даже когда знала, что тратит время на заведомую чепуху. А тут еще то ли мягкие подушки за спиной были причиной, или бодрящий холодок солнечного осеннего дня, или незначительность того, что она читала — Горас бы удивился, почему она до сих пор не бросила эту книжонку, жалко попусту транжирить жизнь, бывало, повторял он, — но она то и дело отвлекалась, начинала клевать носом и задремывала; и теперь, когда отложила книгу, не дочитав и до половины, было уже далеко за полдень.

На этот раз ее оторвал голод. Она огляделась, недоуменным взглядом воспринимая окружающую действительность — вернее сказать, другую действительность, потому что книжка, при всей своей глупости, была наглядна, как сновидение: Салли видела и этих людей, и этот нелепый старый мотобот, видела так же явственно, как на картинках. Она посмотрела на обложку — там была изображена полуголая девица и ужасный старый капитан (совсем не такие, как она себе представляла) — и покачала головой. «Ну куда это годится», — вздохнула она. Ведь у капитана должны быть крошечные, будто пулями пробитые глазки, а девица нарисована с черными волосами. Ей вспомнилась — будто выплыла из другого времени и места — их вчерашняя ссора с Джеймсом. На расстоянии все казалось глупым, высосанным из пальца, как злоключения в книжке, которую она читала. И, глядя в окно на разноцветную листву и голубое‑голубое небо, Салли уже подумывала о том, чтобы позвать брата и помириться. Очень может быть, что в какой‑то момент, когда она дремала и не слышала, он поднимался к ее порогу и отпер дверь.

Она решила встать и проверить. Пол был такой холодный, будто босиком ступаешь по снегу; пришлось, хоть и не терпелось подбежать к двери, все‑таки задержаться немного и сначала надеть шлепанцы, а уж заодно и серую вязаную кофту. Слышно было, как внизу зазвонил телефон. Салли подошла к двери, повернула ручку: нет, заперто. «Вот осел старый!» — вслух сказала она. Телефон продолжал звонить. Он небось во дворе где‑нибудь яйца собирает, чистит коровник, кормит свиней и лошадей, или что там ему сейчас полагается делать. Ну что ж, подумала она, пусть звонят, она тут бессильна — она сидит под замком у себя в спальне, как бедная сумасшедшая старушка из какого‑то романа. И пошла к двери на чердак, чтобы принести себе еще яблок. По дороге она ощутила запах из‑под умывальника, куда задвинула утром полное судно. Надо бы как‑то его вылить, подумала она, нахмурив брови. Может быть, на чердаке найдется старое ведро. Обдумывая эту проблему, она стояла у окна, выходящего на передний двор, за которым шла дорога, и вдруг, почти бессознательно, приняла самое простое решение: подняла раму, сморщив нос, поднесла судно к окну и вывернула его содержимое на кусты у стены. И уж после этого пошла за яблоками.

Когда Джеймс собрал яйца, напоил скотину и вернулся в дом, телефон надрывался. Он, пожалуй, догадывался, кто это звонит. Снял трубку, бодро произнес:

— Алё?

— Здравствуй, па. Это Джинни.

— Я так и думал, что это ты, Джинни.

— Вот позвонила узнать, как у вас там дела.

— Я так и думал, что ты позвонишь узнать.

Он представил себе, как она хмурит брови.

— Ну? — спросила она.

— Что — ну?

— Как у вас дела?

— Да прекрасно. Все в полном порядке. А у вас как?

Она спросила:

— Как тетя Салли?

— Тетя Салли? Жива вроде.

Последовало молчание.

— И как же прикажешь тебя понимать?

— Дело в том, что она не вставала сегодня. Осталась у себя спать.

— Совсем не вставала?

— Вроде бы нет. Я, понятно, под дверью не подслушивал.

— И ничего не ела?

Старик наклонил узкую старую голову и прищурился на палые листья, осыпавшие газон.

— Папа!

— Нет. Вот тут могу определенно сказать: не ела.

Он представил себе, как дочь озабоченно хмурится, может быть, достает сигарету. Наконец, наверно сделав затяжку, она сказала:

— Не может быть! Так ни разу и не выходила из комнаты?

— Ни разу. — Он кивнул, по‑прежнему разглядывая листья. — Это определенно могу сказать.

— Папа, — сказала она. — Ты забил дверь гвоздями!

Он покачал головой.

— Вовсе нет. Достал второй ключ.

Оба молчали. Потом она проговорила:

— Я сейчас приеду.

— Не надо, Джинни, слышишь? Занимайся своими делами. Я ей с утра открыл дверь, а она не пожелала выходить. За целый день по дому палец о палец не ударила, даже завтрак не изволила приготовить. Что я должен был делать по такому случаю? Она воображает, будто может поселиться у меня, жить на мои средства и ничего не делать, только отравлять мой дом своим мерзопакостным телевизором и портить воздух безмозглой болтовней...

— Ты только подожди, больше ничего не делай, — сказала Джинни. — Я сейчас буду.

И повесила трубку. Джеймс Пейдж тоже повесил трубку, не поддаваясь укорам совести, хотя было очевидно, что теперь ему попадет. Все равно, правда на его стороне. Он добрых шестьдесят лет работал от зари и затемно, налоги платил, хозяйство содержал в порядке, и тут на тебе, является она, будто иммигрантка какая, влезла на все готовое и еще кричит про свои права...

В одной миле вниз по склону Сэмюель Фрост в это время тоже повесил телефонную трубку.

— Чему это ты улыбаешься? — спросила его жена Эллен. Сама она тоже улыбалась, так как хорошее настроение Сэма Фроста было заразительно. Он был лысый, только понизу — жидкая бахромка седых, а некогда рыжих волос, и толстый, но сбит крепко, как древесный ствол.

— Ты ведь меня знаешь, я сплетничать не стану, — ответил он, ухмыляясь во весь рот. Его так и распирало поделиться новостью.

— Глупости, — сказала жена. — Разговаривают по общему проводу, должны думать, что говорят.

— Может, и так, — согласился муж, посмеиваясь и держась за свой большой живот. — Только нечего особенно‑то и рассказывать. Ежели Джеймс Пейдж запер сестрицу в спальне, значит, имел на то веские основания.

— Ну да? Ей‑богу? — только и сказала она, недоверчиво и восторженно тараща глаза.

— Может, и нет. Может, я ослышался.

Она еще мгновение, потрясенная, смотрела на него выпученными глазами, а потом оба расхохотались так, что слезы из глаз.

Он вскользь упомянул об этом вечером в «Укромном уголке» у Мертона, сжимая в веснушчатой ладони горлышко «бэлантайна». Пил он, как всегда, из бутылки, но Мертон упрямо подавал ему всякий раз еще и стакан. И пусть стакан оставался чистый как слеза, Мертон потом все равно его мыл: цены назначались с обслугой. Было еще рано, но на дворе стояла темень — глаз выколи. Все сидели за длинным дощатым столом возле стойки и, оглядываясь на окна, дивились, каждый на свой лад, этому примечательному и чуточку даже сверхъестественному явлению (хотя наблюдали его каждый год в течение всей жизни) — внезапному сокращению дня в октябре, первому неоспоримому знаку приближения сна природы, зимы, с глубокими снегами, метелями, стужей. Зиму одни говорили, что любят, другие — что нет, но сейчас, в преддверии ее, все были слегка взбудоражены, ощущали прибыток новых сил, который был больше чем просто сезонное изменение обменных процессов.

Летом, как ни прекрасно оно на этих склонах, фермеру надо ломать спину, с утра до ночи вкалывать на тракторе, изо всех сил выкручивая руль на подъемах и до боли в костях подпрыгивая вместе с лезвиями лемехов над камнями. Потом, в июле, в безветренный, мертвый зной, ворошить сено, а вокруг так и вьются и гудят пчелы, родные сестры феям, да только не до фей тебе, когда растревожен пчелиный рой на покосе в знойный июльский день, и вообще какие уж тут сказки — разве, может быть, для туристов, эти налетают как саранча, тучей, у них есть время и наблюдать за выдрами в высокогорном ручье, и умиляться жеребенку в тени у амбара. Август — он попрохладнее, хотя, конечно, еще лето, но в августе утром, а бывает, и вечерами иногда так свежо, особенно когда в долинах застаивается туман, что лучше всего затопить плиту; но работы в августе не убавляется, наоборот: еще и сено не все свезли, а тут и початки столовой кукурузы поспели, и картошка, и помидоры, а следом идет пшеница и овес, знай себе ворочай мешки, а уши, глаза и ноздри забиты пылью и в складках шеи колючие чешуйки половы. Конец августа — хотя уборочная еще продолжается и захватывает весь сентябрь — это время карнавалов и ярмарок, церковных ужинов, аукционов и парадов Добровольческой пожарной дружины. Небольшая передышка перед тем, как запьянеет воздух, начнется уборка кормовой кукурузы для скота, а за нею и самая суматошная страда — яблочная. Здешний штат богат яблоками с еще дореволюционных времен. Даже в лесных чащах попадаются старые‑престарые яблони, до сих пор родящие яблоки забытых сортов, вроде «сладкого фунтового» или «снежного». И уж тут, в октябре, работа фермера идет на убыль, напряжение понемногу спадает, дела начинают отпускать: кукурузные стебли под лязг и грохот летят из силосорезки, распространяя запах слаще меда; напоследок за полдня убирают бобы; на верандах и на обочинах дорог громоздятся груды тыкв. Меняют окраску деревья — первыми поддаются те, что растут вдоль шоссе, они отравлены дорожной солью; у сахарного клена на одной ветке листья сразу и желтые, и розовые, и оранжевые, вяз — бледно‑желтый, березы — с лимонными подпалинами; другие деревья стоят малиновые, багряные, бурые, а выше по склонам — красные, как кровь. Теперь уже скоро — между серединой октября и концом ноября — наступит срок запирать на зиму скотину в хлевах.