Самоубийство и насилие

Доктор Алкахест был не дурак. Он сразу сообразил, что прежде всего этот «рыбачий» мотобот следует искать у Рыбачьей пристани, а если там не окажется, то обшарить все близлежащие пристани и доки от Сан‑Франциско и до окончания мыса. Ведь явно здесь место назначения для их груза, а не пункт отправления. Со всех городских курилен и тайных складов не наберется такого количества.

Совершенно измученный переживаниями минувшей ночи, он все же нашел в себе силы потянуться к уху таксиста — пожилого негра со стальной шапкой кучерявых волос — и просительно проныл:

— Шеф, давай‑ка поездим немного по докам. Питаю слабость к старым рыбачьим судам. — Таксист кивнул и отклонился в сторону, чтобы увидеть пассажира в зеркальце. Доктор Алкахест добавил: — Я бы хотел объездить все доки, по всему заливу, так что гони пока, если устану, я тебе скажу.

Он плотоядно ощерился: если мотобот стоит тут где‑нибудь, он его унюхает.

Таксист сказал:

— Тут, старик, в неделю не уложишься. Откуда будем начинать?

Доктор Алкахест в досаде пожевал губу.

— Знаешь, — произнес он, — мне всего больше по душе грузные рыбачьи посудины, ну, такие, что уходят в море на много дней. Понимаешь меня? Такие раскоряченные, кривобокие, просто развалины, нормальный человек им никогда жизнь свою не доверит. Тут, понимаешь ли, все дело для меня в старой древесине, в фактуре. Я в молодости был фотографом.

Таксист рассмеялся:

— Не пудри мне мозги, дядя. Ты агент ФБР, ищешь наркотики.

Доктор Алкахест, насмерть перепуганный, растянул в ухмылке рот от уха до уха.

— В моем‑то возрасте?

Таксист, торжествуя, расхохотался и сделал левый поворот на узкую ухабистую дорогу, которая шла в гору, и на самом верху, где росло несколько деревьев, им открылся вид на весь залив Сан‑Франциско. Вопреки опасениям доктора Алкахеста негр вел машину осторожно...

Опять несколько страниц не хватало. А дальше шло:

...понимал, что дело безнадежно. Сердце его бешено колотилось от перенапряжения, голову и легкие наполнял удушающий запах дизельного топлива и рыбы. Доктор Алкахест опять потянулся к водителю и дал свой домашний адрес. Потом откинулся на сиденье и оглянуться не успел, а уже таксист осторожно пересаживает его из машины в стоящее на тротуаре инвалидное кресло и спрашивает, что еще для него сделать.

— Нет, нет, благодарю, больше ничего, — ответил доктор Алкахест, доставая бумажник. И при этом, неизвестно почему, разразился слезами. Таксист наклонился к нему, протянул руки через пропасть рас и классов, взял его под мышки и подсадил повыше.

— Хотите, я вкачу вас в дом?

— Нет, нет. — Доктор Алкахест удержал всхлип. — Благодарю. Вы и так сделали для меня слишком много. Сколько я должен?

— Восемьдесят долларов, — ответил тот.

Он слегка изумился такой большой сумме, но, в конце‑то концов, они ведь проездили чуть не всю ночь. Он дал таксисту девяносто.

— Это я вас благодарю, сэр, — сказал таксист и отдал честь.

Алкахест тоже поднял руку в ответ и, нажав кнопку правого поворота, въехал в подъезд.

У себя на девятом этаже он почти даже не взглянул на Перл, девушку, которая у него убирала, хотя в прежнее время, бывало, часами следил за ней, ловко выглядывая из‑за книги, которую будто бы читал, или подсматривал в замочную скважину и при этом думал о поруганных троянках и о миллионе изнасилованных женщин во всем мире. Тут двух мнений быть не может, лакомый кусочек эта маленькая Перл, рождена на свет, чтобы стать королевой или, может, женой, а еще лучше любовницей какого‑нибудь богатого черного юриста в Чикаго, а еще того лучше — белого. Что рано ли, поздно ли, но кто‑нибудь на нее набросится, было, в общем‑то, неизбежно.

Но в то утро она не владела безраздельно его мыслями. Старый Джон Алкахест утратил всякую надежду, всякий смысл жизни. Чтобы отыскать мотобот, ему потребовалось бы много дней, теперь ему это совершенно ясно, но мотобот, само собой понятно, не будет дожидаться его так долго.

Он вкатил свое кресло в спальню и закрыл за собой двери. По ту сторону просторной кровати с медными спинками была балконная дверь, открывавшаяся на длинный, обнесенный бетонной балюстрадой балкон, там были понаставлены горшки с растениями — цветы, папоротники, одна высокая искусственная пальма — и как раз довольно места, чтобы ему сидеть в своем кресле и дышать воздухом. Усталый, больной, измученный противоречивыми эмоциями, включая полуосознанное ощущение того, что Перл где‑то поблизости, он тем не менее выехал на балкон и стал смотреть вниз.

— Моя жизнь потеряла смысл, — произнес он вслух. Вопрос был не столько в том, следует ли ему убить себя, сколько в том, как это сделать. Можно, к примеру, если угодно, подогнать инвалидное кресло вплотную к балюстраде, цепляясь руками, кряхтя и отдуваясь, как престарелый любовник, перелезть и полететь вверх тормашками, пронзая свет и воздух, и пробить дыру в тротуаре. Он подался вперед и взглянул между балясинами — голова закружилась. Лучше, пожалуй, таблетки, подумал он. Вспомнился один знакомый, человек прославленного ума, который много лет назад отравился, выпив щелока. Он распорядился, чтобы получше убрали его задрапированную пурпурным плюшем, богато обставленную квартиру, аккуратно разместил повсюду и зажег черные свечи, здесь и там положил раскрытые томики стихов, чтобы друзья потом нашли — нежные сантименты Россетти и кое‑что, особенно любимое, свое, — облачился в бархатный смокинг и со всей возможной на такой случай элегантностью сжевал щелок вместе со стаканом, предварительно позвонив по телефону друзьям. Когда же те прибыли, столы все были перевернуты, плюшевые занавеси содраны, свечи разбросаны и по всей квартире — неаппетитные следы восстания бедного тела, его непокорства и финального сна.

Доктор Алкахест, теперь уже плача, дрожащими бледными руками направил кресло обратно в комнату, затворил балконную дверь, задернул белую шелковую штору и, громко дыша, подкатил к телефону на столике у кровати. Он нашел номер Помощи самоубийцам, набрал и, пока дожидался ответа...

Здесь, как назло, опять оказался пропуск. Через два листа книга продолжалась:

...и в мыслях ничего такого не было. С кем мне сводить счеты? Нет, это самоубийство глубоко продуманное, Я самый одинокий юноша на свете.

— Вы разве молодой? — спросила она, кажется, чуть‑чуть возбужденно.

— Я нарочно изменил голос, — ответил он. Он, оказывается, тоже чуть‑чуть возбужден. Ему представилось, какие у нее груди.

— Ну да, не заливайте. Вы старый.

— Зачем мне вам заливать? Я на пороге смерти. Я ведь вам позвонил, верно? Значит, мне нужна помощь, так стану ли я вас морочить?

— Вы правда‑правда молодой? Только голос изменили?

Он представил себе то место, где у нее сходятся ноги.

— Я уже дважды вам сказал.

Поверила, дура.

— А вы знаете, у вас это очень здорово получается. Вы случайно не актер? — Возбуждение ее заметно росло. Он обнаружил в себе неизвестно откуда взявшуюся волю к жизни.

— Представьте себе, да. Актер. Удивительно, как вы быстро угадали.

— Но сейчас вы без работы, да? — Ее вопрос был исполнен сочувствия.

— Вот именно! В самую точку!

— Но неужели же для человека с вашим талантом... — Она не кончила, видимо, выжидала, чтобы он проговорился. Но он молчал, и она продолжала: — А я могла слышать вашу фамилию? Вы актер телевидения?

— Кино. Мою фамилию вы наверняка слышали.

— Не... Брандо? — шепотом.

— Надо же! Ну как вы догадались?!

Он с лязгом бросил трубку.

Но даже злорадно, трескуче смеясь, он не чувствовал веселья, а наоборот — все растущую тоску. Он успел забыть, как мало проку человеку от женщины, когда он в нужде, — что от женщин, что от мира. Вот почему в средние века женщины служили отцам церкви символом всего «мирского». Не удивительно, что на них ополчались проповедники, а армии завоевателей вершили над ними убийства и насилие! Он позволил себе минуту всерьез помечтать, как выследит ее, эту Джуди из Помощи самоубийцам, и будет поджидать за углом с гаечным ключом в руке. И ощутил одновременно подъем и отчаяние. Втайне он не мог не признаться себе, что этот девичий голосок тронул его и разбередил в нем тоску по совершенству, по небесному сиянию и абсолютной справедливости, по златокрылым, нежнолицым ангелам его детства — по всему тому, чего ему никогда не достичь в этом мире — и в этом, и в любом ином, он уже много лет как убедился; вот ему и оставалось, стремясь к достижимому, думать лишь о смерти и мерзости: о кровавом насилии над юными красавицами или, что в конечном счете то же самое, о самоубийстве. Третьего не дано, говоря метафизически, разве что, может быть, грезы наяву — о, сладостные мистические воскурения. Он представил себя парящим в своем кресле между небом и землей, как. на рекламе гоночных автомобилей, зубной пасты или шампуня, вокруг цветы, цветы и красивые девушки, и женоподобные юноши, и Джуди из Помощи самоубийцам приближается к нему по высокой желтой траве длинными, плавными шагами, как в замедленной съемке, а над ней на фоне небесной синевы встает надпись: ПРОТИВОЗАЧАТОЧНОЕ.

«Это — моя мечта, — думал доктор Алкахест, горько плача и беззвучно ломая пальцы, — общая мечта всей Америки, с Севера до Юга и с Запада до Востока. И она недостижима!»

Так старый доктор Алкахест сидел и плакал, и что‑то к нему пришло неизвестно откуда. Возможно, это ему померещилось — он, безусловно, был достаточно утомлен, — но, с другой стороны, это могло быть и воспоминанием, глубоко запрятанным на дне его сознания и лишь теперь робко выглянувшим, точно ящерка из‑за камня. Ему теперь слышалось — смутно‑смутно, тогда‑то он даже не обратил внимания (если, понятно, это вообще был не сон), — будто какой‑то голос на воде за бортом катера произнес: «Не могли же мы его оставить помирать. Человек ведь». И больше ничего, но от этого воспоминания мозг его возбудился, побежали мурашки, подступила дурнота. Выходит, что человека, бросившегося с моста, подобрал тот мотобот! Тогда, может быть, он жив? Может быть, его удастся отыскать?

Не очень‑то надежная нить, но все‑таки жизнь приобретает какой‑то смысл. Надо действовать немедленно, нельзя терять ни минуты!

Но он почти не помнил себя от изнеможения. Белый свет утра ударял по глазам, как одна растянутая молния, вой пылесоса в глубине квартиры казался громом или ревом прибоя. Как это ни дико — ведь предстояло столько дела, — но тело и дух его скользили и падали в пустоту, и голова была тяжела как камень. Отчаянным усилием он заставил себя подъехать к лифту, прочь от чудовищного соблазна постели, поднялся в башню, въехал в светлую восьмигранную комнату — сейчас он велит Перл подать ему кофе, допинг, табак: вернуть его к жизни.

«Перл!» — хотел было он позвать, но голос его был беззвучен. «Нет!» — зарыдал он в душе. Какая страшная, невыразимая несправедливость! Но свет дня продолжал меркнуть, как электричество в старом отеле, и в конце концов доктор Алкахест не выдержал — он вынужден был покориться гнусному насилию и уступить свои неотторжимые права.

Здесь был конец главы, но Салли Эббот вошла во вкус, и к тому же время — это все, чем она располагала. Так что она, не колеблясь ни минуты, продолжала читать.