Наука о земле 25 page

Из области отвлеченностей грамматических мы восходим наконец в область отвлеченностей философских. Самосознание человека облекается в слово и дает образ и имя явлениям невидимого мира. Смешно бы было искать в бытовом развитий славян того богатства мысли, которым отличается язык вечно умствовавших брахманов; но за всем тем, все первые шаги индейской философии обозначены выражениями чисто славянскими. Мы сказали, что имя всемогущего, свободного начала, Брахм, есть, вероятно, искажение слова Бехрам или развитие корня бгъ, сохраненного у нас в названии высшего существа, которого древнейший памятник находится, сколько нам известно, в имени бога, занятого англосаксами у славян, Чернобога. Мир видимый для брахмана есть призрак, и этому призраку дано имя Майя. Не говорю о слове маяться (томиться), ни о слове обман (которое может происходит от обмена), ни о слове обаяние (которого начало не мая, но баять — говорить, обаяние — заговор), но слово мая известно всякому старому псовому охотнику в смысле обмана зрения: «в поле маячно», «маячит», «собаки не возрятся». Брахма и Майя, несмотря на свое философское начало, принадлежат более уже мифологии, чем философии. Мыслящий брахман дал высшему духу название неопределенное, как самое представление непроявившегося духа. Это Тат (произноси тот) ^[338]. Его свойство, его закон выражается в одном: «он есть», и от этого в нем заключается cam, бытие, наше коренное суть, откуда английское sooth, истина, так же как истина — от того, что есть. В нем же начало знания, и оттого он видги (видящий, видяй); в нем все внутреннее, свое, и от того он есть сам от себя— сваябгу (своебыт или самобыт) в нем бытие есть мысль, и от этого он манас (мняй, мыслящий). Мир видимый получает все те же прозвища, с прибавлением отрицания а. То же самое составление требовало бы в славянском отрицании не. Мы не можем называть такую разицу разницей языка, но разницей наречия. Присутствие а отрицательного в санскритском и греческом не должно нас вводить в обман и отнимать у звука не право на глубочайшую древность в том же смысле. Во–первых, на (произноси не) и не отрицательны в санскритском, латинском, германском, славянском и во многих других наречиях; тот же не обратный — in nun отрицательные; и, наконец, самое древнее, самое всеобщее слово во всех наречиях иранских, не исключая ни одного, содержит к себе отрицание, выраженное звуком н. Это слово—ночь. Не нужно рассматривать его многоразличные изменения, ибо все они дело времени позднейшего. Санскр. пакта, латинское noct‑is, ближе всех к коренному; но коренное есть, очевидно, славянское ночь. Смысл его очень прост. По правилу, нами изложенному о тождестве глагола и существительного, слова ок, или око, имело силу глагольную в смысле зреть, и неочь или неок значило темноту, время невидущее. Германцы дали слову ок форму глагольную (achten), и neacht или nacht совершенно соответствует нашему ночь. Итак, разница в отрицательных частицах а и не имеет никакой важности и нисколько не противна почти совершенному тождеству наречий, разделивших между собою две формы отрицания, существовавшего издревле, но не отвергших вполне ни одной из них. Не обращая особенного внимания на другое название вещественного мира — тамас (тьма), мы заметим только то, что оно соответствует халдейскому мифологическому названию ночи или, лучше сказать, темного неразумного вещества оморка (омрак) ^[339], и последуем за дальнейшим развитием философской мысли на берегах Гангеса. Мир, проникнутый мыслию божественною, не имея в себе начала отвлеченного бытия, cam, представляет только образ его в движении жизни (немцы говорят im werden), и этот образ есть дживае (собственно живое), но самая жизнь, несмотря на свою постоянную изменчивость и неопределенность, содержит в себе бытие второстепенное, относительное, бгута (быт). Такая тождественность в выражениях мысли отвлеченной должна обратить на себя внимание просвещенных критиков; но бесконечное поле открывается в развитии этих выражений и в соединении их с возвратным местоимением сваят (свой) или сам (сокращенном из сваям), напр., свабгава (свойство), сваяндата (своеданный, самоданный), сваямрава или сваямбара (само–бор или своебор, вольный выбор) и т. д. Наконец, название самого знания в его двух степенях, в бытовом и отвлеченном, джнана и вэдана, совершенно тождественно с славянским знание и ведание. История Индии покрыта тьмою еще непроницаемою, но сквозь мрак и молчание памятников жизни государственной мы угадываем из развития словесного и религиозного существование сильных государств, процветавших в величии мирной тишины или в напряжении завоевательных сил. Бури чужеземного нашествия, внутренние раздоры, религиозные распри возмущали самобытную жизнь Индустана, но до десятого века после Р. Х. просвещение мысли и усовершенствование слова никогда не прекращались вполне. Другая была судьба племени славянского. Первая их восточная колыбель, Ванская Бактрия (земля Ванада, или китайских Та–Ван, Великих Ванов) была открыта всем нашествиям с севера, юга и запада. Первое мерцание истории, основанной на памятниках Египта, уже показывает нам нашествие Рамзеса Великого за 17 веков до Р. Х. в страну Схето ^[340] (гетов, из чего у эллинов составилась форма скифов) и осаду их укрепленных городов: потом предания свидетельствуют о постоянных победах то Ассирии, то Персии, порабощавших поочередно вано–бактрийское племя. Только издали, из веков незапамятных слышатся рассказы об его прежней силе, о кротком владычестве скифов прияксартских и о золотом веке пахаря Джемшида, вышедшего из Бактрии и снова бежавшего в Бактрию перед грозою южного Дзогака. В то же время Север насылал на ванов кочевые орды среднеазийских народов, уйгуров, као–чхе или ту–хо–ло. Все самобытное гибло под внешним напором и в неизбежном смешении победителей и побежденных. Имя земли исчезло под мидийским названием «Востока» (Бах–тер) ^[341]; реки принимали чуждые финно–турецкие прозвища Ак–су (Оксус) и Як–сыр (Яксарт). Область правилась чуждыми законами, жители (саки) сражались под чужими знаменами на море и на суше. Одно только старшинство сатрапии Бактрийской перед всеми другими свидетельствовало об ее прежней славе ^[342]. За два или за три века до Р. Х. монеты индо–бактрийского царства уже не представляют никаких следов славянского письма и славянской речи. Греческие и индустанские стихии преобладают в языке и в религиозных эмблемах. Письмена юго–западных семитов вытеснили в Бактрии, так же как и в Персии, древнее письмо иранское, т. е. слева направо. Имя азов, заметное в царских именах, указывает, может быть, на то, что крепкий и энергический характер азов мидийских восстал против чуждой власти и основал новую туземную династию. Но самая гибкость и переимчивость народа, принявшего так легко полуэллинское просвещение, совершенно согласны с другими явлениями мира славянского. Как бы то ни было, тесные и смешанные народности заменили в родине славян их многостороннюю и чисто человеческую самобытность. Быть может, беспристрастное и критическое изучение наречия сартов и горных киаферов и сиа–нушей, населяющих Солиманский хребет (Инду–кху), покажет еще след славянства; но эта надежда весьма слаба. Где прежнее славянство альпийских великих вендов (Vindelici) или венетов лигурийских? И где тот филолог, который отделит индустанское начало в языке от славянского, при их совершенном тождестве? Наука еще не подвинулась достаточно для совершения такой трудной задачи. Мы знаем по историкам китайским, что гораздо после падения Индо–Бактрийского царства ваны великие (венды) и братья их ие–фа, или ии–фиан (геты), еще долго славились на востоке, хранили свою мирную жизнь и склонность к торговле и оседлости и кроткий быт, под законами бесчисленных мелких общин, связанных братским союзом; мы знаем, из тех же источников, что племена ванские были уже мешаные от наплыва чуждых стихий и особенно от нашествия Ту–хо–ло, но, допуская вполне все признаки старого славянства, мы не можем сказать, хранилось ли имя ванов в их старой родине, или китайцы давали стране и народу давно забытое имя по привычке, которую часто можно у них заметить. Последнее предположение не совсем вероятно. Кажется, должно допустить, что название ваны, да–гио и ие–фа еще не совсем утратились в землях Бактрийских даже после Р. Х. Но, во всяком случае, можно смело утвердить, что самобытное развитие славян погибло навсегда в самой колыбели славянства во времена доисторические, т. е. с распространением мидо–персидской власти, века за два прежде Кира. Последнее движение их на северо–восток (если мы предположим две эпохи переселения по двум ветвям славянских наречий) не может быть позже распространения власти азов по междуречию Волги и Дона, т. е. веков за 7 до Р. Х.; так же как последнее их вторжение в Европу есть нашествие унно–болгар, откинувших германскую стихию на западный край Европы. Вот как рано разорван был союз между братьями, разделенными цепью Гиммалаи (Зимават, зимовой горы). Но в новом жилище их, Европе, участь народов славянских была точно так же несчастна. Эллины на юге разрушили возникающее просвещение вендов великих (генеты ^[343] и лигии) в Малой Азии, где от них только несколько надгробных надписей. Эллины и потом римляне задавили гетов и даков на берегах Струмена (Strumon), Вепра (Гебр) и Дуная (Danubius); римляне и германцы уничтожили все следы славянства в Альпах Тирольских и Швейцарских, где венды великие (vindelici) долго хранили свою горную волю; кельты с севера, бездомные дикари, — это явно из отсутствия городов в северной Франции и кельто–кумрийской Англии, — за шесть веков до Р. Х. стали нажимать на славян южной Франции, на поморья Средиземного моря и Атлантического океана и на венетов лигурийских. Наконец, в той стране, которой определено было сохранить для мира стихию славянскую (раннее, мирное иранство), сперва кимры (кумры, иоту- ны), смесь иранца и среднеазийца, потом мнимые скифы (финно–турецкое племя, как мы видели из их быта и уцелевших имен, тамер–инда, тамер–таркан) угнетали славян; потом одичавшие ирано–мидийцы (великие азы) беспрестанною борьбою уничтожали всякую возможность самобытного развития. Долго продолжался спор между кротким индо–иранцем (вендом) и гордым мидо–иранцем, сарматом. Область Приволжская и Придонская называлась то по имени азов (Ан–фсаи или Ан–цаи, может быть, Анта), то по имени уйгуров (Фесу), то от аланов (А–лана), то от вендов (Вен–на–ша). Храбрые готфы германские в то же время стеснили славян с северо–запада и запада, и только в V–м столетии после Р. Х. сильный порыв унно–болгар (восточное казачество славян с примесью турок) решил вековую распрю, отбросил готфов за хребет Пиренейский, а сармато–аланов — за Балтийское море и возвратил простор и волю великой земле славянской, будущей Руси. Итак, вся общность жизни, которую мы заметили из сличений и корней и слов, вполне и искусственно разрешившихся, между племенем славянскими и Индустаном, общность, явно указывающая на долгое, мирное и просвещенное братство, относится ко временам доисторическим. Тогда уже составились все слова, обозначающие оттенки мысли, знания и бытия, тогда уже образовались названия всех степеней родства. Иные из них известны под теми же именами почти у всех выходцев Ирана; кельтов, эллинов и германцев. Таковы: брат, мать, сестра, дочь и др., о которых мы заметим только, что сестра есть соединение сва (свой) и стри (женщина или девица), а дочь составлена в славянском из глагола доить ^[344], дояща, младенец женского рода, как духитри (из дух —доить). Другие, более сложные, сохранились почти у одних славян и индейцев; таковы: сноха (санскр. снуша), деверь (санскр. дэвора) и др.; впрочем, последнее слово находится также у эллинов. Из сличения наречий выходит заключение простое, ясное и неоспоримое. Следы древнего, общего просвещения, явные в языке санскритском, глубоко запечатлены в его славянском брате. Оно было сильно и тесно связано с бытом народным, ибо отзывается живо после 25 веков борьбы, страданий и чуждых нашествий; оно развилось не в Индустане, которого высшие касты, как мы уже показали, явные выходцы страны Иранской, но в Иране, откуда перенесено было белолицыми брахманами (касты, особенно в отношении к низшей, называются цветами, след., не одноплеменники) ^[345], в страну, первоначально занятую желтыми среднеазийскими семьями, давшими, может быть, имя рекам Инду и Гангу, но впоследствии покоренными или изгнанными в Гиммалайские ущелья или на горное прибрежье Нербудды и Маганадди. Это просвещение собственно славянами сохранялось в Европе, ибо следы его явнее в славянском, чем во всех других наречиях, точно так же как и звуковое сродство с санскритским. Оно не занято славянами от зендских азов, ибо отзывается в странах, не подвергшихся влиянию сарматскому, например, у славян Иллирии и Чехии, и сверх того чуждо формам зендским, которые заметны в наречиях германских. Оно не занято от германцев, ибо явнее в славяно–русском, чем в других наречиях, измененных германизмом, и вообще в славянском, чем в германском. Оно не перешло из церковного болгаро–славянского языка, чуждого многим санскрито–русским формам (этот, эн–тот, который и пр.); оно вообще не заемное, но коренное: ибо чем древнее памятник (напр.. Суд Любуши и надниси), тем понятнее и ближе к современному нам русскому языку и дальше от мелких, искаженных наречий наших западных братий славян. Наконец, оно сохранялось в Европе племенем кротким, оседлым, землепашеским, градостроительным и семейным. Это явно из самой его неизменности, из богатства слов, касающихся до семейного и домашнего быта, изо всех преданий о просвещении северных соседей Эллады и действий этого просвещения на эллинов, основанием святилищ Аполлону–просветителю, более же всего из того неоспоримого факта, что во всей средней Европе всякий древний след гордого быта сопряжен со следом славянского жительства. Германия городов не имела, кроме приодерской страны и вендского поморья. Галлия городов не имела в северной чисто кельтской полосе. Страна прирейнская не имела их кроме поморья, в котором жили славяне морины (приморские, так же как и в Вендее), менапии (так же как и в Вандее) и венды великие (вильцы, отчего Вильценбург). Я не говорю о южной Европе и племени полусемитических иверцев, но страны чисто германские, чисто кельтские или кельто–кумрийские, т. е. Англия, средняя Германия, Швеция и т. д., не представляют ничего похожего на градостроительство. Ученые, видящие все, не видали этого характеристического обстоятельства и не поняли, что кельт и германец, так же как среднеазийский турок, только и жил в тех городах, которые взял, да не догадался сжечь. Наконец, заметим, что Тацит, говоря об народе азов в Германии, узнает в них паннонцев (славян) по языку и склонности к гражданскому порядку, а о самих паннонцах, едва не потрясших Римскую империю в самом цвете ее колоссальных сил, мы знаем по Веллею, что они были просвещены, знали римский язык, «имели грамоту и вообще упражнялись в науках». Никогда такого свидетельства не слыхали мы от римлян о народе европейском, кроме эллинов. Мы заметили сходство даже в письменности индостанцев и славян в знаке безгласия, к которому можно присоединить и, похожий на двойное н санскритское и б курсивный, похожий на б санскритский; но не должно полагать излишней важности в сходствах случайных, сомнительных или происходящих от торгового сношения Индии с Севером по Волжскому пути. В языке санскритском должно отличать собственно индостанское от коренного Иранского; так, например, усилительное а не оставило заметных следов в других наречиях и потому не имеет важности в сравнительном языкознании. Оно мало известно было собирателям Вед и принадлежит к частным формам местного наречия. Такого рода грамматические развития так же мало значительны для филолога, как позднейшие прививки религиозные, например, змея вечности, данная Брахме, назло его коренному характеру, маловажна для исследователя древних верований.

Мы видели, что просвещение сохранялось в народах славянских, и только в них изо всех обитателей средней Европы. Нет сомнения, что характер их часто изменялся от постоянной борьбы с дикарями лесов германских и финских пустынь; но вообще не к ним должно относить рассказы о свирепости жителей приэвксинских. Кимвры бродящие, разорители всякого гражданского быта, скифы (финно–турки) часто вытесняли славян из их наследственного Придонского жилища, и тогда дикая вражда против всего чужеплеменного заменяла родовое гостеприимство кротких ванов и саков, гостеприимство, известное и по эллинским рассказам, и по китайским описаниям великих ванов, и по свидетельству германцев–врагов о городах вендского поморья при Балтике, и по быту наших древних городов Киева и Новагорода. Не должно также забывать, что часто племя побежденное дает имя свое победителям и что легко можно принять тогда жестокость пришельцев за свойство туземцев–страдальцев. Из обычаев высшей касты, о которой обыкновенно и пишут иноземцы, нельзя заключать о нравах низших каст, хотя, к несчастию, раб скоро заражается пороками от своих господ. На островах у западного берега Северной Америки аристократы имеют право съедать своих крепостных плебеев: станем ли судить по касте едущей о касте съедомой? В землях славянских должно отличать страны свободные от тех, которые подверглись чуждому игу, и нельзя ставить в один ряд угнетенных чехов с вольными даками и гетами. У последних мы не видим следа иноплеменной власти, ибо самое их дворянство (или что‑то похожее на дворянство) нашло имя, которого славянское начало неоспоримо, несмотря на небрежность эллинскую в передаче чужих звуков. В словах Царави–тери невозможно не узнать формы Царева ^[346], хотя тери вовсе непонятно, если мы не предположим (несколько самовольно) перестановки согласных или совершенного искажения. Быть может, и в Царева находится даже корень имени благородного сербского народа (сараби), ныне населяющего часть владений древнего Буревиста, грозы кельтских или полукельтских боев и таврисков. Чехи едва являются у древних под своим настоящим именем, с эллинским окончанием сигины, и тотчас же исчезают под названием завоевателей боев–кельтов и маркоманов–германцев. Уже в позднейшее время, после всех великих переселений, сокрушивших Рим, проявляются снова чехи в своей теперешней стране. Добродушные критики предлагают следующий вопрос: «Откуда же чехи пришли»? Действительно, имени их мы нигде не находим. Да критики могли бы точно так же подумать, что имя чехов и теперь еще всей Европе неизвестно, а что их величают богемцами. Точно так же название туземца угнетенного могло быть, и было, скрыто под именем властвующих боев или маркоманнов. Свидетельство Птоломея (2) в этом случае решительно. Он знает салингов, ракатов, корконтаев, а эти имена — залеха, ракусы, крко–ноши — до сих пор обозначают соседей земли чешской. Формы те же, и народ, живущий между залехами или заляхами и крконошами, был тот же, как и теперь, и не изменился ни в племени, ни в языке; это все те же Геродотовы саганы, нынешние чеха, которых область всегда так тесно связана была с областью ляхов, что неопределенность их границ дала повод к поговорке «меж чехи и ляхи», для обозначения места никому не известного. Бедственное положение Чехии более или менее повторялось во всей славянской области, и народ мирных пахарей в южной России часто рабствовал то у кимвров, то у мнимых скифов. Последнее имя мы сохраним финно–турецким завоевателям Придонья, от которых самый Дон несколько времени носил имя чуждое Акесина (Ак–су), сохранившееся в Аксае. Впрочем, это имя скифов для финно–турок основано по ошибке и перешло к ним по невежеству греков. Оно составлено на Востоке и оттуда сообщено египтянам (в форме Скефо) и эллинам. Начало же его есть соединение двух имен, саков и гетов, или иетов. Сако–геты (сокращенно Скаефы) были приняты за народ северный вообще, и эллины прилаживали название, которого смысл был утрачен, ко всем неизвестным жителям заэвксинской пустыни. Смешно судить о нравах древних славян по спутанным рассказам греков. Критика должна быть и поученее, и поосмотрительнее. Мы слышали свидетельство римлян о паннонцах, видели древние надписи славянские на берегах Дуная и Балтики ^[347] и, что еще важнее, почти доисторические надписи венетов ликиев в Малой Азии; знаем торговый и землепашеский быт славян и находим в их языках явные следы высокого умственного и бытового развития, перенесенного ими из иранской колыбели до западных краев Европы, и говорим утвердительно: сравнительное языкознание, которое не ставит славянских наречий и основу всех европейских языков, пропускает среднее звено, соединяющее Европу и Иран, и не может привести ни к каким дельным выводам. Славянам, после стольких страданий и угнетений, невозможно оспаривать у индустанцев первенства в отношении к чистоте словесных начал. Некоторые подробности, в которых наречие европейское ближе к первобытным корням чем санскритское, не должны вводить нас в заблуждение. Таково, напр., сохранение буквы с в словах, выражающих качество: индостанцы для благозвучия выкинули ее, но она необходима как связывающая выводное слово с корнем и с глаголом есть; ибо ство и санскритское тво, иногда два, суть только сокращение ество или ества. Заметим, что окончание на ва сохранилось равно в Индустане и у славян. Напр., в санскр. бгава (бытие); в ел <ав.> ество, слава (от слыть), молва (от молвить) и т. д., у славян оно переходит иногда в звук ба, напр., гурь–ба, свадь–ба, борь–ба, ходь–ба и пр. Заметим, что слово бга–ва (бытие) имеет особенную важность в области религиозного развития. Хотя придыхание исчезло в ел <ав.> слове быть, но мы легко узнаем его в грубом звуке ы, составленном из придыхания и гласной и. Бгить есть древняя форма глагола быть. Слово, которым славянский мир называет того, кто есть, слово, соответствующее другому, сый, — слово Бог есть не что иное, как Бгий, то же самое, что сый (сущий). Поэтому слово убогий или небогий, которого корни напрасно искали везде, где его найти нельзя было, значит не сущий (малый, слабый, у–бывший). Таким образом узнаем мы высокую мысль, скрытую в слове Бог, в зенодском беграм (т. е. радующийся бытию, от бг тлрам, быть и радоваться; корень же рам составляет правильное прилагательное рат — наше рад, радующийся) и в слове Брахма или Брах–ма, искаженном посредством перестановки букв. Довольно любопытно, что санскр. Брхам, Абхрм (радующийся и нерадующийся бытию, или радующийся бытию и небытию) совершенно соответствует немецкому философскому определению der j. seinde (seinder, nicht‑seinder). Человечески весело проникать в эту глубину мысли, развившейся еще при самом детстве рода человеческого. Самое простое и бесхитростное сличение слов чужеземных с славянскими привело нас к разгадке двух великих и первобытных имен божества, Бог (Бой, сущий, перешедший в Беграм, Брахм и Баг–лшн, сущая мысль) и Твор (творец, перешедший в скандинавского Тгор, Фор и мидо–зендское Фра). Этим самым подтверждается происхождение Вишну от слов высь (вышний), происхождение этимологически сомнительное, но вероятное по очевидному влиянию Севера (кажется, Бактрии) на вишнуизм, по характеру океаническому этого божества, сходного с Ниордом, по отношению его к Лакшми–Прие, напоминающему родство ванской Фригги, или Фрии (вероятно, Прии), к Ниорду у скандинавов или Венеры (т. е. вендской богини) к Океану. Во всяком случае, критик, одаренный здравым смыслом, должен признать этимологию слова высь скорее, чем вывод из слова виш (проницать), вывод педантский, похожий на вывод слова Индра от Идам–дра, или Кувера, бога богатств, от Ку–вера (какое тело), тогда как его начало или ковать, или ховать (скрывать). Первое вероятнее. Такие ошибки были простительны филологам индустанским, не знавшим ничего, кроме родного слова, но уже неприличны теперешнему состоянию науки в Европе.

Корень просвещения санскритского не в Индии, а в иранской колыбели. Развитие позднейшее, принадлежащее собственно Индустану, не имело почти никакого действия на Западе. Славянский мир, очевидно, долее всех оставался с ним в связи и подвергся его влиянию в северных приволжских областях (это заметно из многоглавых идолов и, может быть, многоглавых церквей), но прививка вишнуизма так явна в самом Индустане, его лицо так бессмысленно в сравнении с могучим Шива–Дгургою, органическим веществом, и свободно творящим Брахмою, первоначальным духом, его характер так незначителен перед этими великими представителями Куша и Ирана, что мы не можем его признать за туземца индустанского. Это красивый и поэтический плод детского человекообразия в религиозных понятиях, принадлежащий явно и бесспорно северной стране и, по всей вероятности, ванам или вендам–водопоклонникам. Быть может, даже борьба ванской Бактрии с медо–азами, иранцами, еще оставила следы в рассказе о победах Вишну над асурами Мадгу (мады и меды) и великим Гиранья–касы–пу и Гиранья–кша (Гиран, или Иран, и царь Ирана). Наконец, сам Вишну в качестве Притгу, первого божественного пахаря, называется сыном Вена и представляет опять созвучие, напоминающее о жителях Бактрии. Нет сомнения, что времена доисторические, когда простор земной еще не казался слишком тесным для племен людских и не пробудилось в них чувство взаимной ненависти, общения народов между собою переносили мысль религиозную или басни философские через неизмеримые пространства с края в край мира. Мы не удивились бы нимало, если бы доказано было теперь только вероятное тождество таинственного сокровища, вечно искомого финнами и вечно скрывающегося от поисков, Сампо или Самбо, с сокровищем духовной жизни Индустана Сваям–бгу, с которым Брахман вечно старается соединиться. Догадки этимологические, как и все другие, отдельно ничего не значат: они получают смысл свой от сличения всех данных, как словесных, так и фактических. Мы видели, что высшие касты Индии, слово санскритское и святыня духовного брахманства, т. е. все лучшее и благороднейшее, принадлежит Ирану. Местного, туземного, кроме смещения племен и синкретизма религиозного, нет ничего в Индустане. Влияние его на заиндские страны было ничтожно, а влияние заиндских народов на него весьма велико: это доказано частыми завоеваниями, о которых поэзия сохранила ясное воспоминание. Вишну не принадлежит раннему иранскому развитию Индустана: это видно из Вед, едва упоминающих имя его. Итак, позволительно искать его начала вне Индии, и тогда все вероятности соединятся в пользу славян. Их долгое общение с Индустаном или индустанскою семьею, доказанное из сличения языков, их соседство с Индустаном, доказанное именем Афганистана (от аза или альф–ван) и именем гор Виндгия (от Венд), имя Вишну и его разумная этимология, его водный характер, приличный богу мореплавателей вендов, соединение с ним небесной голубицы (Лакшми), напоминающей и Диану вендо–эллипскую, и Фриггу скандинавскую, и Венеру вендо–италийскую, и Семирамиду бактро–ассирийскую, в честь которой до сих пор празднуется в день Преображения Господня голубиный праздник на берегах озера Ванского (Вендского), все доказывает вендское происхождение младшего божества в Тримурти. Заметим, что одно обстоятельство может быть приведено против славянства богини Фригги–Венеры; это отсутствие имени богинь в Несторовом рассказе об идолах. Во–первых, рассказ Нестора о том, что было в XI веке после Р. Х. не доказывает ничего против фактов, бывших гораздо прежде Р. Х.; во–вторых, его свидетельство (бесспорно, важное вообще) ничтожно, когда оно опровергается другими свидетельствами, взятыми из быта и языка славянского и из быта и языков всех других народов; в–третьих, песни сохранили имена богинь и, следовательно, никакое свидетельство не может заставить сомневаться в их существовании; в–четвертых, отсутствие храмов и надписей в честь славянских богинь, там, где было много храмов, как в Балтийском поморье, и много надписей, как в Иллирии (в честь Берона, Белина, Харта, Ладовия и др.), может привести к тому заключению, что поклонение общественное принадлежало богам, а домовое — богиням, и, следовательно, объяснит молчание Нестора; наконец, самое молчание Нестора не доказано. Он упоминает о Стри–боге, а по всем законам здравой этимологии Стрибог есть богиня — Стри, в санскр. стри — женщина и дается как особенное прозвище Лакшми; стри — жена в древнеперсидском, стрый — по–славянски дядя с женской стороны; стри сохранилось в выводном слове своястри, сестра, schwester и, след., кажется, имя Стри–бог есть не что иное, как древняя форма Жена–бог.. Впрочем, это обстоятельство маловажно в сравнении с другими.

Замечательно, что мы нашли в славянских наречиях корень и смысл многих божественных имен или, лучше сказать, прозвищ Великого Бога Творца, Бога Вышнего. Мы весьма далеки от нелепой мысли, чтобы когда‑нибудь славяне были представителями высшего человеческого просвещения. У них была письменность, которой древность, вероятно, равняется самым древним (это доказано ликийскими надписями), но эта письменность едва ли была в сильном употреблении. У них была образованность, но не развитая от напора иноплеменного и внутренней бесследности племени. У них был тихий семейный быт и быт мелких общин, но все это принадлежит только младенчеству народов. Внутренним ли складом их души или силою внешних обстоятельств им не суждено было до сих пор развить в себе семена высокой науки или чудного искусства, но, получив в Иране достояние древнего просвещения, они в своей кроткой и труженической жизни пахарей, купцов и горожан хранили старое наследство предков неизменнее других одичавших племен. То же самое наследство еще богаче и тверже сохранилось на берегах Ганга, но в то же время много нового и произвольного примешивалось к старине от брахманского мудрствования, от народного стремления к отвлеченности. Самые списки глагольных корней, составленные древнею филологией) Индии, очень подозрительны. Желание найти корень слова или выдать его за найденный вносило в словари формы, едва ли когда‑нибудь существовавшие или разнствовавшие только в местных наречиях: таковы, напр., три различные формы глагола идти, таг, таук и танч; все три соединялись, вероятно, в одной коренной форме, от которой они развились по разным наречиям, соответствуя славянскому течь, теку (иду) или тягу, от чего осталось шутливое выражение тягу дать (убежать)^. Своевольно придуманные корни, выведенные неверною догад_______

Date: 2015-11-13; view: 292; Нарушение авторских прав