Филэллин

Ты позаботься об искусной гравировке.
Величье, строгость в выражении лица.
А диадему лучше сузить: лично мне
претят широкие, парфянские, – ты знаешь.
И надпись греческую сделай, как обычно,
со вкусом, в меру, без напыщенных излишеств –
чтоб ложно не истолковал проконсул,
во все он лезет, обо всем доносит Риму, –
но быть, конечно, надписи почетной.
На обороте – очень что-нибудь такое:
торс дискобола, например, эфеб прекрасный.
Всего же строже поручаю присмотреть я
(Ситасп, забыть не вздумай, боже сохрани!),
чтоб после гравировки "Царь", "Спаситель"
изящно надпись бы легла "Филэллин".
И ты не вздумай-ка острить на эту тему,
что где тут эллины и как сюда попали,
откуда позади Фраат и Загра вдруг эллины взялись?
Поскольку нынче это пишут легионы
гораздо больших даже варваров, чем мы,
и мы напишем, мы других ничем не хуже.
И наконец, не забывай, что иногда
и к нам из Сирии софисты забредают,
и стихоплеты, и другие в этом роде.
Так вот и мы не чужды эллинского духа.

Константинос Кавафис

Перевод Ю. Мориц

Двадцать стволов он свалил, очистил их острою медью,

Выскоблил гладко, потом уравнял, по шнуру обтесавши.

Нимфа Калипсо меж тем бурав принесла Одиссею.

Бревна он все просверлил и приладил одно ко другому,

Брусьями бревна скрепил и клинья забил между ними.

Точно такого размера, какого обычно готовит

Дно корабля грузового кораблестроитель искусный,—

Сделал такой ширины свой плот Одиссей многоумный.

После того над плотом помост он устроил, уставив

Часто подпорки и длинные доски на них постеливши.

Мачту в средине поставил, искусно к ней рею привесил,

Чтобы плотом управлять, и руль к нему крепкий приладил.

Сделал потом по краям загородку из ивовых прутьев,

Чтоб защищала от волн, и лесу немало насыпал2.

Нимфа, свет меж богинь, холста принесла, чтобы сделать

Парус на плот. Одиссей изготовил прекрасно и это.

К парусу брасы потом подвязал, и фалы, и шкоты,

Плот потом рычагами спустил на священное море.

День четвертый пришел, и кончено было с работой.

В пятый день Одиссея отправила нимфа в дорогу,

Платьем одевши его благовонным и вымывши в ванне.

Мех один ему с черным вином на плот положила,

Больших размеров другой — с водою, в мешке же из кожи —

Хлеба, а также в большом изобильи различных припасов.

Ветер попутный послала ему, не вредящий и мягкий.

С радостным духом он ветру свой парус подставил и поплыл.

Сидя на крепком плоту, искусной рукою все время

Правил рулем он, и сон на веки ему не спускался.

Гомер. Одиссея

Здесь бы вместе со мною ты в этом жилище остался,

Стал бы бессмертным! Но рвешься ты духом в родимую землю,

Чтобы супругу увидеть, по ней

ты все время тоскуешь.

Право, могу похвалиться,— нисколько ни видом, ни ростом

Не уступлю я супруге твоей. Да и можно ль с богиней

Меряться женщине смертной земною своей красотою?»

Нимфе Калипсо в ответ сказал Одиссей многоумный:

«Не рассердись на меня, богиня-владычица! Знаю

Сам хорошо я, насколько жалка по сравненью с тобою

Ростом и видом своим разумная Пенелопея.

Смертна она — ни смерти, ни старости ты не подвластна.

Все ж и при этом желаю и рвусь я все дни непрерывно

Снова вернуться домой и день возвращенья увидеть.

Если же кто из бессмертных меня сокрушит в винно-чермном

Море, я вытерплю то отверделою в бедствиях грудью.

Много пришлось мне страдать, и много трудов перенес я

В море и в битвах. Пускай же случится со мною и это!»

Так говорил он. А солнце зашло, и сумрак спустился.

Оба в пещеру вошли, в уголок удалились укромный

И насладились любовью, всю ночь проведя неразлучно.

Гомер. Одиссея

В ванну Цирцея меня усадила, приятно смешала

Воду и голову мне поливала и плечи, покуда

Вся в моих членах усталость, губящая дух, не исчезла.

Вымывши, маслом она мне блестящим тело натерла,

Плечи одела мои прекрасным плащом и хитоном.

Введши, меня посадила в серебряногвоздное кресло

Тонкой, прекрасной работы; была там для ног и скамейка.

Тотчас прекрасный кувшин золотой с рукомойной водою

В тазе серебряном был предо мною поставлен служанкой

Для умыванья; после расставила стол она гладкий.

Хлеб предо мной положила почтенная ключница, много

Кушаний разных прибавив, охотно их дав из запасов.

Есть пригласила Цирцея меня. Но к еде не тянуло.

Думал совсем о другом я и духом чувствовал злое.

Как увидала Цирцея, что молча сижу я и к пище

Рук протянуть не хочу, охваченный горем жестоким,

Близко ко мне подошла и крылатое молвила слово:

— Что, Одиссей, за столом сидишь ты, подобно немому,

Дух разъедая себе, ни питья не касаясь, ни пищи?

Или коварства какого еще от меня ожидаешь?

Гомер. Одиссея

Уши товарищам воском тогда заклеил я; меня же

Плотной веревкой они по рукам и ногам привязали

К мачте так крепко, что было нельзя мне ничем шевельнуться.

Снова под сильными веслами вспенилась темная влага.

Но в расстоянье, в каком призывающий голос бывает

Внятен, сирены увидели мимо плывущий корабль наш.

С брегом он их поравнялся; они звонкогласно запели:

«К нам, Одиссей богоравный великая слава ахеян,

К нам с кораблем подойди; сладкопеньем сирен насладися,

Здесь ни один не проходит с своим кораблем мореходец,

Сердцеусладного пенья на нашем лугу не послушав;

Кто же нас слышал, тот в дом возвращается, многое сведав.

Знаем мы все, что случилось в троянской земле и какая

Участь по воле бессмертных постигла троян и ахеян;

Знаем мы все, что на лоне земли многодарной творится».

Так нас они сладкопеньем пленительным звали. Влекомый

Сердцем их слушать, товарищам подал я знак, чтоб немедля

Узы мои разрешили; они же удвоенной силой

195 Начали гресть; а, ко мне подошед, Перимед с Еврилохом

Узами новыми крепче мне руки и ноги стянули.

Но когда удалился корабль наш и более слышать

Мы не могли уж ни гласа, ни пенья сирен бедоносных,

Верные спутники вынули воск размягченный, которым

Уши я им заклеил, и меня отвязали от мачты.

Остров сирен потеряли мы из виду...

Гомер. Одиссея

ВСЕ МОИ ВЕЩИ НА МЕСТАХ

Все вещи на местах, как было прежде,

Как будто умер я давным-давно.

Ложилась пыль на пыль, заполнив место,

И рисовал я крест поверх неё.

Все мои вещи в памяти хранили

Часы, что провели мы вместе.

По ней соскучились на полках книги,

Стучали для неё часы на стенке.

Мы были счастливы всё это время,

В те сумерки, так было суждено.

Прошли года, и я давно уж умер,

С тех пор здесь было заперто окно.

Никто сюда не входит, даже солнце,

Ещё тем временем мы с ним живём.

Мой дом заброшен, это значит, только

Она одна там вечером и днём.

Не знаю, что теперь на этом месте,

И кто рисует крест, мне всё - равно.

Все вещи на местах, как было прежде,

Как будто умер я давным-давно.

Костас Кариотакис

Муж среброглавый: ему наречение будет от моря.

Будет сей муж наилучшим, и все ему ведомо будет.

Пророчества Сивиллы, V, 47-48

Как прекрасно, когда серебро

Мягкой волной

Обвивает тебе голову,

А имя твое бодрит

Свежестью моря грозного.

Прекрасно, что и лицом, и улыбкой,

И блеском глаз

Ты больше грек, чем римлянин

(Хотя и ни тот, ни другой по рождению),

И притом среди римлян

Optimus princeps.

Прекрасно, впрочем, и то, что женат ты

На самой прекрасной женщине,

А жизнь за тебя отдал самопожертвенно

Самый прекрасный юноша.

Прекрасно, что сил хватило тебе Полет своих орлов обратить воспять,

Уйти за Евфрат и за Рейн,

Британию мощной стеною рассечь,

Предел самому себе положив –

Μέτρον άριστον и себе и Риму,

Сказав: nec plus ultra.

Прекрасно, что хоть изредка, проходя

У скалы Акрополя, вблизи Башни Ветров,

Возле уютной таверны «Платан»,

Видя лозы, вьющие солнечный свет,

А не там, где мощные башни и мутный Тибр,

Ты хотел в последний раз обрести покой.

Сабин

Тот, кто воистину смог совершить отреченье,

Кто великое «Нет» в жизни своей совершает,

Ведет через жизнь корабль, на котором мечта - реальность,

Корабль, чье дно и борта превратились в грубый

ракушечный панцирь

Из множества «да», а парус – в кристаллы из горькой

жизненной соли.

Сабин