Глава восьмая СОВРЕМЕННОЕ

Этюды о переводчиках новой эиохп

I

МАРШАК

/огда в начале двадцатых годов молодой Са­муил Маршак приходил ко мне и стучал в мою дверь, я всегда узнавал его по этому стуку, отрыви­стому, нетерпеливому, четкому, беспощадно-воин­ственному, словно он выстукивал два слога: «Мар­шак». И в самом звуке этой фамилии, коротком и рез­ком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:

— Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию ми­нуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало про-

должал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперед, напролом.

Куда вел его этот путь, мы в ту пору не сразу узна­ли, но чувствовали, что, какие бы трудности ни встре­тились на этом пути, Маршак преодолеет их все до одной, потому что уже тогда, в те далекие годы, в нем ощущался силач. Его темпераменту была совершенно чужда до-бродетель долготерпения и кротости. Во всем его облике ощущалась готовность дать отпор любому супостату. Он только что вернулся тогда с юга, и, я помню, рассказывали, что там, на Кавказе, он награ­дил какого-то негодяя пощечиной за то, что тот оби­дел детей.

Повелительное, требовательное, волевое начало це­нилось им превыше всего —даже в детских народных стишках.

— Замечательно, — говорил он тогда, — что в рус­ском фольклоре маленький ребенок ощущает себя властелином природы и гордо повелевает стихиями:

Рад\ га-дуга,

Не давай дождя!

Солнышко-ведрышко, Выглянь в окошечко.

Дождик, дождик, перестань¹

Гори, гори ясно, Чтобы не погасло!

Все эти «не давай», «перестань», «выглянь», «гори» Маршак произносил таким повелительным голосом, что ребенок, обращающийся с этими стихами к при­роде, показался мне и вправду властителем радуг, ура­ганов, дождей.

И еще одно драгоценное качество поразило меня в.Маршаке, едва только я познакомился с ним: меня сразу словно магнитом притянула к нему его увлечен­ность, я бы даже сказал, одержимость великой народ­ной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шот­ландской, еврейской, английской. Поэзию — особенно народную, песенную —он любил самозабвенно и жад-

но. А так как его хваткая память хранила великое множество песен, лирических стихотворений, баллад, он часто читал их, а порою и пел, властно приобщая к своему энтузиазму и нас, и было заметно, что его больше всего привлекают к себе героические, боевые сюжеты, славящие в человеке его гениальную волю к победе над природой, над болью, над страстью, над стихией, над смертью.

Мудрено ли, что я после первых же встреч всей ду­шой прилепился к Маршаку, и в ленинградские белые ночи — это было в самом начале двадцатых годов — мы стали часто бродить по пустынному городу, не за­мечая пути, и зачитывали друг друга стихами Шевчен­ко, Некрасова, Роберта Браунинга, Киплинга, Китса и жалели остальное человечество, что оно спит и не знает, какая в мире существует красота.

Мне и сейчас вспоминается тот угол Манежного переулка и бывшей Надеждинской, где на каменных ступенях, спускавшихся в полуподвальную заколочен­ную мелоч-ную лавчонку, Самуил Яковлевич впервые прочитал мне своим взволнованным и настойчивым голосом, сжимая кулаки при каждой строчке, экста­тическое стихотворение Блейка «Tiger! Tiger! burning bright!» вместе с юношеским своим переводом, и мне стало ясно, что его перевод есть, в сущности, схватка с Блейком, единоборство, боевой поединок и что, как бы Блейк ни ускользал от него, он, Маршак, рано или поздно приарканит его к русской поэзии и заставит его петь свои песни по-русски.

И маршаковские переводы из Бернса, в сущности, такой же завоевательный акт. Бернс, огражденный от переводчиков очень крепкой броней, больше ста лет не давался им в руки, словно дразня их своей мнимой доступностью — «вот он я! берите меня!», — и тут же отшвыривал их всех от себя. Но у Маршака мертвая хватка, и он победил-таки этого непобедимого гения и заставил его петь свои песни на языке Державина и Блока.

Вообще как-то странно называть Маршака пере­водчиком. Он скорее конквистадор, покоритель чуже­земных поэтов, властью своего дарования обращаю-

щий их в русское подданство. Он так и говорит о своих переводах Шекспира:

Пускай поэт, покинув старый дом,

Заговорит на языке другом,

В другие дни, в другом краю планеты.

Превыше всего в Шекспире, как и в Блейке и в Бернсе, он ценит то, что они все трое — воители, что они пришли в этот мир угнетения и зла для того, что­бы сопротивляться ему:

Недаром имя славное Шекспира По-русски значит: потрясай копьем.

Потому-то и удалось Маршаку перевести творения этих «потрясателей копьями», что он всей душой со­чувствовал их негодованиям и ненавистям и, полюбив их с юношеских лет, не мог не захотеть, чтобы их по­любили мы все — в наши советские дни в нашем краю планеты.

Отсюда, как мне кажется, непреложная заповедь для мастеров перевода: перелагай не всякого инозем­ного автора, какой случайно попадется тебе на глаза или будет навязан тебе торопливым редактором, а только того, в которого ты жарко влюблен, который близок тебе по биению сердца, в которого ты хотел бы влюбить соотечественников. Об этом часто тверди г сам Маршак. «...Если, — говорит он, — вы вниматель­но отберете лучшие из наших стихотворных переводов, вы обнаружите, что все О'НИ — дети любви, а не брака по расчету»'.

Только потому, что Фицджеральд влюбился в ге­ниального Омара Хайяма, он своими переводами за­воевал ему место среди великих английских поэтов. И разве мог бы Жуковский сделать шиллеровский «Кубок» таким же достоянием нашей русской поэзии, как, скажем, любое стихотворение Лермонтова, если бы не испытывал восторга пред подлинником? И мог ли бы Курочкин без такого же чувства к стихам Бе-

¹ С. М а р ш а к. Воспитание словом. М., 1961, стр. 219.