СИНЬОРА 5 page. — Но почему? Почему это произошло именно сейчас?

— Но почему? Почему это произошло именно сейчас? Ведь ты живешь здесь так давно! Раньше ты никого здесь не знала, даже не могла говорить по-итальянски. Если бы ты заболела головой в то время, это еще можно было бы понять. Но теперь, когда ты вот уже десять лет как стала частью этого города…

— Одиннадцать, Марио. Скоро будет двенадцать.

— Пусть так, неважно…

— Я грущу потому, что думала, будто моя семья любит меня и скучает по мне, а теперь я поняла, что они всего лишь хотят сделать меня сиделкой при моей старой матери. — Синьора даже ни разу не повернула голову, чтобы посмотреть на Марио. Она лежала, словно мертвая, не отвечая на его прикосновения. Это удивляло мужчину.

— Ты не хочешь, чтобы мы сейчас были вместе и испытали счастье, как раньше?

— Нет, Марио, только не сейчас. Большое тебе спасибо, но — не сегодня.

Он встал с постели, подошел к изголовью, чтобы заглянуть ей в лицо. Ему пришлось зажечь свечу, стоявшую в подсвечнике на тумбочке, потому что возле кровати Синьоры не было ночника. А она так и лежала, безучастная ко всему, с мелово-белым лицом, с длинными рыжими волосами, разметавшимися по подушке, укрытая нелепым одеялом с названиями итальянских городов.

Слова застряли у Марио в горле. Наконец он сумел выговорить:

— Скоро ты сделаешь еще одно такое одеяло, только на сей раз вышьешь на нем названия сицилийских городов: Катанья, Палермо, Чефалу, Агридженто.

Она только вздохнула.

Марио ушел не на шутку обеспокоенный.

Однако покрытые сплошным ковром цветов холмы в окрестностях Аннунциаты обладают целительной силой, и Синьора гуляла между ними, пока лицо ее снова не ожило.

Иногда Леоне давали ей в дорогу маленькую корзиночку с хлебом, сыром и оливками, а Габриэлла, жена Марио, лицо которой всегда оставалось каменным, клала туда бутылочку марсалы, говоря при этом, что многие пьют это вино в лечебных целях.

А как-то Леоне даже пригласили Синьору на воскресный ужин и приготовили пасту под названием «Норма» — из баклажанов с томатами.

— Знаешь, почему эта паста называется «Норма», Синьора?

— Нет, синьора Леоне, боюсь, что не знаю.

— Она так же совершенна, как опера «Норма» Беллини.

— Который, конечно же, был сицилийцем, — с гордостью добавила Синьора.

Хозяйка дома похлопала ее по руке. Эта иностранка так много знает об их родине, об их городе! Разве это может кому-то не нравиться?

Паоло и Джанна, державшие маленькую посудную лавку, специально для нее изготовили глиняный кувшин, написали на нем «Signora d'Irlanda»[10]и прикрыли его кусочком кисеи, обшитой по краям бисером. Вода в нем будет оставаться свежей на протяжении всей ночи, а жарким летом в нее не попадет ни пыль, ни мухи.

Люди приходили и выполняли нехитрую работу, которую раньше делала Синьора, заботясь о своих домовладельцах, поэтому она могла не беспокоиться о том, что они поднимут квартирную плату. И, окруженная этой искренней любовью и дружеской поддержкой, Синьора пошла на поправку. К ней вернулись прежние силы. Теперь она знала: пусть она не нужна дома, в Дублине, но здесь ее любят.

А из дома писали все чаще. Родственники интересовались ее планами на ближайшее будущее. Она отвечала, мечтательно описывала свою жизнь в Аннунциате, о том, как нуждаются в ее помощи старики, живущие этажом выше. В своих письмах Синьора рассказывала родственникам также о супругах Леоне, которые часто и громко ссорятся, о том, что теперь она каждое воскресенье ходит к ним ужинать — хотя бы для того, чтобы в пылу очередной перебранки они не прикончили друг друга. Она писала о гостинице Марио, о том, насколько Аннунциата зависит от туристов, и как весь город буквально из кожи вон лезет, чтобы с каждым годом их было все больше. Сама она, писала Синьора, тоже работает с туристами, водит их на экскурсии, а недавно нашла чудесное место — что-то вроде небольшого плато, с которого открывается живописный вид на долину, и ее осенила великолепная идея: младший брат Марио непременно должен открыть там кафе. Плато называется Виста дель Монте. По-английски это будет Маунтенвью, то есть вид на горы, но на итальянском звучит гораздо красивее, правда?

Нора выражала сочувствие отцу, который в последнее время все больше времени проводил в больнице — «Молодцы, что продали ферму и переехали в Дублин!», — и матери, которая, как писали ей сестры, с трудом привыкает к городской квартире.

Родственники настойчиво намекали ей, что там имеется вторая спальня, но Синьора игнорировала эту информацию. Она лишь выражала удивление тем, как скверно работает почтовая служба: ведь она регулярно писала домой с 1969 года, а сейчас на дворе уже восьмидесятые, но она так и не получила ни одного письма от матери с отцом. Этому может быть только одно объяснение: почтовики наверняка потеряли адресованные ей письма.

Бренда в своем письме хвалила избранную Синьорой тактику. «Молодец, девочка! — писала она. — Так держать! Ты вконец запудрила им мозги. Уверена, не позже чем через месяц ты получишь письмо от своей мамочки. Но не сдавайся, стой на своем! Ни в коем случае не возвращайся домой из-за нее. Она бы тебе нипочем не написала, если бы ее не вынудили обстоятельства».

Письмо от матери и вправду пришло. При виде родного почерка сердце Синьоры словно тисками сдавило. Несмотря на прошедшие годы, она не забыла его, хотя и понимала, что каждое слово этого письма написано под диктовку Риты и Хелен. Осторожно коснувшись темы о том, почему она целых двенадцать лет не писала дочке, оказавшейся за тридевять земель, мать объяснила это «чересчур строгими моральными принципами» отца. Прочитав эту фразу, Синьора едва заметно улыбнулась. Даже если бы мама тысячу лет сидела, уставившись на лист бумаги, она все равно ни за что не додумалась бы до такой красивой фразы.

Последний абзац письма гласил:

«Пожалуйста, возвращайся домой, Нора. Приезжай и оставайся с нами. Мы не будем вмешиваться в твою жизнь, но ты нужна нам, иначе мы не просили бы тебя об этом».

«Иначе ты и не написала бы», — подумала Синьора, подивившись тому, что больше не испытывает горечи. Все это теперь позади. Помогло письмо Бренды, в котором подруга написала, что родственники ни в грош не ставят Нору как человека, а рассматривают ее лишь в качестве няньки, которая возьмет на себя заботу о состарившихся, но по-прежнему упрямых и твердолобых родителях.

В своем нынешнем мирном житье она могла позволить себе сочувствие к ним. По сравнению с тем, что было у нее в жизни, у них не было вообще ничего.

Она написала ответное письмо, в деликатной форме сообщив, что не может приехать. Если они читали ее предыдущие письма, то знают, насколько она нужна сегодня в Аннунциате. Конечно, если бы они сообщили ей, что нуждаются в ней и хотят ее возвращения в семью раньше, она строила бы свои планы на будущее иначе, чтобы не привязываться так сильно к этому чудесному и мирному городку. Но откуда ей было тогда знать, что ее позовут? Поэтому она надеется, что семья поймет ее.

Снова долгой чередой потянулись годы. В рыжей шевелюре Синьоры появились первые серебряные пряди, но, в отличие от окружавших ее черноволосых женщин, она от этого не выглядела старше. Казалось, что ее волосы всего лишь выгорели на солнце.

Габриэлла, которая все так же восседала за конторкой гостиницы, сделалась теперь настоящей матроной. Лицо ее округлилось и отяжелело, глаза, взгляд которых много лет при виде Синьоры вспыхивал жгучей ревностью, превратились в бусинки. Ее сыновья выросли и вышли из повиновения.

Наверное, постарел и Марио, но Синьора этого не замечала. Теперь он приходил в ее комнату гораздо реже и в основном — только для того, чтобы полежать рядом, обняв ее рукой. Синьора вышила на покрывале названия еще нескольких городков, которые ей нравились.

— Не стоило тебе помещать Джардини-Наксос рядом с большими городами. Ведь он такой крошечный, — сказал Марио.

— Нет, я не согласна. Когда я была в Таормине, я заехала туда на автобусе. Очень милое местечко. У него — своя атмосфера, свой характер, и там очень много туристов. Нет-нет, оно достойно быть увековеченным на моем покрывале.

А иногда Марио тяжко вздыхал, изнывая под непосильным бременем жизненных невзгод, и делился с ней своими тревогами. Его второй сын совершенно отбился от рук — в свои двадцать лет собрался ехать в Нью-Йорк. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он слишком молод и наверняка свяжется с плохой компанией.

— Да он и здесь общается совсем не с теми, с кем нужно. Возможно, оказавшись в Нью-Йорке, он, наоборот, оробеет, будет чувствовать себя не так уверенно, и это убережет его от неосторожных поступков, — утешала его Синьора. — Лучше отпусти сына и благослови, потому что он все равно уедет.

— Ты очень, очень мудрая, Синьора, — сказал Марио и положил голову ей на плечо.

Ее глаза были широко открыты. Она смотрела в темный потолок и вспоминала давно минувшие дни, когда в этой же комнате Марио называл ее дурой, самой глупой женщиной на свете из-за того, что она последовала за ним сюда, где у нее не может быть будущего. А пролетевшие годы повернули все иначе, и она оказалась мудрой. Как странно устроен мир!

А потом забеременела дочь Марио и Габриэллы. Парень, обрюхативший ее, был совсем не тем, кого родители хотели бы видеть в качестве мужа своей дочери, — деревенщина, который мыл кастрюли на кухне их гостиницы. Марио пришел в комнату Синьоры и плакал: его дочка, его девочка… Она ведь совсем еще ребенок! Какой позор, какое бесчестье!

— На дворе 1994 год, — сказала ему Синьора. — Даже в Ирландии такое уже давно не считается позором и бесчестьем. Теперь иные времена, и с этим нужно мириться. Может, парень сможет работать в кафе «Виста дель Монте», расширит его, а там, глядишь, и собственное заведение откроет.

Настал день, когда Синьоре исполнилось пятьдесят, но она не сказала об этом Марио, вообще никому. Она подарила себе маленькую подушечку, на которой вышила: «BUON COMPLEANNO»,[11]потрогала ее пальцем и сказала самой себе: «А может, я все-таки не такая сумасшедшая, какой считала себя все эти годы?»

Из своего окна она наблюдала, как Мария, дочь Марио, выходит замуж за парня, который работал на кухне. Точно так же много лет назад она смотрела из этого окна на свадьбу Марио и Габриэллы. Колокола в церкви были все те же, и звон их все так же разносился над склонами гор.

Надо же, она разменяла шестой десяток! И при этом не чувствует себя ни на один день старше, чем тогда, когда приехала сюда. С тех пор она ни на секунду ни о чем не пожалела. Много ли найдется на свете людей, которые могут сказать то же самое?

И, конечно же, ее предсказания сбылись: в лице мужа Марии в «Виста дель Монте» появился работник, не разгибавший спину круглые сутки. А люди если и посплетничали на эту тему, то всего несколько дней.

А сын Марио — тот самый неслух — уехал в Нью-Йорк, и, судя по редким весточкам, которые приходили из-за океана, парень был чистое золото. Он работал в закусочной своего двоюродного брата и каждую неделю откладывал деньги, чтобы, вернувшись на Сицилию, открыть собственное дело.

По ночам окно в комнате Синьоры — то, что выходило на площадь, — всегда было слегка приоткрыто, поэтому она первой услышала тревожные звуки. Захлопали дверцы машин, из них повыскакивали братья Габриэллы — теперь уже раздобревшие мужчины среднего возраста. Она слышала, как они барабанят в дверь, пытаясь разбудить dottore. Синьора стояла в тени штор и наблюдала. Случилось какое-то несчастье, это было ясно.

Она изо всех сил вглядывалась в темноту. Господи, только бы ничего не стряслось с их детьми! На эту семью и так обрушилось слишком много испытаний.

А потом увидела на пороге гостиницы монументальную фигуру Габриэллы — в ночной рубашке и шали, накинутой на плечи. Женщина закрыла лицо руками, и небо словно разорвалось от ее крика:

— МАРИО!.. МАРИО!!!

Звук взлетал в горы, а затем падал в долину.

Он ворвался и в спальню Синьоры и заморозил ее сердце. Мужчины вытаскивали из машины безжизненное тело.

Синьора не знала, как долго, словно окаменев, стояла она у окна. Но потом, когда залитая лунным светом площадь наполнилась родственниками, соседями и друзьями Марио, она обнаружила, что находится среди них, а по ее щекам неудержимо катятся слезы. Она увидела его лицо — израненное, залитое кровью. Марио возвращался домой из близлежащей деревни и на повороте не справился с управлением. Машина перевернулась не один раз…

Синьора знала, что обязана прикоснуться к его лицу. В мире не будет покоя, если она не дотронется до него, не поцелует, как это делали его сестры, дети и жена. Она двинулась по направлению к нему, не замечая никого вокруг себя, забыв про долгие годы, когда им приходилось таиться от посторонних взглядов.

Уже оказавшись рядом, она почувствовала прикосновения чужих рук, и чьи-то тела оттерли ее назад. Синьора Леоне, ее друзья-гончары, Паоло и Джанна, и (потом она будет думать об этом с удивлением) двое из братьев Габриэллы отодвинули ее назад, увели, чтобы Аннунциата не видела ее откровенного горя, чтобы в памяти города не отложилось еще одно воспоминание: о ночи, когда Signora irlandese сломалась и на виду у всех призналась в своей любви к женатому мужчине, хозяину гостиницы.

Ту ночь Синьора провела в домах, в которых не бывала никогда прежде. Люди поили ее крепким бренди и гладили ее руку. Она слышала, как за стенами этих домов раздаются плач и бормотание молитв. Иногда она вставала, чтобы пойти туда и занять место возле тела, но каждый раз чьи-то руки мягко усаживали ее обратно.

В день похорон, бледная и спокойная, она сидела у своего окна. Когда гроб вынесли из гостиницы и понесли через площадь к церкви, украшенной фресками и изразцами, ее голова склонилась. Колокола издавали монотонный траурный звон. Никто не посмотрел на ее окно. Никто не увидел слез, что текли по ее щекам и падали на вышивку, лежавшую на коленях.

А после этого все решили, что теперь она должна уехать. Пришло время возвратиться домой. Мало-помалу это дошло и до нее самой. Синьора Леоне сказала:

— Прежде чем ты соберешься в дорогу, мы с тобой обязательно съездим в мой родной Трапани, и ты увидишь процессию, которую устраивают там каждый год на Страстную неделю. Когда вернешься в Ирландию, будешь рассказывать об этом своим друзьям.

А Паоло и Джанна подарили ей блюдо, которое сделали специально к ее отъезду.

— Вернувшись домой, ты сможешь класть в него фрукты, выращенные в Ирландии, и оно будет напоминать тебе о жизни в Аннунциате.

Они, похоже, искренне верили в то, что именно так она и поступит. Но у Синьоры не было дома, куда она могла бы вернуться. Она вообще не хотела сниматься с насиженного места. Ей шел уже шестой десяток, а приехала сюда она двадцатилетней. Здесь она и умрет. Настанет день, когда церковный колокол зазвонит и на ее похоронах, деньги на которые уже давно были отложены и хранились в маленькой резной деревянной шкатулке.

И она не обращала внимания на намеки, которые день ото дня становились все более откровенными, не замечала, что у каждого на языке вертится совет поскорее убираться восвояси. Так и шло, пока к ней не явилась Габриэлла.

Одетая в черное траурное платье, она пересекла площадь. Лицо у нее выглядело постаревшим, в избороздивших его морщинах залегли скорбь и горе. Раньше она никогда не бывала у Синьоры. Женщина решительно постучала в дверь, словно была уверена, что ее ждут. Синьора засуетилась, желая проявить максимум гостеприимства, предложила ей фруктовый сок, воду, поставила на стол вазочку с бисквитами, а затем села и стала ждать.

Габриэлла обошла обе крохотные комнатки, потрогала одеяло с искусно вышитыми названиями городов.

— Просто замечательно, Синьора! — сказала она.

— Вы слишком добры ко мне, синьора Габриэлла. Затем наступило долгое молчание.

— Скоро ли вы уедете в свою страну? — спросила наконец Габриэлла.

— У меня никого нет. К кому мне ехать? — просто ответила Синьора.

— Но здесь у вас тоже нет никого, ради кого стоило бы оставаться. Уже нет, — Габриэлла, видимо, решила обойтись без недомолвок.

Синьора согласно кивнула.

— Но в Ирландии, синьора Габриэлла, у меня нет вообще никого. Я приехала сюда совсем молоденькой, а сейчас уже старею. Я намеревалась остаться здесь.

Их глаза встретились.

— У вас тут нет ни друзей, ни настоящей жизни, Синьора.

— Здесь я имею гораздо больше, нежели в Ирландии.

— Там вы могли бы начать новую жизнь. Ваша семья, ваши друзья, которые живут в Ирландии, были бы рады вашему возвращению.

— Вы хотите, чтобы я уехала отсюда, синьора Габриэлла?

Вопрос был задан прямо, и она ждала ответа.

— Он всегда говорил, что вы уедете, если он умрет. Он говорил, что вы вернетесь к своему народу, а меня оставите с моим, чтобы я смогла оплакивать своего мужа.

Синьора посмотрела на женщину с неподдельным изумлением. Марио давал обещания от ее имени, даже не поговорив предварительно с ней?

— Он сказал вам, что я на это согласна?

— Он сказал, что будет именно так. И что если первой умру я, он никогда не женится на вас, поскольку это будет скандал и мое имя будет опорочено. Люди подумают, что он все эти годы хотел жениться на вас.

— И вы были довольны?

— Нет, чем тут быть довольной? Я не хотела думать ни о смерти Марио, ни о своей собственной. Но это помогало мне сохранять достоинство, позволяло не опасаться вас. Вы не должны оставаться здесь и, вопреки существующим традициям, оплакивать чужого мужа.

С площади доносились приглушенные звуки: вот в гостиницу привезли мясо, вот подъехал фургон с глиной для гончарной мастерской, из школы возвращаются дети, смеясь и перекликаясь. Лают собаки, откуда-то слышится пение птиц. Марио говорил ей о достоинстве, традициях и о том, насколько все это важно для него самого и его семьи. У Синьоры возникло ощущение, что это он говорит сейчас с ней из своей могилы. Он посылает ей весть, просит, чтобы она уехала домой.

— Пожалуй, я уеду в конце месяца, синьора Габриэлла, — медленно проговорила она. — Я вернусь в Ирландию.

В глазах вдовы она увидела благодарность и облегчение. Женщина протянула обе руки и взяла ладони Синьоры.

— Я уверена, что там вы будете гораздо счастливее и обретете мир, — сказала она.

— Да, да… — тихо проговорила Синьора, медленно роняя слова в теплый полуденный воздух.

— Si, si… veramente.[12]

Денег у Синьоры едва хватало на билет. Ее друзья были к этому готовы. Пришла синьора Леоне и вложила в ее ладонь пачку лир.

— Пожалуйста, Синьора, возьми! Нам так хорошо жилось благодаря тебе. Не отказывайся.

То же повторилось с Паоло и Джанной. Если бы не Синьора, им никогда не удалось бы основать свой гончарный бизнес.

— Считай, что это — скромные комиссионные.

А старики — владельцы дома, в котором Синьора прожила почти всю свою взрослую жизнь, сказали, что их жилище теперь просто не узнать и что она заслуживает вознаграждения.

В тот день, когда автобус должен был увезти Синьору и ее пожитки в ближайший город, где имелся аэропорт, на пороге гостиницы появилась Габриэлла. Женщины не сказали ни слова — только поклонились друг другу. Лица их были серьезны и исполнены взаимного уважения. Те немногие, кто наблюдал эту безмолвную сцену, прекрасно поняли ее смысл. Они знали, что одна женщина от всего сердца благодарит другую — так, как невозможно поблагодарить словами, и желает ей удачи во всем, что бы ни ждало ее впереди.

В городе было шумно и многолюдно, в аэропорту ревели самолеты и царила толчея. Не такая, как в Аннунциате — непринужденная и радостная. Люди здесь торопились в разных направлениях, озабоченно, не поднимая глаз друг на друга. В Дублине будет то же самое, но пока Синьора решила не думать об этом.

Она не строила никаких планов. Когда приедет, тогда и будет видно, как жить дальше. Зачем тратить путешествие на планирование того, что просто невозможно спланировать! Она никого не предупредила о своем возвращении — ни родных, ни даже Бренду. Сначала снимет комнату, приведет себя в порядок, как она делала всегда, а уж потом подумает, что делать дальше.

В самолете она заговорила с мальчиком. Ему было лет десять — столько же, сколько Энрико, младшему сыну Марио и Габриэллы. Она по привычке говорила на итальянском, и он смущенно отвернулся.

Синьора стала смотреть в иллюминатор. Ей уже не суждено узнать, как сложится жизнь Энрико, его старшего брата в Нью-Йорке, его сестры, что вышла замуж за парня с кухни, работающего нынче в «Виста дель Монте». Она не узнает, кто поселился в ее комнате. А тот, кто там теперь живет, никогда не узнает о ее долгих годах, проведенных возле этого окна, и о том, почему она их там провела.

В Лондоне Синьора пересела на другой самолет. У нее не было ни малейшего желания задерживаться в этом городе: ни посещать пристанище, в котором они с Марио обитали в прежней жизни, ни встречаться с давно забытыми людьми, ни навещать места, воспоминания о которых почти стерлись из памяти. Нет, она поедет прямиком в Дублин, что бы ее там ни ждало.

Оказавшись в Дублине, Синьора подивилась тому, как сильно тут все изменилось. Аэропорт стал огромным по сравнению с тем, каким она его помнила. Сюда прилетали авиалайнеры со всего мира. Когда она уезжала, самолеты крупных компаний, выполнявшие международные рейсы, приземлялись и взлетали преимущественно из аэропорта «Шэннон». Она не была готова увидеть такие перемены. Взять, к примеру, дорогу. Когда Синьора покидала родину, автобус тащился по узкому шоссе, которое петляло среди жилых домов, теперь же он мчался по скоростной автостраде. Ирландия шла в ногу со временем.

Американка, вместе с которой она ехала в автобусе, спросила Синьору, где она собирается остановиться.

— Пока не знаю, — ответила та. — Приткнусь где-нибудь.

— Вы из этих мест или приезжая?

— Я уехала отсюда много лет назад, — сказала Синьора.

— Так же, как и я… Приехала искать своих предков. — Американка выглядела довольной. Она была уверена: для того чтобы найти свои корни, недели ей за глаза хватит.

— О, конечно же! — поддержала ее Синьора, отметив про себя, что с трудом подыскивает нужные английские слова. Она чуть было не сказала «certo».[13]Если она и впредь будет внезапно перескакивать на итальянский, люди могут подумать, что она выпендривается. Нужно следить за собой.

Сойдя с автобуса, Синьора пошла по набережной к мосту О'Коннелла. Вокруг себя она видела преимущественно юные лица. Высокие, уверенные в себе, стоящие группками юноши и девушки смеялись и переговаривались. Она вспомнила, что где-то читала, будто половина населения страны — люди до двадцати четырех лет. Тогда она подумала: неужели это правда? А теперь убедилась, да, это так.

Молодежь была ярко одета. До того как Синьора отправилась работать в Англию, Дублин был серым, тусклым городом. Теперь многие здания отчистили, по оживленным улицам бегали дорогие, красивые автомобили — в ее времена на дорогах было больше велосипедов да подержанных машин. Все магазины теперь были открыты и ярко освещены, на лотках разложены журналы, а на их обложках девицы демонстрировали обнаженный бюст. Когда Синьора была здесь в последний раз, такое находилось под запретом, или, может быть, это она жила в каком-то туманном мире грез?

Сама не зная почему, она все шла и шла по набережной Лиффи к мосту О'Коннелла. Ее словно нес людской поток. И тут Синьора наткнулась на бар с громким названием «Храм». Он был очень похож на бар «Левый берег» в Париже, где много лет назад они с Марио провели незабываемый уик-энд. И все вокруг напоминало Париж: мощеные улочки, кафе под открытым небом, заполненные молодыми людьми, которые громко переговаривались и то и дело махали проходящим мимо знакомым.

Никто никогда не говорил ей, что существует и такой Дублин. Интересно, а посещают ли подобные кварталы Бренда и Тюфяк, работающие в гораздо более престижном заведении? Ее сестры и их вечно нуждающиеся мужья, ее братья и их вялые жены явно не относятся к той категории людей, которые одобряют такие места. Если бы они узнали о «Храме», то лишь укоризненно покачали бы головой.

А Синьоре «Храм» ужасно понравился. Она словно оказалась в совершенно новом для себя мире, любовалась им и не могла налюбоваться.

Наконец она села за столик. Девушка лет восемнадцати, с длинными рыжими волосами — такими же, какие когда-то были у нее, — принесла ей кофе. Она решила, что Синьора — иностранка.

— А из какой вы страны? — спросила она на просторечном английском, глотая окончания слов.

— Я с Сицилии, — ответила Синьора. — Это остров в Италии.

— Классная страна, но знаете что? Я ни за что туда не поеду, пока не научусь говорить на их языке.

— Почему? — спросила Синьора.

— Ну, мне же захочется знать, что говорят парни. Ну, то есть надо же знать, во что ты ввязываешься, знакомясь с ними, верно?

— Когда я уезжала туда, то не говорила по-итальянски и понятия не имела, во что «ввязываюсь», — призналась Синьора. — Но все, знаешь ли, обернулось очень хорошо. Нет, даже больше, чем хорошо. Все обернулось чудесно.

— И долго вы там жили?

— Очень долго. Двадцать шесть лет, — сказала Синьора и сама удивилась собственным словам.

Девушка, еще не родившаяся на свет, когда Синьора пустилась в свое рискованное приключение, была поражена.

— Если вы оставались там так долго, значит, вам там понравилось?

— О, да! Да…

— А когда вы вернулись?

— Сегодня, — сказала Синьора и тяжело вздохнула. Ей показалось, что девушка стала смотреть на нее чуть-чуть иначе, чем в начале их разговора, как будто решила, что ее собеседница… ну, чудная, что ли. Нельзя допускать, чтобы люди принимали ее за помешанную. Не перескакивать на итальянский, не испускать тяжких вздохов, не выглядеть странной.

Девушка собралась отойти от ее столика.

— Простите, этот район Дублина кажется мне очаровательным. Как вы полагаете, могу ли я снять где-нибудь здесь комнату?

Теперь девушка, очевидно, уж точно решила, что ее собеседница не в себе. Может, в эти дни не принято говорить «снять комнату»? Может, теперь говорят «снять квартиру»? Или — «апартаменты»? «Место для ночлега»?

— Что-нибудь попроще, — поспешно добавила Синьора. Выслушав ответ официантки, она помрачнела. Оказалось, что этот район Дублина считается фешенебельным, и жить здесь мечтают едва ли не все. Понастроили пентхаусов, раскупили все отели, вкладывают деньги в таунхаусы. Вот, к примеру, «Храм» уже не знает, куда деваться, под натиском конкуренции со стороны ресторанов, появляющихся, словно грибы после дождя. Этот район — последний писк моды.

— Понятно, — разочарованно протянула Синьора. На самом же деле она поняла одно: ей предстоит узнать еще очень много нового о городе, в который она вернулась. — А не могли бы вы мне подсказать какое-нибудь другое место, которое не является «последним писком моды» и где можно было бы поселиться за умеренную плату?

Девушка мотнула головой, встряхнув длинными темно-рыжими волосами. Она находилась в затруднении, видимо, пыталась решить, есть ли у Синьоры деньги, стоит ли вообще помогать этой странной женщине и надолго ли она осядет на одном месте, где бы то ни находилось. Синьора решила ей помочь.

— У меня хватит денег, чтобы платить за постель и завтрак в течение недели, но потом мне придется подыскать место подешевле и — такое, где можно было бы найти какую-нибудь работу. Я могла бы… ну, допустим, присматривать за детьми.

Официантка посмотрела на нее с сомнением.

— Для присмотра за детьми обычно приглашают тех, кто помоложе, — сказала она.

— А если найти комнату в квартире, расположенной над рестораном, и устроиться туда на работу?

— Нет, откровенно говоря, я бы посоветовала вам избавиться от таких иллюзий. Мы все мечтаем о подобной возможности, но выпадает она немногим.

Она была симпатичная, эта девчушка. На лице ее, разумеется, было написано сочувствие, но Синьоре придется привыкнуть к этому, поскольку теперь люди часто будут смотреть на нее с таким выражением. Она решила вести себя более непосредственно, чтобы не выглядеть напуганной слабоумной старушонкой и казаться более современной.

— Это имя, вышитое на вашем фартуке… Сьюзи… Вас так зовут?

— Да. Видимо, моя мамочка была фанаткой Сьюзи Кватро. — Заметив растерянность на лице Синьоры, девушка сообразила, что та не понимает, о чем идет речь. — Сьюзи Кватро… Певица… Не слышали? Давным-давно она была звездой. Правда, не в Италии…

— Да, понятно. Просто я тогда не очень увлекалась музыкой. Вот что, Сьюзи, я не хочу отнимать у тебя время, вываливая на твою голову все свои проблемы. Но я была бы тебе крайне признательна, если бы ты уделила мне еще полминуты и подсказала, где можно найти приличное и недорогое жилье. Откуда лучше начать поиски?

Сьюзи перечислила несколько мест. В юные годы Синьоры это были пригороды, а то и близлежащие к Дублину деревни, но теперь, как выяснилось, они превратились в перспективные, бурно развивающиеся спальные районы. Там в основном селился рабочий класс. Чуть ли не половина обитателей этих районов были готовы принять жильцов, после того как их дети подрастали и вылетали из родительского гнезда. «Если, конечно, речь идет об оплате наличными. И ни в коем случае не надо, — инструктировала Синьору Сьюзи, — сообщать, что вы на мели. Будьте скрытной, люди это уважают».

— Вы мне так помогли, Сьюзи! И откуда только вы, в вашем-то возрасте, знаете все это?

— А чего тут такого? Я здесь выросла, я здесь знаю все.

Date: 2015-11-13; view: 264; Нарушение авторских прав