Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава 5. Большевики: восстановление государственности
Одной из важнейших программ, к которой приступили Советы сразу после Октябрьской революции, было практическое государственное строительство. Для советского государственного строительства было характерно абсолютное недопущение разрывов непрерывности в наличии власти. Проявившееся в эпоху становления советского строя «чувство государственности» (иногда даже говорят об «инстинкте»), причем на всех, даже низовых, уровнях власти, а также сложившаяся доктрина новой государственности – особая глава истории русского коммунизма. Этот «инстинкт государственности» – вовсе не тривиальное и обычное явление. Наоборот, большие социальные потрясения не раз ввергали население России в смуту и приводили к распаду государства. Сразу после Февральской революции власть, как говорили, «лежала в грязи». М.М. Пришвин писал, что после февраля всего за полгода «власть была изнасилована» («за властью теперь просто охотятся и берут ее голыми руками»). Прочность возникающей после революции государственности определяется тем, насколько быстро создаются институты власти и права и насколько быстро и полно они обретают легитимность. То либерально‑буржуазное государство западного образца, которое должно было бы стать результатом Февральской революции, складывалось столь медленно, что не поспевало за событиями. Следуя классическим схемам европейских буржуазных революций, либералы, меньшевики и эсеры уже в феврале 1917 года приняли принцип непредрешенчества. Поэтому и правительство в 1917 году назвало себя Временным и оставляло главные вопросы государственного строительства и социальные реформы будущему Учредительному собранию, с созывом которого, однако, не торопилось. Даже объявить Россию республикой они не решились, хотя съезд партии кадетов 25 марта 1917 г. единогласно высказался за «демократическую парламентскую республику». Страна формально до осени 1917 г. оставалась монархией – без царя и без всяких предпосылок для коронации нового монарха.20 Важнейшие решения откладывались: сначала победа в Мировой войне, потом Учредительное собрание, которое и примет доктрину государственного строительства. Это и создало хаос, затягивание которого было для обывателя невыносимым. Временное правительство слишком далеко зашло в разрушении даже того минимума авторитарных отношений, который совершенно необходим любому государству. Либеральные управленческие кадры, проникнутые комплексом «вины перед народом», своими заигрываниями с «простым человеком» вели тихое, повсеместное разрушение государственности.21 Демократия, которую насаждали после Февраля, выродилась в лихорадку выборов и голосований, доходящих до абсурда. В мемуарах одного немецкого офицера приведен такой факт (его вспоминает активный участник Февральской революции В.В. Шульгин). Летом 1917 г. русские войска вели наступление на позиции немцев. Часть, которая атаковала участок этого офицера, наступала грамотно. После быстрой перебежки цепи залегали. Немецкие офицеры, наблюдавшие в бинокли, не могли понять одной вещи: перед следующей перебежкой солдаты поднимали свободную левую руку и кто‑то из них пересчитывал, а потом что‑то кричал. После чего цепь снова поднималась в атаку. Оказалось, что каждый раз солдаты решали голосованием – вставать в атаку или нет. Здесь – принципиальное отличие политической философии большевиков от представлений их противников. Статья А. Грамши «Революция против „Капитала“», написанная в январе 1918 г., содержит такую важную мысль: «Создается впечатление, что в данный момент максималисты [большевики] были стихийным выражением [действия], биологически необходимого для того, чтобы Россия не претерпела самый ужасный распад, чтобы русский народ, углубившись в гигантскую и независимую работу по восстановлению самого себя, с меньшими страданиями перенес жестокие стимулы голодного волка, чтобы Россия не превратилась в кровавую схватку зверей, пожирающих друг друга» [15]. В том факте, что Россия просто, без боя и без выборов, отдала власть большевикам, Грамши видит биологическую закономерность – неосознаваемое в рациональных понятиях ощущение, что это – единственный путь к спасению в национальной катастрофе. Эту мысль в разных вариантах выражали представители всех течений, вплоть до реакционных. Н.А. Бердяев писал: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться». В 30‑е годы, оценивая то, что удалось выполнить большевикам в деле восстановления государства, лидер кадетов П.Н. Милюков писал, находясь в эмиграции: «Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней… Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого». «Черносотенец» Б.В. Никольский признавал, что большевики строили новую российскую государственность, выступая «как орудие исторической неизбежности», причем «с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей». Будучи сами близки к этой стихии, большевики не заискивали перед ней и «брали быка за рога». Антисоветский историк Р. Пайпс пишет, что после разгона Учредительного собрания большевиками «массы почуяли, что после целого года хаоса они получили, наконец, „настоящую“ власть. И это утверждение справедливо не только в отношении рабочих и крестьянства, но парадоксальным образом и в отношении состоятельных и консервативных слоев общества – пресловутых „гиен капитала“ и „врагов народа“, презиравших и социалистическую интеллигенцию, и уличную толпу даже гораздо больше, чем большевиков» [35]. В сущности, крестьяне России (особенно в шинелях) потому и поддержали большевиков, что в них единственных была искра власти «не от мира сего» – власти без родственников. Власти страшной и реальной. В сентябре 1917 г. был учрежден Временный совет республики – Предпарламент. Он стал лишь совещательным органом при Временном правительстве и заметной роли в укреплении государственной системы не сыграл. Вот как воспринимает М.М. Пришвин, приехавший из деревни на заседание Предпарламента, вождей кадетско‑эсеровской коалиции: «Мало‑помалу и мной овладевает то же странное состояние: это не жизнь, это слова в театре, хорошие слова, которые останутся словами театра… Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре. В действительной жизни власть не такая, она страшная. Эта же власть кроткая, как природа, приспособленная художником для театра. Потом выходит Чернов, как будто лукавый дьяк XVI века, плетет хитрую речь про аграрные дела, но неожиданные выкрики слов „Категорический императив аграрного дела!“ выдают его истинную эмигрантско‑политическую природу русского интеллигента, и оказывается, что просто кабинетный человек в Александринском театре, плохой актер изображал из себя дьяка, мужицкого министра, что это все, все неправда и слова его никогда не будут жизнью… Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все‑таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?.. Несомненно, в них есть какая‑то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей…». Эту разницу между коммунистами и противостоящей им коалицией кадетов, эсеров и меньшевиков не исследовала и не объяснила ни советская, ни тем более нынешняя официальная наука. А ведь за этой разницей стояли глубокие различия в типах мышления, культуры, памяти и жизненного опыта. Не зная и не понимая этих различий, наша интеллигенция в 80‑е годы подняла наверх людей типа Керенского, за которыми прятались воры. А людей, в характере и мышлении которых еще были черты большевиков, оттерли и от власти, и от трибуны. Вернемся в историю. Для самого первого периода (между Октябрем и Гражданской войной) отметим следующие характерные моменты: – невероятный по обычным (особенно по нынешним) меркам объем проведенной теоретической, аналитической и практической работы по конструированию и созданию форм и процедур государства и права; – высокая динамичность концептуальной мысли, быстрота принятия решений и проведения их в жизнь, быстродействующие обратные связи с социальной практикой; – системное видение задач государственного строительства, различение фундаментальных и временных (а также чрезвычайных) структур, сочетание волевых решений с самоорганизацией, использование неформальных структур власти и авторитета. Учитывая материальные и кадровые возможности Советского государства в первый период, историки оценивают проделанную им работу как не имеющую прецедентов. В качестве аналога для сравнения берется обычно государственное строительство во время Великой Французской революции, однако условия несравнимы. Во Франции буржуазия, финансовая олигархия и интеллектуальная элита поддержали революцию, обеспечив ее деньгами и кадрами, а в России после Октября эти элиты были ее противниками. Во Франции революция произошла при благополучном состоянии экономики, в России Советы приняли власть в условиях крайней разрухи и оказались перед необходимостью остановить катастрофу. При этом надо отметить одну принципиальную трудность, с которой столкнулась новая власть и на которую в нашей истории как‑то не обращали внимания. Разочарование, которое испытала либеральная интеллигенция после поражения революции 1905‑1907 гг., тяжесть мировой войны и хаос революции после Февраля привели к тому, что очень немногочисленная интеллигенция в большой своей части сникла и «дезертировала» от работы по организации государственного строительства. Понятно, что это строительство велось в острой (в том числе вооруженной) борьбе с политическими силами альтернативной революции – буржуазно‑либеральными и социалистическими, отвергнувшими советскую революцию (радикальными меньшевиками и правыми эсерами). Но главная проблема строительства Советского государства коренилась в глубокой противоречивости самой принципиальной идеи новой государственности – смысле Советов. Лозунг «Вся власть Советам!» отражал крестьянскую идею «земли и воли» и нес в себе большой заряд анархизма. Положение осложнялось тем, что, с точки зрения государственного порядка, Советы взяли на себя власть, когда в России во многих системах царил хаос, а другие находились на грани хаоса. Возникновение множества местных властей, не ограниченных «сверху» ни иерархией монархического порядка, ни законами, буквально рассыпало Россию на мириады «республик». Ведь Советы, имея «всю власть», могли сами устанавливать и менять законы. Поэтому и пришлось в форсированном порядке и принимать Конституцию, и создавать свою армию. Вот пример местного законотворчества, которое действовало до принятия в июле 1918 года первой Конституции РСФСР (его привел в дневнике М.М. Пришвин). 25 мая 1918 года Елецкий Совет Народных Комиссаров постановил «передать всю полноту революционной власти двум народным диктаторам Ивану Горшкову и Михаилу Бутову, которым отныне вверяется распоряжение жизнью, смертью и достоянием граждан» («Советская газета». Елец. 1918. 28 мая. № 10. С. 1). А 2 июня 1918 года М.М. Пришвин записал в дневнике: «Вчера мужики по вопросу о войне вынесли постановление: „Начинать войну только в согласии с Москвою и с высшей властью, а Елецкому уезду одному против немцев не выступать“». Чтобы на основе Советов восстановить государство, требовалась обладающая непререкаемым авторитетом сила, которая была бы включена во все Советы и в то же время следовала бы не местным, а общегосударственным установкам и критериям. Такой силой стала партия, игравшая роль «хранителя идеи» и высшего арбитра, но не подверженная критике за конкретные ошибки и провалы. В целом, Октябрь открыл путь процессу (поначалу стихийному) продолжения российской государственности от самодержавной монархии к советскому строю, минуя государство либерально‑буржуазного типа. М.М. Пришвин записал в дневнике 30 октября 1917 года: «Просто сказать, что попали из огня да в полымя, от царско‑церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности». Это – бессильная ругань, но смысл событий в ней ухвачен верно. Однако и на этом, близком к установкам подавляющего большинства населения пути возникли фундаментальные трудности: государственное строительство советской власти вошло в конфликт с освобожденной энергией революционных масс и с теми институтами, которые она породила и, строго говоря, которые и были инструментом революции. Как выразился Есенин, большевикам «страну в бушующем разливе пришлось заковывать в бетон». Но это значит, что надо было преодолеть смуту и подавить «русский бунт». Во время революции каждая политическая сила, имеющая конструктивный проект и претендующая на то, чтобы стать во главе строительства нового жизнеустройства страны, вынуждена в какой‑то момент начать, помимо борьбы со своими противниками, обуздание того самого социального движения, что ее подняло. Возможно, это самый болезненный этап в любой революции, здесь – главная проба сил. Обуздать революцию может только государственная власть. Таким образом, государственное строительство, ведущееся революционерами, сопряжено с острыми фундаментальными противоречиями, расколами и конфликтами.22 Нельзя забывать об особом фронте революции – борьбе против «молекулярного» антигосударственного движения. Поворот населения к массовой поддержке красных во многом произошел потому, что они, в отличие от белых, показали себя силой, способной не то чтобы победить это движение, а «овладеть» им, придать его хаотической разрушительной силе направление, «ввести в берега». Партия большевиков уже в своей философии резко отличалась от других партий тем, что она открыто и даже жестоко подавляла «гунна», – она единственная была, по выражению М.М. Пришвина, «властью не от мира сего». Гёте сказал: «Нет ничего страшнее деятельного невежества». Но во всех революциях не только прогрессивные силы, но и невежество освобождается от оков (прежде всего от «оков просвещенья»). М.М. Пришвин, работая в деревне, записал в дневнике 2 июля 1918 года (вероятно, неточно повторив фразу Гете): «Есть у меня состояние подавленности оттого, что невежество народных масс стало действенным». В провинции оказалось, что из всех политических сил именно большевики обладают способностью обуздать «деятельное невежество». Будучи теснее связаны с народными массами, они не нуждались в том, чтобы заискивать перед ними. М.М. Пришвин, работавший в деревенской школе, писал в дневнике 12 декабря 1918 г.: «Самое тяжкое в деревне для интеллигентного человека, что каким бы ни был он врагом большевиков – все‑таки они ему в деревне самые близкие люди. В четверг задумал устроить беседу и пустил всех: ничего не вышло, втяпились мальчишки‑хулиганы… Мальчишки разворовали литературу, украли заметки из книжек школы, а когда я выгнал их, то обломками шкафа забаррикадировали снаружи дверь и с криками „Гарнизуйтесь, гарнизуйтесь!“ пошли по улице. Вся беда произошла, потому что товарищи коммунисты не пришли, при них бы мальчишки не пикнули». Овладеть этим главным потоком революции – народным бунтом, со всеми его великими и страшными сторонами, – оказалось для большевиков самой важной и самой трудной задачей, хотя, конечно, острая и прямая опасность исходила, начиная с середины 1918 года, от Белого движения. Постановка задачи «обуздания революции» происходит у Ленина буквально сразу после Октября, когда волна революции нарастала. Решение этой противоречивой задачи было в том, чтобы договориться о главном, поддержать выбранную огромным большинством траекторию. Для такого поворота к «обузданию» набирающей силу революции нужна была огромная смелость и понимание именно чаяний народа, а не только его «расхожих суждений». А это понимание встречается у политиков чрезвычайно редко. Ортега‑и‑Гассет писал: «Секрет политики состоит всего‑навсего в провозглашении того, что есть, где под тем, что есть, понимается реальность, существующая в подсознании людей, которая в каждую эпоху, в каждый момент составляет истинное и глубоко проникновенное чаяние какой‑либо части общества… В эпохи кризисов расхожие суждения не выражают истинное общественное мнение». По каким признакам Ленин распознавал чаяния – должно было бы стать ценным методологическим исследованием. И как он передал это умение большевикам, в основном из простонародья, – вот принципиальный вопрос. В целом установка на максимально быстрое восстановление государственности, принятая советской властью, хотя поначалу и создала очаги рабочих восстаний («гражданской войны среди своих»), стала фактором, подавлявшим накал сопротивления советской революции в целом. Когда читаешь документы того времени, дневники и наблюдения (в основном со стороны противников Ленина – его соратники дневников не вели за неимением свободного времени), то возникает картина, в которую поначалу отказываешься верить. Получается, что главная заслуга большевиков состоит в том, что они сумели остановить, обуздать революцию и реставрировать Российское государство. Это настолько не вяжется с официальной историей, что вывод кажется невероятным. Советская власть уже на первом этапе успешно выполнила едва ли не главную задачу государства – задачу целе‑ полагания, собирания общества на основе понятной цели и консолидирующего проекта. Г. Уэллс, назвав Ленина кремлевским мечтателем, в то же время признал, что его партия «была единственной организацией, которая давала людям единую установку, единый план действий, чувство взаимного доверия… Это было единственно возможное в России идейно сплоченное правительство» [36]. Что же противопоставили этому противники русского коммунизма? Бессвязный набор идей, уже опробованных и отвергнутых обществом. И даже эти идеи они вынуждены были выражать исключительно смутно. Иначе и не могло быть – в противном случае вся эта мешанина политических течений, объединенных исключительно принципом «не уступить большевикам», просто рассыпалась бы. Эта неспособность к целеполаганию и строительству была, конечно, не следствием каких‑то персональных недостатков и слабостей – среди кадетов, эсеров и меньшевиков было множество умных, образованных и мужественных людей, опытных политиков, прошедших огонь, воду и медные трубы. Причина их несостоятельности коренилась в дефектной мировоззренческой матрице, на которой были собраны их политические организации. Они пошли вразрез с чаяниями народа, были слишком увлечены теоретическими догмами, не отвечавшими реальности и ценностям России, – чувствовали это, но уже не могли порвать со своим партийным проектом.23 Нагляднее всего эта разница проявилась во время Гражданской войны. Говоря о Гражданской войне, обычно упирают на чисто классовые причины, говорят о войне за собственность. На деле классовые интересы – лишь фон. Строго говоря, в истории вообще не было гражданских войн, вызванных «противоположными классовыми интересами трудящихся и эксплуататоров». Воюют не из классового интереса, а «за правду». Гражданская война в России была порождена конфликтом по вопросу о том, как надо жить людям в России, в чем правда и совесть. В важной работе «Причины войны и условия мира» социолог П.А. Сорокин пишет: «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении. Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контрреволюционеров. От гражданских войн Египта и Персии до недавних событий в России и Испании история подтверждает справедливость этого положения».24 Белое движение воевало за ценности, уже проверенные и отвергнутые подавляющим большинством. Антисоветский историк М.В. Назаров говорит: «При всем уважении к героизму белых воинов следует признать, что политика их правительств была в основном лишь реакцией Февраля на Октябрь – что и привело их к поражению так же, как незадолго до того уже потерпел поражение сам Февраль». Прежде всего, Гражданская война со стороны красных была неразрывно связана с войной за независимость России – против интервенции Запада.25 Всеми своими действиями большевики и советская власть это наглядно показали. В идейной борьбе они на этом участке духовного фронта сразу одержали победу. Приняв от Антанты не только материальную, но и военную помощь живой силой, антисоветская революция лишилась черт патриотического движения и предстала как прозападная сила, ведущая к потере целостности и независимости России. Это во многом предопределило утрату широкой поддержки со стороны населения и поражение Белой армии. Возьмем «Белую гвардию» М. Булгакова (или короткий вариант, пьесу «Дни Турбиных»). Да, очень милых людей вышибла из колеи революция. Но уже тридцать лет братьев Турбиных и их друзей представляют нам как носителей русской офицерской чести, как тот тип людей, с которых надо брать пример в трудные моменты истории. Давайте называть вещи своими именами. Перед нами «белая гвардия» – офицеры и юнкера, стреляющие в «серых людей». Кому служат эти русские офицеры и в кого стреляют? Они служат немцам и их марионетке‑гетману. Что они защищают? Вот что: «И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии: «Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок». Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город». Кто же те «серые люди», в которых стреляли белые офицеры, служа немцам и мечтая о вторжении в Россию французов и сенегальцев? Эти люди, в которых стреляли Турбины, – украинские и русские крестьяне и солдаты, доведенные господами до гражданской войны. Заметим еще, что многие реплики, смягчающие образ белогвардейцев, были вставлены в пьесу под давлением цензуры и репертуарного комитета. Что касается подходов к обустройству самой России, то стратегия создания государственности в Гражданской войне 1918‑1921 годов у красных и у белых была кардинально различной, что также во многом предопределило исход войны. И Белое, и Красное движения («Февраль и Октябрь») были движениями революционными. Правящая коалиция, сложившаяся после февраля 1917‑го, а в 1918 году начавшая Гражданскую войну, сходилась на том, что в России происходит буржуазно‑демократическая революция и любая альтернатива ей, в том числе под знаменем социализма, будет реакционной (контрреволюцией). Ожидалось, что и ход событий пойдет по известному коридору буржуазных революций. Белое движение вслед за Временным правительством следовало принципу непредрешенчества. Оно ограничивалось негативной целью ликвидировать советскую власть. Фактический отказ белых принять на себя бремя власти, а не только «борьбы с красными», лишил их поддержки даже со стороны буржуазных слоев. Хаос был страшнее большевиков. Генерал Бонч‑Бруевич писал: «Скорее инстинктом, чем разумом, я тянулся к большевикам, видя в них единственную силу, способную спасти Россию от развала и полного уничтожения». Попробуйте сегодня, когда опубликовано множество воспоминаний лидеров Белого движения, реконструировать его программу! Поразительно, но это в принципе невозможно. Вот «Воспоминания террориста» Б. Савинкова, исключительно активного в Гражданской войне руководителя эсеров, человека университетски образованного, писателя. Ради чего он пролил море крови? Полный мрак – ни одного конструктивного утверждения. Ничего, кроме мечты об Учредительном собрании. Но ведь любой здравомыслящий человек в России в тот момент задавал себе вопрос: что же ты, Савинков, хочешь сказать в этом Учредительном собрании? Почему же вы, эсеры, отвергли в Учредительном собрании в январе 1918 года декреты советской власти, которые очевидно были одобрены подавляющим большинством народа? В 1991 году был издан альманах «Русское прошлое» с документами революции и Белого движения. В своей рецензии на него В. Старцев пишет: «Как собирались „обустроить Россию“ в случае своей победы белые? Поскольку у нас об этом толком не знает никто, познакомиться с квалифицированным резюме речей глав белых армий и их программных установок очень полезно. Его подготовил американский ученый Н.П. Полторацкий. Характерно, что, как ни старался он вычленить программу из приказов и речей Деникина, кроме фраз „За свободу и Россию“ не обнаружилось ничего» [44]. Поняв это, население почти полностью отказало белым в поддержке. В ходе Гражданской войны в России погибло очень много людей (с вескими доводами говорят о 12 млн. человек). Отчего погибла основная масса? Не от прямых действий организованных политических сил, например, боев и репрессий. За 1918‑1922 годы в Красной армии от всех причин погибло 939 755 красноармейцев и командиров. Значительная, если не большая часть их – от тифа. Точных данных о потерях белых нет, но они намного меньше. Значит, подавляющее большинство граждан, ставших жертвами революции (более 9/10), погибло не от «красной» или «белой» пули, а от хаоса, от слома жизнеустройства. Прежде всего, слома государства. Развал государства как силы, охраняющей право и порядок, выпустил на волю демона «молекулярной войны» – взаимоистребления банд, групп, соседских дворов без всякой связи с каким‑то политическим проектом (но иногда с использованием какого‑то знамени как прикрытия, как это бывало, например, у «зеленых»). Этот хаос уже был для массы людей нетерпим. Не ставя долгосрочных целей, не предъявляя свой «образ будущего», белые не могли решать и срочные задачи. В гражданской войне любая армия снабжается тем, что удается отнять у крестьян. Главное, что нужно для армии, это люди, лошади, хлеб и фураж. Конечно, крестьяне не отдавали все это своей охотой ни белым, ни красным. Исход войны определялся тем, как много сил приходилось тратить на то, чтобы все это получить. Это и есть важнейший критерий. Причина победы красных была в том, что белым становилось все труднее и труднее пополнять армию, и в 1920 году численность новобранцев в Белую и Красную армии находилась в соотношении 1:5. Иными словами, красным крестьяне сопротивлялись намного слабее, чем белым. Под конец все силы у белых уходили на борьбу за самообеспечение – и война закончилась. А. Деникин писал, что ни одно из антибольшевистских правительств «не сумело создать гибкий и сильный аппарат, могущий стремительно и быстро настигать, принуждать, действовать. Большевики бесконечно опережали нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности принуждать. Мы с нашими старыми приемами, старой психологией, старыми пороками военной и гражданской бюрократии, с петровской табелью о рангах не поспевали за ними…» [34]. Для населения важным был и тот факт, что большевики смогли установить в Красной армии более строгую дисциплину, чем в Белой, – принцип «непредрешенчества» повлиял даже на армию. В Красной армии была гибкая и разнообразная система воспитания солдат и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения). Белая армия не имела для этого ни сил, ни идей, ни морального авторитета – дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать, а новые надо было строить. М.М. Пришвин, мечтавший о приходе белых, 4 июня 1920 г. записал в дневнике: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных». В Гражданской войне проявилась и такая особенная, по сравнению с другими политическими течениями, установка – максимально быстрое, насколько возможно, пресечение любой смуты, тем более раскола и конфликта с насилием. Ленин и его соратники много сделали, чтобы Гражданская война была закончена как можно быстрее и резко – без «хвостов». На это была направлена и военная стратегия мощных операций, и политика компромиссов и амнистий.26 Опыт многих стран показал, что часто гражданская война переходит в длительную «тлеющую» форму и в этой форме, соединяясь с «молекулярным» насилием, наносит народу очень тяжелые травмы. В целом Гражданская война имела «два завершения» – решительную и резкую победу красных над белыми в Крыму и прекращение стихийного крестьянского сопротивления через переход к НЭПу. Это мы помним довольно, надо только задуматься над тем фактом, что завершение обеих войн было чистым. Это – вовсе не обычная и тривиальная в гражданских войнах вещь. Напротив, общим правилом является длительное изматывающее противостояние после номинального окончания войны. Надо подчеркнуть, что огромная тяга к миру, возникшая сразу после Февральской революции, вовсе не означала только стремления к выходу из империалистической войны – люди надеялись на мир в самой России, в ее «мире». Пришвин записал в дневнике 31 марта 1917 г.: «Многим непонятен призыв к миру Совета, думают, что этот мир значит слабость, а на деле это призыв сильный, более сильный, чем «Война!»: мир всего мира – то, о чем молятся только в молитве «О мире всего мира!», – это признается рабочими… Это совершенно то же самое, о чем с детства столько лет мы слышали в церкви, когда дьякон, потряхивая кудрявыми волосами, возглашает: «О мире всего мира Господу помолимся!» Сразу после завершения Гражданской войны была начата большая программа по «гашению» взаимной ненависти расколотых частей народа. Нэп во многом и был такой программой. Она была сопряжена с внутрипартийными конфликтами, в частности, с борьбой против «классовиков» – фундаменталистов классовой идеологии (к ним относились, например, группы Пролеткульта, РАПП и др.). Много делалось для привлечения к сотрудничеству старой интеллигенции, в том числе из партий «белого лагеря». Эта сторона НЭПа и программы 30‑х годов по формированию русского и советского национального сознания – особая большая тема. Не вызывает сомнения, что задача примирения воевавших социальных и культурных групп была решена в СССР эффективно и поразительно быстро. Уже в 20‑е годы был преодолен присущий гражданским войнам синдром послевоенной непримиримости, который наблюдался, например, в Мексике, Китае или Испании. Это – «великое достижение русского коммунизма, в этом большевики очень умело и эффективно использовали свойства русской культуры и культуры всех народов, соединившихся в СССР. Даже в зонах интенсивных боевых действий, в среде казачества, уже в 20‑е годы стали обычными браки молодых людей, чьи родители принадлежали к разным воюющим сторонам. В Испании, по рассказам самих сельских жителей, даже в 80‑е годы, через полвека после окончания войны, браки молодежи из семей республиканцев и франкистов были редкостью. После завершения войны в 1939 году в деревнях на крышах домов солдат‑республиканцев по ночам дежурили посты фалангистов – ожидали их тайного возвращения из скитаний. В некоторых местностях это продолжалось до 70‑х годов: юные активисты подкарауливали возвращение стариков – ветеранов войны, о которой они уже почти ничего не знали. Насколько сложна была эта задача примирения, говорит тот раскол, который пережило российское общество в 90‑е годы, когда из политической целесообразности власти старые раны были раскрыты и СМИ стали сыпать на эти раны соль. Есть еще один эпизод в программе «преодоления расколов» как принципа государственного строительства – то, как отнеслась советская власть после октября 1917 г. к деятелям высшего ранга в царском и Временном правительстве. В последние годы многие исторические книги издаются снабженными прекрасными указателями. Иногда именные указатели снабжены краткими биографиями. Вот, например, очень интересная книга А.С. Сенина о лидере партии октябристов А.И. Гучкове [37]. Человек исключительной воли и энергии, любимец армии, он с 1895 г. находился в гуще всех политических событий и тесно общался с большим числом виднейших государственных и общественных деятелей. Поэтому именной указатель книги А.С. Сенина с краткими биографическими сведениями по объему составляет почти половину от собственно текста книги. Перечисленные в нем персоны – представительная выборка. Когда прочитаешь этот указатель, поражает судьба всех этих деятелей после Октября 1917 г. Как же исказила наше представление официальная советская история! Ведь большая часть тех, кто пережил Гражданскую войну, сыграли огромную роль в государственном, хозяйственном и научном строительстве СССР. Почти подряд на букву «К» идут такие фигуры: – А.Н. Крылов – председатель правления Путиловских заводов, проектировщик первых русских линкоров, академик, с 1919 г. начальник Морской академии Рабоче‑крестьянского Красного Флота, лауреат Сталинской премии 1941 г. – А.Н. Куропаткин, военный министр царского правительства в 1898‑1904 гг., после Октябрьской революции (в возрасте 70 лет) на преподавательской работе в военной академии. – Н.Н. Кутлер, министр землеустройства и земледелия, управляющий главными поземельными банками (Дворянским и Крестьянским), зам. Министра внутренних дел царского правительства, с 1921 г. член правления Госбанка РСФСР, разработчик денежной реформы 1922‑1924 гг. Скажем несколько слов о двух небольших, но красноречивых случаях. Первый – «дело Лопухина». А.А. Лопухин принадлежал к древнему дворянскому роду, к тому же, что и первая жена Петра I – Евдокия Лопухина, был однокашником и дальним родственником Столыпина, считался блистательным юристом. Отец его, прокурор Петербургской судебной палаты, был обвинителем по делу В.И. Засулич, не справился и был направлен в Варшаву председателем судебной палаты. Три года (1902‑1905 гг.) Лопухин был директором Департамента полиции. Он пришел к выводу, что взятый в политической полиции курс на широкое использование провокаторов является антигосударственным, создает раскол в обществе и ведет к революции. Так, у него сложилось убеждение, что провокатор Азеф (которому даже разрешили совершить убийство министра МВД) нанес гораздо больше урона полиции, чем революционерам. Азеф был разоблачен эсерами, а Лопухин, уже уйдя в отставку, официально признал, что руководитель боевой организации эсеров Е.Ф. Азеф с 1893 г. являлся агентом царской охранки. Лопухин был арестован по обвинению в принадлежности к революционерам и приговорен к пяти лет каторги с лишением прав (Сенат заменил каторгу ссылкой). Это ошеломило общественность не только России, но и европейских стран: приговорить высшего руководителя государственной полиции к каторге – такого не бывало в истории Нового времени. После возвращения из ссылки в 1913 г. Лопухин стал виднейшим юристом в области банковского дела. После Октябрьской революции он оказал большую услугу власти, о которой одна эмигрантская газета позже писала: «При захвате большевиками в Петербурге банков значительная доля забот и переговоров с новыми господами выпала на долю Лопухина, обнаружившего при этом обычную смелость и присутствие духа». Достижение компромисса с банками было крайне важно. После этого Лопухин пять лет жил в Москве, затем с разрешения правительства выехал во Францию [38]. Более драматический случай – «дело Сухомлинова». Генерал В.А. Сухомлинов был царским военным министром с 1909 года. В Государственной думе кадеты начали против него кампанию, обвиняя правительство в военных неудачах («глупость или измена»?).27 Сухомлинов был в 1915 г. отстранен от должности, а в 1916 г. арестован, провел шесть месяцев в тюрьме и, поскольку обвинение никак не подтверждалось, был отправлен под домашний арест. После Февральской революции, когда Гучков стал военным министром, Сухомлинова осудили на пожизненную каторгу. От каторги Сухомлинов был освобожден в мае 1918 г. Советским правительством, после чего в октябре 1918 г. эмигрировал. Умер в 1926 г. Его полная невиновность была окончательно установлена в 60‑е годы советскими историками. Воспитанный в армии с детства, много воевавший и досконально знавший государственное устройство России Сухомлинов понял, какой катастрофой стало бы для страны укрепление у власти буржуазных партий во главе с Милюковыми и Тучковыми. В 1924 г. он издал в Берлине книгу воспоминаний, в которой писал: «Залог для будущей России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом правительство… Что мои надежды являются не совсем утопическими, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве» (см. [9, с. 87]). Знание и опыт, накопленные с февраля 1917 г. и в Гражданской войне, были очень важным ресурсом для государственного и социального строительства СССР, а с точки зрения нашей темы – для развития и созревания русского коммунизма. В этот период были сделаны, шаг за шагом, фундаментальные открытия в теории и методологии общественной науки и политической практики – мирового значения. К сожалению, это знание сохранялось и передавалось на языке неявного и обыденного знания. Оно было плохо оформлено и «записано» в терминах обществоведения, в «учебниках». Грубо говоря, мы его не освоили. Причин для этого было достаточно. По выходе из Гражданской войны на малочисленную интеллигенцию лег огромный груз срочных и чрезвычайных работ – не было ни свободного времени, ни сил для описания и анализа опыта войны. Пока была свежа память о нем, необходимость такой работы и не ощущалась. Не было и научного сообщества, которое занялось бы разработкой методологического аппарата для систематизации огромного массива неявного знания и его превращения в тексты. В условиях нарастающего политического конфликта внутри правящей партии и методологические разработки, и анализ фактического материала были сложной и даже опасной работой, сопряженной с конфликтами, которые легко было перевести в политические. Но едва ли не главной причиной была необходимость временного забвения реальности Гражданской войны, пока не затянулись ее раны. Был наложен негласный мораторий на превращение неявного знания в жесткие тексты «инженерного» типа. Для строительства и даже просто общественной жизни требовались национальное примирение, а потом и мир. Исходя из этого писались и отбирались тексты, которые давали смягченный и упрощенный образ войны. Жесткий анализ – это всегда разделение, хотя бы на первой стадии. Даже в личном общении с «непосвященными» это знание выдавалось очень скупо и осторожно, с видимыми усилиями для его «перевода».
Date: 2015-11-13; view: 263; Нарушение авторских прав |