Ведьмин клад 2 page

Девочка‑послушница наконец перестала таращиться на ее джинсы, поклонилась со сдержанным достоинством и поспешила прочь. Настя послушала, как затухает в длинном коридоре гулкое эхо шагов, принялась одеваться.

Отстояв с насельницами монастыря заутреню и наскоро перекусив в столовой овсяной кашей, она выбежала во двор. На дворе, несмотря на ранний час, уже вовсю кипела работа. Две послушницы выметали и без того идеально чистую дорожку. Молодая монахиня гренадерского телосложения с деловитой сосредоточенностью колола дрова. Еще две сестры семенили к хозяйственным постройкам с огромной и, судя по всему, доверху чем‑то наполненной алюминиевой кастрюлей. За ними, нетерпеливо поскуливая и то и дело забегая наперед, трусила лохматая дворняга. Перед запертыми на засов массивными воротами стоял старенький добитый «уазик». Рядом, опершись поясницей о капот, флегматично жевала былинку болезненно худая монахиня с вытянутым, невыразительным лицом. Завидев Настю, монахиня приветственно помахала рукой, лицо ее при этом по‑прежнему ничего не выражало.

– Доброго утречка! – Она скользнула равнодушным взглядом по Настиной экипировке – джинсам, ботинкам на высокой шнуровке и видавшей виды китайской ветровке. – Ты, что ли, в Глубокский скит собралась?

Настя слыхом не слыхивала ни о каком ските, но на всякий случай согласно кивнула.

– Значит, сестре Василисе прибавится хлопот, – задумчиво сказала монахиня. – Давненько у нас на подворье паломниц не было, матушка настоятельница доселе покой стариц строго блюла. Меня сестрой Матреной звать, а тебя как?

– Анастасией, – Настя нетерпеливо осмотрелась по сторонам, спросила: – А когда мы поедем?

– Вот дождемся благословения матушки‑настоятельницы и сразу тронемся. Путь‑то неблизкий, а мне еще нужно засветло обратно вернуться.

Во двор вышла матушка Анисия, острым взглядом обвела вверенные ей владения, направилась к «уазику». Сестра Матрена, а за ней и Настя уважительно поклонились.

– Ну как, сестра, – настоятельница похлопала машину по пыльному боку, – готов наш железный конь?

– Готов. А что ж ему не быть готовым?! Я ж ему, родимому, вчера свечи поменяла, он сейчас как новенький, матушка.

– Надолго ли?

– Ну, – сестра Матрена развела руками, – сие только Богу ведомо, но все, что в моих скромных силах, я сделала.

– Мэр обещал нам грузовик пожертвовать, – в раздумье сказала настоятельница, – надо бы напомнить.

– Так и напомните, матушка! – оживилась монахиня. – Нам свой грузовик ой как нужен! Мы бы с ним так развернулись! Да я бы…

– Сестра Матрена, – сказала настоятельница с мягким укором и перевела взгляд на Настю: – Ну, как спалось на новом месте?

– Спасибо, замечательно.

– Да, в стенах нашего монастыря на людей сходит особая благодать, бессонницу как рукой снимает. Это еще моя предшественница, матушка Марфа, подметила, – настоятельница грустно улыбнулась. – И на Глубокском подворье та же благодать и умиротворение. Завидую я тебе, Анастасия. Благословенное то место, я сама там, еще будучи послушницей, жила. Тишина, уединение и места чудесные – все, что особенно благоприятствует просветлению и очищению души. Поживешь пока с сестрами, пообвыкнешься, благостью тех мест напитаешься, а там посмотрим: либо утвердишься окончательно в своем решении, либо какой иной путь выберешь. Ты, главное, Анастасия, не спеши, время у тебя на раздумья есть.

– Спасибо вам большое, – Настя снова едва не расплакалась.

– О том и забота моя, чтобы заблудшие души вернуть в лоно Его, – настоятельница подняла глаза к затянутому рассветной дымкой небу, потом, точно вспомнив о чем‑то, хлопнула в ладоши, сказала нетерпеливо: – Ну, с богом! Путь вам предстоит неблизкий, пора уж.

Дождавшись, когда матушка Анисия осенит их крестом, сестра Матрена проворно уселась за руль, приняла из рук настоятельницы запечатанный конверт для сестры Василисы.

…С раздражающим дребезжанием «уазик» вот уже пятый час полз по развороченному, точно после бомбежки, проселку. Настя ерзала на чудовищно неудобном сиденье и от нечего делать изучала окрестности. За последние два часа пейзаж за окном «уазика» изменился: проселок все дальше и дальше углублялся в тайгу. Где ж это подворье находится? Неужели в такой глуши?!

– Далеко еще? – не вытерпела она.

– Да нет, уже скоро, – ответила сестра Матрена, не отрывая взгляда от дороги. – Через двадцать минут Глубокое, а там и до скита рукой подать.

– А Глубокое – это поселок такой? – спросила Настя.

– Ну, поселок – это сильно сказано. Три хаты, пять стариков.

– А в скиту сколько сестер живет?

– Четыре. Матушка Василиса, она за старшую, сестры Агния, Таисия и София. Да ты не спеши, скоро сама все увидишь.

Настя кивнула. Да, она подождет.

* * *

Глубокое и в самом деле назвать поселком нельзя было даже с очень большой натяжкой. Три покосившиеся избушки под замшелыми крышами, маленькие огородики с аккуратными грядками. Остов «Запорожца», ржавеющий на обочине, был, пожалуй, единственным доказательством того, что цивилизация когда‑то заглядывала и в этот медвежий угол.

На звук мотора сбежалось все население Глубокого. Хотя если уж по правде, то не сбежалось, а приковыляло. Три древние бабушки и два не менее древних старичка смотрели на них с детским любопытством.

Сестра Матрена заглушила двигатель, поклонилась селянам, бросила Насте:

– А ну‑ка, помоги мне! Матушка настоятельница велела старикам гостинцев передать.

С заднего сиденья «уазика» она достала куль сахара, мешок муки, какие‑то крупы и собственно сам гостинец – большой пакет развесного печенья и пакет поменьше с карамельками.

Пока они выгружали подарки, жители села Глубокое уважительно стояли в сторонке, о чем‑то переговаривались вполголоса.

– Давненько вы нас не навещали, сестра Матрена. – Вперед выступил сухонький сгорбленный старичок.

– Так в вашу глухомань не наездишься, Митрофан Григорьевич, – монахиня развела руками.

Старички согласно закивали.

– Вот матушка Анисия кланяться велела, гостинцы вам передала.

– Так и вы ей кланяйтесь. Пусть помолится за души наши грешные, – Митрофан Григорьевич торопливо перекрестился, и все его односельчане перекрестились следом.

– Как у скитниц‑то, все спокойно? – поинтересовалась сестра Матрена.

– Так, кажись, все по‑прежнему. Матушка Василиса к нам на прошлой неделе наведывалась, меду приносила.

– А коммунары как?

– А что коммунары? Они ж от нас, почитай, за десять верст живут. Не слышно их и не видно, слава тебе, Господи. А вы, матушка, в наши края по делу али как? – старичок степенно огладил сивую бороду.

– По делу, Митрофан Григорьевич. Вот паломницу в скит везу, – сестра Матрена указала на Настю.

– Такая молоденькая, – ахнула одна из бабушек и снова перекрестилась.

– Будет наконец святым старицам помощница, – Митрофан Григорьевич задумчиво покивал головой. – Сестра Агния‑то совсем слаба стала. Видать, Господь ее скоро приберет.

– На все воля Его, – монахиня перекрестилась, нетерпеливо посмотрела на часы. – Пора нам, уважаемые.

Старики, все как один, закивали, на всякий случай отошли подальше от «уазика».

– А кто такие коммунары? – спросила Настя, когда поселок был уже далеко позади.

– Коммунары? Коммунары – это наш крест. Какой‑то приезжий, поговаривают, что из самой Москвы, отстроил деревеньку, вот такую же, как Глубокое, и заселил ее своими воспитанниками. Трудными подростками, наркоманами, теми, кто только из тюрьмы вышел и пытается на путь истинный вернуться. Оно вроде как и дело благородное, вот только у матушки Анисии сомнения имеются. Говорят, порядки в той коммуне армейские, а еще юноши и девушки живут вместе, одним хозяйством, – монахиня нервно передернула худыми плечами. – Говорят, что безобразничают они, в окрестных селах воровством промышляют.

– Так, может, надо с их руководителем поговорить?

– Матушка‑настоятельница как услышала про эти непотребства, сама по осени в коммуну ездила. Да только ничего не вышло у нее. Руководитель коммуны с порога ей заявил, что он атеист, не верит ни в Бога, ни в дьявола, – сестра Матрена испуганно перекрестилась, – а верит только в какую‑то методику. Единственное – пообещал придержать своих воспитанников, чтобы местным жителям не досаждали. Ну, вот мы и на месте! – сказала она без всякого перехода и нажала на педаль тормоза.

«Уазик» кашлянул и замер у покосившихся деревянных ворот. Настя выбралась из машины, заглянула в приоткрытую створку.

Подворье было совсем маленьким. Бревенчатая изба с резными, выкрашенными в зеленый цвет ставнями. Сарай, размерами не меньшими, а то и большими, чем изба. Аккуратная поленница дров под деревянным навесом. Чисто выметенный земляной двор. Мохнатый черный пес, отреагировавший на появление чужаков лишь ленивым взмахом хвоста. С десяток полусонных кур. Все это хозяйство огорожено почерневшим от времени дощатым забором.

Пока Настя рассматривала подворье, на крыльцо вышла невысокая пожилая монахиня. Завидев вновь прибывших, она радостно всплеснула руками, семенящей походкой приблизилась к воротам, распахнула их настежь, сказала неожиданно низким для ее тщедушной комплекции голосом:

– Сестра Матрена, а мы и не чаяли! Матушка‑настоятельница говорила, чтобы до середины лета гостей не ждали, а тут радость‑то какая!

– Доброго здоровьечка, сестра София, – Матрена почтительно поклонилась. – А я вот по велению матушки Анисии паломницу привезла.

– Паломницу?! – монахиня с интересом посмотрела на Настю.

– Здравствуйте, – следуя примеру сестры Матрены, Настя тоже поклонилась.

– И тебе доброго здравия. Как звать‑то тебя?

– Анастасия.

– Анастасия, значит, – сестра София задумчиво покачала головой. – А к нам, выходит, паломницей?

Настя кивнула.

– А остальные сестры где? Где матушка Василиса? – деликатно кашлянув, поинтересовалась Матрена.

– Сестра Агния в доме. Нездоровится ей в последнее время, совсем слабая стала, не ест ничего, – монахиня вздохнула, чуток помолчала, а потом сказала: – Да что это мы во дворе стоим? Вы, небось, устали с дороги? Так у меня и обед уже готов: щи и перловая каша.

– Да и мы не с пустыми руками, – улыбнулась сестра Матрена. – Настасья, помоги‑ка мне гостинцы выгрузить. Вам тут кое‑что матушка Анисия с оказией передала и кланяться велела. А еще керосину, как вы и просили, – она вытащила из‑под сиденья пластиковую канистру.

– Ой, спаси вас Господь! – Монахиня перекрестилась. – Вот сестра Таисия‑то обрадуется! Она теперь святые образа по ночам вышивает, говорит, что ночью на нее особая благодать нисходит. А я думаю, что это все от бессонницы.

Настя огляделась по сторонам в поисках линии электропередачи. Разговор о керосине породил в душе смутные подозрения.

– А электричества у вас нет? – спросила она, уже заранее зная ответ.

– Ой, милая моя, так отродясь не было. Да и кто ж сюда станет‑то электричество тянуть? Керосином обходимся. А когда керосину нет, так по старинке, лучинкой.

Настя украдкой вздохнула. Значит, лучинкой по старинке, а керосин здесь, оказывается, последнее слово прогресса. Ох ты, Господи…

Вдруг спокойно лежавший до этого пес встрепенулся, радостно заскулил, завилял хвостом, загремел проржавевшей цепью.

– Что, Шарик, матушку Василису почуял? – монахиня ласково потрепала пса по загривку. – Значит, они с сестрой Таисией скоро будут, Шарик никогда не ошибается.

Не успела она договорить, как в ворота, одна за другой, вошли две монахини. Первая – с худым, строгим лицом, крючковатым носом и густыми бровями, поставила на землю плетеную корзинку, поморщилась, потерла поясницу и только потом заговорила:

– Сестра Матрена? А что раньше времени пожаловала? Да еще и девицу какую‑то с собой привезла. – Голос у нее был неприятный, скрипучий, а от хмурого взгляда, которым она одарила Настю, по спине у той поползли мурашки.

Сестра Матрена вытянулась по струнке, как солдат на плацу, сказала с плохо скрываемым подобострастием:

– Бог в помощь, матушка Василиса, – она низко поклонилась, намного ниже, чем все предыдущие разы, незаметно дернула Настю за рукав, принуждая и ее поклониться. – А я по благословению матушки‑настоятельницы. Продуктов вам привезла, керосину и вот… паломницу.

– Паломницу?! – Острый, недобрый взгляд снова впился в Настю.

– Вот и послание сопроводительное от матушки Анисии имеется, – сестра Матрена протянула противной старухе письмо.

Та нетерпеливым движением вскрыла конверт, принялась читать. Пока читала, Настя успела рассмотреть ее спутницу, полную, краснощекую монахиню, нетерпеливо обмахивающуюся пучком какой‑то травы. Надо думать, что это сестра Таисия, любительница ночных бдений и вышивки. Вот она почти со всеми и познакомилась, осталась только сестра Агния, которая болеет и, по словам Митрофана Григорьевича, скоро отдаст богу душу…

– Значит, паломницей в наш скит? – матушка Василиса сердито смяла письмо. – А чего ж к нам? Может, лучше бы вон к коммунарам? Там таким, как ты, самое место.

– Матушка Василиса! – испуганно ахнула сестра Матрена.

– Я уже сколько лет матушка Василиса! И ни разу в это святое место не присылали такую, как она! – Крючковатый палец уперся Насте в грудь.

– Но матушка‑настоятельница хотела…

– Я знаю, что хочет матушка‑настоятельница! – старуха нетерпеливо отмахнулась от сестры Матрены.

– …И сказал Господь: «И грядущего ко мне не изжену вон». – Послышался вдруг слабый голос.

Все разом обернулись. На крыльце стояла болезненно худая монахиня с пергаментно‑желтой кожей и огромными, в пол‑лица глазами. Видно было, что стоять ей тяжело, чтобы не упасть, она придерживалась за дверь.

– Сестра Агния! – всплеснула руками толстуха и неожиданно резво для своей комплекции взобралась на крыльцо, чтобы поддержать монахиню под локоть.

– Сестра Агния, не вмешивайся! – Матушка Василиса сердито топнула ногой. – Это место не для таких…

– Не ты хозяйка этого места, а Он, – сестра Агния подняла глаза к небу.

– Да и лишние руки нам не помешают, – поддакнула молчавшая до этого сестра София. – Сенокос на носу, огород, опять же.

– Неразумные! – Старуха полоснула Настю недобрым взглядом и, не говоря больше ни слова, прошла в дом.

* * *

Вот так и началась новая жизнь паломницы Анастасии Родионовой. В скиту ее оставили большинством голосов, но против воли главной его насельницы. А матушка Василиса задалась целью жизнь эту, и без того нелегкую, превратить в ад.

Настя тактику старухи понимала. Она ведь всего лишь паломница, а не послушница, и даже не кандидатка в послушницы, силой ее в скиту никто удерживать не станет. Не понравилось? Работа тяжелая, молитвы бесконечные, подъем с первыми петухами? Так вон бог, а вон порог! Вернешься, когда в вере своей укрепишься и все мирское из себя вытравишь.

Все так: и тяжело с непривычки, и спать все время хочется, и на руках кровавые мозоли, и спина невыносимо ноет после дня, проведенного за прополкой огорода, и до сих пор втайне мечтается о горячей ванне, а не о торопливых омовениях в пронзительно холодном ручье, и чаю хочется настоящего, черного, а не из непонятных травок, которые собирает сестра София, и ночью хочется просто выспаться, а не вздрагивать от страдальческих стонов сестры Агнии и раскатистого храпа сестры Таисии. Все так, да вот только не на ту напали!

За последние четыре года своей жизни Настя видела вещи и похуже, так что нелегким бытом ее не напугать. Ей просто надо привыкнуть. Вот, к примеру, пчелы – боишься ты их, не боишься, а с матушкой Василисой не поспоришь. Велено помогать сестре Софии на пасеке – и будешь помогать, не обращая внимания на опухшие от пчелиных укусов пальцы. А из средств защиты никакой тебе спецодежды, никаких перчаток и шляпы с сеткой, только старый дымарь, дым от которого пчелам нипочем, а вот глаза моментально начинают слезиться. А сестре Софии Настины мучения непонятны, она может голыми руками рой снимать, и ни одна пчела ее при том не укусит. Чудеса! Хотя сама сестра София говорит, что нет в этом никакого чуда, просто пчелы должны к Насте привыкнуть, как привык пес Шарик, корова Зорька и два здоровенных безымянных борова. Сравнила умнейшего Шарика с безмозглыми насекомыми…

А может, и есть в этом какой‑то смысл? Как ни крути, а последнее время пчелы Настю стали кусать намного реже, чем раньше. Привыкают?

Сегодня у сестры Софии случилась беда, кто‑то разорил ульи, посбрасывал крышки, унес соты. Сестра Таисия предположила, что это медведь, и от предположения этого Насте как‑то сразу стало не по себе. Но у сестры Софии на подозрении были другие злодеи – коммунары. Тем более что и следы вокруг развороченных ульев остались отнюдь не звериные, а очень даже человеческие: смятая пачка из‑под сигарет и пустая водочная бутылка. Она прямо сегодня собиралась идти к коммунарам разбираться, но матушка Василиса не отпустила.

– Завтра, – сказала, как отрезала. – Скоро ночь наступит. Куда ты по лесу ночью?

– Так с божьей помощью, – сестра София не спешила сдаваться, рвалась в бой.

– С божьей помощью, – фыркнула матушка Василиса. – Вот медведь тебя ночью в лесу задерет, и будет тебе божья помощь. Я сказала – завтра! – она немного помолчала. – Вместе пойдем, а то знаю я тебя, девчонку неразумную.

Сестра София, которой давно уже перевалило за шестьдесят, при этих словах густо покраснела. Настя хихикнула.

– А тебе все веселье, как я погляжу? – матушка Василиса недобро сощурилась. – А ну, марш в погреб картошку перебирать!

Вот так Настя и оказалась в этом подземелье…

Она посмотрела на полную корзину картошки, со стариковским кряхтением встала, пересыпала содержимое корзины в мешок. Надо меньше думать и больше работать, а то так ведь и до первой росы можно не успеть. Наручные часы показывали одиннадцать вечера, а работы еще непочатый край. Значит, с надеждой на то, что удастся поспать хотя бы часов пять, придется проститься. Матушка Василиса разбудит с первыми петухами, а петухи в этой глуши, так же как и сестра София, страдают бессонницей…

Где‑то вверху, над головой послышались торопливые шаги, люк, ведущий в погреб, с грохотом откинулся, по хлипкой приставной лестнице проворно спустилась матушка Василиса. Выглядела она настолько необычно, что на мгновение Настя потеряла дар речи. Матушка Василиса всегда радела за строгость и аккуратность в одежде, Насте каждый божий день пеняла за джинсы и бесстыдно выбивающиеся из‑под платка волосы. А как же в тайге без штанов, в одной только юбке?! Комары загрызут! Вот Насте и приходилось хитрить: под длинную, до пят, шерстяную юбку, подарок сестры Агнии, надевать джинсы. А сейчас радетельница за порядок и благообразие сама выглядела по меньшей мере странно. Седые волосы распущены, сальные пряди свисают на лицо, длинная ночная сорочка перепачкана чем‑то черным, в руках холщевая торба, а в глазах безумный блеск. Настя попятилась, зацепилась ногой за корзину, едва не упала в клеть с картошкой.

– Ты здесь! Слава богу! – Матушка Василиса схватила ее за рукав. – Уходить тебе нужно, быстро!

Сверху послышался грохот, кажется, кто‑то пытался открыть запертые изнутри ворота сарая.

– Что происходит? – спросила Настя испуганным шепотом.

– Беда! – Монахиня сунула ей в руки торбу, сама бросилась к тому углу, где стояла бочка с квашеной капустой, смахнула керосинку – лампа только чудом не разбилась, – с немалым усилием сдвинула бочку с места, рухнула на колени, принялась шарить в полумраке по земляному полу.

Шум над головой усилился, среди беспорядочных ударов послышались мужские голоса. Мужские?! Настя торопливо перекрестилась.

– Что стоишь?! Помоги мне! – зашипела матушка Василиса и обеими руками вцепилась в торчащее из земляного пола ржавое кольцо. – Тяни!

Настя повесила торбу на плечо, ухватилась за кольцо. Очень долго ничего не происходило, только от напряжения потемнело в глазах, а потом, когда силы были уже на исходе, кольцо поддалось – перед ними разверзлась черная дыра, из которой дохнуло холодом и гнилью.

Звуки наверху изменились.

– Дверь рубят, ироды, – прошептала матушка Василиса и схватилась за бок.

Только сейчас Настя поняла, что черное пятно на ее сорочке – это кровь…

– Найдешь в Бирюково старосту Игната Морозова… – монахиня закашлялась, – скажешь, что сестра Василиса велела кланяться, передашь вот это, – она кивнула на торбу. – Еще скажешь…

– Матушка…

– Молчать! – прикрикнула монахиня. – Полезай, это подземный ход…

Сверху послышался грохот…

– Не забудь, старосту звать Игнат Морозов. И вот еще, – она сорвала что‑то с шеи, протянула Насте, – вот это береги, девочка! Это тебе поможет…

Ответить Настя ничего не успела – матушка Василиса с силой толкнула ее в зияющую дыру. Она упала на что‑то твердое, больно ударилась боком, посмотрела снизу вверх на неяркий круг света. В кругу появилась растрепанная голова монахини:

– Настасья, сюда больше не возвращайся. Иди в Бирюково. Людей сторонись…

Голова исчезла, люк с гулким уханьем захлопнулся, оставляя Настю в кромешной темноте…

…Ну вот и все! Кажись, подошел к концу и ее земной путь.

Сестра Василиса из последних сил навалилась на бочку, задвигая ее на прежнее место. Над головой послышался топот – значит, эти уже в сарае, и времени почти не осталось. Ничего, главное, она успела – Господь смилостивится, удастся и Игнату прощальную весточку послать, и девочку спасти. Девочка чем‑то на ту женщину похожа, волосы такие же огненные, только глаза другие, обычные. Правильно она сделала, что медальон Настасье отдала. Та женщина, она же не всегда лютая, она ж к тому, у кого медальон, ласковая. Может, и получится девочке добраться до людей, не пропасть в тайге. А Игнат все поймет и, даст бог, простит за то, что она уже в который раз по‑своему все решила…

Взгляд упал на лампу. Соблазн был велик – плеснуть на сорочку керосина, пустить следом огонь… Нет, она не станет, не возьмет грех на душу, останется сильной до самого конца. Уже недолго, скоро Господь смилостивится…

Сестра Василиса упала на колени, зашептала молитву…

Когда люк, ведущий в погреб, открылся, она уже ничего не боялась, она была готова встретиться с тем, кому служила так рьяно большую часть своей грешной жизни…

* * *

…В кромешной тьме легко удариться в панику. Захотелось завыть, заорать в голос. Настя бы и завыла, если бы не инстинкт самосохранения. Инстинкт нашептывал, что шуметь нельзя, потому что если люк откроется, может стать еще хуже. Надо затаиться и переждать, а потом попытаться выбраться из этого земляного мешка.

Земляного? Ой ли?.. Настя пошарила по полу – под рукой была не земля, а самый настоящий камень. Пальцы чувствовали его шероховатую поверхность, местами влажную и склизкую.

Надежда на то, что глаза смогут привыкнуть к темноте и она увидит хоть что‑нибудь, не оправдались. Окружающая тьма была непроглядной, зато почти осязаемой и даже обоняемой. Тьма пахла тленом и гнилью. Только не той понятной гнилью, что в погребе, а чем‑то особенно мерзостным.

А еще в темноте были звуки. Звуки доносились откуда‑то сверху. Настя ничего не могла расслышать, только неразборчивый гул. В голове яркой лампочкой зажглась мысль, первая разумная мысль с того момента, как она оказалась в подземелье. У нее же есть спички! Слава тебе, Господи! Она взяла спички с собой в погреб вместе с керосинкой. Настя принялась лихорадочно шарить по карманам телогрейки. Коробок нашелся, и она едва удержалась от радостного вопля. Огонь хотелось зажечь сейчас же, сию же минуту, даже руки задрожали от нетерпения, но она не стала. Все тот же инстинкт самосохранения убеждал, что зажигать огонь еще рано, надо затаиться и подождать, когда шум над головой стихнет.

Она затаилась: обхватила колени руками, сжалась в комок. От каменных плит тянуло холодом, по сравнению с которым холод в погребе казался просто приятной прохладой. Несмотря на только что данное себе обещание затаиться, Настя встала, сделала осторожный шаг, потом еще один и еще один. Через шесть шагов вытянутые вперед руки уперлись в стену.

Шесть шагов – какая же площадь у этой каменной норы?..

Шум наверху стих. Теперь тишину нарушало лишь гулкое биение ее собственного сердца. Для надежности Настя еще немного подождала и только потом отважилась зажечь спичку. В неровном слабом пламени многого разглядеть не удалось. Только холщевую сумку на каменном полу и рядом – медальон, прощальный подарок матушки Василисы. Настя успела поднять медальон за секунду до того, как огонь больно лизнул пальцы.

Думать о том, что же случилось там, наверху, было страшно, но намного страшнее было думать о том, что ждет ее саму. Настя повесила медальон на шею, зажмурилась, зашептала слова молитвы.

Молитва помогла, руки перестали дрожать, а мысли разбегаться. Так, спичек у нее – коробок. С одной стороны, это много. А с другой – сколько горит одна спичка? Секунд двадцать‑тридцать? Надо что‑то придумать, найти что‑то такое, что горело бы подольше, чем спичка. В голову приходил только один вариант – юбка. Если порвать ее на лоскутки и поджигать их по очереди, то, возможно, удастся хотя бы сориентироваться в этом жутком месте.

Из кармана телогрейки Настя достала складной ножик, подарок сестры Таисии. Ножик был тупой, но для ее целей сгодится и такой. Она надрезала подол юбки, с силой дернула за края – ветхая ткань громко затрещала. Через пару минут кропотливой работы от юбки остались только разнокалиберные лоскутки, которые Настя бережно сложила в торбу. Рука нашарила в торбе не то альбом, не то большую книгу, и в голове сразу же родилась крамольная мысль, что бумага тоже горит, но она прогнала мысль прочь. Сестра Василиса просила передать книгу Игнату Морозову, и было совершенно ясно, что вещь эта значит для нее очень много.

– Только в самом крайнем случае, – сказала Настя шепотом и чиркнула спичкой.

Шерсть занялась не хуже бумаги. Ткань горела быстро, но света от нее было все же побольше, чем от спички. Настя подняла голову вверх и тихо застонала. От мысли, что удастся выбраться из подземелья тем же путем, которым она сюда попала, пришлось отказаться. Люк был слишком высоко, метрах в двух над головой – не допрыгнешь. В слабой надежде, что можно подняться по стене, она потрогала каменную кладку. Ни выбоин, ни выступов, ни сколов – ничего такого, за что можно было бы уцепиться. Настя обошла свою темницу по периметру и уже не застонала, а завыла в голос. Выхода не было – кругом только почерневшие от времени и сырости стены. Она оказалась замурованной в гигантском каменном колодце…

Паника накрыла с головой, в одночасье превратила из цивилизованного человека в обезумевшее от страха животное. В кромешной темноте Настя ползала по холодному полу, обламывала ногти о замшелые камни стен и выла… Она уже не боялась, что сверху кто‑то сможет ее услышать, наоборот, желала этого всем сердцем. Пусть услышат, пусть достанут ее отсюда. Что бы ни ждало ее там, наверху, все равно это намного лучше, чем быть заживо погребенной. Настя кричала так, что сорвала голос. Ее никто не услышал…

Истерика лишила последних сил, притупила чувства. Пол в колодце больше не казался таким уж холодным, голова сама склонилась на холщевую торбу.

Ей снилась матушка Василиса. Во сне она выглядела совсем по‑другому – моложе, торжественнее и добрее.

– Настасья, не спи, – сказала она строго. – Ты не должна спать, ты должна идти, исполнить мою последнюю волю.

– Куда идти? – прохрипела Настя, во сне у нее, оказывается, тоже был сорван голос. – Это же западня! Отсюда нет выхода!

– Выход есть всегда, – матушка Василиса улыбнулась, – просто, чтобы отыскать его, нужно приложить силу.

– У меня нет больше сил.

– Есть, вставай! – монахиня погладила ее по щеке. Рука ее была холодной и скользкой. Настя закричала…

Она проснулась от собственного не крика даже, а хрипа, схватилась обеими руками за лицо и в ту же секунду вспомнила про спички.

В неровном пламени горящей тряпицы Настя разглядела жабу, точно такую же, как видела в погребе. Жаба таращила на нее выпученные глаза и нервно раздувала защечные мешки. Настя провела пальцем по скользкой, бородавчатой спине. Сейчас жаба не вызывала у нее никакого омерзения. Еще одна живая душа в этом страшном застенке.

Наверное, жаба думала иначе, она издала громкий булькающий звук и отпрыгнула к стене. Тряпица погасла. Когда Настя зажгла следующую, жабы уже не было, зато в стене, почти у самого пола, обнаружилась дыра. Не слишком большая, но просунуть в нее руку можно было запросто. Из дыры тянуло сыростью, пламя от тряпицы нервно заколебалось. Настя упала на колени, принялась сантиметр за сантиметром обследовать стену.

При ближайшем изучении кладка здесь оказалась не слишком добротной, из швов между камнями, если поскрести ногтем, сыпался песок. А матушка Василиса во сне сказала, что выход есть, надо только приложить силу. Настя нашарила в кармане нож, осторожно просунула лезвие между двумя камнями. Лезвие почти не встретило сопротивления, на пол с тихим шорохом просыпалась горсть песка.