Шоковая терапия возвращается на свою родину

Движение чикагской школы Фридмана с 70-х годов завоевывало территории по всему миру, но до недавнего времени эта идеология не применялась в полном объеме в стране, где она зародилась. Конечно, Рейган проложил для нее путь, тем не менее США сохранили систему пособий по безработице и социального обеспечения, а также государственные школы, поскольку родители, по словам Фридмана, сохраняли «иррациональную привязанность к социалистической системе»[24].

Когда в 1995 году республиканцы получили контроль над Конгрессом, Дэвид Фрам, переселившийся в Америку из Канады, будущий спичрайтер Джорджа Буша, принадлежал к так называемым неоконсерваторам, которые призывали к экономической революции США в стиле шоковой терапии. «Вот как, думаю, это надо делать. Вместо того чтобы сокращать расходы по частям — немного тут, немного там, — я бы предложил нечто иное: в один определенный день этим летом мы приостанавливаем выполнение 300 программ, каждая из которых стоит по одному миллиарду долларов или меньше. Возможно, такое сокращение расходов не приведет к большим изменениям, но, ребята, это привлечет к себе внимание. И вы можете это сделать прямо сейчас»[25].

Тогда Фраму не удалось применить шоковую терапию на ее родине, и это объясняется тем, что в Америке не было кризиса, который бы подготовил благоприятную почву. Но в 2001 году все изменилось. На момент террористической атаки 11 сентября в Белом доме собралось множество учеников Фридмана, включая его близкого друга Дональда Рамсфельда. Команда Буша использовала момент всеобщей растерянности с потрясающей быстротой — не потому, что администрация, как некоторые думали, коварным образом подстроила этот кризис, но потому, что ключевые фигуры в администрации, ветераны экспериментов с капитализмом катастроф в Латинской Америке и Восточной Европе в прошлом, входили в движение, члены которого молятся о кризисе, как фермеры во время засухи молятся о дожде или как Свидетели Иеговы — о конце света и о том, чтобы их вознесли на небеса. И когда наступает долгожданная катастрофа, эти люди моментально понимают, что их час, наконец, пробил.

В течение трех десятилетий Фридман и его последователи методично использовали шоковые ситуации — эквиваленты 11 сентября для США — в других странах, начиная с военного переворота Пиночета 11 сентября 1973 года. А 11 сентября 2001 года настал момент, когда идеология, выкованная в американских университетах и нашедшая прибежище в организациях Вашингтона, смогла, наконец, вернуться к себе на родину.

Администрация Буша после террористической атаки мгновенно начала эксплуатировать страх не только для того, чтобы объявить «войну террору», но и для организации весьма прибыльного предприятия, новой, быстрорастущей промышленности, которая вдохнула новую жизнь в ненадежную экономику США. Если увидеть в этом комплекс капитализма катастроф, легче понять, что это явление куда более широкое, нежели военно-промышленный комплекс, против которого предостерегал Дуайт Эйзенхауэр в конце своего правления: это глобальная война, в которой на всех уровнях сражаются частные компании, получающие государственные средства и принявшие бессрочный мандат постоянно защищать родные Соединенные Штаты, одновременно устраняя всякое «зло» за границей. Всего за несколько лет этот комплекс расширил свой рынок: это уже не только борьба с терроризмом, но и международное миротворчество, муниципальное развитие, устранение последствий природных катастроф, которые стали происходить все чаще. Конечной целью корпорации, стоящей в сердцевине этого комплекса, является реализация модели доходного правительства. И эта модель проводится в жизнь с огромной скоростью в чрезвычайных обстоятельствах, она определяет обычные и повседневные функции государства; фактически это приватизация правительства.

Чтобы дать старт развитию комплекса капитализма катастроф, администрация Буша без публичных дискуссий и широкого обсуждения передала в частные руки многие из самых деликатных и ключевых функций государства: от заботы о здоровье солдат до допроса заключенных или сбора информации относительно каждого из нас.

Правительство в этой бесконечной войне ведет себя не как администратор, управляющий сетью подрядчиков, но как богатый капиталист — владелец предприятия, который сам вкладывает начальный капитал в создание комплекса, а затем становится самым значимым потребителем его новых услуг. Можно проиллюстрировать этот процесс тремя примерами. В 2003 году правительство США заключило 3512 контрактов с компаниями, которые занимаются обеспечением безопасности; в течение периода длиной в 22 месяца, который закончился в августе 2006 года, Министерство национальной безопасности заключило более 115 тысяч таких контрактов[26]. На глобальную «промышленность национальной безопасности» — с экономической точки зрения малозначимую до 2001 года — теперь расходуется 200 миллиардов долларов[27]. В 2006 году правительство США потратило на национальную безопасность в среднем по 545 долларов с каждой семьи[28].

И все это касается не только внутреннего фронта войны против террора, деньги тратятся на сражения и за пределами Америки. Это не только поставщики вооружения, доходы которых резко возросли благодаря войне в Ираке; содержание вооруженных сил США сегодня стало индустрией сервиса с самыми быстрыми темпами роста во всем мире[29]. «Ни разу в истории две страны, в которых существует McDonalds, не вели войны одна против другой», — уверенно провозгласил обозреватель газеты New York Times Томас Фридман в декабре 1996 года[30]. Его предсказание оказалось ошибочным всего спустя два года, более того, благодаря модели прибыльной войны армия США отправляется на сражения в сопровождении Burger King и Pizza Hut, и эти компании на льготных условиях продают свою продукцию солдатам на военных базах от Ирака до бухты Гуантанамо.

Кроме того, это гуманитарная помощь и реконструкция. Начиная с Ирака доходы от гуманитарной помощи и реконструкции уже стали новой глобальной парадигмой, при этом не важно, что было причиной изначальной катастрофы: предупредительные военные действия, такие как нападение Израиля на Ливан в 2006 году, или ураган. В условиях недостатка ресурсов и изменения климата, что все чаще порождает масштабные бедствия, реагирование на катастрофу слишком важно для развития рынка, чтобы передать эти действия в руки некоммерческих организаций. Почему школы должен восстанавливать ЮНИСЕФ, когда эту задачу может взять на себя Bechtel, одна из крупнейших инженерных фирм США? Зачем поселять людей, эвакуированных из Миссисипи, в пустые квартиры при поддержке субсидий, когда их можно разместить на туристических судах типа Carnival? Зачем приглашать миротворцев из ООН в Дарфур, когда частные компании, занимающиеся безопасностью, такие как Blackwater, ищут новых клиентов? И это особенность эпохи после 11 сентября: ранее войны и бедствия открывали возможности перед узким сектором экономики — скажем, для производства истребителей или строительных компаний, которые восстанавливают мосты после бомбежки. При этом экономическая роль войны сводилась прежде всего к тому, что она позволяла открывать новые рынки, которые раньше были недоступны, и создавать повышенный спрос на продукцию при восстановлении мира. Теперь же война и бедствие целиком и полностью приватизированы — настолько, что сами становятся новым рынком и уже не нужно дожидаться окончания войны для роста спроса: способ передачи информации сам по себе является информацией[31].

Одно из явных преимуществ такого постмодернистского подхода заключается в том, что с точки зрения рынка тут нет места неудаче. Как заметил один аналитик, говоря об особенно удачном для доходов энергетической компании Halliburton квартале, «Ирак превзошел наши ожидания»[32]. Это было сказано в октябре 2006 года, в самый ужасный месяц войны, когда зарегистрированные потери среди гражданского населения Ирака составили 3709 человек[33]. И тем не менее акционеры должны были высоко оценить эту войну, которая принесла одной-единственной компании доход в 20 миллиардов долларов[34].

Таким образом, торговля оружием, армия, доходная реконструкция и индустрия национальной безопасности, появившиеся в результате применения шоковой терапии администрацией Буша после 11 сентября, — это вполне сформировавшаяся новая экономика. Она была построена в эпоху Буша, но теперь существует совершенно независимо от администрации любой политической ориентации и будет сохранять свою прочную позицию до тех пор, пока стоящая за ней доминирующая корпоративная идеология не будет идентифицирована, изолирована и поставлена под сомнение. Этим комплексом руководят американские фирмы, но он носит глобальный характер: британские компании делятся своим опытом применения вездесущих камер наблюдения, израильтяне являются специалистами по строительству высокотехнологичных стен и ограждений, канадские деревообрабатывающие фирмы поставляют сборные дома, которые в несколько раз дороже домов местного производства, и так далее, «Не думаю, что раньше кто-либо видел в ликвидации последствий катастроф настоящий рынок жилищного строительства, — сказал Кен Бейкер, руководитель корпорации лесоторговцев Канады. — В долгосрочной перспективе это стратегия, которую надо совершенствовать»[35].

По масштабам капитализм катастроф можно поставить в один ряд с зарождающимися рынками и скачком развития информационных технологий в 1990-х. Фактически инсайдеры говорят, что дела тут идут даже лучше, чем в эпоху доткомов, и «мыльный пузырь безопасности» продолжает раздуваться, хотя прочие уже полопались. Учитывая растущие доходы индустрии безопасности (которая только в США в 2006 году должна была принести 60 миллиардов долларов прибыли), а также сверхприбыли нефтяной промышленности (которые растут при каждом очередном кризисе), можно сказать, что экономика периода катастроф спасла мировой рынок от глубокого спада, который ему грозил накануне 11 сентября[36].

Попытка воссоздать историю идеологического крестового похода, высшей точкой которого стала радикальная приватизация войны и катастроф, наталкивается на одну проблему: эта идеология, как хамелеон, постоянно меняла названия и лица. Фридман называл себя «либералом», но его американские последователи, в чьих головах либералы ассоциировались с высокими налогами и хиппи, обычно относили себя к консервативным «классическим экономистам», сторонникам свободного рынка, а позднее — к приверженцам рейганомики или laissez-faire, то есть политики невмешательства государства. В мире это учение преимущественно называют неолиберализмом, часто свободной торговлей или просто глобализацией. Лишь с середины 90-х годов это направление мысли, которое возглавляли столпы правого крыла, долгое время связанные с Фридманом, такие как фонд Heritage, Институт Катона и Американский институт предпринимательства, стало называть себя неоконсервативным. Это мировоззрение поставило всю мощь военной машины Соединенных Штатов на службу корпоративным целям.

Все эти идеологические инкарнации сохраняли верность политической триаде: устранению государственного контроля, полной свободе корпораций и минимуму социальных расходов, — но ни одно из перечисленного, похоже, не дает адекватного представления об этой идеологии. Фридман утверждал, что его движение представляет собой попытку освободить рынок от государства, но реальная история того, что происходит, когда его чистый замысел воплощается на практике, — это совсем другая вещь. В любой стране, где за последние три десятилетия применялась политика чикагской школы, возникал мощный альянс между немногочисленными самыми крупными корпорациями и группой самых богатых политиков, причем граница между этими группами была нечеткой и изменчивой. В России миллиардеры — частные игроки в таком альянсе — называются олигархами, в Китае их зовут «князьками», в Чили — «пираньями», в США, в правление Буша-Чейни, — «первопроходцами». Эти политические и корпоративные элиты отнюдь не освобождают рынок от государства, они просто сливаются с ним, присваивая себе право распоряжаться ресурсами, которые ранее принадлежали обществу, от нефтяных скважин России до общественных земель в Китае или контрактов на восстановительные работы в Ираке при отсутствии конкуренции.

Более точный термин для системы, которая стирает границы между Большим Правительством и Большим Бизнесом, — это не либерализм, не консерватизм и не капитализм, но корпоративизм. Ее главная характеристика — переход значительной массы общественного богатства в частные руки, часто при этом растут долги, возникает все более широкая пропасть между неимоверно богатыми и на все готовы ми бедняками и появляется агрессивный национализм, который позволяет оправдать бесконечные расходы средств на безопасность. Для людей, которые находятся внутри этого пузыря огромного богатства, это самое выгодное положение дел. Но поскольку подавляющее большинство людей оказывается вне пузыря, корпоративное государство начинает проявлять и другие характерные черты: агрессивный надзор (и снова в этом случае государство и огромные корпорации начинают торговать выгодами и контрактами), массовые аресты, ограничение гражданской свободы и часто, хотя и не всегда, пытки.

Date: 2015-11-13; view: 287; Нарушение авторских прав