Террор делает свое дело

Уничтожение людей в Аргентине не импровизация, оно не случайно и не иррационально: это систематическое разрушение важнейшей части аргентинского народа с намеренной целью изменить этот народ как таковой, перекроить его существование, его взаимоотношения, его судьбу, его будущее.

Даниель Фейерсгейн, аргентинский социолог, 2004 г. [289]

У меня лишь одна цель — дожить до следующего дня... И не просто дожить, но дожить, оставаясь самим собой.

Марио Вильяни, переживший четыре года лагерей пыток в Аргентине [290]

В 1976 году Орландо Летельер возвратился в Вашингтон уже не как посол, но как активист прогрессивного мозгового центра — Института политических исследований. Помня о коллегах и друзьях, все еще подвергающихся пыткам в лагерях хунты, Летельер использовал свою вновь обретенную свободу для разоблачения преступлений Пиночета и защиты памяти Альенде перед лицом пропагандистского аппарата ЦРУ.

Его деятельность принесла свои плоды, и весь мир начал осуждать Пиночета, поправшего права человека. Но Летельера, опытного экономиста, огорчала одна вещь: мир ужасался свидетельствам массовых казней и пыток с применением электрошока, но при этом большинство людей оставались равнодушными к шоковой терапии в экономике, а международные банки даже охотно предоставляли хунте всевозможные займы, откровенно восхищаясь Пиночетом как сторонником «основ свободного рынка». Летельер не мог согласиться с распространенным мнением, что хунта имела две разные программы, которые легко разграничить: это, с одной стороны, смелый эксперимент по трансформации экономики, а с другой — система омерзительных пыток и террора. Бывший чилийский посол утверждал, что это единый процесс, в котором террор был наиважнейшим средством внедрения свободного рынка.

«Нарушение прав человека, систему организованного насилия, жесткий контроль над мыслями и подавление всякого инакомыслия рассматривают (чаще всего осуждая) как феномен, лишь косвенно связанный — или не связанный вообще — с политикой "свободного рынка", проводимой военной хунтой», — писал Летельер в своей пылкой статье для журнала The Nation. Он утверждал, что «эта весьма удобная концепция общества, в котором "экономическая свобода" и политический террор сосуществуют и не зависят друг от друга, позволяет думающим так финансистам поддерживать подобную "свободу", одновременно говоря о защите прав человека»[291].

Летельер даже заявил, что Милтон Фридман — «интеллектуальный творец и неофициальный советник команды экономистов, которые сегодня управляют экономикой Чили», — разделяет с Пиночетом ответственность за преступления этого режима. Он отверг возражение Фридмана, уверявшего, что предложение шокового лечения — это всего-навсего «технический» совет. «Строительство свободной "частной экономики" и контроль над инфляцией по рецепту Фридмана», пишет Летельер, невозможно осуществить мирным путем. «Такую экономическую программу необходимо вводить с помощью силы, а в отношении Чили это можно сделать, только убив тысячи людей, создав концлагеря по всей стране, бросив в тюрьмы за три года 100 тысяч человек... Откат вспять для большинства и "экономическая свобода" для маленькой привилегированной группы — это в Чили две стороны одной медали». «Есть, — уверяет он, — "внутренняя гармония" между "свободным рынком" и безграничным террором»[292].

Вызвавшая споры статья Летельера была опубликована в конце августа 1976 года. Меньше чем через месяц после ее публикации, 21 сентября, 44-летний экономист ехал на работу в центр Вашингтона. Когда он проезжал район посольств, раздался взрыв бомбы с дистанционным управлением, подложенной под водительское сиденье: машина подпрыгнула в воздух, взрывом Летельеру оторвало обе ноги. Тяжело раненного срочно повезли в Госпиталь Джорджа Вашингтона, оставив его ноги на тротуаре; по прибытии туда Летельер скончался. В машине бывшего посла находилась его коллега, 25-летняя американка Ронни Моффит, которая также погибла в результате взрыва[293]. Это было одним из самых возмутительных и наглых преступлений Пиночета с первых дней существования его режима.

Расследование ФБР показало, что взрыв бомбы совершил Майкл Таунли, крупный чин тайной полиции Пиночета, который предстал перед Федеральным судом США по обвинению в этом преступлении. Убийца проник в Америку по подложному паспорту с ведома ЦРУ[294].

В декабре 2006 года Пиночет скончался. Ему удалось прожить 91 год, и многие хотели увидеть бывшего диктатора перед судом за преступления, которые он совершил, находясь у власти: от убийств, похищений и пыток до коррупции и уклонения от уплаты налогов. Семья Орландо Летельера десятилетиями пыталась добиться суда над Пиночетом в связи со взрывом бомбы в Вашингтоне, призывая раскрыть американские документы по этому делу. Но диктатор отправился в мир иной, избежав судебных процессов и оставив письмо, в котором оправдывал переворот и применение «максимальной суровости» необходимостью предотвратить установление «диктатуры пролетариата». Пиночет писал: «Как бы я желал, чтобы 11 сентября 1973 года не было необходимости применять военную силу! Как бы я желал, чтобы наше отечество никогда не знало марксистско-ленинской идеологии!»[295]

Не все латиноамериканские преступники времен террора были настолько удачливы. В сентябре 2006 года, 23 года спустя после окончания военной диктатуры в Аргентине, один из главных организаторов террора был приговорен к пожизненному тюремному заключению. Этого человека звали Мигель Освальдо Эчеколац, он был полицейским комиссаром в провинции Буэнос-Айрес в годы правления хунты.

Во время этого исторического судебного процесса оказалось, что важнейший свидетель, Хорхе Хулио Лопес, исчез. Он уже исчезал в 70-е годы, был подвергнут жестоким пыткам, вышел на свободу — и вот все это повторилось снова. Лопес стал известен в Аргентине как человек, который «исчез дважды»[296]. В середине 2007 года его местонахождение все еще оставалось неизвестным, и полиция точно уверена, что это было похищение для устрашения прочих потенциальных свидетелей — тактика, хорошо знакомая по годам террора.

Судья Аргентинского федерального суда 55-летний Карлос Розански признал Эчеколаца виновным в шести случаях убийства, шести случаях незаконного ареста и семи случаях пыток. Объявив о своем решении, он сделал нечто необычное. Судья сказал, что это обвинение не отражает истинной природы преступления и что в интересах «коллективной памяти» ему следует добавить, что это были «всевозможные преступления против человека, совершенные в рамках геноцида, происходившего в Республике Аргентина между 1976 и 1983 годами»[297].

Вынеся такое решение, судья внес свой вклад в пересмотр истории Аргентины: убийства левых в 70-е годы не были просто частью «грязной войны», где сталкиваются две стороны, совершая различные преступления, как было принято думать десятилетиями в рамках официальной версии истории. Так и исчезавшие люди не были жертвами безумных диктаторов, опьяненных садизмом и властью. Произошедшее имело более научную и пугающе рациональную основу. По выражению судьи, это был «план уничтожения людей, проводимый теми, кто правил страной»[298].

Он пояснил, что убийства были частью целой системы: они заранее планировались, повторялись по единому образцу на территории всей страны и исполнялись с четким намерением не просто расправиться с отдельными людьми, но разрушить ту часть общества, которую эти люди представляли. Геноцид — это попытка уничтожить определенную группу, а не ряд отдельных людей; «следовательно, — утверждал судья, — эти действия — геноцид»[299].

Розански понимал, что применение слова «геноцид» может вызвать споры, и подробно описал, как он пришел к такому выводу. Да, он знал, что в Конвенции ООН по геноциду это преступление определяется как «намеренное действие, направленное на полное или частичное уничтожение какой-либо национальной, этнической, религиозной или расовой группы», то есть в Конвенции ничего не говорится об уничтожении группы на основе ее политических представлений, как это было в случае Аргентины. Однако Розански утверждал, что это не лишает его мнение юридической силы[300]. Судья сослался на малоизвестную страницу истории ООН: 11 декабря 1946 года Генеральная ассамблея ООН единогласно приняла резолюцию, непосредственно связанную с нацистским холокостом, против актов геноцида, «когда уничтожаются полностью или частично расовые, религиозные, политические и другие группы»[301]. Слово «политические» было исключено из Конвенции два года спустя по требованию Сталина. Последний знал, что если назвать геноцидом уничтожение «политической группы», то проводимые им массовые аресты политических оппонентов и кровавые чистки полностью подпадут под действие этого документа. Сталина поддержали другие политические лидеры, которые хотели сохранить за собой право избавляться от своих политических противников[302].

По мнению Розански, первоначальное определение ООН более законно, поскольку оно не подверглось редактированию из корыстных интересов[303]. Он сослался на решение суда Испании, вынесенное в 1998 году, осудившего одного из печально известных аргентинских преступников по обвинению в применении пыток. Там тоже сказано, что аргентинская хунта повинна в «преступлении геноцида». Группа, которую хунта намеревалась уничтожить, названа там такими словами: «граждане, которые не соответствовали модели нового порядка в стране, выбранной властями»[304]. В следующем, 1999 году, испанский судья Бальтасар Гарсон, прославившийся тем, что выдал ордер на арест Аугусто Пиночета, также утверждал, что Аргентина пережила геноцид. Он же попытался дать определение той группе, которую стремилась уничтожить хунта. Цель хунты, писал испанский судья, заключалась в «установлении нового порядка, как и в гитлеровской Германии, и в этом новом порядке не было места для некоторых типов людей». Эти люди «составляли собой те сектора общества, которые препятствовали созданию задуманной идеальной конфигурации аргентинского народа»[305]. Конечно, преступления корпоративистских диктатур Латинской Америки в 70-е годы невозможно сравнивать по масштабам злодеяний с нацистами или с Руандой в 1994 году. Если геноцид тождествен холокосту, то преступления хунты не относятся к этой категории. Но если геноцид соответствует упомянутым определениям судов и представляет собой намеренную попытку устранить группы, препятствующие реализации политического проекта, тогда можно говорить о геноциде не только в Аргентине, но в той или иной мере и в других странах региона, превратившегося в постоянно действующую лабораторию чикагской школы. В этих странах «на пути идеала стояли» левые разных мастей: экономисты, работники бесплатных столовых, профсоюзные деятели, музыканты, фермеры, политики. Члены всех этих групп испытали на себе заранее определенную и сознательно проводимую по всему региону стратегию, которая могла легко пересекать границы с помощью операции «Кондор». Это был план искоренения и уничтожения всех левых.

Со времени падения коммунизма свободный рынок и свободные люди подаются «единым пакетом» как наилучшая идеология для человечества и единственная защита от повторения истории с ее общими могилами, трупами на полях сражений и камерами пыток. Однако в странах южного конуса, где современная религия свободного рынка, сбросившего оковы, вышла из подвальной мастерской Чикагского университета и впервые была опробована в реальном мире, она вовсе не принесла народам демократию, ее предпосылкой было свержение демократии в одной стране за другой. И она не принесла мир, но потребовала систематического убийства десятков тысяч и применения пыток для 100-150 тысяч человек.

По словам Летельера, существовала «внутренняя связь» между стремлением избавиться от определенных частей общества и идеологией, стоявшей в центре этого проекта. «Чикагские мальчики» и их профессора, дававшие советы хунтам и занимавшие ведущие посты при военных режимах в странах южного конуса, верили в чистую по самой своей природе форму капитализма. Их система основывалась на вере в «равновесие» и «порядок» и потребности избавиться от препятствий и «помех» ради успеха. Из-за этих особенностей режим, стремившийся воплотить в жизнь этот идеал, не мог мириться с существованием альтернативных или смешанных мировоззрений. Для достижения идеала требовалась монополия на идеологию, иначе согласно основным положениям теории экономические сигналы наталкиваются на помехи и вся система выходит из равновесия.

«Чикагским мальчикам» трудно было бы найти другую часть мира, более враждебную к их абсолютистским экспериментам, чем страны южного конуса в Латинской Америке 1970-х годов. Необычайный расцвет девелопментализма означал, что в этом регионе возникла сложная смесь именно таких подходов, которые чикагская школа воспринимала как помехи или «неэкономические идеи». Более того, этот регион кишел интеллектуальными движениями, прямо противоположными беспредельно свободному капитализму. И такие взгляды были тут не маргинальными, но типичными для большинства граждан, как это показывали многочисленные результаты выборов. Предложения чикагской школы могли рассчитывать здесь на такой же восторженный прием, как и идея пролетарской революции в Беверли-Хиллс.

Еще до того, как Аргентину захлестнула кампания террора, Родольфо Вальш писал: «Ничто не может остановить нас — ни тюрьма, ни смерть. Потому что вы не можете пересажать или убить весь народ и потому что большинство аргентинцев... знают, что только народ спасет народ»[306]. Сальвадор Альенде, наблюдая, как танки приближаются к президентскому дворцу, в последний раз обратился к народу по радио с подобными словами: «Я верю, что семена, посеянные нами на доброй почве сознания тысяч и тысяч чилийцев, невозможно уничтожить. Сейчас на их стороне сила, они могут заставить нас подчиняться, но они не в силах остановить социальные процессы с помощью преступлений или насилия. История за нами, и ее делает народ»[307].

Вожаки хунты этого региона и их экономические советники прекрасно понимали эти истины. Один из ветеранов нескольких военных переворотов в Аргентине так описывает настроения заговорщиков: «В 1955 году мы думали, что проблема — это [Хуан] Перон, и мы его свергли, но к 1976 мы уже поняли, что проблема — это рабочий класс»[308]. То же самое происходило и в других странах региона: проблема была обширна и глубока. И это значило, что для успеха неолиберальной революции хунта должна была сделать то, что, по словам Альенде, сделать было невозможно, — решительно искоренить семена, посеянные во время подъема левых сил в Латинской Америке. В своей декларации, выпущенной после переворота и посвященной основным принципам новой власти, диктатура Пиночета описывает свою миссию как «продолжительную и глубокую операцию по изменению чилийской ментальности», что перекликается с утверждением, высказанным на 20 лет раньше Элбионом Пэттерсоном из USAID, крестным отцом «чилийского проекта»: «Нам необходимо изменить сам склад этих людей»[309].

Но как это сделать? Семена, о которых говорил Альенде, не были определенной идеей или даже группой политических партий и профсоюзов. В 1960-х и начале 1970-х годов в Латинской Америке левые представляли доминирующую массовую культуру: это поэзия Пабло Неруды, народная музыка Виктора Хары и Мерседес Coca, теология освобождения священников третьего мира, «театр угнетенных» Аугусто Боаля, радикальная педагогика Пауло Фрейре, революционная журналистика Эдуардо Галеано и самого Вальша; это легендарные герои и мученики прошлого и настоящего, от Хосе Хервасио Артигаса и Симона Боливара до Че Гевары. Поэтому когда хунта задумала опровергнуть предсказание Альенде и выкорчевать социализм с корнем, она объявляла войну всей этой культуре.

Этот императив отражали основные метафоры, которыми пользовались режимы Бразилии, Чили, Уругвая и Аргентины, — все эти фашистские образы чистки и мытья, искоренения и исцеления. В Бразилии облавы на левых носили название «Чистка». В день переворота Пиночет назвал Альенде с его кабинетом «мерзостью, которая хотела разрушить страну»[310]. Месяц спустя он поклялся «вырвать корень зла из Чили», совершить «моральное очищение» нации, «омовение от пороков», что перекликается с призывом одного из идеологов третьего рейха Альфреда Розенберга «безжалостно чистить железной щеткой»[311].

Date: 2015-11-13; view: 293; Нарушение авторских прав