Тонкие побеги из апокалипсиса

Рыжие листья каштанов отражаются в ее голубых глазах. Широкие скулы выдают: наша! В бордовой форме и шапке портье она рассаживает клиентов по такси и лимузинам, бойко говоря по-французски и по-английски, с ослепительной улыбкой. Нередко она переходит на русский. В парижской гостинице, где самый дешевый номер стоит под тысячу долларов, живет немало русских. Да и среди обслуживающего персонала она — не единственная наша. В бутике работает Валя, в ресторане — Вера. Мой друг, преподающий русскую литературу в парижском университете, говорит, что его славянская кафедра существует благодаря притоку студентов из наших краев — молодые французы охладели к русской словесности. Утром, покупая газету, он тоже говорит по-русски: в киоске осел наш соотечественник. В парижском метро все чаще слышна русская речь, стало опасно делать замечания.

Я уже не говорю о Берлине — он снова, как в 1920-е годы, превращается в «русский» город: певучее наречие слышно на каждом шагу. Сколько там наших? Не меньше ста тысяч. А в Вене? Около двадцати тысяч. Но, как сказали мне в Вене русские дипломаты, точное количество трудно определить: только восемьсот зарегистрированы в консульстве — остальные туда не ходят, не видя на то причины. Оттолкнувшись от родного берега, они стали тонкими побегами из апокалипсиса. Россия сокращается в их сознании до бабушкиного абажура, водки, салата из помидоров «с укропчиком».

Русские потянулись в Европу по разным соображениям. Этот массовый наплыв трудно назвать классической эмиграцией с односторонним движением по политическим причинам. Однако и по-другому его не назовешь. В основной своей массе это не злобная, фыркающая эмиграция. Это — поиски лучшей жизни. Мы ничем не лучше африканцев, которые, закутавшись с головой в одеяла, переплывают ночью на моторных лодках Средиземное море в надежде на гуманность европейских законов. Чеченские беженцы переходят зеленые границы по кукурузным и капустным полям без всяких документов. В своей миграции с Востока на Запад они знают, что в них на чужой границе никто не будет стрелять: за один такой выстрел правительство уйдет в отставку. В Австрии, например, чеченцев сажают, задержав на границе, в автобус и отправляют в общежития для беженцев на три месяца для разбирательства причин их миграции, выдавая им ежедневное пособие в 60 евро. Некоторые из них бомбят банкоматы и грабят квартиры. Другие с угрюмым видом, в одинаковых черных кожаных куртках и кепках болтаются по улицам, пугая население. Не дожив трех месяцев в общежитии, они растворяются в европейском воздухе.

Каждый русский, уезжающий на Запад на месяц и застревающий там навсегда,— герой романа о пробуждении национального самосознания, не нашедший своего места на родине. На Запад едут лучшие и худшие, утекающие мозги и криминал, но в основном те, кто хотел бы стать средним классом, однако в России у них не вышло. Вместо России русский средний класс складывается за рубежом. В отличие от послереволюционных эмигрантов, живших надеждой на возвращение в потерянный рай и потому не интегрировавшихся в европейскую действительность, что было их мучительной слабостью, нынешний искатель достойной жизни на Западе изо всех сил стремится мимикрировать, стать, как «они». Однако русский человек никогда не станет, как «они». Мне рассказывали в Польше: беда их эмиграции в Германии в том, что там поляки превращаются в немцев. Это — не про нас. Русский человек быстро осознает внутренние границы ментальной Европы, квадраты и треугольники их запретов — ему в них душно и невесело. Он разрывается между ироническим отношением к родине и душевной подавленностью: он никогда не переродится. Это сделают за него его дети, которые пойдут в местные школы, а он останется для них и для себя перегноем, даже если состоится как средний класс. Счастливой русской эмиграции нет по определению. Исключения в каждой волне уехавших на Запад подтверждают правило.

Лучше всего жить дома, а туда ездить. На Западе хорошо отдохнуть от родной дикости. Однако есть пределы морального согласия с русской родиной. Главная тема России — горечь. Все прогоркло. Когда возникают фрагменты идеологических «дежа вю», административные окрики, достойные советской реальности, невольно думаешь: нехитрая игра. Вы бы могли жить в Северной Корее? На Кубе? В Нигерии? На Гаити? Наверное, нет. Но это все-таки далекие катастрофы. А в нынешней Белоруссии? Будет ли завтра существенная разница между Минском и Москвой?

Так начинаются подспудные терзания.

Виктор Ерофеев

Date: 2015-11-13; view: 273; Нарушение авторских прав