Клейн как специалист по творчеству Ломоносова и варяго‑русскому вопросу 1 page

Каковы заслуги перед истинной наукой, по формулировке Мурашовой, «научного сообщества», т. е. норманистов, столь ненавидящих Ломоносова и его вообще‑то малочисленных последователей за их воззрения, речь шла в первой части. И эти заслуги не просто нулевые. Они с огромным знаком минуса, который превращает по сути все, к чему бы он не прикасался, в тот же минус. Как справедливо заметил много лет назад С.А. Гедеонов, «при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима». Ибо научная разработка есть лишь там, где есть уважение к фактам, к доказательной базе, к обоснованию как утверждений, так и отрицаний, т. е. ко всему тому, чего абсолютно лишена норманская теория, но где в избытке фикции, фальсификации и охаивание оппонентов. И на этих фикциях, фальсификациях и охаиваниях выросли и сформировались как убежденные норманисты Клейн, Петрухин и Мурашова. Но так как худое семя никогда не дает хорошие плоды, они сами затем энергично принялись за создание новых фикций и фальсификаций, в том числе и в отношении камня преткновения норманистов ‑ Ломоносова. При этом сводя, как и двести лет назад Шлецер, как и сто лет назад Войцехович, как и сегодня Карпеев с Романовским, свои «опровержения» антинорманизма к глумлению и охаиванию, к искажению истины исторической и истины историографической.

Так, слова Клейна, что «первый ректор первого русского университета был уволен со своего поста за норманизм», находившие горячий отклик у его студентов 1960‑1970‑х гг. и сегодня производящие огромное впечатление, ибо свобода творчества в научном мире всегда ценится превыше всего, а посягательства на нее законно воспринимаются резко отрицательно, являются извращением хорошо известных фактов. Выше речь шла о том, что понижение Миллера «в чине», т. е. лишение его профессорского звания, произошло 8 октября 1750 года. А «от должности ректора» он был уволен, и об этом событии подробно рассказывает П.П. Пекарский, нисколько не связывая его с диссертацией, ибо оно и не было с ней связано, за несколько месяцев до этого события ‑ 20 июня 1750 г. для «скорейшего окончания сибирской истории» и «ему было вменено в обязанность читать там (в академическом университете. ‑ В.Ф.) ежедневно исторические лекции». Но от последнего историограф отказался, ссылаясь на здоровье и на то, что не читал лекции «уже восемнадцать лет». Но когда Миллеру 21 сентября от имени президента Академии наук было объявлено, «что он непременно должен читать лекции и что в противном случае у него будет вычитаться жалованье, для чего и не будет выдано ему таковое за сентябрьскую треть», то историограф «подал графу Разумовскому решительную жалобу на Шумахера и Теплова, обвиняя их в несправедливости и пр.», и объясняя, а эта часть жалобы приведена выше, почему не может читать лекции.

И далее Миллер говорил президенту о Шумахере и Теплове, но не о Ломоносове и других оппонентах по диссертации, что «когда гг. члены академической канцелярии вашему высокографскому сиятельству доносили о мне не так, то я оное приписываю зависти их и ненависти для бывших мне с ними в государевых делах и в партикулярных частых ссор». 18 июня, т. е. двумя днями до увольнения Миллера, от конректорства в гимназии был освобожден академик И.Э. Фишер, назначенный на этот пост, как и Миллер на пост ректора, в ноябре 1747 года. Хотя в норманизме он замечен не был. Более того, Фишер очень резко критиковал диссертацию Миллера. По причине чего, согласно логике Клейна, за «антинорманизм» его и убрали. На должность как ректора в университете, так и конректорства в гимназии был назначен С.П.Крашенинников. Как вспоминал в 1764 г. Ломоносов об июньских событиях 1750 г., прямо сочувствуя Миллеру, «между тем Миллер с Шумахером и с асессором Тепловым поохолодился и для того оставлен от ректорства, а на его место определен адъюнкт Крашенинников, как бы нарочно в презрение Миллеру, затем что Крашенинников был в Сибири студентом под его командою, отчего огорчение произошло еще больше».

А за научные взгляды Петербургская Академия наук никого не подвергала гонениям. В том числе и за норманизм. Так, 6 сентября 1756 г. Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, один из самых активных критиков Миллера в 1749‑1750 гг., на торжественном собрании Академии произнес речь «Слово о начале и переменах российских законов», где доказывал норманское происхождение норм Русской Правды и утверждал, что законы россов‑германцев «наиболее согласуются» с законами шведов. А к этому времени, надлежит заметить, в Европе начал разгораться пожар Семилетней войны, в которой с января 1757 г. будет участвовать Россия: 29 августа войска Фридриха II вторглись в Саксонию, 9 сентября пал Дрезден, а 13 сентября прусская армия вошла в пределы Австрии. Это к тому, что якобы русско‑шведская война 1741‑1743 гг., согласно утверждениям С.М.Соловьева и В.О.Ключевского, усилила антишведские настроения в русском обществе и стала одной из причин «патриотического упрямства» Ломоносова в варяго‑русском вопросе (а затем русско‑шведская война 1809‑1809 гг. и триумф 1812 г., вызвавшие небывалый «разгар национального возбуждения», не породили почему‑то «патриотического упрямства» у русского общества той поры в вопросах своего начала, напротив, безоглядно принявшего «ультранорманизм» Шлецера). Ранее, в 1753 г., в диссертации «Рассуждения о древних россиянах» Штрубе де Пирмонт подчеркивал, что руссы ‑ это часть «готфских северных народов» и что ими были принесены законы восточным славянам, которые те не имели[5].

И наивно, конечно, полагать, как это думает Клейн, что Петербургская Академия только и жила дискуссией по речи‑диссертации Миллера и что все ее решения только и принимались в связи с этим. Ибо с 6 сентября 1749 г. и по 8 октября 1750 г., т.е. с того момента, как Канцелярия распорядилась дать на отзыв диссертацию и до лишения профессорского звания ее автора, в Академии обсуждались работы других ученых, часть из которых так же, как и речь Миллера, была отвергнута. Так, например, 13 ноября 1749 г. Ломоносов дал отзыв на диссертацию Рихмана «О свойстве исхождения паров», признав ее «достойною, чтобы она была напечатана и в публичном собрании читана» (и 26 ноября она была «читана» автором в публичном собрании Академии). С 16 ноября по 3 декабря 1749 г. Х.Н. Винсгейм, И.Х. Гебенштрейт, И.А. Браун, Г.В.Рихман, Х.Г.Кратценштейн, Г.Бургаве, С.П.Крашенинников, М. Клейнфельд, Н.И.Попов рассматривали «Проект конструкции универсального барометра», предложенный Ломоносовым.

И два академика, Рихман и Кратценштейн, указали на некоторые «неудобства» конструкции, которые, на их взгляд, снижали качество инструмента. Автор, ознакомившись с этими замечаниями, решил отложить публикацию работы (в июне 1750 г., когда решался вопрос о печатании представленных «для II тома Новых Комментариев» диссертаций, он попросил не включать в это издание «Проект конструкции универсального барометра» и оставить на хранение в архиве Академии. Но при этом ученый продолжал работу над ним и 17 августа 1752 г. продемонстрировал «снабженное описанием изображение инструмента для наблюдения изменений всемирного тяготения... Славнейшие академики одобрили инструмент и постановили сообщить об этом Канцелярии». И универсальный барометр, который позволял измерить силу притяжения Луны, Солнца и других небесных тел, т. е. приливообразующих сил, а подобное считалось тогда неосуществимым, был изготовлен, хотя сам проект не был опубликован, в связи с чем ломоносовская идея постройки универсального барометра осталась для науки неизвестна).

С 26 января по 12 октября 1750 г. на 19 заседаниях Академического собрания читались пять работ Л.Эйлера по астрономии, математике и механике. В апреле Академическое собрание, рассмотрев рукопись французского натуралиста и путешественника Тибо, касающуюся квадратуры круга, пришла к выводу, что «эта работа не имеет никакого научного значения». Тогда же было признано несостоятельным присланное немецким архитектором Гофманом описание системы мира. 6‑10 апреля Ломоносов, Тредиаковский, Крашенинников и Попов «свидетельствовали» первую тетрадь нового варианта «Лексикона» переводчика Коллегии иностранных дел венецианца Г. Дандоло, заключив, «что оная тетрадь наполнена весьма великими погрешностями против грамматики, против российского и латинского языка как в знаменовании, так и в чистоте речей, и напечатания отнюдь не достойна» (первый вариант этого «Русско‑латино‑французско‑итальянского лексикона» Ломоносов отверг в январе 1749 г. из‑за «несносных» погрешностей, заключив, что «сия книга не токмо без стыда сочинителева и без порицания Академии при ней напечатана быть не может...». И члены Исторического собрания одобрили этот отзыв, хотя, как утверждает Шумахер, президент Академии наук К.Г. Разумовский и Г.Н.Теплов высказывались тогда «за напечатание лексикона...»).

18 февраля Х.Г.Кратценштейн и Г.В.Рихман дали критические отзывы на статью Н.И.Попова о методе наблюдения кульминации и высоты светил. В июне‑июле Ломоносов «освидетельствовал» выполненный В.Е.Тепловым перевод «Новой французской грамматики» П.Ресто с целью, чтобы определить, достоин ли тот быть назначенным в переводчики. И как заключил рецензент, «что оная грамматика на российский язык переведена изрядно, а тот, кто оную переводил, в переводчики произведен быть достоин». Тогда же Ломоносов, Тредиаковский, Крашенинников и Попов «свидетельствовали» выполненный переводчиком Академии наук С.С.Волчковым перевод с французского языка первого тома «Жития славных мужей» Плутарха (а его нужно было еще сверить с оригиналом). И согласно поданным Ломоносовым в Канцелярию «репортом», печатать данный перевод, в виду «многих и важных погрешностей и неисправностей», «с пользою обществу, а с похвалою Академии и переводчику» нельзя.

В июле Ломоносов произвел, по поручению Канцелярии, анализ руды из Севска на предмет содержания в ней золота и заключил, что она не содержит ни золота, ни серебра. В августе вместе с Таубертом, Тредиаковским и Поповым Ломоносов «свидетельствовал» речь ректора университета Крашенинникова «О пользе наук и художеств во всяком государстве». И в «репорте», поданном в Канцелярию, ими было подчеркнуто, «что в ней мало говорено о праведной пользе наук, также действия некоторым наукам положены несвойственны», и что, «остерегая честь Академии и сочинителя, желали б, чтоб ее не печатать, а впрочем оставляется на благоизобретение Канцелярии». В тот же месяц ему, Крашенинникову и Попову было поручено Канцелярией ознакомиться с написанным Тредиаковским предисловием к его переводу «Аргениды» английского поэта Д. Барклея и высказать свое мнение о целесообразности этого издания. И в отзыве, поданном ими в сентябре в Канцелярию, констатировалось, что, «по мнению общему, лучше сей дедикции быть переделанной вновь, нежели исправленной».

Тогда же Ломоносов, получив из Канцелярии указ Сената, освидетельствовал представленную промышленником А.Тавлеевым «с компанейщиками» синию «брусковую краску» и установил, что она по своим качествам «ни в чем не уступает» иностранной «и для того к крашению сукон и других материй такова же действительна и совершенная, как иностранная». Да и у Миллера в названное время помимо диссертации было много еще других и весьма ответственных дел и поручений. Так, он вел очень большую и очень напряженную работу по подготовке к печати «Истории Сибири». И не все в этом предприятии, даже уже после завершившегося обсуждения, шло гладко: 18 января 1750 г. историограф доложил Канцелярии о трудностях работы над книгой, «ибо И.Э. Фишер не составил описания своего путешествия, не даны в помощь три студента и два переводчика» и др. Параллельно с тем он, совместно с Ф.Г. Штрубе де Пирмонтом и К.Ф.Модерахом, участвовал в 1749‑1750 гг. в разборе архива А.Д. Меньшикова. Также по поручению Канцелярии Миллер составлял каталог лекций[6].

А слова Клейна, что в споре с Ломоносовым, «несомненно, кругом прав Миллер», противоречат, наряду с приведенными в первой части фактами, еще одному и также очень хорошо известному действительной науке факту, что после дискуссии Миллер, тщательно изучив ранее незнакомые ему источники и как следует поразмыслив над ними, отказался от норманистских заблуждений и стал выводить варягов из Южной Балтики (если бы Клейн работал в науке не меньше Миллера, но работал именно как историк и изучил бы все письменные памятники по теме, то, возможно, сам бы убедился в мудрости простейшей мысли, высказанной последним в последискуссионное время: «поелику мы со дня на день более поучаемся...», и, что также вполне возможно, совершил бы ту же эволюцию во взглядах на варяго‑русский вопрос, какую совершил Миллер четверть тысячелетия тому назад). Так, если во время обсуждения диссертации он категорично утверждал: «неверно, что варяги жили у устья реки Немана», то уже в 1760‑1770‑х гг. вел речь о варяжской руси (роксоланах) в «Пруссии около Вислы на морском берегу».

Тогда же ученый вслед за Ломоносовым отмечал, ссылаясь в том числе и на показания патриарха Фотия, что «россы были и прежде Рурика», что термин «варяги» ‑ это имя общее, ибо «во всей окружности Восточнаго моря не было никогда такого народа, который бы собственно варягами назывался», что варяги «могли состоять из всех северных народов и из каждаго состояния людей». В те же годы он со знанием дела критиковал шведского норманиста О. Далина, убеждавшего чуть ли не всю Европу в том, что русское государство «состояло под верховным начальством» «Варяжского или Шведского государства», а «варяги и скандинавы всегда были... подпорами российскому государству». При этом правомерно говоря, что Далин был неправ, внеся «немалую часть российской истории... в шведскую свою историю», что он «употребил в свою пользу епоху варяжскую, дабы тем блистательнее учинить шведскую историю, чего однако оная не требует, и что историк всегда не к стати делает, если он повести своей не основывает на точной истине и неоспоримых доказательствах». И, как ставил Миллер окончательную точку в своей оценке построений этого фантаста‑норманиста, все его заключения основываются «на одних только вымыслах, или скромнее сказать, на одних только недоказанных догадках, не заслуживали бы места в другой какой основательно писанной истории»[7].

Оболганный и обруганный Клейном как «русский националист» и «ультра‑патриот» академик Б.А.Рыбаков, оставивший, несмотря на определенные ошибки и издержки, свойственные творчеству любого исследователя, след и в исторической, и в археологической науках, не был антинорманистом, хотя и считал себя таковым. Не был потому, что исповедовал главный постулат норманской теории ‑ норманство варягов, но, согласно требованиям так называемого «советского антинорманизма», принижал значение норманнов в нашей истории. Но даже такая непринципиальная «ересь» вызвала неподдельный гнев сторонника «"ультранорманизма" шлецеровского типа», не способного отличить ‑ и это доктор наук! ‑ сущность позиции Рыбакова в варяжском вопросе от декларированного им «антинорманизма» (да и других советских ученых, выступающих, по оценке Клейна, «с позиции крайнего антинорманизма»).

А какой был «антинорманизм» ‑ «крайний» или «бескрайний» ‑ в советское время, видно из работ, например, крупнейшего его представителя И.П. Шаскольского, так разъяснявшего в 1960 и 1965 гг. суть этого «антинорманизма»: «Марксистская наука признает, что в IX‑XI вв., как об этом свидетельствуют достоверные источники, в русских землях неоднократно появлялись наемные отряды норманских воинов, служившие русским князьям, а также норманские купцы, ездившие с торговыми целями по водным путям Восточной Европы». После чего он также декларировал, стараясь выглядеть стопроцентным «антинорманистом», непоколебимо стоявшим на позициях марксизма‑ленинизма: «И, конечно, признание этих фактов совсем не тождественно согласию с выводами норманизма». Но признание этих фактов именно и означает стопроцентный норманизм. Как его при этом не назови, да еще как заклятие вместе с Шаскольским не произноси, что в середине 1930‑х гг., когда «советские историки нанесли решающий удар норманской теории, разработав марксистскую концепцию происхождения Древнерусского государства... норманизм целиком переместился на Запад...», где «стал течением буржуазной науки Западной Европы и Америки».

Норманизм из СССР никуда не перемещался, он был сутью советской науки, выдавшей его за «антинорманизм». И этот «антинорманизм» сводился, помимо вышеназванных примет, еще к тому, что, как объяснял тот же Шаскольский в 1981 г. западноевропейским коллегам, «процесс формирования восточнославянского государства начался задолго до появления норманнов... Можно говорить лишь о какой‑то ‑ большей или меньшей ‑ степени участия норманнов в этом грандиозном внутреннем социально‑экономическом и политическом процессе». Но точно также считали, прекрасно обходясь без марксистской фразеологии, многие норманисты на Западе. В связи с чем датчанин А.Стендер‑Петерсен, сопоставив в 1949 г. «антинорманизм» в советской исторической науке и норманизм в зарубежной, резюмировал: «Провести точную, однозначную грань между обоими лагерями теперь уже не так легко, как это было в старину Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах. От одного лагеря к другому теперь уже гораздо больше переходных ступеней и промежуточных установок».

При этом добавив и совсем уж в духе «советского антинорманизма», что «можно привести заявления мнимых исследователей, гласящие, что древние скандинавы, так сказать от природы были одарены особой способностью создавать государственно‑политические и административные организации, в то время как славяне, в частности русские, напротив, по врожденной им особой психике были лишены этой способности». Позже, а этот факт приводит Клейн, шведский археолог М.Стенбергер отмечал, что «вряд ли хоть один шведский археолог станет утверждать, что викинги основали Русское государство». Сам Клейн в 1965 г. раскрывал понятие «норманизм» почти по Стендер‑Петерсену: «Норманизм, с моей точки зрения, ‑ это утверждение природного превосходства норманнов (северных германцев) над другими народами и объяснение этим превосходством исторических достижений этого народа ‑ как мнимых, так и действительных»[8].

В словесной эквилибристике «советского антинорманизма», внесшей огромную путаницу в головы тогдашних и современных представителей науки, сегодня, слава Богу, разобрались и некоторые норманисты (а сделать это, в условиях господства устойчивых штампов, довольно непросто. Как разъяснял позицию Шаскольского Клейн в 1965 г., «есть норманисты, есть антинорманисты, а есть позиция советских ученых: ни норманизм, ни антинорманизм, а нечто третье», т. е. все, как в одной чудной сказке, «ни мышка, ни лягушка, а неведомая зверюшка», но имя которой дали «антинорманизм»). Так, в 1998 г. историк И.Н.Данилевский отметил, что «справедливо "норманизмом" называть любое признание присутствия скандинавских князей, воинов и купцов в Восточной Европе». Впрочем, Клейн все это очень хорошо знает. В 1975 г. археолог Д.А. Авдусин констатировал, что советские исследователи, активно проводя идею норманства варягов, называют себя антинорманистами, но при этом говорят в зарубежных публикациях, как это делает Клейн, «что антинорманизм в советской исторической науке не моден». В 1993 г. последний, вспоминая «дискуссию» о варягах в Ленинградском университете в 1965 г., прямо сказал, что тогда его и его сторонников «не без некоторого резона» обвинили в норманизме, и вместе с тем откровенно поведал, как он с учениками камуфлировал этот норманизм марксизмом.

А камуфлировать норманизм им не составляло никакого труда. Ибо, как пояснял в 2009 г. Клейн, в советское время лишь В.Б.Вилинбахов, AT. Кузьмин и В.В. Похлебкин придерживались «архаичного мнения, что варяги ‑ не скандинавы, а балтийские славяне... остальные антинорманисты поголовно признавали варягов норманнами». Сама же так называемая «дискуссия» 1965 г., которая состоялась между Клейном и, как он его характеризует, «антинорманистом» и даже «несомненным лидером в отстаивании антинорманистской концепции» Шаскольским, сводилась к выяснению вопроса, лишившего сна всю советскую историко‑археологическую науку: много или мало норманнов было на Руси? Но археолог, стремясь дезавуировать полнейшую никчемность подобных споров для науки и раздуть в глазах неискушенного читателя значимость собственной персоны, изображает себя, как и когда‑то Шлецер, неустрашимым борцом с деспотией. И свое нахождение в тюрьме в 1981‑1982 гг. («я был репрессирован») и тень КГБ («я смолоду попал под надзор КГБ») он искусно вплетает в «филиппику» в адрес зловредного антинорманизма, но не поясняет, что его нахождение в «казенном доме» совершенно не имело отношения к варяжскому вопросу, а также умело нагнетает атмосферу рассказом, как «научный аппарат (система ссылок)» к книге «Спор о варягах» был увезен друзьями за границу вместе со всей картотекой, насчитывающей 180000 карточек, «в убеждении, что мне предстоит неминуемый отъезд после освобождения», и как этот «научный аппарат» чуть не сожгли в Венгрии[9] (то ли венгерские «антинорманисты», то ли вездесущие доморощенные «ультра‑патриоты»).

А на этом фоне темного царства, где светлым лучиком брезжил лишь «объективный исследователь» Клейн, светлыми пятнами маячат его семинар, который «возник в ходе борьбы шестидесятников за правду в исторической науке и сложился как очаг оппозиции официальной советской идеологии», и маскарадная «дискуссия» 1965 г., или, как он ее самолично и громко величает, «Норманская баталия», «Варяжская баталия», третья схватка «антинорманизма с норманизмом за два века...» (а такие характеристики лишь оттеняют ее нарочитость, ибо, как верно заметил классик, «много шуму из ничего»). И которую археолог ставит вровень с действительно принципиальной и важной для нашей науки полемикой Миллера и Ломоносова. Да еще подчеркивает, что по напряжению она была «самой острой», являла собой идейную борьбу, «которая для нас была трудна и опасна», и что поражение в ней ему и его единомышленникам могло стоить «тюрем и лагерей»[10]. Какая уж там «острота», а тем более такие страсти с «тюрьмами и лагерями», от которых кровь стынет в жилах, если спор велся вокруг выбора, сродни тому, с какого конца, как сходились стенка на стенку «мыслители» в одной хорошей книге, разбивать яйцо ‑ с того или другого. В любом случае яйцо все равно остается яйцом. И норманизм остается все тем же норманизмом, независимо от того, сколько норманнов окажется, по воле Шаскольского или Клейна, в Восточной Европе: мало или много, и даже независимо от того, насколько «принципиально» разойдутся эти псевдоантинорманисты во мнении, в какой степени скандинавы ‑ в «большей» или в «меньшей» ‑ принимали участие в складывании русского государства.

Как говорилось выше, А.Л. Шлецер в начале XIX в. видел на Руси всего лишь «горсть» норманнов. Той же самой мерой измерял их в 1851 г. и С.М. Соловьев. В 1877 г. датский славист В.Томсен, в действительности не находя ничего норманского в русских древностях, объяснял, стремясь, по примеру Шлецера, нейтрализовать этот «антинорманистский» факт, что число скандинавов среди восточных славян «было сравнительно так мало, что они едва ли могли оставить по себе сколько‑нибудь заметные племенные следы». Но в 1908 г. А.А. Шахматов, как филолог мало задумываясь об исторической основе своих рассуждений, повел на Русь уже «полчища скандинавов». А в 1915– 1916 и 1919 гг., когда он некритично, ибо исторической критике его не учили, принял фантазии шведского археолога Т.Ю. Арне по поводу русской истории за саму русскую историю, «полчища скандинавов» в его трудах мгновенно превратились в «несметные полчища». И эти «несметные полчища скандинавов», шедшие на Русь, по словам знаменитого летописеведа, мнение которого было очень весомым в науке (а оно весомо и сейчас), колонизационными потоками, «начиная с первой половины IX столетия и до конца XI‑го», завоевали восточнославянские земли, основали там «более или менее» обширные поселения и, наконец, создали «великую славянскую державу» (как отметил в 1930 г. известный историк и археолог Ю.В. Готье, и это несмотря на то, что он сам являлся норманистом, труд Арне 1914 г. «Швеция и Восток», где тот выдвинул теорию норманской колонизации Руси, «был целиком и без критики» принят Шахматовым в «Древнейших судьбах русского племени». Но так он был принят во всех работах академика)[11].

Предреволюционный «восторженный ультранорманизм» русского филолога Шахматова, порожденный шведским (шире ‑ германским) национализмом археолога Арне 1914 г., годом начала Первой мировой войны, значительно охладил «советский антинорманизм», доведя число варягов‑норманнов до меры, более или менее равной «горсти» Шлецера. Так, в 1945 г. Н.С.Державин свел их количество до «горсточки искателей приключений». По оценке А.Я.Гуревича, высказанной в 1966 г., скандинавы на Руси составляли «незначительную кучку». В 1970 г. В.Т.Пашуто выразил согласие с мнением польского историка Х.Ловмяньского, что норманны в Восточной Европе представляли собой «каплю в славянском море». А что из себя значили в числовом измерении все эти «горсточки», «кучки» и «капли», видно из расчетов «советского антинорманиста» Б.А.Рыбакова, в 1962 г. сказавшего, что, судя по археологическим данным, количество скандинавских воинов, постоянно живших в русских пределах, «было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями»[12]. Клейну‑археологу, которому, вероятно, раз и навсегда запали в душу слова шведа Арне, что в X в. повсюду на Руси ‑ в позднейших губерниях Петербургской, Новгородской, Владимирской, Ярославской, Смоленской, Черниговской, Киевской ‑ «расцвели шведские колонии», и потому узревшему, наверное, как и Шахматов‑филолог, «полчища» скандинавов в Восточной Европе, эта «цифирь» академика даже очень не понравилась, за что и предал его норманистской анафеме. Хотя той же анафеме Клейн мог бы спокойно предать и таких «русских националистов» и «ультрапатриотов», как Шлецер, Соловьев, Томсен, Державин, Гуревич, Пашуто, Ловмяньский и многих других норманистов, также, как и Рыбаков, ведших разговор, в силу тех или иных причин, о незначительном или самом незначительном числе норманнов на Руси.

Клейну могло также очень не понравиться еще одно «антинорманистское» заключение Рыбакова того же 1962 г., согласно которому в истории Руси существовал «норманский период», но время которого он, по сравнению с «ультранорманистом» М.П.Погодиным, ограничил 882‑912 годами. Да еще при этом говоря, что буржуазные историки «излишне преувеличивали» рамки этого периода, растягивая его на несколько столетий, что княжение норманского конунга Олега Вещего в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими историками‑норманистами», и что историческая роль варягов‑норманнов «была ничтожна», даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев...»[13] (и вместе с тем ученый подчеркивал с 1960 г. абсолютно в духе норманистов XIX в. Н.Ламбина и А.А.Куника, что редактор ПВЛ 1118 г. был первым «норманистом», причем «настоящим» и «последовательным», а в 1982 г. сказал о «"норманистах" начала XII века», исказивших летопись[14]. А речь о летописцах‑«норманистах», которую, наряду с Рыбаковым, вели «советские антинорманисты» Д.С.Лихачев, И.У. Будовниц, С.Л. Пештич и др., а сейчас о том же толкуют представители «объективно‑научно‑умеренного норманизма» Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин, ‑ это очень важный «аргумент»‑пустышка в пользу выхода варягов из Скандинавии, априори задающий ложную тональность всего разговора о них)[15].

Клейн, преподнося свои рассуждения как «объективный анализ фактов» («автор не пытается подменить логику и факты эмоциями, не превращает национальные чувства и политические симпатии или антипатии в доказательства»), не знает многие известные факты и свидетельства. Так, Мстислава Великого, сына Владимира Мономаха, он преподносит в качестве его внука, а смерть Ломоносова отнес к 1764 г., хотя, как хорошо помнят многие неисторики еще со школы, великий ученый умер в 1765 г., отмечает, что «нынче защиты диссертаций стали куда короче и гораздо спокойнее», что Ломоносов после дискуссии «занялся сам детальным изучением материалов», что обозначение «норманизм» ‑ это «клише советской пропаганды...», хотя данное «обозначение» то и дело мелькает в работах дореволюционных историков. Например, Костомаров в публичном диспуте с Погодиным в марте 1860 г. неоднократно использовал термин «норманисты». Клейн, кстати сказать, работал с материалами этого диспута, но под фотографиями его главных героев им помещена подпись: «участник дискуссии 1865 г.». А истинных норманистов, под влиянием источников всего лишь на самую малую чуточку отошедших от нежизненноспособных шлецеровских канонов, археолог относит к антинорманистам, тем самым извращая подлинную картину историографии варяго‑русского вопроса.

Так, антинорманистом предстает норманист XIX в. А.Ф. Федотов, которого Клейн поставил в один ряд с советскими учеными и приписал ему то, что в действительности утверждали последние: «"Русь" ‑ исконное самоназвание восточных славян. Во всяком случае, название не скандинавское, а южное». Но Федотов ничего такого не говорил. И в статье за 1837 г., на которую ссылается Клейн, исследователь, впервые в науке специально проведя анализ значения слова «Русь» в летописях, согласился со Шлецером, что название Руси и земли Русской с момента прихода Рюрика и его варяго‑руссов исключительно относилось к новгородцам: норманны передали «свое имя новому государству и новым своим подданным». Но, распространившись затем на все племена, покоренные Киевом, это слово, продолжает далее Федотов, «с XI и еще более со второй половины XII столетия относится единственно к южным областям нашего государства, именно к киевскому княжеству и другим сопредельным». Есть повод думать, резюмировал он, что летописцы под Русской землей «разумели иногда собственно область Киевскую». В связи с чем и не принял мнение Шлецера, что в монгольский период название Русь относилось исключительно только к Новгородской области. Никакого антинорманизма в словах Федотова, разумеется, нет, как нет его и в словах Н.М.Карамзина, в первых трех томах своей «Истории государства Российского» несколько раз заострявшего внимание на том обстоятельстве, что в XII‑XIII вв. Русью именовали в летописях преимущественно Среднее Поднепровье («Киевскую область»)[16].

Date: 2015-11-13; view: 325; Нарушение авторских прав