Все начинается и все заканчивается в Египте

Не прошло и пятидесяти лет с тех пор, как Виван Денон представил миру le style egyptien.[2]Теперь любой обладающий вкусом джентльмен Британии мог, если бы захотел, прогуляться по садовой дорожке, обрамленной рядами сфинксов, постучать в дверь молоточком в форме головы Хатор,[3]увидеть на стенах прихожей изображения нильских папоротников, пройти к пылающему камину с фивейскими колоннами по бокам, налить себе чая из чайника, расписанного священными ибисами и крокодилами, раскинуть карты с пирамидами и дымящимися курильницами на рубашках и, достав из шкафа, украшенного резными свитками папирусов, томик сэра Гарднера Уилкинсона «Манеры и обычаи древних египтян», неторопливо полистать это популярнейшее издание на кушетке с изножьем в виде крокодила, а также с орнаментом из скарабеев и скорпионов.

Или же, будучи стесненным в средствах, он мог попросту сесть на омнибус, отходящий в десять пятнадцать от Чаринг-Кросс[4]до Хрустального дворца в Сиднеме к юго-востоку от Лондона, чтобы там, в северном трансепте,[5]с изумлением и трепетом созерцать исполненные в натуральную величину копии колоссов Абу-Симбела,[6]которые благосклонно, с безмятежностью бессмертных, взирали с высоты величественных престолов на свои новые владения, на исторические залы, заморские диковины и чудеса технологии, покуда в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году не сгорели во время большого пожара, вспыхнувшего во дворце.

Пожалуй, меньше всего Александра Генри Ринда, худощавого молодого шотландца с ухоженной бородкой и страдальческим взором, занимала судьба Наполеона Бонапарта, не говоря уже о египетских редкостях; в тот день, в мае тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, ему и в голову не приходило, что вскоре глубиной знаний по обеим темам он превзойдет всех своих современников.

Три года назад, посетив первую и частично уменьшенную инкарнацию Хрустального дворца в Гайд-парке, он был весьма обескуражен. И вот теперь, шагая с самым серьезным видом от станции вдоль незаконченной колоннады, предварявшей главный вход, чувствовал, как его начинает охватывать беспокойство: как бы от возбуждения не упустить главного, не погубить заученную речь или вообще не лишиться на время дара связно изъясняться — такое случалось при очень сильном волнении, и это была не самая страшная из его душевных и телесных слабостей: другие представляли собой настоящую угрозу для жизни (в глубине души Ринд подозревал, что не достигнет тридцатилетнего возраста, но сейчас ему некогда было размышлять о подобных вещах).

Оригинал Хрустального дворца — нечто вроде музея в стиле Гаргантюа, — возведенный для Великой выставки и посвященный совершенствованию человеческой расы благодаря упорному труду, был сооружен за каких-то семь месяцев из сборных колонн и акров граненого стекла — невиданное по тем временам достижение британской промышленности, сравнимое разве что с постройкой пирамид. Его реконструкция в Сиднеме протекала более умеренными темпами, и лишь теперь, за считаные недели до официального открытия, ощутимо набрала скорость. Ринд обошел закашлявшийся паровой двигатель, перемахнул через огромный стальной брус, обогнул дымящийся бойлер и предъявил учтивому охраннику у дверей письмо управляющего дворца — свой пропуск в сказочные чертоги.

Юноша был твердо настроен ни на что не отвлекаться. Солнечные лучи то вспыхивали, то гасли, рассеиваясь и танцуя под граненой стеклянной крышей, на перекрестьях балок, стремительно пробегая по экспонатам едва законченных выставок, по глади декоративных прудов и шеренгам горшков с пальмами. В большом трансепте, где высились трубы гигантского органа, Ринд замер перед оркестровой террасой, посмотрел на часы и, к своему удовольствию, удостоверился, что, как всегда, явился на место с безукоризненной точностью. Однако, прождав целых двадцать минут в одиночестве, под покровом бурлящих и расползающихся по небу туч, наблюдая, как истончаются и тают последние лучи, он почувствовал себя чуть ли не святотатцем и под конец утратил остатки мужества.

У входа в Византийский зал переговаривались и громко смеялись несколько человек в официальных костюмах — как пить дать высокопоставленные особы. В центре группы находился человек среднего роста, облаченный в блузу цвета индиго, рубиновый жилет и оранжево-розовый галстук. Любого другого такая одежда превратила бы в попугая, в циркового униформиста, но она смотрелась совершенно естественно на этом джентльмене с его ярко-рыжими бакенбардами, усами, похожими на языки пламени, и солнечными зайчиками на лысине, выделявшейся среди цилиндров подобно куполу мечети в Константинополе.

— Доброе утро, сэр, — смущенно обратился к нему подошедший Ринд, заметив, как от его неисправимо шотландского выговора стихли прочие голоса.

— И вам того же, — ответил человек с лысиной; его искрящиеся глаза уже заранее с неподдельным участием приветствовали впечатлительного юного шотландца.

— Прошу прощения, не подскажете ли вы, где сейчас может находиться мистер Фуллер, управляющий Хрустального дворца?

— Мистер Фуллер? Мистер Фрэнсис Фуллер?

— Ну да.

Лысый человек негромко усмехнулся.

— К сожалению, должен вам сказать, мой мальчик, что мистер Фуллер задерживается. Мы и сами ожидали его прихода, пока не получили от него сообщение.

— Задерживается? — Ринд был в полном смятении.

— Да, по всей видимости.

— Но… но у меня с ним назначена важная встреча.

— В таком случае мне остается только принести извинения от его имени. Вы только представьте, огромная партия австралийских попугаев затерялась где-то на железной дороге. Обычное осложнение из тех, что неожиданно возникают в последнюю минуту и могут нарушить даже блестяще продуманные планы.

Чувствуя на себе неприязненные взгляды, Ринд поспешил проглотить разочарование.

— Что ж, — произнес он, желая сгладить неловкость, — а вы случайно не знаете, когда мистер Фуллер вернется, хотя бы приблизительно?

— Боюсь, что нет. Однако, если я чем-то могу быть полезен в отсутствие мистера Фуллера…

— У меня к нему был разговор… э-э-э…

— Вы можете сообщить мне все, что хотели, и я передам ему при первой возможности.

— Нет-нет, спасибо, — ответил Ринд и услышал где-то вдали громовой раскат. — Я думаю, все и так обойдется.

— Бросьте, мой мальчик. — На лице собеседника отразилась искренняя озабоченность. — Вы проделали такой дальний путь из… Простите, откуда вы? Из какой части Шотландии?

— Из Сибстера, под Уиком.

— О, это далеко на севере… Немалое расстояние. Так что, прошу вас, выкладывайте.

Но Ринд, понимая, насколько сложным получится разговор, уже решил, что непременно соберется с силами для нового визита.

— Вы очень любезны, сэр; буду весьма признателен, если вы просто передадите мистеру Фуллеру, что Алекс Ринд был чрезвычайно разочарован, когда не застал его в музее, и был бы ужасно…

— Алекс Ринд? — Соломенно-желтые брови лысого человека удивленно выгнулись. — Александр Генри Ринд?

— Ну да.

— Автор… дайте-ка вспомнить… «Ранней шотландской истории и ее представителей» в «Ретроспективном обзоре»?

— Ну да, — изумился Ринд.

— И «Результатов раскопок на севере Шотландии»?

— А… ну да, это я. Но как же… Хочу сказать… — Молодой человек недоверчиво покосился на остальных. — Сэр, вы, должно быть, серьезно интересуетесь археологией, если читаете подобные тексты.

— Признаться, я и в самом деле немного увлекаюсь этой наукой.

— Тогда… Надеюсь, вы извините меня за то, что не имею… не имею чести знать…

— Прошу прощения, мой мальчик.

Собеседник протянул ему руку и уже собирался представиться, как вдруг со стороны Елизаветинского зала послышался оглушительный грохот: это рухнула гипсовая колонна. В наступившей затем тишине, покуда все глазели на повреждения, мужчина с лысиной улучил момент, чтобы выскользнуть из толпы и увлечь Ринда в сторону для более уединенной беседы.

— Сюда, — сказал он, ведя молодого человека за локоть к Историческим залам, — вот сюда. Прошу вас, выкладывайте, не стесняйтесь. Уверяю, я передам все слово в слово.

Ринд судорожно пытался вспомнить заготовленную речь.

— Ну… — только и выдавил он.

— Сразу оговорюсь: знаете, я и сам имею здесь кое-какое влияние.

— Что же, — начал Ринд, посмотрев на него благодарным взглядом. — Полагаю… полагаю, раз вы настолько хорошо знакомы с моими сочинениями, значит, должны разделять мой интерес к нашим отечественным древностям.

— Я нахожу его достойным всяческих похвал.

Собеседники миновали зал Ренессанса.

Молодой человек осмелел.

— Тогда вы не можете не согласиться, как согласился бы мистер Фуллер, окажись он на вашем месте, что археология — наш единственный источник познаний во всем, что касается белых пятен древнейшей истории.

— Я счел бы за честь назвать подобную философию своей собственной.

— …И что наш патриотический долг — спасти от уничтожения огромные исторические пласты.

— Это наш долг перед человечеством.

— Значит, вас, так же как и меня, приводит в негодование мысль о том, что подлинные археологические сокровища нашей страны гибнут при строительстве плотин и рытье дренажных канав, подвергаются разрушению, чтобы дать место рельсам и дорогам.

— Разумеется.

Позади остался зал Средневековья.

Ринда охватило волнение.

— И вы, без сомнения, в курсе, что каменные пирамидки повсеместно превращаются в столбы для ворот и печные трубы, кремневые орудия выбрасываются вместе со шлаком, а бесценные образцы керамики дробятся под конскими копытами и колесами экипажей.

— Неописуемый ужас. — Достаточно удалившись от остальных, мужчина с лысиной остановился у входа в Помпейский зал, выжидающе опираясь на свою трость.

— Раз так… — Ринд на мгновение сбился с мысли. — Раз так, вы готовы признать важность воспитания уважения к нашим национальным реликвиям, особенно среди гражданских властей и музейных попечителей… и вообще в народе?

— Ну да, наверное.

Это был первый двусмысленный ответ. Сбитый с толку молодой человек тем не менее продолжал наступать:

— И вы согласитесь, что в Хрустальном дворце довольно… что среди всех этих залов, посвященных современным чудесам и мировой истории, найдется… найдется место для выставки наших собственных, исконных реликвий?

Собеседник хранил гробовое молчание. Ринд не сдавался:

— В конце концов… если целью комитета Хрустального дворца, как, по-моему, заявлялось во всеуслышание, является не простое услаждение глаз, а сбор интеллектуального материала…

Собеседник нахмурился.

— И если вспомнить, что отсутствие национальных исторических раритетов само по себе говорит о многом… как бы…

Никакого ответа.

— Скажу вам больше, — продолжал Ринд. — Я вполне сознаю, что наши реликвии сложны для понимания в отличие от экстравагантных диковин Египта…

Тут молодой человек совершенно растерялся, увидев неодобрительное выражение лица и поджатые губы собеседника.

— Экстравагантных? Ну конечно, мой мальчик, конечно. Но вы же не станете утверждать, будто проделали весь путь из Уика только ради этих слов?

— Я убежден, — не отступал Ринд, — что точная копия пиктского жилища, к примеру, если возвести ее в нужном месте, породит не меньше восторгов и не потребует огромных затрат. Разве… разве вы не согласны?

Мужчина с лысиной помрачнел.

— О, в целом вы правы, мой мальчик. Само собой. Однако в действительности — вынужден с сожалением сказать, — в действительности я слишком хорошо представляю себе, каким будет ответ дворцовых властей, и ваше счастье, что вы не услышите его лично.

— И каким же… — Ринд сглотнул подступивший ком. — Каким же именно?

Собеседник хмыкнул.

— Выставка подобного рода заинтересует «лишь ограниченный круг зрителей». Она привлечет высоколобых академиков, а не широкие массы, готовые заплатить за билет.

Однако Ринд, ожидавший именно такого ответа от мистера Фуллера, протестующе замотал головой.

— Подумаешь! Я очень даже знаком с подобными возражениями — очень знаком, — но не могу принять их. Интересы национального образования должны стоять выше развлечений.

Мужчина с лысиной ласково улыбнулся.

— Позвольте сказать, мой мальчик, вы слишком большие надежды возлагаете на Хрустальный дворец. Оглянитесь вокруг. — Он обвел рукой ряды перекладин, обвешанных украшениями. — Что здесь, по-вашему, происходит? Вы в самом деле верите, будто дворец возвели для повышения общего культурного уровня? Это же лавка с диковинами — самая крупная в мире, и только. Здесь балаган, а не музей.

— Балаган…

— Он существует и процветает за счет обычных детских восторгов, а не ради чьего-то интеллектуального развития.

Однако молодому человеку, всю свою жизнь боровшемуся с деляческими воззрениями, разочарование только придало мужества.

— Так вы и вправду считаете, что здесь не найдется места, какого-нибудь пустого угла, куда можно втиснуть копию каменной пирамидки? Хижину? Надгробие? — Он со всей серьезностью посмотрел собеседнику в глаза. — Вы мне это хотите сказать?

Страшный раскат грома после его слов прозвучал большим восклицательным знаком.

Мужчина с лысиной усмехнулся.

— Мой мальчик, меня восхищает ваша преданность делу. Я говорю совершенно искренне. И все-таки не позволяйте эмоциям брать над вами верх.

Ринд залился краской.

Собеседник оглянулся: кое-кто из высокопоставленных до сих пор посматривал в их сторону.

— Ладно, пойдемте отсюда. Для таких бесед есть места и получше.

Проходя через Египетский зал, Ринд никак не мог отделаться от ощущения, что непременно должен был где-то видеть этого человека. Причудливая одежда, учтивые манеры и даже голос — все казалось таким… узнаваемым.

— Высота этих копий — шестьдесят пять футов, — промолвил мужчина с лысиной, указывая на колоссов Абу-Симбела. — Такая же, как у оригиналов. Да и точность воспроизведения впечатляет. Скажите мне, что вы видите, глядя на это чудо?

Ринд еле заставил себя покоситься на двух великанов-фараонов.

— Я вижу лишь каторжный труд.

Собеседник рассмеялся.

— Могу вас уверить, создатели этих копий получили солидное вознаграждение.

— Тогда я вижу тщеславие, — ответил молодой человек, осознавая резкость собственных слов. — Тщеславие фараонов, ради которых создавались оригиналы, и тех, кому вздумалось их повторить.

— Мой мальчик, я, конечно, рискую заговорить как предатель и все-таки советую вам посмотреть на вопрос с более практической точки зрения. Людей всегда будет привлекать размах, и глаз человека, как образованного, так и не слишком, всегда предпочтет изящную форму заурядной пользе. Прошу вас не отрицать эту истину, и постарайтесь разглядеть красоту в этой извечной чрезмерности.

Только ради того, чтобы не показаться слишком дерзким, Ринд поднял глаза на гипсовых гигантов.

— Да, это зрелище может сколько угодно оскорблять ваш взор бесстыдной картинностью, но я с сожалением должен признать: оно затмит ваши национальные реликвии, украдет у них весь почет и оставит лишь пренебрежение зрителя.

— Вы в самом деле верите, что человек настолько поверхностен?

— Человеческий глаз — разумеется.

Ринд покачал головой.

— Я просто хочу, чтобы люди поняли: археология не начинается и не заканчивается в Египте.

— Все на свете, — возразил мужчина с лысиной, — начинается и заканчивается в Египте. Взгляните. — Он показал тростью. — Это прославленный главный колонный зал в Карнаке. Колонны, надо признаться, уменьшены, но даже сейчас вызывают благоговение. Известно ли вам, что, когда Виван Денон и солдаты наполеоновской экспедиции впервые увидели это чудо, они побросали оружие и разразились аплодисментами?

— Нет, неизвестно, — сказал Ринд, хотя уже слышал эту историю и всегда считал ее мифом.

— Было время, когда я видел эти колонны с каждым восходом солнца и всякий раз еле удерживался, чтобы не захлопать в ладоши. Но, знаете, даже такое величие не спасло их от надругательства. Буквально каждый народ, побывавший там: финикийцы, римляне, византийцы, арабы, мамелюки, турки, французы, англичане, — каждый поддался порыву мародерствовать, разрушать, вырезать свое имя…

Ринд кивнул:

— Как раз от этих тщеславных проявлений я и хочу защитить наше национальное достояние.

— Да-да, но неужели вы не понимаете? Если самые уникальные памятники Египта не избежали участи парковых скамеек, разве не стоит задуматься о том, какая судьба ожидает пиктскую хижину? Кельтскую руину? Позвольте заметить: на мой взгляд, куда разумнее будет составить подробную карту с обозначением самых важных с точки зрения археологии мест и распространить ее среди наших попечителей и представителей власти с требованием принять надлежащие меры.

Сознавая свое поражение, Ринд кивнул.

— И вообще, в безвестности всегда есть что-то ужасно драгоценное, даже благородное, вы не находите? И если живут на свете люди, преуспевающие вдали от суетной славы, от постороннего любопытства и прочих неприятных последствий, — как вам кажется, нельзя ли то же самое сказать о реликвиях? Или определенных местах? Может быть, и они спят лучше, пока их не беспокоят? — Человек с лысиной улыбнулся. — Нет, в самом деле, подумайте о моих словах, и я уверен, вы согласитесь.

Тут наверху оглушительно застучало, и мужчины запрокинули головы: на стеклянную крышу над колоннами обрушился целый пушечный залп из града. Обезоруженный странной красотой зрелища и еще более странным предчувствием (ибо откуда ему было знать, что спустя восемнадцать месяцев он окажется в настоящем Карнаке?), Ринд ощутил, как желание продолжать спор бесследно растаяло; собственные убеждения по-прежнему казались ему вполне здравыми, а вот мотивы — почему-то весьма туманными, да и поведение — неразумным, неучтивым. Вместе с тем молодой человек не испытывал ничего, кроме уважения, к огненно-рыжему с блестящей лысиной собеседнику, который великодушно не пожалел для него времени, и более того — обращался с ним не как неприветливое официальное лицо, а как нежный и любящий дядюшка.

— Уильям Гамильтон, — заявил человек с лысиной, когда они выходили из Египетского зала, — вот с кем вам нужно поговорить.

— Сэр Уильям Гамильтон, известный математик?

— У. Р. Гамильтон, бывший заместитель государственного секретаря, а ныне — попечитель Британского музея. Уж он-то наверняка отыщет место, где можно выставить ваши национальные реликвии.

— Я столько времени мечтаю пообщаться с кем-нибудь из руководства музея, но все мои письма ложатся под сукно.

— Тогда скажите, что вы от меня. Вы не представляете, какие двери открывает мое имя.

Ринд посмотрел на своего собеседника.

— Простите, какое именно? Боюсь, что я был невнимателен…

— Разве я не сказал? — Мужчина поморщился. — В самом деле?

И он протянул руку для знакомства, однако в ту же секунду новый громовой раскат заставил чудовищным образом задребезжать миллионы квадратных футов стекла на дворцовой крыше. Человеку с лысиной пришлось представиться снова, при этом он усмехнулся такому стечению обстоятельств. Ни одна гроза не могла потрясти Ринда сильнее, чем прозвучавшее имя.

Горожане, жившие поблизости от Британского музея, частенько сетовали на его попечителей, привлекающих своей дряхлостью тучи моли, словно поношенная одежда без нафталина. При всем уважении к почтенным летам, должность в этом достойном ведомстве, казалось, уже сама по себе гарантировала своему обладателю неприкосновенную сохранность в течение бесконечного срока, словно мускусному быку, сибирскому лосю, ленивцу из Амазонки и множеству прочих видов, населяющих стеклянные шкафы галерей, посвященных млекопитающим.

— Алекс Ринд, — объявил молодой шотландец морщинистому карлику-привратнику у входа в особняк Монтегю. — У меня приглашение, — прибавил он, не получив немедленного ответа, и выудил из кармана письмо.

— Райан, что ли? — Согбенный старик лет, наверное, ста заворочал колючими, как ежи, бровями. — Археолог?

— Вроде того. — Ринд еще не свыкся с новым титулом. — У меня назначена встреча с мистером Гамильтоном.

— С мистером Гамильтоном. Точно. — Привратник еще сильнее нахмурился. — Он будет очень рад. — И посмотрел, с усилием подняв глаза, в лицо посетителю.

Ринд, успевший убрать письмо, терпеливо ждал, глядя прямо перед собой.

— Какой молодой, а уже ученый, — сказал старик. — Хотя… — Он пожал плечами. — Сюда проходите.

Они вошли в просторные залы, неожиданно темные и безлюдные. Впрочем, припомнил Ринд, попечители настолько радели о своих коллекциях, что не допускали нигде открытого пламени, не говоря уже об искусственном освещении, поэтому в пасмурные дни вроде сегодняшнего, когда солнце скрывалось за пеленой из туч и смога, здание погружалось в кромешный мрак и его оставалось только закрыть.

Дряхлый привратник, морщинистый, точно сломанный аккордеон, заковылял по мраморной лестнице, ведущей в Большой зал музея. Тут он остановился перед пустой читальней и, чуть не заскрипев от натуги, обернулся.

— Прошу, располагайтесь как у себя дома, мистер Как-вас-там-правильно?

— Ринд.

— Прошу, располагайтесь как у себя дома, мистер Райан. Мистер Гамильтон скоро будет.

И он растворился в темноте, словно домовой из сказки, оставив гостя в одиночестве дивиться странным событиям, которые так стремительно его сюда привели.

Буквально пару дней назад, еще до визита в Хрустальный дворец, Ринд потерял последнюю надежду найти благосклонное ухо среди музейных властей. Но вот не успел он составить очередное письмо, как в его гостиничном номере материализовалось послание — запоздалый ответ на прежнюю корреспонденцию и приглашение на беседу. Здесь явно попахивало закулисной игрой, однако Ринд не видел смысла разбираться в подобных тонкостях.

Не зная, чем отвлечься от беспокойных мыслей, он прошелся по свеженавощенному полу, и тонкий скрип его подошв напоминал крысиный писк. Молодой шотландец полюбовался настенными фресками с изображением танцующих нимф. В изумлении остановился перед статуями, очень похожими на сфинксов. Оценил бескрайний кессонный потолок, еле различимый во мраке. Прислушался к легкому шелесту дождя. Подышал тяжелым и спертым воздухом, пропитанным запахами старинных книг, пчелиного воска и формальдегида… И вдруг почувствовал себя совсем крохотным. А еще, как ни странно, ему почудился чей-то пристальный взгляд.

Незаметно, почти непреднамеренно, Ринд потихоньку перемещался в направлении Египетской галереи, когда его остановил чей-то голос:

— Эй, юноша!

Развернувшись, Ринд поначалу ничего не мог разобрать среди перламутровых лучей. Затем поморщился, услышав шуршание, как если бы к нему ползла гадюка, и наконец различил бледного, словно мертвец, человека в похоронном смокинге, жилетке пепельного цвета и черном цилиндре.

— Вы — мистер Ринд, — произнес мужчина и двинулся навстречу гостю прихрамывающей походкой.

— Да, — отвечал молодой шотландец. — А вы, должно быть, мистер Гамильтон.

— Сибстер, где-то под Уиком…

— Верно, — подтвердил Ринд, пожимая протянутую руку, неестественно бледную и костлявую.

Гамильтон изучал его через толстые стекла очков.

— А вы намного моложе, чем я ожидал.

— Мне почти двадцать один.

— Двадцать один? В самом деле? Учитесь, как я полагаю?

— В данное время — нет.

— Работаете?

— В данное время — нет.

Гамильтон продолжал рассматривать гостя в упор.

— Весьма любопытно. А впрочем, проходите. — Он приподнял свою трость, указывая путь. — Здесь у меня кабинет, как раз для подобного рода встреч.

— Вы принимаете посетителей?

— Когда возникает необходимость.

— …Поговорить о защите национальных реликвий?

— Юноша, вы ведь не очень стеснены во времени? Может, у вас есть другие дела?

— Нет-нет.

— Тогда пройдемте в мой маленький кабинет. Нас ожидает длинная беседа.

— Ну конечно.

Они неторопливо прошествовали вниз по ступеням в кабинет клерка, похожий на склеп, где Гамильтон снял цилиндр и погрузил свое хрустнувшее в суставах тело в кресло. Свет проникал в комнату лишь через решетку на потолке. Забитый водосток беспрестанно сочился дождевыми слезами.

Кап… кап… кап…

— Так значит, вам всего лишь двадцать один, — промолвил Гамильтон, поглаживая редкие пряди тонких, точно лен, волос. — Тогда, боюсь, я на целых пятьдесят шесть лет старше вас. Ну а сэр Гарднер находится где-то посередине — если не ошибаюсь, ему как раз исполнилось пятьдесят шесть. Поразмыслите об этом, юноша. Мы с вами представляем преемственность поколений — мы, сыновья и отцы археологии. Прошу, присаживайтесь.

— Так это правда? — Ринду показалось, что он услышал подтверждение своим догадкам. — Сэр Гарднер писал вам обо мне?

— Нет, он мне ничего не писал.

— Тогда откуда же вы узнали?..

— О вашем разговоре? — Гамильтон одарил посетителя ледяной улыбкой. — Что касается сэра Гарднера, от нашего пристального внимания ускользает очень немногое.

— Значит, кто-то нас видел? В Хрустальном дворце?

— Я слышал, это была задушевная беседа, словно между старыми друзьями. А ведь вы прежде никогда не встречались? И даже не переписывались?

— Никогда. Просто, видите ли, среди археологов сэр Гарднер слывет едва ли не героем. Он первым осудил грубые методы раскопок, которые были в ходу у других исследователей. Известно ли вам, что это он приказал заменить коптящие факелы в гробницах на восковые свечи, чтобы дым не портил стены?

— Да, я в курсе.

— Но я и не думал встретить его в Хрустальном дворце. Где угодно, только не там.

— Сэр Гарднер — советник дворцового комитета, и он написал подробный справочник по Египетскому залу; издание ожидается в самом скором времени.

— Я бы мог и сам догадаться, если бы был повнимательнее.

— Не волнуйтесь так, юноша. Уверяю вас, он совершенно не обижен.

Эти слова не могли не вызвать у Ринда благодарности — но и утешить его, приуменьшить чувство стыда, были не в силах. Надо же, сэр Гарднер Уилкинсон. Даже теперь, пять дней спустя, достаточно было вспомнить это имя, чтобы залиться краской смущения. Как же он сразу не догадался? Почему не заподозрил… чего-то в таком роде? Сейчас уже не хотелось и думать об этом.

Сэр Гарднер Уилкинсон, первый из археологов страны и величайший в мире египтолог. Начиная с тысяча восемьсот двадцать первого года, когда ему исполнилось двадцать четыре, он провел в этой стране двенадцать лет кряду, живя среди гробниц и храмов, изучая бесчисленные руины, перенося лишения, спасаясь от жестоких убийц и диких зверей, и приобрел за это время глубочайшие познания в области древних обычаев и нравов. Изнурительные труды по изучению настенных росписей убедили его, среди прочего, что египтяне играли в шашки, затворяли окна ставнями, дрессировали обезьян, чтобы те собирали фрукты, умели выкликать крокодилов из реки, называя их ласковыми прозвищами, пользовались искусственными инкубаторами, подвешивали мешочки с приправами над столом, чтобы еда не досталась крысам, и спали на обдуваемых ветром крышах, спасаясь от вездесущих нильских комаров.

В тысяча восемьсот тридцать девятом году за выдающиеся заслуги королева посвятила его в рыцари, и он стал единственным археологом, удостоившимся такой чести. Впрочем, с той поры сэр Гарднер только упрочил свою репутацию, предприняв несколько путешествий в Египет, опубликовав многочисленные академические и популярные труды, а кроме того, собрав немало впечатляющих званий и титулов, а именно: вице-президент Британской археологической ассоциации, почетный член Восточного общества Нью-Йорка, член-корреспондент Королевского азиатского общества, Венской императорской академии наук, а также Археологического общества Эдинбурга (в пыльных кабинетах которого Ринд изучал красноречивые послания Уилкинсона, не осмеливаясь даже вообразить, что когда-нибудь получит возможность потолковать по душам с их автором).

— А вы с ним близко знакомы?

— Скажу так: я следил за его карьерой не из праздного любопытства. Знаете, прежде чем появились его публикации, среди английских ученых было принято ссылаться на мой собственный труд о Египте.

Ринд неопределенно кивнул.

— С тех самых пор мы и сблизились. Сэр Гарднер сотрудничает с Королевским географическим обществом, которое было основано при моем содействии. К тому же он — доверенный консультант музея. Мы обращаемся к его помощи всякий раз, когда получаем предложение приобрести экспонаты, представляющие интерес с точки зрения археологии.

— Кажется, он очень приятный в общении человек.

— Весьма любезный джентльмен. Хотя временами он бывает нестерпимо скрытен.

Не зная, как отнестись к последним словам, Ринд предпочел сделать вид, будто их не расслышал.

— А… сэр Гарднер никогда не заговаривал о национальных реликвиях, которые здесь выставляются?

— Сэр Гарднер высказывает свое мнение обо всем, что касается музея.

— В таком случае, — не сдержался Ринд, — я уверен, что его не устраивает работа филиала британских древностей.

— Ну конечно…

— Пусть филиал и невелик, но мог бы вместить в пять раз больше экспонатов. И относиться к ним нужно бережнее, внимательнее. Вы ведь намереваетесь расширять отделение?

— Ну да, конечно. Правду сказать, по этому поводу я вас и вызвал. Давно пора навести порядок в британской коллекции.

Кап… кап… кап…

— Значит… — Ринд запнулся, боясь поверить. — Значит, вы приняли мое предложение расположить экспонаты в хронологическом порядке?

— Разумеется. Эта работа, для которой вы вызвались добровольцем, достойна всякого уважения, чрезвычайно своевременна, и мне остается лишь принести самые искренние извинения за то, что мы не могли ответить раньше. Можете приступать, как только будете готовы. Хоть завтра, если пожелаете.

— Ну… — Ринда захлестнуло волнение. — Ну это же… великолепно.

— Несомненно, ваш труд потребует времени, — вдруг обеспокоился Гамильтон. — Можно спросить, как долго вы собираетесь им заниматься?

— Об этом я еще не думал.

— В какой гостинице вы остановились?

— «У Морли» на Чаринг-Кросс.

— И не обговорили срока?

— Я вношу понедельную плату.

— Замечательно, — сказал собеседник. — Само собой, музей оплатит все расходы.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Гамильтон, однако…

— Разумеется, никаких прихотей.

— Нет-нет, вы не поняли, я…

— Или могу вам предложить комнату в «Мейфэр».[7]Кстати, моя жена до сих пор умело стряпает блюда шотландской кухни.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Гамильтон; прошу понять меня правильно, однако…

— Однако — что?

— В этом нет необходимости. Серьезно.

Кап… кап… кап…

Гамильтон поднял брови.

— Вы же понимаете, работа может растянуться на месяцы.

— Но я могу сам о себе позаботиться… Правда.

— Полагаю, вы обеспечены надежным доходом?

— Мой отец банкир. Он все устроил.

— Ясно. — Гамильтон с одобрением кивнул. — А вам действительно повезло, молодой человек. — Он задумчиво помолчал. — Все складывается еще лучше, чем я думал. Уверен, вы понимаете, что наш музей не в состоянии предложить крупного вознаграждения.

— Я и не жду вознаграждения, — возразил Ринд. — Для меня это огромная честь. — И тут, поддавшись восторженному порыву, он выпалил: — Честно говоря, это мне следует заплатить вам, мистер Гамильтон.

Но тут на лице собеседника вспыхнула столь неприкрытая радость, что Ринд заподозрил: его загнали в точно расставленные сети. Он произнес именно то, чего от него желали. Говоря иносказательно, молодой человек сам, по доброй воле, продался в рабство.

— Заплатить нам? — переспросил мистер Гамильтон, будто бы удивившись неожиданной мысли. — А что, это было бы даже занятно.

Он откинулся в кресле, продолжая буравить юного посетителя безжалостным взглядом, каким глядит на клиента гробовщик.

Кап… кап… кап…

На Ринда, не понаслышке знавшего о том, что такое холера, чахотка и болезни сердца, признаки скоротечности человеческой жизни давили тяжким грузом, а мысль о вероятности преждевременной смерти казалась ему назойливым постояльцем, никак не желающим съезжать с квартиры. В свое время — не так уж давно — молодой шотландец уже оставил надежду на любые серьезные отношения, убедив себя, что ни одна из женщин, достойных внимания, не выдержит его общества более нескольких минут, и не желая тратить силы на связь, которой, возможно, не суждено продлиться.

Жгучее стремление оставить какой-то след, не потерять ни единой драгоценной минуты нередко подвергало настоящим испытаниям его немалые запасы терпения, а то и природной застенчивости. Однако вслед за неизбежными страстными вспышками столь же неизбежно возникало ощущение стыда, угодливая любезность и, главное, мысли о собственном ничтожестве перед лицом бесконечности. Именно благодаря последнему обстоятельству Ринд выбрал своей стезей археологию — науку, которая, подобно астрономии, звала в ледяные просторы вечности; незаслуженно обойденные вниманием национальные реликвии подарили ему возможность излить нерастраченную романтическую и отцовскую теплоту сердца (а кроме того, отвлекали от более мрачных забот, что занимали его разум в тот памятный майский день визита в Хрустальный дворец и были так же свежи, как и кровь, внезапно хлынувшая из горла).

Несколько недель назад молодой шотландец наблюдал за раскопками пиктской хижины под Кеттлберном, кропотливо выбирая камни из густой зеленой поросли, когда его вдруг одолел приступ кашля; отвернувшись в сторону, Ринд прочистил горло — и испачкал траву большим сгустком крови. Землекопы едва ли не силой заставили его уйти в деревню и обратиться к врачу за помощью. Археолог упорно не желал этого делать, но потом превозмог свой страх и нехотя уступил, понимая, что пробил час посмотреть судьбе в глаза.

— У вас кровохарканье, — объявил врач. Так судья оглашает приговор.

— Это смертельно? — спросил Ринд.

— Само по себе — обычно нет. Но часто бывает симптомом…

— Туберкулеза?

Доктор сложил свои очки.

— Не исключено. Хотя в таком случае проявились бы и другие признаки. Скорее всего, мы имеем дело с очень серьезной формой заболевания дыхательных путей — воспалением бронхов или абсцессом легкого.

Ринд возблагодарил Господа за маленькие милости.

— Скажите, у вас наблюдались прежде подобные симптомы?

— Нет, ничего такого, — ответил Ринд.

Но он солгал. Уже давно ему достаточно было случайно проглоченной крошки, першения в горле и даже просто громкого смеха, чтобы на носовом платке появились пятнышки крови.

— А среди ваших родных не встречалось похожих случаев? Может быть, болезни горла или просто телесное истощение?

— Да нет, ничего особенного.

Однако и это была неправда. Семеро из младших детей в их семье умерли в самом нежном возрасте, а единственного выжившего брата недавно унесла чахотка; Алекс был последней надеждой отца.

— У вас не бывает одышки? Хрипов?

— Только во время крутых подъемов.

— Так вот, больше никаких крутых подъемов. И вообще никакого лишнего напряжения. Можно спросить, чем вы обычно занимаетесь, когда не копаетесь в грязи?

— Я студент Эдинбургского университета, готовлюсь к адвокатуре.

Доктор прищелкнул языком.

— Понятно. Продуваемые сквозняками учебные аудитории, грязные адвокатские конторы… Может, есть что-нибудь еще?

— Что-нибудь еще?

— Давайте начистоту. По-моему, вы способны принять правду как мужчина. В лучшем случае у вас нет рака, хотя это еще нужно проверить. Но качественный состав крови, которую вы сегодня исторгли, заставляет предполагать, самое меньшее, запущенное кровохарканье, и здесь заключается настоящая проблема. Если жидкость заполнит легкие во время сна, вы задохнетесь, даже не успев осознать, что происходит. Представьте себе: вы опускаете голову на подушку и вдруг… — Доктор щелкнул пальцами. — Оказываетесь прямо на небесах.

Ринд уже примирился со Всемогущим, поэтому просто кивнул.

— Что касается лекарств, тут я практически ничего не могу посоветовать. Лучшее лечение — постельный режим, усиленное питание, свежий воздух и постоянный присмотр. Между прочим, вы ведь не склонны сильно возбуждаться?

Шотландец покачал головой.

— Иными словами, ничто не заставит вашу кровь кипеть в жилах?

— Ничто.

Ринд засмотрелся на резвых ласточек за окном.

— Если понадобится, кто-нибудь из родных сумеет обеспечить вам достойный уход?

Глядя на птиц, молодой человек вспоминал пронизывающий ветер, грохочущие ставни на окнах, треск огня в очаге, долгие прогулки в горах…

— Юноша? — Доктор прищурился. — Я спросил, сумеет ли кто-нибудь из родных о вас позаботиться?

— Мой отец, — спохватился Ринд. — Ну конечно же, он присмотрит.

Он говорил убежденно, с уверенной улыбкой. А в голове между тем крутилось одно и то же: «Отец ничего не должен знать. Отец ничего не должен знать».

Закрытый экипаж с задернутыми шторами мчал по Трафальгарской площади. На взгляд Ринда, мистер Гамильтон еще никогда так не походил на владельца похоронного бюро, как сейчас. Отглаженный фрак цвета воронова крыла, цветок на сияющем лацкане, подозрительно напоминающий лаванду. Мало того, Гамильтон неизменно посматривал на шотландца как на новоиспеченного покойника, а как-то раз дошел до того, что принялся отряхивать его плечи и брезгливо поправлять воротник его черной суконной куртки.

— Надеюсь, теперь я выгляжу представительно? — осведомился Ринд.

— Более или менее. — Гамильтон откинулся на мягкую спинку сиденья. — А я, в свою очередь, надеюсь, что вы никому не проговорились о нынешней маленькой экспедиции.

— Даже если бы захотел, кому бы я мог проболтаться?

— Но вы не обмолвились ни намеком? Ни одной живой душе?

— Никому ни слова.

Гамильтон сжал резную шакалью голову, которая украшала его трость.

— В таком случае прошу вас и впредь не распространяться о подобных вещах. Не следует разглашать подробности предстоящей встречи. Даже ваш любимый отец не должен ничего знать.

Ринд покорно кивнул — и сам удивился, с какой это стати он сделался столь почтительным. Неужто все дело в едва обретенных привилегиях, касающихся музея?

— Скажите-ка, молодой человек, вы — патриот?

— Я шотландец.

— Потрудитесь растолковать разницу.

Ринд почувствовал, что не расположен к объяснениям.

— Ну… конечно же, патриот.

— Значит, вы не рассчитываете на финансовую выгоду?

— Говорю же вам… я шотландец.

Однако мистеру Гамильтону, казалось, было не до шуток.

— По-моему, во время нашей беседы в музее вы упоминали, что не ждете никакой платы?

— Нет, не жду. Это правда. Полагаю, я по природе слишком осторожен; не верю, что из мелкого колодца можно начерпать воды на целую деревню.

Собеседник хмыкнул.

— Как бы то ни было, я, разумеется, не имею права обещать золотые горы, но все же могу предположить, что вы получите за свои труды сполна. А в будущем вас ожидает еще более солидное вознаграждение. Если вы, конечно, понимаете, о чем речь.

Но Ринд понимал очень мало. Это была уже третья таинственная экспедиция с мистером Гамильтоном менее чем за неделю; между тем загадок и странностей не убавлялось.

В первый раз, после роскошного завтрака в великолепных покоях почтенного джентльмена, Ринд и Гамильтон отправились прогуляться по городу. Гамильтон поминутно указывал на здания, знакомые ему по службе в министерстве иностранных дел, — кабинеты, в которых доводилось работать под покровом полной секретности; дома, где плелись хитроумные интриги; резиденции, за которыми он следил «в интересах национальной безопасности». Оживившись от воспоминаний о прошлом и так разогнавшись по улице (в его-то годы), что юный шотландец не удивился бы, заметив над его цилиндром клубы белого дыма, Гамильтон подозрительно долго расписывал своему спутнику, какое это счастье — служить столь высокой цели.

— Я побывал во многих уголках света, но могу вам сказать откровенно: нигде я не испытал такого удовольствия, как прямо здесь, в Лондоне, преследуя добычу среди тумана. — Он сделал широкий жест концом трости. — Знаете, куда я только не проникал. Да куда угодно. Мне были знакомы все закоулки и двери города. Мороз, непроглядная тьма — ничто меня не смущало. Фонарщики и трубочисты стали моими друзьями. Лондонский смог — союзником. Вот когда чувствуешь себя по-настоящему живым.

Поначалу Ринд с удовольствием слушал, как ему казалось, ностальгические рассказы старика, но уже тремя днями позже, во время второй вылазки, стало ясно: в действительности молодого человека пытаются завербовать, хотя и неясно, с какой целью.

На этот раз мужчины отправились — и развили при этом столь большую скорость, что шотландец начал опасаться, как бы ему вновь не закашляться кровью, — на безупречно чистые мостовые в окрестностях Йорк-стрит. Гамильтон осторожно заглянул за угол, словно боясь налететь на свирепую сторожевую собаку.

— Отсюда уже видно, — шепнул он. — Правда, еле-еле.

Ринд послушно высунул голову из-за кирпичной стены: перед ним стояла запряженная коляска.

— А что я должен?..

— Сюда. — Гамильтон указал ему точку, более удобную для обзора. Мужчины переместились к порогу табачной лавки. — Теперь видите? Вон там, где цветочные ящики на окнах. Можете разглядеть?

Ринд почти ничего не различал в тумане.

— Да, вроде бы. А что там?

Гамильтон самодовольно вскинул голову.

— Лондонская резиденция сэра Гарднера Уилкинсона.

— Сэра Гарднера Уилкинсона? — Молодой человек растерянно заморгал. — Вы что же, за ним следите?

— Вот уже более двадцати лет.

Шотландец фыркнул.

— Вы лично?

— Когда представляется такая возможность.

— Но… Могу я спросить, зачем?

Мысль о том, что прославленный археолог, посвященный в рыцари самой королевой, находится под наблюдением, никак не укладывалась в его голове.

Гамильтон тщательно застегнул воротник пальто.

— Настанет день, и я вам все объясню. Но сейчас это в ваших же интересах — знать как можно меньше.

Рискуя показаться неблагодарным — в конце концов, музейные национальные реликвии были предоставлены в его полное распоряжение, — Ринд все-таки не удержался от любопытства:

— Мне хотят поручить какое-то задание, угадал? Что-то связанное с сэром Гарднером?

Гамильтон не возразил ни словом.

— Вот почему вы меня сюда привели?

— Британская империя будет очень вам благодарна, молодой человек.

— Британская империя?

— Видите ли, вы достигли подходящего возраста, чтобы сделаться учеником. Если позволите — возраста, в котором допустимо задавать самые разные вопросы.

— Учеником? — переспросил Ринд, не глядя на собеседника. — Значит, хотите, чтобы я втерся к нему в доверие? К сэру Гарднеру?

— Возможно, я чудовищно ошибаюсь, но, по-моему, втираться вам никуда не придется.

— Так вы… — Ринд попытался собраться с мыслями. — Вы все это время искали соглядатая? Чтоб шпионить за сэром Гарднером?

— «Соглядатай», юноша, это слишком зловещее слово. — Гамильтон смерил собеседника оценивающим взглядом. — Скажите-ка, — начал он, внезапно понизив голос, — вы слышали когда-нибудь о братстве…

Тут на дальнем конце улицы послышался резкий скрип; Гамильтон воровато оглянулся и отпрянул в тень.

Дверь дома под номером тридцать три распахнулась, и на улицу вышел элегантно одетый лысый господин с игривым терьером на поводке. Сэр Гарднер Уилкинсон, прославленный археолог, — вот у кого, судя по виду, вовсе не водилось зловещих мыслей, — бодро прошествовал в противоположную от табачной лавки сторону и растворился в тумане.

— Мы что же, пойдем за ним?

— Он скоро вернется. Вот только выгуляет свою псину в Риджентс-парке. Это на тридцать минут, самое большее — на сорок. Не стоит ждать. — Гамильтон внимательно посмотрел на Ринда. — Что скажете, юноша? Готовы исполнить свой долг?

В соседней церкви зазвонили колокола. Шотландец пожал плечами.

— Не в моих правилах увиливать от исполнения долга, но в данном случае…

Гамильтон задумался.

— Я знаю, кто сможет вас убедить, — произнес он наконец. — Как насчет вторника? В час пополудни заеду за вами в гостиницу. Только прошу, сделайте одолжение: оденьтесь прилично.

Сказано — сделано; Алекс Ринд облачился в самую приличную — хотя и несколько поношенную — одежду, однако по-прежнему не имел ни малейшего понятия, куда направляется, и лишь естественное чувство благодарности помогало ему с трудом сдерживать горячее нетерпение. Когда позади остался Уайтхолл,[8]в голове шотландца мелькнула шальная мысль: уж не собираются ли его отвезти на Даунинг-стрит, в здание министерства иностранных дел, а то и на встречу с самим премьер-министром? Это, по крайней мере, объяснило бы почти осязаемое напряжение почтенного спутника. Но нет: к счастью, они вскоре свернули за угол, на площадь, где выстроился конногвардейский полк. Гамильтон выудил из кармана серебряные часы и с тревогой посмотрел на циферблат.

— А знаете, — как бы между делом заметил Ринд, — я до сих пор не представляю, из-за чего весь этот сыр-бор и зачем нужно это задание.

Гамильтон только хмыкнул, убрав часы.

— Нет, правда, хоть намекните…

Пожилой джентльмен беспокойно поерзал, но продолжал хранить молчание.

— Неужели вы мне совсем ничего не откроете? Ни словечка?

— Что ж… — Гамильтон сощурился и, собравшись с мыслями, неохотно заставил себя проронить: — Юноша, вы наверняка имеете представление о Бонапарте?

Молодой человек ожидал услышать что угодно, но только не это.

— О генерале Бонапарте?

— Разумеется, я не имею в виду его племянника в Тюильри. Речь о Наполеоне Первом, корсиканце.

— Конечно же, я о нем слышал.

— Тогда скажите, что именно вам приходит на ум при звуках его имени?

— Ну…

Настала очередь Ринда беспокойно заерзать на сиденье: слава этого человека была слишком велика, чтобы предполагать простой ответ.

Молодой человек задумался. И в самом деле, что? Первым делом перед глазами почему-то всплыла многотомная биография Вальтера Скотта: внушительные кожаные переплеты на книжной полке в кабинете отца. Но это детские впечатления, а что же дальше? Неизгладимые образы: низкорослый военачальник, заложивший руку за ворот шинели; битва при пирамидах; неверная жена; золотая гирлянда в Нотр-Дам; разлетающиеся осколки чайного сервиза; Папа Римский под арестом; Маренго,[9]Йена,[10]Аустерлиц; Москва в огне; преисподняя под Ватерлоо; пригоршня каменистых островов; бесконечные акры земли, усеянной трупами убитых лошадей, и тающий дым артиллерийских орудий — с чего начать?

— Мне представляется человек, достигший определенного величия, — произнес шотландец.

— Чего еще ждать от вас, молодежи, — сухо проронил Гамильтон. — В те дни я служил в министерстве иностранных дел. В стране почти не осталось семьи, которая во всех этих войнах не лишилась бы хоть одного сына. Простите, но у меня совершенно иной взгляд на вещи.

Ринд понимал, что такое вполне возможно. Враги часто изображали Наполеона чудовищем, пожирателем невинных младенцев, пигмеем-кровосмесителем, слюноточивым сифилитиком, конским дерьмом, мифическим Зверем из Апокалипсиса. Однако стоило миновать опасности, как начиналось обожествление той же самой личности, чей неоспоримый военный гений и пугающий размах влияния на судьбы истории внушали противникам почтительное благоговение, а женщинам — романтические судороги, и даже поэты не находили слов, чтобы выразить свой восторг. Наполеон был пресловутым «человеком из толпы», дерзнувшим разорвать оковы повиновения и самовольно занять престол, затмивший своим величием все прочие троны; он был иконой, символом честолюбия и вдохновения. Потоки людей стекались на Пикадилли, чтобы одним глазком посмотреть на его пуленепробиваемую коляску, на Пэлл-Мэлл — ради скелета его коня, а в музейных залах, где выставлялись туалетные принадлежности Бонапарта, не говоря уже о важных государственных документах, было не протолкнуться от зачарованных почитателей.

— А вы что думаете о Наполеоне? — спросил Ринд.

— Мне представляется человек, забывший, где его подлинное место.

— Только и всего? Человек, забывший свое место?

— Нужно уметь признавать собственные рамки. Или, может, вы не согласны?

— Отчего же. Честолюбие таит в себе много опасностей, — ответил шотландец, но сам же внутренне поморщился и вздохнул: положа руку на сердце, он испытывал невольное восхищение перед этим одержавшим победу изгоем.

Тут за окном появился Букингемский дворец, и молодого археолога посетила мысль, казалось бы, не имевшая отношения к делу.

— Интересно, а что может думать по этому поводу ее королевское величество?

— Ее величество, — промолвил Гамильтон, — слишком мало живет на свете, чтобы о ком-то судить.

В облаках над дворцовым садом беззаботно порхал бумажный змей.

— Как по-вашему, королева сейчас у себя в резиденции?

— Безусловно, — подтвердил Гамильтон, торжественно выпятив подбородок. — Ее величество вчера вернулась из Осборн-хауса.[11]

Ринд поразмыслил над его тоном и, пораженный невероятным подозрением, покосился на спутника, который, к его ужасу, уже был у самого выхода.

— И чем, по-вашему, — отважился выпалить молодой человек, — она может заниматься? Прямо сейчас?

Гамильтон снова достал часы, холодно взглянул на Ринда и откашлялся, словно хотел предварить свои слова звуками фанфар.

— В этом нет никакого сомнения, юноша. Она ожидает нас.

Экипаж замер у дворцового входа, предназначенного для дипломатов, министров и прочих высокопоставленных особ.

Низкорослая дама тридцати пяти лет от роду, с которой предстояло встретиться Ринду, внешне чем-то похожая на его мать, взошла на престол в тысяча восемьсот тридцать седьмом году. В основном она сумела справиться с природной застенчивостью, но до сих пор ощущала себя не в своей тарелке во время светских бесед и раутов. В сороковых годах королеве посчастливилось благополучно пережить четыре покушения на убийство, а в тысяча восемьсот пятидесятом один обезумевший гусар набросился на нее и что было силы ударил по голове тростью. Эта женщина уже восемь раз разрешилась от бремени, причем без единого смертельного исхода — следует отдать должное королевским лекарям, — однако не скрывала своей нелюбви к детям. В то время она уже проявляла признаки мрачной задумчивости, которой станет отличаться и в будущем.

Ринд никогда не видел королеву, даже во время парадов; да что там королеву — ему вообще не доводилось встречать людей, обладающих по-настоящему высоким рангом и не обойденных славой. Шотландцу чудилось в этой истории нечто несбыточное, нереальное: неужели это его ведут ослепительно сияющими коридорами по дворцу из шестисот комнат — его, который пару часов назад еще сомневался в душевном здоровье мистера Гамильтона? Нет, о такой минуте молодой человек даже не грезил. Воспитанный в почтительном уважении к вышестоящим, он, как и многие шотландцы, не мог смириться с абсолютной королевской властью. Приученный христианской моралью отрицать любую зависть — все же невольно сокрушался сердцем при виде выставленного напоказ богатства. Как сын, находящийся на полном иждивении отца, Ринд не имел причин отвергать наследное право, однако был скептически настроен против самой идеи монархии. К тому же как человек, остро сознающий, что он смертен, с горьким сожалением вспоминал о напрасных бесчисленных жертвах, которых на протяжении истории требовали венценосные особы в погоне за новым величием.

И вот сейчас, оторопело скользя глазами по роскошной обстановке, пытаясь увидеть все, но не в силах сосредоточиться ни на чем, Ринд ощущал, как последние оплоты его душевного сопротивления рушатся под пышным гнетом позолоты, красного дерева и зеркал столь немыслимой ясности, какой ему не приходилось видеть даже в глади самого безмятежного озера своей родины.

За всю дорогу молодой человек не проронил ни слова — с той минуты, как вошел в парадную дверь и двинулся было расписаться в книге для посетителей, но Гамильтон удержал его за руку, прежде успев шепнуть пару слов охраннику, и по сию пору, шагая по коридорам вслед за почтенным прихрамывающим джентльменом, который тоже хранил гробовое молчание. Впрочем, теперь уже не имело смысла задавать вопросы, а тем более разговаривать просто от избытка эмоций. Пройдя через обшитую панелями гостиную, мужчины оказались в огромном Тронном зале, украшенном шелковыми драпировками и багряным ковром. Ливрейный лакей растаял в воздухе подобно струйке дыма. Ринд вытянулся в струнку рядом с Гамильтоном, чувствуя яростное биение собственного сердца, которое заглушало мерный ход серебряных часов его спутника.

Молодой археолог не имел никакого понятия о том, как нужно себя вести. Не представлял, что скажет. Он то поправлял манжеты, то пытался выпятить грудь, то глазел на причудливый узор ковра, и поэтому лишь запоздало, когда его спутник пошевелился и тихо кашлянул, шотландец понял, что они уже не одни.

Из-за помоста в дальнем конце зала, словно призрак, возникла женщина с бочкообразным станом. Ростом она была еще ниже Наполеона, однако при этом производила впечатление колосса. Дама поманила гостей, точно ручных собачек, и те послушно побрели на зов, притянутые властными чарами.

— Сюда, — прошептала она, и мужчины без промедления протиснулись через раздвижные двери в потайной коридор.

— Сэр Уильям, — промолвила королева, приветствуя Гамильтона.

(Ринд по рассеянности пропустил почтительный титул мимо ушей.)

— Ваше величество, — ответил Гамильтон с неожиданно ловким поклоном.

— А вы, сэр, — она устремила голубые водянистые глаза на шотландца, — полагаю, мистер Александр Генри Ринд.

Молодой человек протянул было руку, затем поспешил убрать ее, испуганно воззрился на кукольную ладонь королевы, раздумывая, не полагается ли в подобном случае целовать пальцы, и в конце концов, подражая своему спутнику, ограничился поклоном.

— Да, это я, ваше величество, — произнес он и зачем-то кивнул.

— Прошу прощения за то, что наша встреча проходит в столь необычных условиях, — изрекла королева. — Однако, учитывая тему предстоящей беседы, вы сами должны понимать: секретность не помешает. Мы же не хотим, чтобы хоть единое слово просочилось в Придворный циркуляр.[12]

Заметив, что венценосная особа и впрямь испытывает неловкость, Ринд осмелел:

— Ну… конечно же, ваше величество.

Гамильтон одобрительно кашлянул.

— Я слышала, вы родом из Шотландии.

— Из Сибстера, что под Уиком.

— Я много раз бывала в Шотландии.

— Приезжайте сколько угодно, Вам всегда будут рады, — выпалил Ринд и тут же мысленно выбранил себя за самонадеянность.

— Эту акварель, — королева кивнула на недурное изображение горы, поросшей вереском, — я написала в окрестностях Питлохри.[13]

Ринд не знал, что ответить.

— Очень… очень похоже, ваше величество.

Придворный спаниель в конце коридора потянул носом воздух.

Королева еле заметно подалась вперед и приглушенно заговорила:

— Уильям представил вас как весьма достойного молодого человека.

— Надеюсь… надеюсь, что это так, ваше величество.

— Без сомнения, вы осознаете всю серьезность положения и важность вашей миссии.

— Конечно, ваше величество.

— Чертог вечности… Разумеется, мы уже много лет о нем слышим, но лишь сейчас его тайны стали всерьез затрагивать интересы национальной безопасности. Сэр Уильям, безусловно, предъявил вам исторические свидетельства?

Ринд неопределенно кивнул.

— Конечно.

— Как вы знаете, совсем недавно мы оказались втянуты в весьма неприятный конфликт с Россией. Остается горячо молиться, чтобы он не привел к более серьезным последствиям, но даже в этом случае от его исхода будет зависеть будущее Оттоманской империи, Леванта[14]и, если на то пошло, всей Европы. Настал переломный момент в истории.

Ринд во все глаза уставился на бледный шрам на широком белом челе королевы.

— Вот почему нам следует вооружиться всеми необходимыми сведениями.

— Понимаю, ваше величество.

— К тому же, как вам известно, об этом чертоге ходит множество противоречивых легенд — о точном содержании пророчеств, их смысле или, лучше сказать, ценности, и главное, о том, что именно «красный человек» поведал Бонапарту.

— Конечно, — ответил шотландец, совершенно сбитый с толку.

— Но я, в конце концов, правящая особа. У меня столько же прав на приобщение к тайнам чертога, сколько было у Бонапарта — или у Клеопатры. Нельзя позволить, чтобы ими воспользовались вражеские силы, а то и просто какой-нибудь любитель истории Египта.

— По-моему, это… разумно.

Королева ответила простодушной улыбкой.

— Мне понятны ваши колебания, мистер Ринд. Уверяю вас, что я бесконечно восхищаюсь сэром Гарднером Уилкинсоном — как-никак, я собственноручно посвятила его в рыцари. Но если он столь упорно отказывается раскрыть нам то, что узнал о чертоге, если он столь упорно держит свои изыскания под покровом тайны, то я уверена, что этому есть рациональное объяснение. Должно быть. В конце концов все непременно выяснится. Мы ищем истину и очень надеемся, что вы нам поможете.

— Для… для меня это великая честь, ваше величество. — Молодой человек поклонился.

На лице королевы появилось благосклонное выражение.

— Тогда мне остается только благословить вас на этот путь, мистер Ринд. Верю, что и Господь благословит вас.

Шотландец снова кивнул.

— Можете на меня положиться, ваше величество, — произнес он и невольно попятился к раздвижным дверям, распахнутым рукой Гамильтона, а потом шумно выдохнул, когда очутился в Тронном зале и королева пропала из виду.

Надо же было так далеко продвинуться всего лишь за двенадцать дней, размышлял молодой человек некоторое время спустя. Еще совсем недавно он, к своему стыду, не узнал сэра Гарднера Уилкинсона в Хрустальном дворце — и вот уже получает приказы от королевы Виктории в Букингемском дворце. Не считая второй подобной встречи в Виндзорском замке примерно двадцать два месяца спустя, нынешнее событие так и останется важнейшим в его жизни. Но, как всегда безукоризненно верный своему слову, Ринд не обмолвился об этом ни единой душе, даже намеком, не доверил подробностей даже личному дневнику, сохранив бесценное воспоминание в сердце, и в свой час благоговейно унес его с собой в вечность.