Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
II. ПРОСТРАНСТВО 3 page
Невозможно, следовательно, говорить о синтезе глубины, поскольку любой синтез предполагает или по меньшей мере, наподобие кантианского синтеза, устанавливает определенные дискретные пределы, и поскольку глубина не устанавливает множественности перспективных явлений, которые затем будут эксплицированы в анализе, и предусматривает эту множественность только на фоне стабильности вещи. Этот квазисинтез проясняется, если его понимать как временной. Когда я говорю, что вижу объект на расстоянии, я имею в виду, что я его уже или еще удерживаю, что он находится в будущем или в прошлом в то же время, что и в пространстве.1 Возможно скажут, что он существует только для меня: лампа «сама по себе», которую я воспринимаю, существует в то же время, что и я, расстояние существует между одновременными объектами, и эта одновременность включена в самую суть восприятия. Вероятно. Однако существование, которое в действительности определяет пространство, не является посторонним для времени, оно есть принадлежность двух феноменов одной и той же временнбй волне. Что касается отношения между воспринимаемым объектом и моим восприятием, то оно не связывает их в пространстве и вне времени. Они одновременны друг другу. «Порядок сосуществующих» не может быть отделен от «порядка следующих друг за другом», или, лучше сказать, время — это не только осознание определенной последовательности. Восприятие дает мне «поле присутствия»2 в широком смысле, поле, которое развертывается в двух измерениях: в измерении «здесь — там» и в измерении «прошлое — настоящее — будущее». Второе измерение позволяет понять первое. Я «удерживаю», у меня «есть» удаленный объект без эксплицитной позиции пространственной перспективы (видимые величина и форма), равно как я «еще держу в руке»3 недавнее прошлое без какой-либо деформации, без стоящего между нами «воспоминания». 1 Идея глубины как пространственно-временного измерения указана Штраусом: Straiu. Vom Sinn der Sinne. Berlin, 1935. S. 302, 306. 2 Husserl. Prasenzfeld. Оно определено в «Vorlesungen zur Phanomenologie des inneren Zeitbewusstseins. S. 32—35. 3 Ibid.
Если желают еще говорить о синтезе, то это будет, как отмечает Гуссерль, род «переходного синтеза», который не связывает различные самостоятельные перспективы, а осуществляет переход от одной из них к Другой. Психология поставила себя'перед чередой бесконечных трудностей, когда захотела основать память на обладании некоторыми содержаниями или воспоминаниями, наличными следами (в теле и в бессознательном) ушедшего прошлого, поскольку, исходя из этих следов, никогда нельзя понять, как прошлое признается прошлым. Также никогда не будет понято и восприятие расстояния, если исходить из содержаний, данных в своего рода равностоянии, это будет плоскостная проекция мира, как воспоминания являются разновидностью проекции прошлого в настоящее. И подобно тому как можно понять память только в качестве своего рода непосредственного обладания прошлым без вмешательства содержаний, восприятие расстояния можно понять только как некое бытие вдалеке, восприятие соединяется с этим «вдалеке» там, где последнее появляется. Память основана последовательно на непрерывном переходе от одного мгновения к другому и на соединении каждого из них с собственным горизонтом в толще следующего мгновения. Тот же непрерывный переход предполагает объект таким, каковым этот последний является «там», в его «реальной» величине, таким, наконец, каким я его увидел бы, если бы был рядом с ним, в моем восприятии этого объекта с моей точки зрения. Подобно тому как не уместна дискуссия о «сохранении воспоминаний», поскольку существует лишь определенный способ рассматривать время, который делает прошлое зримым, неотчуждаемым измерением сознания, не стоит вопрос и о расстоянии. Расстояние видимо при условии, что мы можем обрести живое настоящее там, где оно формируется. Как мы отмечали выше, за глубиной как отношением между вещами или даже плоскостями (объективированная глубина, отделенная от опыта и трансформированная в ширину) нужно видеть изначальную глубину, которая сообщает смысл указанной выше глубине и представляет собой толщу опосредуюшей среды без самой вещи. Когда мы существуем в мире, но не принимаем его активно, либо страдаем болезнями, благоприятствующими подобной установке, плоскости теряют взаимные отличия, а цвета уже не сгущаются на поверхности, а распыляются вокруг объектов, смешиваясь с атмосферой. Например, больной, который пишет на листке бумаги, должен преодолеть своим пером определенный слой белого до того, как он прикоснется к бумаге. Объем этого слоя варьирует в зависимости от рассматриваемого цвета и является как бы выражением его качественной сущности.1 1 Gelb el GoJdstein. Ueber den Wegfalleder Wahrnehmung von OberflSchen-farben. Существует, следовательно, измерение глубины, которого еще нет между объектами и которое тем более еще не определяет расстояние от одного объекта до другого и является просто первым шагом к восприятию какого-то едва различимого фантома вещи. Даже в нормальном восприятии третье измерение не накладывается на вещи в первую очередь. Как верх и низ, право и лево не даны субъекту вместе с воспринимаемыми содержаниями и каждый раз конституируются с определенным пространственным уровнем, относительно которого устанавливаются вещи, так и глубина, и величина приходят к вещам в соответствии с тем, как они располагаются относительно определенного уровня расстояний и величин,1 который определяет, что далеко и что близко, что велико и что мало для каждого объекта-ориентира. 1 Wertheimer. Experimentelle Studien. Anhang. S. 259—261.
Когда мы говорим, что какой-либо объект гигантских или мизерных размеров, что он находится близко или далеко, то часто это происходит без всякого сравнения, пусть и неявного, с каким-либо другим объектом или даже с величиной и объективной позицией нашего собственного тела. Есть лишь соотнесение с определенным «масштабом досягаемости» наших жестов, с определенным «воздействием» феноменального тела на окружение. Если бы мы не захотели признать такую укорененность величин и расстояний, нас бы носило от одного объекта-ориентира к другому, и мы не понимали бы, как могут существовать для нас величины и расстояния. Патологический опыт микропсии*87* или макропсии,*88* поскольку он изменяет видимую величину всех объектов поля, не оставляет никакой отметки, относительно которой объекты могут показаться больше или меньше, чем обычно, и, соответственно, интерпретируется только относительно дообъективного эталона расстояний и величин. Таким образом, глубина не может быть понята как идея какого-то внекосмического субъекта, это лишь возможность вовлеченного в мир субъекта. Этот анализ третьего измерения смыкается с тем анализом, который мы попытались дать применительно к высоте и Ширине, В этом параграфе мы начали с противопоставления третьего измерения другим величинам потому только, что они, как представляется на первый взгляд, касаются отношений между вещами, тогда как третье измерение немедленно обнаруживает связь между субъектом и пространством. На деле, как мы видели выше, вертикаль и горизонталь в конечном счете также определяются наиудобнейшим положением нашего тела в мире. Ширина и высота как отношения между различными объектами производны и в своем первичном смысле также представляют собой разновидность «экзистенциальных» измерений. Не нужно только повторять вслед за Ланьо и Аденом, что высота и ширина предполагают глубину, ибо любое зрелище в одной-единственной плоскости предполагает равенство расстояний между всеми его составными частями и плоскостью моего лица, этот анализ касается только ширины, высоты и глубины, уже объективированных, а не опыта, который открывает эти измерения для нас. Вертикаль и горизонталь, близкое и далекое — это абстрактные обозначения бытия-в-ситуации и они предполагают, что субъект и мир находятся «лицом к лицу».
* * *
Движение, даже если оно не может быть определено таким образом, — это разновидность перемещения или изменение положения. Подобно тому как мы сначала столкнулись с таким пониманием позиции, при котором она определяется через отношения в объективном пространстве, существует и некоторая объективная концепция движения, которая определяет его через различные отношения внутри мира, принимая восприятие реальности завершенным. И как мы должны были найти источник пространственной позиции в ситуации или в дообъективной локализации субъекта, который закреплен в собственной среде, так нам надлежит открыть под объективным пониманием движения своего рода дообъективный опыт, в котором это понимание черпает собственный смысл и в котором движение, еще связанное с тем, кто воспринимает, является разновидностью воздействия субъекта на мир. Когда мы желаем помыслить движение, создать философию движения, мы тотчас же принимаем критическую установку или установку на верификацию, мы спрашиваем себя о том, что нам действительно дано в движении, мы готовимся отбросить видимость, чтобы постичь истину движения, и не понимаем, что именно такая установка обедняет феномен и будет мешать нам его постичь, поскольку она вводит вместе с понятием «истины в себе» допущения, которые способны скрыть рождение движения для нас. Я бросаю камень. Он летит через мой сад. На какой-то момент камень становится снарядом, а потом, падая на землю, снова становится камнем. Если я хочу «отчетливо» осмыслить это явление, нужно разложить его на части. Тогда я скажу, что камень сам по себе не изменяется в движении. Один и тот же камень я держал в руках и нахожу на земле после перелета. Следовательно, тот же самый камень летел в воздухе. Движение — это лишь произвольный атрибут движущегося тела. И в некотором роде оно видится не в камне. Оно может быть лишь каким-то изменением в отношениях камня и его окружения. Мы можем говорить о движении лишь тогда, когда один и тот же камень упорно сохраняется в различных отношениях с окружением. Если, напротив, я предполагаю, что камень самоуничтожается, достигая точки «Т», и что какой-нибудь другой камень, идентичный предыдущему, возникает из небытия в точке Д, которая находится настолько близко, насколько пожелают, от первой точки, тогда мы имеем уже не одно, а два движения. Следовательно, нет движения без того или иного движущегося объекта, который без перерыва движется от точки отправления до точки прибытия. Поскольку движение ни в какой степени не присуще движущемуся телу и полностью сводится к отношению этого последнего к тому, что его окружает, нет движения без какого-либо внешнего ориентира, и, наконец, нет никакого средства отнести это движение исключительно к движущемуся телу, а не к вышеуказанной отметке. Различая движущееся тело и движение, мы должны сказать, что нет, следовательно, движения без его носителя, без объективной отметки, и не существует абсолютного движения. Однако подобная мысль о движении есть, в сущности, разновидность его отрицания; твердо придерживаться различия между движением и его носителем означает установить, что, строго говоря, «движущееся тело» не движется. Если движущийся камень не является в некотором отношении другим в сопоставлении с камнем в состоянии покоя, он никогда не движется (и, кроме того, не покоится). Как только мы Допускаем мысль о каком-либо носителе движения, остающимся тем же самым на всем протяжении этого движения, аргументы Зенона вновь обретают силу. Напрасно было бы противопоставлять им тезис о том, что не стоит рассматривать движение в качестве определенной последовательности прерывных позиций, которые движущееся тело занимает поочередно в определенной серии прерывных моментов, и что пространство и время созданы не из того или иного соединения дискретных элементов. Ибо, даже если рассматривать два предельных момента и два предельных положения, различие между которыми может сокращаться до любого данного числа, а дифференциация пребывать в ситуации становления, мысль о носителе движения, тождественном самому себе на протяжении всех его фаз, исключает как простую видимость феномен «подвижного» и содержит в себе мысль об определенной, пространственной и временной, всегда тождественной себе позиции, даже если эта последняя не является таковой для нас, следовательно, мысль о непреходящей и временнбй позиции камня. Даже если выдумать некий математический инструмент, который позволит учесть ту или иную едва различимую множественность положений и моментов, в определенном тождественном самому себе носителе движения не усмотрится самого акта перехода, который всегда присутствует между двумя объектами и двумя положениями, настолько сближенньми, насколько это необходимо. Так что если мыслить движение отчетливо, я не понимаю, как оно может когда-либо начаться для меня и даваться мне в качестве феномена. И тем не менее я хожу, у меня имеется опыт движения, вопреки любым требованиям и предположениям ясного мышления, что приводит, вопреки всякому рассудку, к тому, что я воспринимаю движения, невзирая на тождественного самому себе их носителя, внешнюю отметку и их относительность. Если мы представим испытуемому попеременно два луча А и В, то он видит постоянное движение от В к А, потом опять от А к В, и так далее, при том что отсутствует какая-либо промежуточная позиция и даже какие-либо предельные позиции. У нас имеется один-единственный луч, который перемещается без конца туда и обратно. Можно, напротив, вполне четко продемонстрировать предельные позиции, ускоряя или замедляя ритм представления. Стробоскопическое движение стремится тогда к распаду: луч сперва удерживается в положении А, затем резко освобождается и скачком перемещается в положение В. Если продолжать ускорять или замедлять ритм, стробоскопическое движение заканчивается, и у нас присутствуют два одновременных или два последовательных луча. 1 Wertheimer. Experimented Studien. S. 212—214.
Восприятие положений находится, следовательно, в обратно пропорциональном отношении к восприятию движения. Можно даже показать, что движение никогда не является последовательным занятием его носителем всех позиций, лежащих между двумя крайними точками. Если для стробоскопического движения используются окрашенные или белые изображения на черном фоне, пространство, на котором разворачивается само движение, ни на миг не освещается и не окрашивается этим фоном. Если между предельными позициями А и В ставят палочку С, эта палочка ни на секунду не сопровождается наличным движением (рис. 8). Мы наблюдаем не «прохождения луча», но чистое «прохождение». Если используют тахистоскоп, испытуемый часто воспринимает движение, но он не в состоянии сказать, что это за движение. Когда говорится о реальных движениях, ситуация не меняется: если я смотрю на рабочих, разгружающих грузовик и бросающих друг другу кирпичи, то вижу руку рабочего в исходном и конечном положениях, но не вижу ее ни в какой промежуточной позиции, и тем не менее у меня присутствует весьма живое восприятие движения этой руки. Если я быстро провожу карандашом перед листом бумаги, на котором я обозначил точку отсчета, я ни на секунду не осознаю, что карандаш находится над точкой отсчета, не вижу никакой промежуточной позиции, и тем не менее у меня есть опыт движения. Но если я замедляю движение и при этом мне удается не терять карандаш из виду, в тот же самый момент движение исчезает.1 1 Ibid S. 221-233.
Движение исчезает в тот самый момент, когда оно наиболее соответствует определению, которое дает ему объективное мышление. Таким образом, можно получить те или иные феномены, где движущийся объект показывается, только будучи захваченным этим движением. Для этого объекта двигаться не означает последовательно проходить через ту или иную серию положений. Он дан только в начале, в продолжении и в завершающий момент собственного движения. Вследствие этого, даже в тех случаях, когда тот или Иной носитель движения видим, движение не является каким-то внешним обозначением по отношению к этому носителю, каким-то отношением между ним и внешней средой. В этих случаях мы будем в состоянии получить движение без точки отсчета. Фактически, если спроецировать образ, последовательно оставляемый каким-либо движением, на какое-либо однородное поле без всякого объекта и контура, движение овладеет всем пространством. Подвижным становится все визуальное поле, как на ярмарке в Доме Привидений. Если мы проецируем на экран вторичный образ спирали, вращающейся вокруг своей оси при отсутствии какого бы то ни было устойчивого кадра, то как раз само пространство будет вращаться и расширяться от центра к периферии.1 Наконец, поскольку движение не является более системой внешних отношений, в которые вовлечен его носитель, ничто не мешает нам теперь признать существование абсолютных движений соответственно тому, как восприятие представляет нам их в действительности и ежесекундно. Однако такому описанию можно всегда поставить в вину то, что оно ничего не значит. Психолог отвергает рациональный анализ движения, и; когда ему демонстрируют, что всякое движение, чтобы быть самим собой, должно быть движением чего-либо, он возражает, что «это не обосновано в психологическом описании».2 Однако если психолог описывает именно движение, нужно, чтобы оно было отнесено к чему-либо тождественному самому себе, тому, что движется. Если я положу свои карманные часы на стол в моей комнате, и, допустим, они внезапно исчезнут, чтобы вновь появиться несколькими мгновениями спустя на столе в соседней комнате, я не скажу, что произошло движение.3 1 Ibid. S. 254-255. 3 Ibid. S. 245. 3 Linke. Phanomenologie und Experiment in der Frage der Bewegung-sauffassung // Jahrbuch fttr Philosophic und phanomenologische Forschung. И-S. 653.
Движение присутствует, если промежуточные позиции действительно были заняты часами. Психолог может убедительно показать, что стробоскопическое движение происходит без стимула, занимающего промежуточную позицию между предельными положениями, и даже, что светящаяся черта А не путешествует в пространстве, которое отделяет ее от В, что никакой свет не воспринимается между А и В во время стробоскопического движения, и, наконец, что я не вижу карандаша или руки рабочего между двумя крайними позициями. Нужно, так или иначе, чтобы носитель движения был представлен в каждой точке траектории, тогда только движение появляется, и если оН там зримо не представлен, пусть будет помещен туда ^ысленно. С движением дело обстоит так же, как и с изменением: когда я говорю, что факир превращает яйцо в носовой платок или что волшебник на крыше своего дворца превращается в птицу,1 я имею в виду не только то, что какой-то объект или бытие исчезли или были мгновенно подменены другими. Нужно определенное внутреннее отношение между тем, что исчезает, и тем, что появляется; нужно, чтобы то и другое были двумя проявлениями или видимос-тями, двумя стадиями чего-то одного и того же, что попеременно представляется под видом двух этих форм.2 Также нужно, чтобы появление движения в какой-либо точке происходило лишь с его исчезновением из «смежной» точки, а это происходит, если имеется определенный носитель движения, который одним броском покидает эту точку и занимает другую. «Нечто, что воспринимается как окружность, перестало бы оцениваться нами в этом качестве сразу же после того, как момент „круглости", или совпадение всех диаметров, присущее окружности, перестал присутствовать в нем. Воспринимается ли окружность или мыслится — не суть важно; в любом случае необходимо, чтобы некоторое общее определение присутствовало, — определение, которое обязывает нас и в том и в другом случае описывать как круг то, что нам представляется, отличая его от любого другого явления».3 Подобным же образом, когда говорят об ощущении или об осознании sui generis движения, или, как в теории формы, о своего рода всеобщем движении, о некоем феномене «ф», когда никакого носителя движения, никакой особой позиции этого носителя не задавалось бы, — все это только слова, если не говорят, каким образом «то, что дано в этом ощущении или в этом явлении, либо то, что воспринимается их посредством, сразу же свидетельствует о себе (dokumentiert), как о движении».4 1 Ibid. S. 656-657. 2 Ibid. 3 Ibid. S. 660. 4 Ibid. S. 661
Восприятие движения может быть восприятием движения, и признать это последнее как таковое можно только при условии, что это восприятие фиксирует его в его значении движения и со всеми теми моментами, которые для него конститутивны, в особенности, с тождественностью носителя движения самому себе. «Движение, — отвечает психолог, — это один из тех „психических феноменов" которые так же, как и данные чувственные содержания - цвет и форма — относятся к объекту, появляются как объективные, а не субъективные, но, в отличие от других психических данных, имеют не статическую, а динамическую природу. Например, описанное специфическое „прохождение" — это плоть и кровь движения, которое не может быть сформировано методом композиции, исходя из обычных визуальных содержаний».1 1 Wertheimer. Op. cit. S. 227.
Действительно, невозможно составить движение из статичных восприятий. Но об этом нет и речи, если мы не думаем свести движение к покою. Объект в состоянии покоя тоже нуждается в идентификации. Нельзя сказать о нем, что он покоится, если он каждое мгновение уничтожается и воссоздается, если он не сохраняется на протяжении всех его различных моментальных представлений. Идентичность, о которой мы ведем речь, предшествует, следовательно, различению движения и покоя. Движение ничего не значит без того или иного его носителя, который, на наш взгляд, описывает это движение и придает ему единство. Метафора динамического феномена играет в данном случае злую шутку с психологом: нам кажется, что некая сила самостоятельно утверждает собственное единство. Но это происходит потому, что мы всегда допускаем существование кого-то, кто ее идентифицирует по мере разворачивания ее последствий. «Динамические феномены» едины благодаря мне — тому, кто их переживает, кто следит за ними и обобщает. Таким образом, мы переходим от мысли о движении, которая его разрушает, к определенному опыту движения, который стремится поставить его на твердую почву; и от этого опыта — к такой мысли, без которой, строго говоря, сам опыт ничего не значит. Следовательно, нельзя согласиться ни с психологом, ни с логиком, скорее нужно признать правоту обоих и отыскать возможность считать истинным и то и другое — и тезис, и антитезис. Логик прав, когда требует определенной формулировки как раз самого «динамического феномена» и описания движения через его носителя, по маршруту которого мы и следуем. Но он ошибается, когда представляет тождественность этого носителя самому себе в качестве динамической идентичности, и он сам вынужден признать свою ошибку. Со своей стороны, описывая феномены максимально точно, психолог лротив собственной воли вынужден помешать носитель движения в это последнее, но он оказывается в выгодном положении благодаря тому конкретному подходу, сквозь призму которого он и рассматривает этот объект. В дискуссии, за перипетиями которой мы следовали и которая служила нам иллюстрацией вечного спора между психологией и логикой, что же в конечном счете хочет сказать Вертгеймер? Он хочет сказать, что восприятие движения не является вторичным по отношению к восприятию его носителя, что не существует восприятия этого носителя сначала здесь, потом там, идентификацией, которая соединила бы эти позиции в форме последовательности,1 что их различие не рассматривается как часть какого-то трансцендентального единства, и что, наконец, тождественность объекта непосредственно вытекает «из опыта».2 1 Тождественность носителя движения самому себе не достигается, по Вертгеймера, допущением: «Здесь и там это должен быть один и тот же объект». Op. cit. S. 187. 2 В действительности Вертгеймер не говорит определенно, что восприятие включает в себя эту посредственную тождественность. Он утверждает косвенно, обвиняя известную интеллектуалистскую концепцию, которая осит движение к роду суждения, в том, что она дает нам тождественность, которая «fiiesst nicht direkt аш dem Ertcbnis»*89* (Ibid. S. 187).
Другими словами, когда психолог говорит о движении как феномене, который охватывает и пункт отправления А, и пункт прибытия В (АВ), он отнюдь не подразумевает, что не существует никакого субъекта движения. Он имеет в виду только, что ни в каком случае субъект движения не является объектом А, находящемся сначала неподвижно на своем месте в той степени, в какой присутствует движение, его носитель в него включен. Психолог согласился бы, вероятно, что во всяком движении существует если не какой-то носитель, то по крайней мере нечто движущееся, при том условии, что это движение не будут путать с любой из статичных фигур, которые можно получить, останавливая движение в определенном пункте маршрута. И как раз в этом случае психолог торжествует над логиком, так как, не восстановив контакта с опытом движения, ничего не говоря о мире, логик рассуждает лищь о движении «в себе» и ставит проблему движения в терминах бытия, что, в конце концов, и делает ее неразрешимой. Пусть будут, — говорит логик, — различные явления (Erscheinungen*90*) движения в различных пунктах маршрута, но они будут явлениями одного и того же движения, только если это явления одного и того же носителя этого движения, одного и того же Erscheinende,*91* чего-то одного и того же, что проявляется (darstellt*92*) посредством их всех. Но носитель движения нуждается в том, чтобы быть установленным в качестве отдельного бытия, только если его явления в различных пунктах маршрута сами были реализованы как отдельные дискретные перспективы. В принципе логик знает только тетическое сознание, и этот постулат, это предположение о полностью определенном мире, о чистом бытии отягчает его концепцию множественного и, как следствие, концепцию синтеза. Носитель движения или, скорее, как мы уже и сказали, то, что движется, не тождественно себе во всех фазах этого движения, оно тождественно себе в них. Я верю в тождественность камня на протяжении движения не потому, что нахожу тот же камень на земле, а, напротив, потому, что я воспринимал его тождественным себе по ходу движения, — тождественным некоторой имплицитной тождественностью, которую и остается описать, — я пойду его поднимать и найду. Мы не должны воплощать в камне-в-движении все то, что мы еще знаем об этом камне. Если есть окружность, которую я воспринимаю, — говорит логик, — то все ее диаметры являются равными друг другу. Но тогда следовало бы также приписать воспринимаемой окружности все те свойства, которые геометр уже смог и еще сможет в ней открыть. Но ведь речь идет об окружности как вещи, существующей в мире, заведомо обладающей всеми теми свойствами, которые анализ в ней откроет. Стволы деревьев еще до Евклида имели свойства, которые он в них открыл. Но в окружности как феномене — таком, каким он представлялся грекам до Евклида, — квадрат касательной не был равен произведению всей секущей и ее внешней части, этот квадрат и это произведение не фигурировали, наверное, в феномене, и даже равные радиусы необязательно фигурировали в нем. Носитель движения, как объект некоторой серии эксплицитных и согласующихся между собой перцепций, имеет собственные свойства, а то, что движется, имеет лишь определенный стиль. Невозможно, чтобы воспринимаемая окружность имела неравные диаметры или чтобы движение присутствовало без чего-либо движущегося. Однако воспринимаемая окружность не имеет, при всем том, равных диаметров, потому что у нее совсем нет диаметра. Окружность мне сама на себя указывает, заставляет себя признать и отличить от любой другой фигуры своим округлым видом, а не каким-либо из «свойств», которое тетическая мысль сможет впоследствии в нем открыть. Движение тоже не предполагает с неизбежностью какого-либо движущегося объекта, то есть объекта, определенного известной совокупностью заданных свойств. Достаточно, чтобы оно включало в себя «нечто, что движется», максимум — «нечто окрашенное» или «светящееся» без действительного цвета или света. Логик исключает эту третью гипотезу: нужно, чтобы радиусы окружности были равны или не равны, чтобы движение имело или не имело своего носителя. Но этого можно добиться, только рассматривая окружность как вещь или движение в себе. А это значит, в конечном счете, сделать движение невозможным. Логику нечего было бы осмыслять — даже видимости движения, — если бы не существовало движения до объективного мира, которое было бы источником всех наших утверждений о движении, если бы не существовало различных феноменов до бытия, которые можно узнать, отождествить и о которых можно говорить, — одним словом тех, которые имеют какой-го смысл, хотя эти феномены еще и не тематизированы.1 1 Линке, в конце концов, соглашается (Op. cit. S. 664—665) с тем, что субъект движения может быть не определен (как в том случае, когда в стробоскопическом представлении видят треугольник, движущийся в сторону окружности и превращающийся в нее), что носитель движения не нуждается в установлении определенным. актом эксплицитного восприятия, что он только находится «под двойным прицелом» или «совместно ухвачен» в восприятии движения, что он представляется только как оборотная сторона объектов или как пространство позади меня и что, наконец, тождественность этого носителя самому себе, как единство воспринимаемой вещи, фиксируется своего рода категориальной перцепцией (Гуссерль), в которой эта категория Используется, не будучи осмысленной сама по себе. Однако понятие категориальной перцепции ставит весь предыдущий анализ под вопрос, так как оно вводит в восприятие движения нететическое сознание, то есть, как мы это показали, отвергает не только a priori как сущностную необходимость, но еще и кантовское понятие синтеза. Работа Линке типична для второго Периода гуссерлевской феноменологии, для перехода от эйдетического метода, или логицизма, к экзистенциализму последнего периода. Date: 2015-12-10; view: 311; Нарушение авторских прав |