II. ПРОСТРАНСТВО 2 page

¹ Stratton. Vision without inversion (1-й день эксперимента). Вертгеймер о каком-то «визуальном головокружении» (Experimentelle Studien. S. 257—259). Мы держимся прямо не благодаря механике скелета или нервной -Регуляции тонуса, а потому, что мы вовлечены в мир. Если эта вовлеченность Утрачивается, тело падает и вновь становится объектом.

Пространство же зиж­дется на нашей фактичности; оно не объект, не связующий акт субъекта; его нельзя ни наблюдать, поскольку про­странство уже предполагается в любом наблюдении, ни видеть вытекающим из какой-то конституирующей опера­ции, поскольку для пространства характерно быть уже конституированным, именно так оно может чудесным обра­зом придать зрелищу его пространственные определители, никогда не появляясь само по себе.

* * *

Классические взгляды на восприятие совпадают друг с другом в отрицании того, что третье измерение — измерение глубины — видимо. Беркли показывает, что это последнее 'едва ли могло бы быть доступно зрению по причине невозможности его фиксации, так как наша сетчатка восприни­мает из всего наблюдаемого только плоскую для ощущений поверхность. Если бы ему возразили, что, отвергнув «гипотезу Постоянства», мы не можем судить о том, что видим, по тому,;что запечатлено на сетчатке, Беркли, вероятно, ответил бы, как бы ни обстояло дело с образом на сетчатке, глубину невозможно увидеть, поскольку она не разворачивается перед нашим взглядом и появляется в нем только схематично, в рефлексивном анализе глубина не видима по одной принци­пиальной причине: даже если бы она могла вписаться на сетчатку глаза, сенсорное впечатление предоставило бы для обозрения только некую самодостаточную множественность. И, таким образом, расстояние, как и все прочие пространст­венные отношения, существует только для субъекта, который их синтезирует и осмысляет. Как бы они ни противоречили друг другу, обе доктрины предполагают вытеснение нашего подлинного опыта. И там, и тут глубина молчаливо ассоции­руется с шириной, взятой в профиль, именно это делает его невидимым. Аргументация Беркли, если развернуть ее пол­ностью, примерно такова. То, что я называю глубиной — в действительности это рядоположенность точек, сопостави­мых по ширине. Просто я плохо размешен, чтобы ее увидеть. Я бы увидел ее, если бы я был на месте бокового наблюдателя, который в состоянии охватить взглядом серию объектов, расположенных передо мной, тогда как для меня они скрываются друг за другом, либо в состоянии видеть расстояние между моим телом и первым объектом, тогда как для меня это расстояние сокращается до одной точки. То, что делает глубину для меня невидимой, делает ее видимой в виде ширины для наблюдателя, а именно — рядоположен­ность одновременных точек на одной линии — линии моего взгляда. Глубина, объявляемая невидимой, — это, следова­тельно, измерение, которое уже идентифицировано с шири­ной. Без соблюдения этого условия аргумент Беркли был бы лишен и видимости последовательности. То же самое и с интеллектуализмом: в опыте глубины он может показать мыслящего субъекта, который этот опыт синтезирует лишь потому, что размышляет об уже реализованной глубине, о некоей рядоположенности одновременных точек, каковая не является данным мне третьим измерением, — это третье измерение для бокового наблюдателя, то есть, в конце концов, это ширина.¹

¹ Различие третьего измерения вещей относительно меня и расстояний между двумя объектами проведено Пальяром в «L'illusion de Sinnsteden ct te probleme de 1'implication perceptive» и Е. Штраусом в «Vom Sinn der S. 267-269.

Сразу отождествляя то и другое, оба подхода представляют себе результат определенной конститутивной работы как само собой разумеющееся, мы же, напротив, должны восстановить фазы этой работы. Чтобы рассмат­ривать глубину в качестве взятой в профиль ширины, чтобы достичь некоего изотропного пространства, нужно, чтобы субъект оставил свое место, отбросил свой взгляд на мир и помыслил себя своего рода вездесущим. Для Бога, который действительно вездесущ, ширина непосредственно эквивалент­на глубине. Интеллектуализм и эмпиризм не дают нам никакого понимания человеческого представления о мире; они говорят об этом то, что лишь Богу известно. И, вероятно, именно мир сам по себе призывает нас подменить эти измерения и осмыслять его без какой бы то ни было точки зрения. Без всякого умозрения все люди признают эквивалент­ность глубины и ширины; эта эквивалентность неотделима от очевидности любого интерсубъективного мира, именно это приводит к тому, что философы, как и другие люди, могут забыть о своеобразии третьего измерения. Но мы ничего еще не знаем об объективных мире и пространстве, мы стремимся описать феномен мира, то есть его рождение для нас в том поле, в которое всякий акт восприятия помещает нас, где мы еще одни, где другие появятся только позднее, где знания и, в особенности, наука еще не редуцировали и не нивелировали индивидуальную перспективу. Именно посредством этой пер­спективы, благодаря ей мы должны получить доступ к миру. Нужно, следовательно, сначала ее описать. Более непосред­ственно, чем другие измерения пространства, третье изме­рение обязывает нас отбросить наивные представления о мире и возвратить себе первоисходный опыт, в контексте которого этот предрассудок наиболее бросается в глаза. Третье измерение — среди всех измерений, — так сказать, наиболее экзистенциальное, потому что (и в этом правота аргумента Беркли) оно не указано на самом объекте, оно со всей очевидностью принадлежит перспективе, а не вещам; следовательно, оно не может быть выведено из этих послед­них, ни даже помещаться туда сознанием. Оно указывает на некую нерушимую связь между вещами и мною, благодаря которой я поставлен перед этими вещами, тогда как ширина Может, на первый взгляд, сойти за разновидность отноше­ния между самими вещами, которое не предполагает нали­чия воспринимающего субъекта. Обретая видение глубины, то есть измерения, которое еще не объективировано и не составлено из внеположных друг другу точек, мы вновь преодолеваем классические альтернативы и можем уточнить отношение субъекта и объекта.

Вот мой стол и дальше пианино, либо стена, либо остановившаяся передо мной машина, которая тронулась и стала удаляться. Что означают эти слова? Чтобы пробудить перцептивный опыт, начнем с поверхностной интерпретации которую нам дает по его поводу мысль, поглощенная миром и объектом. Эти слова, скажет нам эта мысль, означают, что между столом и мною существует определенный интервал, между машиной и мною — увеличивающийся интервал, кото­рый я не могу увидеть из той точки, в которой нахожусь, но который сообщает мне о себе посредством видимой величины объекта. Именно видимая величина стола, пианино и стены, в сравнении с их реальной величиной, ставит их на место в пространстве. Когда машина медленно удаляется к горизонту, постепенно уменьшаясь, я конструирую, чтобы объяснить себе эту видимость, некоторое перемещение по ширине, каким я его воспринимал бы, если бы наблюдал с высоты самолета. И это перемещение составляет в конечном счете весь смысл третьего измерения. Но кроме этого у меня есть и другие знаки расстояния. По мере того как объект приближается, мои глаза, которые его фиксируют, все более сходятся. Расстояние — это высота треугольника, основание и углы при основании кото­рого мне даны¹, и когда я говорю, что вижу на рас­стоянии, то имею в виду, что высота треугольника определя­ется ее отношением с этими данными величинами.

¹ Malebranch. Recherche de la verite. Livre I, chap. IX.

Опыт глубины измерения, согласно классическим взглядам, заклю­чается в дешифровке некоторых данных фактов — схождение глаз, видимая величина образа — при перемещении этих фактов в контекст объективных отношений, которые их объ­ясняют. Но если я могу проделать путь от видимой величины до ее значения, то это обусловлено знанием того, что сущест­вует некий мир недеформируемых объектов, что мое тело пребы­вает перед лицом этого мира в качестве своего рода зеркала и что, подобно отображению на этом зеркале, образ, который образуется на телеэкране, прямо пропорционален интервалу, который отделяет его от объекта. Если я могу понять схож­дение взглядов как расстояния, то лишь при том условии, что представляю себе собственные взгляды в виде двух палок слепого, угол между которыми увеличивается по мере приближения объекта,¹ другими словами, при условии, что я заключаю мои глаза, тело и все внешнее в единое объективное пространство. «Знаки», которые, согласно гипотезе, должны были бы ввести нас в пространственный опыт, могут, следо­вательно, означать пространство, только если они уже вклю­чены в это последнее и если оно уже известно. Поскольку восприятие — это приобщение к миру, и, как об этом было глубоко замечено, «нет ничего до него, что являлось бы разумом»,² мы не можем установить в нем какие-либо объективные отношения, которые еще не установлены на его уровне. Вот почему картезианцы говорили о «естественной геометрии». Значение видимой величины и схождения взгля­дов, то есть расстояние, все еще не может быть раскрыто и тематизировано. Видимая величина и схождение взглядов не могут быть даны в качестве элементов системы объективных отношений. «Естественная геометрия» либо «естественное суждение» — это мифы в платоновском смысле,*86* они служат для того, чтобы представлять заключенность или «импликацию» в различных знаках, которые еще не установлены и не осмысленны, какого-то значения, которое тем более не уста­новлено и не осмысленно: именно в этом суть того, что нам нужно понять, возвращаясь к перцептивному опыту. Нужно описать кажущуюся величину и схождение взглядов не так, как они известны в научном знании, а так, как мы их схватываем изнутри. Психология Формы³ указала, что даже в восприятии они отчетливо не выявлены, — у меня нет ясного осознания схождения моих глаз или видимой вели­чины, когда я воспринимаю на расстоянии, они не предста­ют передо мной как воспринимаемые факты.

¹ Ibid.

² Paliard. L'illusion de Sinnsteden et le problems de implication perceptive // Revue philosophique. 1930. P. 383.

³ Koffka. Some Problems of Space Perception; Guitlarme. Traite de Psychologic, chap. IX.

Также гештальтпсихология указала, что тем не менее они вторгаются в восприятие расстояния, как это в достаточной степени демонстрирует стереоскоп и иллюзии перспективы. Психологи заключают из этого, что видимая величина и схождение взглядов — это не знаки, а условия, или причины, третьего измерения. Мы констатируем, что измерение глубины появля­ется, когда определенная величина образа на сетчатке или определенная степень схождения глаз объективно происходят в геле; здесь мы имеем дело с законом, сопоставимым с законами физики; нужно только всего-навсего его зарегистри­ровать. Однако в данном пункте психолог уходит от собствен­ной задачи. Когда он признает, что видимая величина и схождение взглядов не даны как объективные факты даже в восприятии, он возвращает нас к чистому описанию феноме­нов до объективного мира, заставляет угадать третье измере­ние, проживаемое за рамками всякой геометрии. И как раз тогда он прерывает описание, перемещаясь в мир и выводя третье измерение из сцепления объективных фактов. Можно ли таким образом ограничить описание и, признав феноме­нальный порядок в качестве исходного, переходить к умствен­ной алхимии, которая регистрирует только результат произ­водства феноменального третьего измерения? Одно из двух: либо вместе с бихевиоризмом мы не признаем никакого смысла за словом «опыт» и пытаемся конструировать воспри­ятие в качестве одного из изобретений мира науки, либо признаем, что и опыт дает нам доступ к бытию, и тогда невозможно рассматривать его в качестве одного из побочных продуктов бытия. Опыт — либо ничто, либо все. Попытаемся представить себе, что такое глубина как продукт физиологии мозга. В соответствии с данными нам видимой величиной и схождением взглядов в каком-то участке мозга возникла бы функциональная структура, соответствующая организа­ции в третьем измерении. Однако в любом случае это была бы лишь одна глубина, одна фактическая глубина, и нам оставалось бы усвоить этот факт. Иметь представление о какой-либо структуре не означает пассивно воспринимать ее как таковую, это значит переживать ее, возобновлять, жить с ней, обретать ее имманентный смысл. Опыт никогда не может, следовательно, закрепляться за некоторыми фактическими условиями как за собственной причиной,¹ и если осознание дистанции возникает в соответствии с таким-то углом схождения взглядов и с такой-то величиной образа на сетчатке, то он может зависеть ог этих факторов ровно настолько, насколько они в нем присутствуют.

¹ Другими словами, отдельно взятый акт сознания не может иметь никакой причины. Но мы предпочитаем не вводить понятие сознания, которое психология формы могла бы оспорить и которое с нашей стороны принимается не без отговорок. Таким образом, мы ограничиваемся неоспоримым понятием опыта.

По­скольку в подобной ситуации мы не имеем никакого строго определенного опыта, из этого следует заключить, что у нас имеется нететический опыт. Схождение взглядов и видимая величи­на — это не знаки и не причины глубины, они даны в опыте глубины как мотив, даже когда он не выражен ясно и не взят в отдельности, а присутствует в решении. Что понимается под мотивом, и что имеют в виду, когда говорят, например, что путешествие мотивировано? Предполагается, что его проис­хождение скрывается в некоторых наличных фактах. Не то чтобы эти факты сами по себе имели физическую возможность его произвести, но поскольку они дают основание его предпринять. Мотив — это инцидент, который функционирует только на уровне собственного смысла. Нужно также добавить, что как раз решение подтверждает этот смысл как обоснован­ный и придает ему силу и эффективность. Мотив и решение суть два элемента одной ситуации: первый — ситуации фактической, второй — жизненной, Таким образом, траур мотивирует мое путешествие потому, что он представляет собой ситуацию, в которой требуется мое присутствие либо для того, чтобы поддержать семью в горе, либо для того, чтобы отдать «последние почести» умершему. И решая предпринять путешествие, я подтверждаю этот мотив, который и сам напрашивается, и, таким образом, вхожу в ситуацию. Отношение мотива и того, что мотивировано, является, следовательно, взаимным, Но ведь таким же будет отношение, существующее между опытом схождения взглядов, или види­мой величины, и опытом глубины. Эти опыты не порождают чудесным образом в качестве «причины» организацию в третьем измерении. Они молчаливо мотивируют эту организа­цию в той степени, в какой они ее уже предполагают в своем значении и в какой оба уже представляют собой определенную манеру смотреть на расстоянии. Мы уже видели, что схожде­ние глаз — это не причина третьего измерения и что само по себе оно предполагает ориентацию относительно объекта на расстоянии. Сделаем теперь ударение на определении видимой величины. Если мы долго смотрим на освещенный объект, который оставляет после себя точно соответствующий ему образ, если затем мы останавливаем взгляд на экранах, помещенных на разных расстояниях, тогда последующий образ проецируется на них с неким видимым диаметром, который будет тем больше, чем дальше поставлен экран.¹

¹ Quercy. Etudes sur I'hallucination, II: La clinique. Paris, 1930. P. 154 и след.

То, что на горизонте луна кажется огромной, долго объяснялось числом промежуточных объектов, которые, вероятно, делали расстояние более ощутимым и, как следствие, увеличивали видимый диаметр. Это означает, что феномен «видимая величина» и феномен расстояния суть два момента единой совокупной организации поля, что отношение первого ко второму не является ни отношением знака и значения, ни отношением причины и следствия, и что в качестве мотиви­рующего и мотивированного они относятся друг к другу благодаря их смыслу. Пережитая видимая величина, отнюдь не являясь знаком или показателем глубины, невидимой самой по себе, есть не что иное, как определенный способ выражать наше видение глубины. Теория формы действительно внесла вклад в демонстрацию того, что видимая величина удаляюще­гося объекта не изменяется подобно образу на сетчатке и что видимая форма диска, вращающегося вокруг одного из своих диаметров, не изменяется, как этого, возможно, ожидают, исходя из геометрической перспективы. Удаляющийся объект уменьшается медленнее, приближающийся — медленнее уве­личивается в моем восприятии, нежели физический образ на моей сетчатке. Вот почему в кино поезд, который движется на нас, увеличивается много больше, чем это было бы в реальности. Вот почему возвышенность становится почти что равниной на фотографии. Вот почему, наконец, диск под углом к нашему лицу сопротивляется геометрической перспек­тиве, как показали Сезанн и другие художники, представляя в профиль суповую тарелку, содержимое которой остается видимым. Было основание говорить, что если бы перспектив­ные деформации были нам даны в отчетливой форме, нам не нужно было бы изучать перспективу.. Однако теория Формы выражается так, как если бы деформация тарелки, увиденной в профиль, была неким компромиссом между формой тарелки, увиденной с лицевой стороны, и геометрической перспекти­вой, а видимая величина удаляющегося объекта — компро­миссом Между его видимой величиной на расстоянии прикос­новения и куда менее существенной величиной, приписывае­мой ему геометрической перспективой. Рассуждают так, словно бы постоянство формы или величины было реальным посто­янством, как если бы имелся, помимо физического образа объекта на сетчатке, «психический образ» того же самого объекта, который оставался бы относительно стабильным в то время, как первый варьировался. В реальности «психический образ» данной пепельницы не больше и не меньше физичес­кого образа того же самого объекта на моей сетчатке, не существует никакого психического образа, который можно было бы, подобно вещи, сравнить с физическим образом, имеющим относительно первого некую определенную величи­ну и представляющим собой экран между мною и вещью. Мое восприятие не имеет отношения к какому бы то ни было содержанию сознания, оно касается самой пепельницы. Види­мая величина воспринимаемой пепельницы — это не величи­на, которую можно измерить. Когда у меня спрашивают, под каким углом я ее вижу, я не могу ответить на этот вопрос до тех пор, пока у меня открыты глаза. Спонтанно моргнув глазом, я подмечаю определенный измерительный инструмент, например карандаш в руке, и отмечаю на карандаше величину, соответствующую пепельнице. При этом мало сказать, что я сократил воспринимаемую перспективу до геометрической, что я изменил пропорции зрелища, приуменьшил объект, если он удалился, или увеличил его, если тот оказался поблизости. Скорее, нужно сказать, что, расчленяя перцептивное поле, изолируя пепельницу, превращая ее в самодостаточную вещь, я обнаружил величину там, где ее раньше не было. Постоян­ство видимой величины в удаляющемся объекте — это не подлинное постоянство определенного психического образа объекта, которое сопротивляется перспективным деформаци­ям, как любой твердый объект сопротивляется нажиму. Неизменность формы круга любой тарелки — это не сопро­тивление окружности перспективному выравниванию, вот почему художник, который может изобразить эту тарелку не иначе как в реальном контуре на реальном холсте, удивляет публику, хотя он и стремится передать перспективу «как в жизни». Когда я смотрю на дорогу, убегающую за горизонт, нельзя говорить, что края дороги даны мне как совпадающие или как параллельные: они параллельны в глубине. Перцептив­ная видимость не установлена, но еще менее установлен параллелизм. Я нахожусь на самой дороге, прохожу сквозь ее возможные деформации, и глубина — это та самая интенция, которая не устанавливает ни перспективной проекции дороги, ни дороги «настоящей». Однако человек на расстоянии в Двести шагов, не меньше ли он человека на расстоянии в пять шагов? Он меняется, если я изолирую его от воспринимаемого контекста и затем измеряю его видимую величину. Иначе говоря, он ни меньше, ни даже равновелик, он находится по сю сторону равного и неравного, он тот же самый человек, увиденный с большего расстояния. Можно только сказать, что человек на расстоянии в двести шагов — это фигура куда менее отчетливая, что он предоставляет моему взгляду не столь многочисленные и не столь отчетливые зацепки, что он не так уж верно втягивается в мою исследовательскую работу. Вдобавок можно сказать, что он не настолько плотно занимает мое визуальное поле, но при условии, если мы помним о том, что само визуальное поле не является измеримой площадью. Сказать, что объект занимает меньше места в визуальном поле, означает в итоге, что он не обладает конфигурацией, доста­точно сложной для того, чтобы удовлетворить мою способ­ность к отчетливому видению. Мое визуальное поле не имеет никакого определенного охвата, оно может включать в себя больше или меньше вещей в зависимости от того, вижу ли я их «издалека» или «вблизи». Видимая величина, следовательно, не определима в отдельности от расстояния, она содержится в этом последнем настолько, насколько оно ее предполагает. Схождение взглядов, видимая величина и расстояние прочи­тываются друг в друге, друг друга символизируют и, естест­венно, друг друга означают. Они являются абстрактными элементами определенной ситуации и, в рамках этой ситуации, равнозначными друг другу- Не потому, что субъект восприятия устанавливает между ними объективные отношения, а, напро­тив, потому, что он не устанавливает их изолированно друг от друга и не имеет, следовательно, необходимости четко их связывать. Пусть даны различные «видимые величины» удаля­ющегося объекта. Нет необходимости связывать их посредст­вом какого бы то ни было синтеза, если ни одна из них не представляет собой объекта отдельного тезиса. Мы «имеем» удаляющийся объект, не перестаем его «удерживать» и на него воздействовать, И увеличивающееся расстояние — это не какая-то возрастающая внеположенность, как это кажется в случае ширины, оно выражает только то, что вещь начинает ускользать от нашего взгляда и что последний соединяется с ней не так точно, как раньше. Расстояние — это то, что отличает наметившуюся зацепку от полной фиксации или близости. Мы его определяем, следовательно, так, как выше мы определили «прямизну» и «кривизну» — положением объекта относительно способности к фиксации.

Именно иллюзии в отношении глубины приучили нас рассматривать ее в качестве конструкции интеллекта. Можно их спровоцировать, навязывая глазам определенную степень схождения, как в стереоскопе, либо демонстрируя испытуе­мому тот или иной рисунок в перспективе. Поскольку в этом случае я полагаю, что вижу глубину, в то время как ее нет _й в помине, не кроется ли объяснение этого в том, что знаки-обманщики происходят из какой-то гипотезы, и что, вообще говоря, так называемое видение расстояния — это всегда вариант интерпретации знаков? Однако постулат оче­виден: предполагается, что невозможно увидеть то, чего нет; следовательно, видение определяется чувственным впечатле­нием. Недостает исходного мотивационного отношения, его подменяют отношением сигнификационным. Мы видели, что несовпадение образов на сетчатке, вызывающее движение глаз к схождению, не существует само по себе; это несовпадение существует только для определенного субъекта, который стре­мится соединить воедино монокулярные феномены с одина­ковой структурой и тяготеет к синергии. Единство биноку­лярного видения и наряду с ним глубина, без которой это видение нереализуемо, появляются, следовательно, тогда, когда монокулярные образы представляются как «расходящи­еся». Когда я встаю к стереоскопу, совокупность предстает там, где возможный порядок уже вырисовывается и ситуация просматривается. Моя моторная реакция принимает эту си­туацию. Сезанн говорил, что художник, преследуя «мотив», собирается «соединить блуждающие руки природы». ¹

¹ Casquet. Сбгаппе. Р. 81.

Фикси­рующее движение в стереоскопе также является ответом на вопрос, поставленный имеющимися данными, и этот ответ содержится в самом вопросе. Именно поле, как таковое, ориентируется в направлении симметрии, настолько совер­шенной, насколько это возможно. И глубина — это только момент перцептивной веры в единую вещь. Рисунок, изобра­жающий перспективу, не воспринимается так, как будто он сначала исполнен в определенной плоскости и только потом обретает глубину. Линии, которые убегают к горизонту, не Даны сначала как наклонные и лишь потом мыслятся как горизонтали. Рисунок в его целостности стремится к равнове­сию, углубляясь в третье измерение. Тополь на дороге, изображенный меньшим по размеру, чем человек, может стать настоящим деревом, только отступая к горизонту. Именно сам Рисунок стремится к глубине, как брошенный камень всегда падает вниз.

Если симметрия, полнота, определенность могут быть получены разными способами, то организация все равно не будет устойчива, как это и видно на многозначных рисунках. Так, изображение (рис. 5) можно воспринимать либо как куб с передней гранью ABCD, увиденный сзади, либо как куб с передней гранью EFGH, увиденный спереди, либо, наконец, как мозаику, состоящую из десяти треуголь­ников и одного квадрата. Другое изображение (рис. 6), напротив, будет смотреться почти неизбежно как куб, потому что в данном случае имеется только одна структура, которая приводит это изображение к совершенной симмет­рии.¹ Глубина рождается в моем взгляде, поскольку он стремится что-то увидеть. Но что это за перцептивный гений трудится в нашем визуальном поле и всегда стремится к наибольшей определенности? Не возвращаемся ли мы к реализму? Рассмотрим один пример. Организация в третьем измерении разрушается, если я добавлю к многозначному рисунку не просто линии (изображение (рис. 7) остается все тем же кубом), но такие линии, которые отделяют друг от друга элементы одной и той же плоскости и воссоединяют таковые из различных плоскостей (рис. 5).²

¹ Koffka. Some Problems of Space Perception. P. 164 и след.

² Ibid.

Что мы имеем в виду, говоря, что эти линии сами по себе разрушают глубину? Не рассуждаем ли мы в духе ассоцианизма? Мы не хотим сказать, что линия ЕН (рис. 5), действуя подобно какой-то причине, разрушает куб, в который она вписана, что она порождает такое восприятие всего изображения, которое не является уже фиксацией в третьем измерении. Понятно, что линия ЕН сама по себе обладает индивидуальностью лишь тогда, когда я ее фиксирую как таковую, когда я прохожу по ней от начала до конца и когда я сам провожу ее. Но эта фиксация и этот путь не являются произвольными. Они указаны или подсказаны феноменами. Просьба в данном случае не имеет неотвратимого характера, поскольку речь идет как раз о многозначном изображении. Однако в любом нормальном визуальном поле отделению плоскостей и конту­ров Друг от друга невозможно воспротивиться. Например, когда я прогуливаюсь по бульвару, мне не дано увидеть промежутки между деревьями как вещи, а сами деревья — как фон. Это именно я воспринимаю пейзаж, но я отдаю себе отчет в том, что в этом опыте я нахожусь в определенной фактической ситуации, собираю воедино смысл, рассредото­ченный в феноменах, и высказываю то, что они сами хотят сказать. Даже в тех случаях, когда строение поля двусмыслен­но, когда я могу заставить его изменяться, я не достигаю этого непосредственно: одна грань куба выходит на первый план тогда, когда я смотрю на нее в первую очередь и если мой взгляд, опираясь на нее, следует вдоль ее сторон и находит наконец вторую грань в виде неопределенного фона. Я вижу изображение (рис. 5) как вариант кухонной мозаики только при том условии, что направляю взгляд в центр, потом равномерно распределяю его по всему изображению. Как Бергсон ждал, пока кусочек сахара растворится, так и я иной раз вынужден ожидать самореализации строения. С тем ббльшим основанием в нормальном восприятии смысл воспринимаемого представ­ляется мне институированным в себе самом, а не конституи­рованным мною. Взгляд же представляется разновидностью познавательного механизма, который извлекает вещи оттуда, откуда они должны быть извлечены, дабы стать зрелищем. Или же этот механизм выделяет их в соответствии с их естествен­ными формами. Разумеется, прямая ЕН может сойти за прямую тогда, когда я прохожу по ней от начала до конца. Но речь не идет о контроле со стороны разума, речь идет о контроле взгляда, то есть мое действие не является исходным и конституирующим, оно вызывается или мотивируется. Вся­кая фиксация — это всегда фиксация того, что предлагает себя зафиксировать. Когда я фиксирую грань куба ABCD, это не означает только, что я перевожу ее в состояние отчетливого видения, это значит также, что я придаю ей статус изображения и приближаю ее к себе, одним словом, строю куб. Взгляд — это тот перцептивный гений под оболочкой мысля-Щего субъекта, который может дать вещам точный ответ, которого они ожидают, чтобы существовать перед нами.

Наконец, что же тогда означает видеть куб? Это значит говорит эмпиризм, ассоциировать с действительным видом рисунка определенную последовательность других видимостей, каковые тот рисунок мог бы предложить, будь он увиден вблизи, в профиль, под различными углами. Но когда я вижу куб, я не нахожу в себе ни одного из этих образов. Они являются разменной монетой восприятия глубины, которая делает их возможными, но не вытекает из них. Каков, следовательно, этот единый акт, посредством которого я фиксирую возможность всех этих видимостей? Это, говорит интеллектуализм, мысль о кубе как о твердом теле, составлен­ном из шести равных граней и двенадцати равных сторон, которые пересекаются под прямым углом, и глубина является иным, как сосуществованием равных граней и сторон. Но и здесь нам предлагают в качестве определения глубины то, что является только одним из его следствий. Шесть равно­великих граней и двенадцать равных сторон не составляют всего смысла глубины. Напротив, это определение лишено всякого смысла вне третьего измерения. Шесть граней и двенадцать сторон могут одновременно существовать и оста­ваться равными для меня, только если они расположены в третьем измерении. Акт, который выравнивает явленности, делает острые или тупые углы прямыми, деформированные стороны — квадратом, не является мыслью о геометрических отношениях равенства и геометрическом бытии, которому эти отношения принадлежат. Это включение моего взгляда в объект — взгляда, который в этот объект проникает, одушев­ляет его и тотчас придает боковым граням статус «квадратов, увиденных сбоку», так что мы не видим их даже в их перспективном изображении в ромбе. Это одновременное присутствие в двух опытах, которые, ко всему приему, взаимно исключают друг друга; это включение одного из них в другой, это слияние в один перцептивный акт целого процесса составляют своеобразие глубины, в соответствии с которой вещи или элементы вещей включены друг в друга, тогда как ширина и высота суть измерения, в соответствии с которыми веши располагаются рядом друг с другом.

Date: 2015-12-10; view: 356; Нарушение авторских прав