Пародирование

Шестой из «Двенадцати сонетов к Марии Стюарт» Иосифа Бродского – вызывающая перелицовка пушкинского «оригинала»:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит,

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно.

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

(1829)

Я вас любил. Любовь еще (возможно,

что просто боль) сверлит мои мозги.

Все разлетелось к черту на куски.

Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием.

И далее: виски <…> (263)

(1974)

<…> В содержательном плане происходит следующее. Несчастная любовь огрубляется до физической боли и преувеличивается до покушения на самоубийство, отказ от которого иронически мотивируется чисто техническими трудностями (обращение с оружием, выбор виска) и соображениями престижа («все не по‑людски»). За пушкинским «другим» усматривается открытое множество любовников, а намек на неповторимость любви поэта развернут в шутейный философский трактат со ссылкой на первоисточник. Бог из полустертого компонента идиомы («дай вам Бог») возвращен на свой пост творца всего сущего, но с оговоркой, что творить разрешается только (не) по Пармениду. Робкая нежность оборачивается физиологией и пломбами, плавящимися от «жара», раздутого из пушкинского «угасла не совсем». А романтическая сублимация чувства доводится до максимума (притязания на грудь любимой переадресуются устам) и далее до абсурда (объектом страсти оказывается не женщина, а скульптура, а субъектом – даже не мужчина с плавящимися пломбами во рту, а сугубо литературное – пишущее и зачеркивающее – 'я').

Содержательным преувеличениям‑снижениям вторят формальные, начиная с перевода речи в более возвышенный (265), сонетный жанр, каковой, однако, подвергается решительной деформации, ибо Бродский нарушает все предусмотренные в сонете границы: между катренами, между октетом и сестетом и между терцетами.

Пушкинский словарь осовременивается и вульгаризуется. Вместо «быть может» Бродский ставит «возможно», вместо «души» – «мозги», вместо «безнадЕжно» – «безнадЁжно», вместо «так искренно» – глуповатое «так сильно». Появляются разговорные «черт», «всё разлетелось на куски», «не по‑людски», канцелярское «и далее» и откровенно просторечное «вдарить». «Черт» и «всё» даже повторены, чем нарочито убого имитируются изящные пушкинские параллелизмы.

Обнажает Бродский и композиционный принцип оригинала – подспудное нарастание страсти к концу. Подспудность выражена у Пушкина формальной усложненностью структуры, в частности, – синтаксической сложностью двух заключительных строк, с их однородными членами («так искренно, так нежно»), придаточным («так… как…»), пассивом («любимой другим») и тяжелой инфинитивно‑объективной конструкцией («дай вам Бог… быть»), прорываемой анаколуфом (повелительным «дай», грамматически недопустимым в придаточном предложении).

Бродский мог бы прямо начать с такой сложности, но в 6‑м сонете он, подобно Пушкину, приберегает эффект затрудненности на конец, где далеко превосходит оригинал. Последние 5 (если не 7) строк образуют единое предложение, содержащее однородные члены («жар», «хруст»), придаточное («чтоб…»), деепричастный оборот («будучи…»), инфинитивную конструкцию («жажды коснуться») и вводные слова и предложения («по Пармениду»; ««бюст» зачеркиваю»). Сонет кончается явным crescendo с восклицательным знаком, мимолетным обнажением бюста и поцелуем (хотя и всего лишь в виде воспоминания о желании) (266).

Утрирует Бродский и общее риторическое увязание утвердительного лейтмотива «Я вас любил…» в многочисленных оговорках. У Пушкина подобные отрицательные, уступительные и т. п. частицы («но», «не», «пусть»), а также модальные словечки, которыми насыщена первая строфа оригинала («еще, быть может… не совсем» и др.), подрывают признание в неугасшей любви не только по существу, но и структурно, сбивая цельность интонации. Пародируя этот эффект, Бродский увеличивает число таких частиц («НО сложно – НЕ дрожь, НО – НЕ по‑людски – НО НЕ даст – НЕ сотворит», не говоря о глаголе «ЗАЧЕРКИВАЮ») и выделяет их постановкой в ключевые позиции. А главное, он нанизывает многочисленные переносы: начинает с усиления (до точки) скромной остановки после лейтмотивного «Я вас любил»; затем как бы копирует и лишь лексически снижает (заменой на «возможно») второй пушкинский перенос («быть может»), а в действительности резко его усиливает, подменяя вводное слово к группе сказуемого вводным предложением, удваивающим подлежащее («любовь… возможно, // что просто боль»), чем мотивированы скобки в первой же строке; и далее позволяет переносам, тире, вводным словам, обрывам и остановкам совершенно завладеть текстом и достичь кульминации в целом вводном предложении (««бюст» зачеркиваю») (267).

<…> Однако Пушкин, обожавший сюрпризы в рифмовке, не удовлетворился подготовленной неожиданностью первого порядка и передернул рифмы вдвойне. Вместо «любим» он поставил в рифму «другим», но ожидавшееся «любим» не выкинул, а лишь передвинул из рифменной позиции в предрифменную (в форме «любимой»), чем освежил прием: ожидания и обмануты (рифма не та), и выполнены, хотя и неожиданным образом (рифма есть; ожидавшееся слово включено в строку). Важнее, однако, тематическая уместность эффекта: доминанта стихотворения <…> оказывается спроецированной в план рифмовки: ожидаемое рифменное слово вытесняется неожиданным, в буквальном смысле «другим».

У Бродского это изящное словесное уступание места грубо обнажено. Поэт прямо заявляет о вычеркивании напрашивающейся рифмы в пользу другой, «сублимированной». Правда, Бродский играет с другими словами («хруст – бюст – уст» вместо «любил – томим – (268) любим – другим») и не воспроизводит пушкинскую структуру в точности: «бюст» лишь частично подготовлен «хрустом». Зато неприемлемость зачеркиваемого слова выпячена переносом из сферы подспудных рифменных ожиданий, с одной стороны, в предметный план – в виде непристойности, а с другой, в языковой – в виде неграмотности («коснуться бюст»?).

Инвариантная подоплека

Возникает вопрос: сводится ли суть 6‑го сонета к виртуозному пародированию оригинала на всех уровнях или же Бродский вносит в него что‑то свое и тем самым присваивает его?

Перечитаем сонет еще раз, на этот раз на фоне других текстов его автора.

Строки 2–3.

'Боль' – частый мотив Бродского; она проклятие всего живого, изнанка страсти и цена жизни:

«…Боль не нарушенье правил: // страданье есть способность тел //и человек есть испытатель боли».

Один из типичных носителей боли вообще и любовных страданий в частности – мозг:

«Сравни с собой или примерь на глаз // любовь и страсть – и через боль – истому // …Но ласка та, что далеко от рук, // стреляет [!] в мозг, когда от верст опешишь, // проворней уст ведь небосвод разлук // несокрушимей потолков убежищ» (269).

От боли в мозгу мотивные связи протягиваются к разлуке, устам, вискам, костям и творчеству:

«…В моем мозгу // какие‑то квадраты, даты, // твоя или моя к виску // прижатая ладонь // …затасканных сравнений лоск // прости: как запоздалый кочет, // униженный разлукой мозг // возвыситься невольно хочет».

Готовым оказывается не только весь тематический комплекс, но и рифменное сцепление мозга с виском. Что касается сверлящего характера боли в сонете, то он соответствует форме мозговых извилин (ср: «Твой мозг перекручен, как рог барана»), предвещает мотив пули в висок (ср. выше «стреляет в мозг») и отлит в готовую идиому.

'Разлетание на куски' не только готовит выстрел, но и представляет характерный для Бродского мотив 'распада, развала':

«Что‑то внутри, похоже, сорвалось, раскололось»; «…в бесцветном пальто, // чьи застежки одни и спасали тебя от распада».

«Черт» (здесь и ниже в 7‑й строке) – обращенное предвестие «Бога», венчающего пушкинский текст, а в сонете Бродского открывающего заключительное шестистишие.

Строки 4–7.

Мысленная примерка самоубийства и сопутствующей ему дрожи тоже неоднократно встречается у Бродского, часто в комбинации с кровью, разлукой, виском, зубами/пастью, и под знаком ошибки:

«То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом»; «Но не ищу себе перекладины: // совестно браться за труд Господень. // Впрочем, дело (270), должно быть, в трусости. // В страхе. В технической акта трудности. // Это влиянье грядущей трупности» <…>.

За навязчивыми картинами самоубийства стоит одна из центральных тем Бродского – тема 'пустоты, грани небытия', часто выступающая в характерной форме физического страха смерти и боли, подстерегающих человека (271).

<…> Участие уст поэта подразумевается и в финальном поцелуе сонета – именно во рту у поэта рождается жажда коснуться «бюст/уст». В пользу поэтических уст свидетельствует также употребленный с ними глагол касания, особенно если сравнить 6‑й сонет со следующим пассажем из «Разговора с небожителем»:

«…Уже ни в ком //не видя места, коего глаголом // коснуться мог бы, не владея горлом // …Слюной // кропя уста взамен Кастальской влаги, // кренясь Пизанской башнею к бумаге…»

Здесь отсылка к «Пророку» очевидна, как очевидно, что в слове «коснуться» Бродский контаминирует действия будущего поэта (пушкинское «глаголом жечь») и серафима, снаряжающего его в творческий путь (пушкинские «моих зениц [ушей] коснулся он»; «и он к устам моим приник»).

Таким образом, целый комплекс образов (' коснуться + уста') делает «Пророк» вторым, наряду с «Я вас любил…», интертекстуальным источником сонета (277).