Стратегема Диофанта

Князь Лимнак, погибший во время штурма Керкинитиды, выполнил приказ царя Палака – не отдал понтийцам Керкинитиду целой, почти все предал огню: дома, сараи, портовые склады и навесы с огромными запасами зерна, накопленного здесь херсонесскими заготовителями.

Понтийцы, едва вырвавшись из холодных объятий снежной вьюги, попали в полымя пожаров. Город был затоплен морем огня. На ярко освещенных улицах шла неистовая резня. Скифы дрались с отчаянием. Преследуемые врагами, степняки бросались в горящие дома, предпочитая смерть от огня позорному рабству или глумлению Митридатовых солдат.

Лимнак, с рассеченной бровью и обгоревшими кудрями, появлялся то тут, то там, поощряя воинов своей храбростью и молодецким покриком. Зная, что Керкинитиду не отстоять, приказывал не оставлять врагу ни одного здания не подожженным. Забежал в свой дом, намереваясь поджечь его изнутри, но не успел. Вслед ворвался Дорилай с воинами. Сотник разыскивал князя, имея приказание Диофанта взять его в плен живым.

– Вот он, схватить его! – рявкнул понтийский рубака, указывая на скифского князя обнаженным мечом.

Лимнак снял со стены свою кифару, поцеловал ее, потом ударил об стену. Жалобно звякнули струны, разлетелось в щепы дорогое дерево.

– А теперь – попробуйте взять меня! – крикнул князь и бросился на преследователей, размахивая секирой.

Он убил пятерых, после чего сам свалился на их трупы, пораженный в грудь тяжелым копьем.

Керкинитида пала. Понтийцы, разделавшись с защитниками города, кинулись тушить пожары. С трудом отстояли от огня несколько подвалов с зерном. Но это составляло лишь малую часть того, что сгорело.

Уже на рассвете Диофант обвел мрачным взглядом дымящиеся развалины городка и стал думать, как выйти из тяжелого положения.

– Кажется, на этот раз скифы перехитрили нас, – сказал он Мазею с нескрываемой горечью, – мы получили одни головешки!.. В этом разрушенном городище обороняться нельзя!

– Теперь надежда на флот, – кашляя, просюсюкал Мазей, – корабли наши уже вышли из херсонесской гавани. В крайнем случае мы сможем сесть на триеры и отплыть, оставив врагов на берегу… Посмотри, хотя и пасмурно, но море не бушует, можно плыть без особого риска.

– Что ты говоришь, Мазей! Видно, скифские вьюги заморозили твои мозги!.. Возвратиться в голодный Херсонес – это похуже, чем остаться в сгоревшей Керкинитиде!

– О стратег, – возразил Мазей, – ты не понял меня. Я имел в виду отплыть не в Херсонес, где нам действительно делать нечего, но на север, в Прекрасный порт. В Калос Лимен. Там у херсонесцев большие запасы хлеба и, говорят, лучшие крепостные стены. Подойдя на кораблях, мы одним ударом заняли бы порт и захватили бы хлеб и удобную для обороны позицию!

Диофант внимательно посмотрел на Мазея, соображая.

– Эти твои слова более достойны воеводы. В них есть смысл. Ты прав, в Прекрасном порту мы могли бы получить то, что погибло в Керкинитиде: хлеб, жилье, крепостные валы и палисады. Но нам пришлось бы плыть по неспокойному морю против северных ветров, а может, и бороться с губительными штормами. Это долго и опасно. Скифы сразу разгадают нашу цель и, пока мы притащимся в Прекрасный порт, Палак будет уже там и встретит нас огнем и железом. Кроме того, нельзя уводить корабли так далеко от Херсонеса, скифы сейчас же воспользуются нашей отдаленностью, двинутся на Херсонес и доконают его окончательно. Митридат не простит нам такой оплошности… Нет, рисковать флотом и Херсонесом мы не будем. Прекрасный порт возьмут неожиданным налетом наши конники, а сейчас мы…

Мазей вскинул на полководца свои невыразительные глаза старого служаки, ожидая приказаний, но Диофант, вместо того чтобы закончить мысль, спросил:

– Выступили оба царя из Неаполя или нет?

– Выступили, стратег!.. Они ведут рати прямо по направлению к Керкинитиде.

– Значит, нам оставаться дальше здесь нельзя! В Керкинитиде нам делать нечего… Керкинитида должна остаться у нас за спиною. Мы, Мазей, передохнем, обогреемся, оставим здесь больных и раненых, их перенесут на корабли, а сами двинемся навстречу варварской рати. Бой будем принимать в открытом поле!

Подошел воин и доложил, что в море показались корабли.

– Прекрасно, – произнес Диофант твердо, – час решительной игры приближается! Готовьтесь принести богам моления и жертвы!

На площади, против пристани, строились «несгибаемые». Они выглядели грозно и вместе красиво в своих блестящих латах и многоперых шлемах, вооруженные длинными и крепкими копьями. Это был костяк понтийского войска, состоящий из малоазийских греков и огреченных варваров. Справа и слева становилась легкая пехота, где можно было найти представителей многих племен, подчиненных Понту. Еще левее красовались херсонесские всадники и марды на скифских лошадях.

С кораблей начало высадку херсонесское ополчение, численно превосходящее Диофантову рать. Им командовали Орик и Никерат, два равноправных стратега, подчиненных совету.

Войско стало сразу вдвое большим.

Херсонесские стратеги подошли к Диофанту и приветствовали его поднятием правых рук.

– А что это за воины прибыли с вами, – спросил понтиец, – вон те, что в войлочных куртках и скифских колпаках, но без лат и щитов?

– Это сотня рабов, добывающих себе свободу кровью. Их возглавляет верный раб Меот!

Меот, уже показавший свои старание и храбрость при обороне города, сейчас очень ревниво следил за порядком в рядах своей рати, хотя и названной сотнею, но насчитывавшей не менее четырехсот копий. Он с видом ретивого хозяйского надсмотрщика прохаживался вдоль рядов рабской когорты, зажав в волосатой руке древко копья. Воинственный варвар был на голову выше самых высоких воинов‑рабов.

– Это настоящий богатырь! – проскрипел Мазей. – А что, доверять ему можно?

– О да, – ответил Орик, – этот раб хорошо дрался на стенах города и очень горд оказанным ему доверием. Собственно, он уже не раб, он заслужил свободу.

– Как его зовут? – спросил Диофант.

– Олкабант из племени меотов, тех, что живут за Киммерийским Боспором, на берегах двух заливов, именуемых Большим Ромбитом и Малым Ромбитом.

– Это хорошо, что вы привели рабскую рать, она сослужит нам службу! Нужно выдать Олкабанту и его лучшим воинам доспехи из тех, что мы сняли с убитых своих и вражеских воинов. Там есть даже несколько наборных катафракт варварской работы.

Орик живо отозвался на слова полководца.

– Достойный Диофант, – проникновенно сказал он, – чем отдавать катафракты рабам, не пожалей отдать их нашим молодым конникам! Пусть будет тебе известно, что среди херсонесских конников находится и мой сын Ираних, уже показавший себя храбрым воином!

– Ты говоришь о конном лохе?.. Кстати напомнил… Мазей!

– Я здесь!..

– Прикажи коннице немедля выступать! Путь ей – вдоль побережья на север, цель – захват Прекрасного порта!.. Здесь оставить три десятка мардов!

Херсонесские стратеги насторожились.

– Самостоятельно взять приступом укрепленный город? – спросил один.

– Кто же поведет юношей на такое ответственное дело? – добавил другой.

– Не пугайтесь, мужи. Юноши ваши воины, а не дети и должны смело смотреть в глаза опасности, что они и делают. К тому же они выступят не одни, с ними марды – отличные ездоки и храбрые воины! Поведет же их Бабон, сын Марона!.. Он знаток скифских степей и знает местные военные обычаи и хитрости… А насчет катафракт – не возражаю. Даже лучше, если херсонесцы будут походить на скифов или роксоланов, в этих нарядах им легче обмануть защитников Прекрасного порта!

– О архистратег! Ты мудр!.. Катафракты послужат на пользу общему делу!

– Согласен!

Позвали Бабона. Тот грузно соскочил с коня и, ковыляя, приблизился к группе военачальников. Услышав приказ, подумал с минуту, склонив голову набок, потом сказал просто:

– Калос Лимен будет взят, стратег!

– Но это нужно сделать так, чтобы проклятые варвары не успели сжечь хлеб, как им удалось это здесь, в Керкинитиде!

– Понимаю! Ехать нужно сейчас же!

– Так не теряй времени!..

Войска продолжали строиться, заполняя площадь.

С кораблей несли сотни тюков с теплой одеждой. С криками и суетой выгружали камнеметы.

В последнюю очередь на дубовый настил пристани, обмерзший и скользкий, осторожно вынесли ксоан Девы, закутанный в рифейские меха. Следом медлительно шествовало созвездие жриц в белых покрывалах, вздуваемых холодным ветром.

Жрицы осматривались с любопытством и страхом. Их пугали клубы дыма, что стремительно крутились в воздухе, расцвеченные по черному полю красными искрами. Тяжелый чад еще не остывшего пожарища, хлебная гарь драли горло, вызывали кашель. Закопченные стены домов, провалившиеся кровли, мрачное, мутное небо, обрывки серых туч выглядели тоскливо и неуютно. Тысячи пехотинцев дышали морозным паром, их лица совсем почернели, обожженные ветрами и холодом.

Деву торжественно понесли к трибуне, сколоченной из горелых досок, на которой уже стоял Диофант, окруженный военачальниками.

Мата приоткрыла лик Девы.

Херсонесцы при виде своего божества стали падать на колени, протягивая вперед руки. Они громко просили у Девы скорой победы. Многие плакали от душевного волнения.

Ветер трепал одежды идола и его жриц, бросал им в лица клочья едкого дыма. Мата громко закашлялась.

Воронье с карканьем кружилось над разрушенным городом.

– Гляди, гляди, – шепнула Лаудика подруге, толкнув ее локтем, – вон они, наши герои!.. Они живы и здоровы! Гекатей, Ираних…

– Ах, почему я не мужчина? – восторженно ответила Гедия, смотря во все глаза в ту сторону, где кивали головами херсонесские кони. – Я не мерзла бы здесь в ожидании чьего‑то приказания, а тоже гарцевала бы на коне и… была бы рядом с Гекатеем! Посмотри, он настоящий Геракл!.. Красивый и сильный!

– Ты хотела бы стать мужчиной? Чтобы быть с Гекатеем?.. Он едва ли был бы рад этому. Как мужчина ты ему не нужна.

– Почему же?.. Я подружилась бы с ним так же, как Ираних или Тагон… Дружба дороже золота!

Лаудика прыснула от смеха.

– Есть вещь, которая дороже и дружбы и золота, вместе взятых, – сказала она, лукаво щуря глаза.

– Какая же?

– Любовь!..

Взойдя на трибуну, молодые жрицы увидели вблизи Диофанта. Полководец поразил их своим суровым видом. Он подурнел. Кожа на щеках обтянулась, нос облупился и стал как бы больше, борода двумя мысками потянулась к глазам. Гедия встретилась с ним взглядом и смутилась. Он посмотрел на нее с жестокостью и пронизывающей остротой. Казалось, ничто не могло укрыться от его взора. Его голос звенел в ушах, рассекая воздух подобно ударам бича. Гедия вздрогнула, словно от внезапного озноба.

Диофант поднял руку. Глухой шум и голоса сразу утихли. Войска замерли, ожидая слова вождя. Стратег решительно вскинул голову вверх и начал свою речь, отрубая каждое слово, как мечом. Крепостные стены ответили ему эхом.

– Воины царя Митридата! – обратился он к «несгибаемым». – Наши боги с нами!.. Великая богиня херсонесцев тоже с нами! Поглядите – вот она! Доблестные защитники Херсонеса, что свыше двух месяцев отбивали приступы скифо‑роксоланских орд, тоже здесь!.. Я поведу вас к победе! Нам отступать некуда, наша родина далеко за морем! Для нас жить – значит победить! Поражение для нас – смерть или рабство!.. Мы должны победить и победим!

– Победим!! – дрогнул воздух от единодушного крика тяжелой пехоты.

– Победим! – словно эхо, отозвались понтийские лучники.

– Воины‑херсонесцы, – продолжал полководец, обращаясь к прибывшим на кораблях, – ваши жены, матери и дети ждут хлеба. Мы должны накормить их! Ваша независимость в опасности, ей угрожает жестокий враг! Мы должны отстоять свободу вашего полиса! Если вы отступите хотя на шаг, ваша богиня попадет в руки варваров, ваших жриц продадут в рабство или отдадут на позор!.. Не забывайте, что вы воюете за вашу свободу, за хлеб для ваших семей, за неприкосновенность ваших очагов, за святость могил отцов, за богиню!..

Херсонесцы ответили как один:

– За Херсонес!.. За хлеб!.. За богиню!..

Наконец, обратившись влево, где стояла серая толпа рабов, жаждавших свободы, Диофант возгласил:

– Как только мы воздвигнем трофей победы, вы избавитесь от рабства!.. Вы стоите у дверей вашей свободы! Не отступайте! Впереди – свобода, позади – рабство! А ты, Олкабант, уже свободен!.. Отныне ты сотник Митридатовых войск! Покажи, на что ты способен!.. За свободу!..

Воинственный гигант кипел желанием отличиться. Война и убийство, опасность и риск составляли смысл его существования. Он подбросил вверх копье и издал пронзительный клич своего племени. За ним закричали все рабы, хотя и не так дружно, как свободные воины.

Повернувшись к жрицам, Диофант сурово оглядел их.

– От вас жду многого. Вы будете следовать за войском и вдохновлять воинов своим присутствием!.. Херсонесские гоплиты должны видеть свою богиню во время боя!..

Начались моления. Принесли умилостивительные жертвы богам. Конница спешно собиралась в поход. Появился Бабон, закутанный до пят в непробиваемую одежду. Орик оказался около и шепнул ему:

– Мой сын Ираних горяч и смел. Он не осрамит отца и будет достойным гражданином полиса. Если его убьют, я буду счастлив, зная, что сын мой погиб за общее дело. Но если он вернется невредимым, то я, помимо подарков богине, выплачу тебе без расписки пятьдесят александрийских статеров и отдам тебе свой шлем персидской чеканки. Хотел бы я также, чтобы Ираних шел в бой, имея с одного бока Гекатея, а с другого – Тагона, сына Феокла.

Хитрый стратег знал, что друзья в бою – лучшая защита.

Бабон выслушал его, склонив голову набок, и ответил:

– Я слышал тебя, достойный Орик!

В это время Скимн пробрался к сыну и наказывал ему:

– Будь храбр, мой мальчик, но не будь глуп. Старайся быть возле Ираниха. Я отсюда вижу, что Орик не зря беседует с Бабоном. Он, конечно, хочет сохранить сына. Я тоже хочу видеть тебя живым и целым, и ты должен помнить о желании отца.

– О отец! Я больше всего хочу, чтобы тебе не бросали упреки на площади за недостойное поведение сына. Лучше умереть, чем прослыть трусом и плохим гражданином!

– Да, да! Я понимаю тебя, сынок. Я сам в твои годы говорил и делал так же. Недаром имею пять рубцов на теле: три от рубленых ран, один от копья и один от стрелы! Но и прошу тебя: не радуй врага открытой грудью!

– Хорошо, отец. Не опасайся за мою жизнь. Я и конь мой будем защищены надежно. Я надену сарматскую катафракту. Только ее надо немного почистить, она залита кровью и запачкана землей.

– Пойдем, я помогу тебе, – с важностью бывалого вояки предложил Скимн, – я старый конник, и уход за доспехами – дело для меня не новое. Но скажи мне, сын: очистился ли ты, нет ли у тебя какого пятна на душе? Неочищенным, без исповеди, в поход не ходи. Это плохая примета. Духи войны поражают неочищенных первыми.

– Но я очистился, отец!

– Ну то‑то же!.. Может, у тебя есть какое‑нибудь сильное желание? Неудовлетворенное желание приносит несчастье. Скажи мне о нем. Я постараюсь сделать все, чтобы по возвращении ты получил свое.

Гекатей опустил глаза, как бы не решаясь высказать затаенное. Но тут же порывисто поднял голову и взял отца за руку, охваченный внезапным волнением.

– Что с тобою, Гекатей?

– Я имею сильное желание, более сильное, чем все другие желания вместе взятые! Но не знаю – что ты сможешь сделать для его исполнения?

– Какое же это желание?

Юноша сжал руку отца и прошептал, краснея:

– Я хочу, чтобы Гедия, дочь Херемона, стала моей женой!

Скимн уронил копье и схватился за бороду.

– Горе мне! Именно этого я и боялся! Несчастный, чего ты захотел? Многие познатнее и побогаче тебя хотят того же самого. Вон и хитрый Орик спит и видит, как бы оженить своего Ираниха на красотке и заграбастать богатства старого грифа! Не по нашим зубам этот кусочек… Мы бедные люди, и ты должен знать, что, женившись на богачке, ты приобретешь не только жену, но и госпожу, которая будет помыкать тобою… О, горе! В другое время я ударил бы тебя древком копья и заставил бы забыть о глупых желаниях, но перед походом – твое желание священно! Я сам напросился его выполнить… Хорошо, сынок, я буду действовать, но скажи мне: ты не беседовал об этом с самой Гедией?

– Нет, отец, не беседовал.

– Жаль… Ну ничего, я сам попытаюсь выяснить, каковы ее чувства. Да хранит тебя Дева‑Покровительница! Пойдем почистим доспехи, я помогу тебе надеть их и дам талисман от стрел и меча.

Бабон взошел на трибуну, имея намерение прикоснуться к священным одеждам богини. Кинул соколиный взгляд в сторону Гедии. Та уже знала о немедленном выступлении конницы в опасный поход. Она побледнела, но старалась казаться спокойной. На опущенных книзу ресницах блестели слезы. Сжатые плотно губы вздрагивали. Она не заметила Бабона.

Мата белой лебедицей выплыла навстречу хабейцу. Пребывание на открытом воздухе пошло ей на пользу. Она посвежела, раскраснелась и словно вернула себе красоту былых лет.

– О гиппарх, – проникновенно заворковала жрица, – богиня благословляет тебя и твое оружие! Мы все будем молиться за тебя и наше воинство!..

В душевном порыве она торопливо сняла с пухлой руки перстень с рубином, полученный когда‑то от Скимна, и протянула его Бабону.

– Возьми этот талисман, пусть он хранит тебя!

Бабон принял подарок, засопел от удовольствия, но надеть перстень ни на один из своих обрубковатых пальцев не смог.

– Посвящаю свою будущую победу Деве‑Покровительнице! – торжественно пробасил он, касаясь покрывала богини руками, дочерна засаленными о поводья. При этом подумал: «Мата неплохая женщина и явно благоволит ко мне… Жаль, что Гедия такая гордячка, ей нужно кое‑чему поучиться у старшей жрицы».

Эта сцена не ускользнула от внимания херсонесских стратегов. Орик и Никерат обменялись многозначительными взглядами, но промолчали.

К трибуне подвели коня, покрытого от ушей до хвоста сверкающей наборной попоной. Бабон вскочил в седло и махнул рукавицей.

Конный лох херсонесцев и мардов тронулся. Первые ряды его были одеты в катафракты.

– Погляди, друг мой, – заметил Скимн, обращаясь к Биону, – эти варварские доспехи сделаны так искусно, что не уступают по качеству понтийским! Я только что держал в руках такую катафракту и убедился в этом.

– Не спорю, возможно, это так. Варвары за сотни лет, общаясь с эллинами, многому у нас научились. Среди них немало беглых рабов, которые работали в мастерских хозяев‑греков и, конечно, научились ковать оружие и делать панцири.

– Но эти доспехи сделаны совсем не по эллинским образцам. Нет, Бион, эти катафракты выполнены не руками беглых рабов, а скифскими и роксоланскими мастерами. Я думаю, что мы не совсем дальновидны, не замечая, как созревают и усиливаются варварские народы. Они явно стремятся догнать нас, и кто знает, может, близок тот час, когда они станут искуснее и сильнее нас! Недаром легенда гласит, что не эллины изобрели гончарный круг и двузубый якорь, а скифы!.. Ты говорил также, что скифский царь Саневн первый выковал оружие из железа!..

– Э, друг Скимн, не преувеличивай опасность варварской культуры. От умения сделать одну‑две катафракты до возможности одеть в них целое войско – расстояние большее, чем от Мегары до Коринфа, как говорили наши предки… Скифы не так богаты, чтобы иметь большое панцирное войско, ибо катафракты у них носят лишь богатые и князья.

– Но в прошлом году катафрактариев было совсем мало в войске Палака, нынче их целые отряды! А в будущем они, возможно, каждого воина оденут в латы!

– Этого несчастья не допустят олимпийские боги! Варвары ленивы и мало способны к тяжелому кузнечному труду.

– Халибы – тоже варвары, но славятся как мастера ковать оружие.

Бион пожал плечами.

Гедия с высоты трибуны старалась увидеть Гекатея. С трудом узнала его среди рядов панцирных всадников. Он поднял над головой руку в боевой рукавице. Они встретились глазами и поняли, что живут один для другого. Гекатею стало тесно, душно в скифской катафракте. Ему показалось, что из глаз девушки на него глянуло яркое летнее солнце, согревшее его своими лучами. Вместе с любовным томлением в груди вспыхнула жажда подвига, страстное желание немедленно ринуться на врага и рубиться насмерть на виду у любимой.

Проезжая мимо места, где стояли Скимн и Бион, юноша крикнул:

– Защищай ее, отец!

Скимн понимающе кивнул головой.

– Какой благочестивый твой сын, – заметил Бион, – как он заботится о неприкосновенности и здравии богини! Не случайно он был когда‑то у меня лучшим учеником!

– Да, да, – рассеянно ответил архитектор.

Достал из‑под плаща вощаную дощечку, что‑то нацарапал на ней и, остановив пешего воина, велел ему передать эту записку Гедии.

Девушка приняла табличку из рук посланного и вместе с Лаудикой прочла: «Я, Гекатей, сын Скимна, посвящаю свою жизнь Гедии прекрасной в час битвы!..»

Уткнувшись в меховой воротник своей шубейки, она заплакала.

Скимн заметил это и пробормотал в усы:

– Девка, несомненно, поражена страстью к Гекатею, но дело не только в ней, но еще в согласии костлявого Херемона и… совета…

Греки любили преувеличивать силы побежденного врага и преуменьшать свои собственные, чтобы победа казалась более значительной. История, писанная рукой античного автора, сохранила для потомства описание сражения, происшедшего между скифо‑роксоланами и понтийцами. Историк утверждает, что численность первых достигала двадцати пяти тысяч человек, тогда как вторых было всего шесть тысяч.

Верно ли это?

Нет, неверно!..

Желая воздать хвалу Митридатову полководцу, древний летописец умолчал о том, что в битве участвовало немалое херсонесское ополчение, численностью не уступавшее понтийской рати. Силы же скифов и роксоланов преувеличил.

Тасий прибыл в Неаполь, имея около сотни панцирных всадников и несколько тысяч конных воинов, вооруженных копьями и щитами, сплетенными из гибкой лозы, и не имеющих какой‑либо защитной одежды, кроме полушубков и войлочных малахаев. Для прокормления войска с ним двигались табуны заводных лошадей. Кроме того, каждый воин вел за собою двух выезженных коней, на которых мог перескакивать на ходу. Это многоконное полчище далеко растянулось в степи и производило на постороннего наблюдателя устрашающее впечатление. Казалось, с севера движется неисчислимая рать, а передовые панцирные отряды давали повод судить о ее мощном вооружении.

Палак в сопровождении князей и отборного отряда дружинников выехал навстречу роксоланам и сразу увидел, что войско союзников, при всем его внушительном виде, не столь уж велико. Тасий же показался ему угрюмым и озабоченным. Обменявшись обычными приветствиями, цари поехали рядом. На редких усах и бороде роксолана намерзли ледяные сосульки. От косматого серого жеребца шел пар. Палак с удовлетворением отметил, что сарматский царь в дороге времени не терял понапрасну, спеша к нему на помощь.

– Боги не любят тех, кто нарушает клятвенные обещания, – заявил роксолан, – и вот я, не щадя коней, прибыл к тебе, хотя на востоке моей земли опять скрестились роксоланские и аланские копья и пролилась кровь моих людей.

Вскоре всем стало известно, что равновесие между сарматскими племенами западнее реки Син нарушено. Аланы пришли в движение. Говорили, что поводом к их вооруженному продвижению на запад был уход части агарских родов к Палаку. «Раз агары ушли в Тавриду и покинули свои пастбища на реке Агар, значит аланы займут эти пастбища своими стадами!» Так сказал грозный аланский царь Харадзд, и по его повелению две тысячи кибиток перешли рубеж и вторглись во владения соседей. Роксоланы отступили.

– Это временно, – мрачно толковал Тасий Палаку. – Не мог я начать большой войны, если клятвенно обещал помощь тебе. Вот разобьем вместе Диофанта, разграбим Херсонес, и тогда я вернусь домой, чтобы дать отпор наглым аланам!.. Ты же поможешь мне, брат?

– Это мое желание, брат! Для меня, как и для тебя, клятвенные обещания священны!

– Но нужно спешить! У меня нет времени долго гоняться за понтийцами. Меня мучают нехорошие предчувствия… Скорее в бой!

Страстный роксолан с яростью взмахнул плетью. Серый конь взвился на дыбы, роняя изо рта на снег розовую пену. Всадник умелой рукой осадил его.

– Я же, – подумав, сказал Палак, – убежден, что аланы выступили по прямому совету боспорцев, чтобы помешать тебе помочь мне в борьбе с иноземцами!

И мысленно решил, что пантикапейский царь ответит за это косвенное вмешательство в его дела. Вспомнил Лайонака, заговор рабов и зло усмехнулся.

– Как только разгромим Диофанта и займем Херсонес, так начнем готовить поход на Восток!..

Имея за спиною побежденный Херсонес и громкую победу над первоклассной пехотой Митридата, можно войти в договор и с рабскими повстанцами, не боясь уронить собственное достоинство.

В Неаполе было решено поход не откладывать, а немедленно начать преследование Диофанта, отошедшего к Керкинитиде.

На другой день произошли два неприятных события. Было получено известие о падении Керкинитиды и гибели Лимнака. К половине дня подул южный ветер, пошел влажный снег пополам с дождем, а вечером подморозило. Степь покрылась коркой льда, подобно бескрайнему застывшему озеру.

Поход был начат наутро третьего дня, считая со дня прибытия Тасия в Неаполь.

Сколоты, агары, роксоланы тысячными ратями тронулись по направлению к Керкинитиде. Продвижению мешала гололедица. Кони скользили и падали. Тасий со злостью хлестал плетью спотыкающегося жеребца и зловеще косил на Палака бычьи глаза, покрытые сеткой красных жилок.

– Плохая примета, брат, – говорил он, – гололедица – враг кочевых людей, и ее приход всегда говорит о грядущих бедах.

Ветер рвал плащи. Кружились снежинки. По ледяному покрову степи струилась поземка.

Шли валкой, неходкой рысью. От лошадей валил пар.

Диофант уже обрыскал окрестности Керкинитиды и вывел свое войско в степь. Теперь понтийцы нарядились в херсонесские одежды поверх панцирей, стали выглядеть не так красиво, зато чувствовали себя прекрасно.

Когда разведчики донесли о приближении вражеской конницы, в голове Диофанта был готов план предстоящего сражения.

Местность изобиловала холмами и оврагами, затрудняющими движение конницы. Один овраг с почти отвесными скатами находился на месте построения понтийской пехоты. Впереди оврага Диофант поставил всех херсонесских рабов и столько же силой и обманом навербованных крестьян. Впереди этого слабо вооруженного войска стала сплошной развернутой стеной легкая понтийская пехота. Левее темным квадратом на белом снегу расположились херсонесцы. За оврагом выстроились в линию мощные камнеметы, готовые метать камни через голову своих войск.

«Несгибаемые», лучшая и сильнейшая часть войска, укрылись за холмами справа.

Диофант скакал на лихом бегуне вдоль линии войск, отдавая последние приказания, смотрел, так ли стоят воины, как он велел, на местах ли военачальники.

Морозило. Сквозь сырой, зябкий туман сыпалась колючая снежная пыль. Одежда, бороды и брови воинов забелели от инея. Видимость была плохая.

Цари соединили всех панцирных всадников в одну глубокую прямоугольную колонну под начальствованием Раданфира, еще бледного после ранения, но полного энергии и боевого задора.

Легкая конница роксоланов должна была развернуться справа, против херсонесской фаланги. Ею командовал Урызмаг. Левое крыло составляли агары и несколько сотен конных скифских лучников. Его возглавлял Фарзой.

По замыслу царей, правое и левое крылья войска, состоящие из легковооруженных воинов, должны были двигаться уступами позади катафрактариев. Но ни разгоряченные всадники, ни их мало выезженные кони уже не могли оставаться на месте.

Цари не успели отдать распоряжения о порядке атаки. Скифо‑роксоланское войско, увидев сквозь снежно‑туманную завесу неясно чернеющую массу врагов, зашумело, охваченное огнем слепой ярости, запальчивости, которая всегда овладевала степными воинами перед боем. Эта горячка мгновенно передалась от всадников лошадям; те закусили удила, заплясали и стали рваться вперед с визгом и ржанием.

Послышались племенные воинственные крики, тысячи рук потрясали оружием, кони стали взвиваться на дыбы и вдруг все сразу ринулись вперед, увлекая один другого.

Серая громада катафрактариев с грохотом пришла в стремительное движение. Окаменевшая от холода земля дрогнула. Греки не без внутреннего трепета услышали грозно‑знакомые громоподобные звуки. Тысячи некованых копыт грянули о землю, лес копий склонился вперед. Это было внушительно, могуче, но напоминало скорее лавину из камней и снега, внезапно сорвавшуюся с горной кручи и управляемую лишь законом собственной тяжести, но не разумом человека.

Казалось, никакая человеческая сила не могла бы противостоять стихийному напору взъяренной массы полудиких коней и воющих в боевом азарте всадников, мгновенно потерявших всякую связь со своими воеводами.

Атака получилась хаотической. Ни о каком дальнейшем управлении боем не могло быть и речи.

Понтийцы плохо различали врагов из‑за густого тумана и снежной сетки. Видели лишь, как зубчатая живая стена конных копьеносцев приближалась, становилась все более явственной.

Диофант весь превратился во внимание, подобно гончей собаке, делающей стойку при виде добычи, стиснул зубы и считал секунды.

Решив, что нужное время наступило, начал перестроение войск по задуманному плану.

Забегали военачальники, послышались резкие крики команд.

Ряды легкой пехоты, что стояли впереди фаланги рабов и крестьян, растаяли, как дым. Их смело куда‑то вправо. Рабы поняли, что страшный удар скифской рати им придется принять на себя.

– Не бойтесь! – ободряли их уходившие понтийцы. – Это военная хитрость! Поглядите назад!

Обеспокоенные воины‑рабы оглядывались на батареи камнеметов.

– Катапульты – это неплохо… – зароптали они. – Но они не остановят скифов, а овраг сзади не даст нам ни шагу отступить назад! Это хитрые греки так подстроили! Видно, от хозяев дождешься скорее смерти, чем свободы!

– Молчать! Заткните рты! – загремел Меот‑Олкабант. – Кто там говорит? Не языком бьют врага, а оружием. Выноси вперед рогатки, да поскорей!

Бывший раб уже вошел в роль начальника. Война была его стихией, размахивать оружием и смотреть в глаза смерти являлось для него сущностью настоящей жизни. Он горел боевой страстью, жаждал рукопашной схватки, мало задумываясь над судьбой своих подчиненных. Ему теперь было все равно, получат ли они свободу после боя или погибнут рабами.

Рогатки из копий расставлялись перед строем и должны были стать первым препятствием на пути атакующей конницы.

Теперь рабы и крестьяне обозначали собою центр всей боевой диспозиции. Слева от них, где овраг становился менее глубоким и терялся среди скалистых нагромождений, стояли херсонесцы. Справа поспешно строились пешие лучники Диофанта. Сзади – овраг, а впереди – быстро приближающаяся скифо‑роксоланская рать. Ни отступить, ни сдвинуться в сторону…

Диофант первоначальным построением заставил врага нацелить свой главный удар в направлении оврага. Весь риск состоял в том, что противник не мог разгадать его простой маневр. Поэтому полководец страстно желал, чтобы скифо‑роксоланы скорее и яростнее ударили по центру его позиции. В последние минуты он начал опасное перестроение легкой пехоты, выводя ее из‑под смертельного удара катафрактариев, одновременно обрекая на разгром и уничтожение рабскую фалангу и оставляя в опасном отдалении херсонесцев.

Если бы не гололедица, роковым образом замедлившая движение атакующей конницы, не туман и снегопад, возможно Диофанту не удалось бы выполнить свой замысел. Тогда ему пришлось бы пожертвовать легкой пехотой и вести решительное сражение силами одних «несгибаемых». Но этого не случилось. Все, что смогли увидеть скифские витязи и их воеводы, – это какое‑то движение в рядах противника, но оно было расценено как проявление страха и начала паники. О возможности засады никто не подумал.

Олкабант отдавал последние распоряжения, потрясая тяжелым копьем:

– Стойте крепче и ничего не бойтесь! До нас атака не дойдет!.. Рогатки и камнеметы остановят ишкузов, а пехота ударит по ним сбоку!.. Мы же будем грабить убитых и добивать раненых! А кто сойдет с места – умрет после боя под кнутом!

Нельзя недооценивать рабской дисциплины, поддерживаемой страхом жесточайших наказаний. Рабы умолкли, крепко сжали в руках копья и выставили их вперед, уперев тупым концом в землю. Сзади ободряюще заухали и защелкали катапульты. Через головы воинов полетели со свистом тяжелые камни. Деревянные батареи дружно ударили по сплоченным рядам катафрактариев.

Диофант, злой гений Скифии, сохранял спокойствие и был ясен, как бог. Он знал, что его ум и счастливый случай решают его судьбу. Удовлетворенно оскалился, увидев с высоты холма, как тысячеконная лава была осыпана каменными ядрами. До его ушей донеслись вопли людей и печальное ржание подбитых лошадей. Панцирные всадники грузно валились на землю и тут же исчезали под копытами скачущих коней своих собратьев.

Раздался заливистый голос Раданфира:

– Скорее, сколоты, отдай поводья, не задерживайся!

Князь заметил бегство пехоты врага и, охваченный боевым задором, спешил врезаться в ряды понтийцев.

Наступающие достигли линии рогаток. Опять сумятица, крики, тяжело падают на землю люди и лошади. Но железная лавина неудержимо стремится вперед, ее волны смыкаются там, где на один миг образовалась брешь. Ни каменный дождь, ни острия рогаток не остановят ее, да и сама она не смогла бы остановиться или замедлить свой бег.

Понтиец не рассчитывал на сопротивление сборной Олкабантовой дружины. Был уверен, что под натиском противника она прыснет во все стороны, как вода из лужи, в которую ударило копыто лошади.

Но рабы запели песню смерти и, ощетинившись лесом копий, решили стоять насмерть. Им некуда было отступать, да и незачем. Свободного, если он бежал с поля боя, продают в рабство, раба – казнят лютой смертью. Значит, надо стоять на месте и зарабатывать себе свободу, если не на земле, то хотя бы под землей, в сумрачном царстве теней. Считалось, что погибшие в бою получают там некоторые привилегии.

Диофант возликовал.

– Молодцы рабы! – с солдатской простотой сказал он окружающим его военачальникам.

Теперь он был убежден, что маневр удался. Атака скифо‑роксоланов оказалась прямолинейной, как того и желал понтийский воевода. Возьми скифо‑роксоланы правее или левее, все рухнуло бы. Решительность и стойкость рабских войск укрепили уверенность атакующих в том, что они сейчас ударят по главным силам врага и сметут их с лица земли.

Передовые всадники врезались в толщу рабской фаланги и почти все нашли скорую смерть от копий и топоров пехотинцев. Но в следующее мгновение рабская фаланга исчезла в серых волнах панцирной кавалерии и была частью размолота копытами коней, частью перебита копьями или сброшена в овраг. Вслед за изуродованными трупами воинов Олкабанта кувырком полетели вниз и скифо‑роксоланские всадники.

– Перехитрили! – ахнул Раданфир, с ужасом увидев, что его конь уже висит над глубоким провалом.

Хотел повернуться в седле и криком предупредить задних, но не успел. Да и нельзя было теперь задержать общую катастрофу. Взбесившиеся лошади мчались во весь карьер, охваченные стадным чувством. Сами витязи находились во власти своих коней, кроме того, их слепили снег и земля, летевшая из‑под копыт.

Последнее, что мелькнуло в сознании Раданфира, были слова Палака, сказанные им с чувством самодовольства еще перед пробной атакой катафрактариев: «Я заменил беспорядочную развернутую лаву нашей конницы глубоким ее построением в колонну. Только в таком строю можно пронзить фалангу выученной, тяжеловооруженной и хорошо защищенной пехоты Митридата! А пронзив, уничтожить ее по частям!»

Действительно, удар панцирной конной колонны был бы губительным для сплоченной пехоты, как бы ни была она вооружена и защищена. Но хитрый полугрек сделал свои выводы из недавнего нападения Раданфира. Он учел мощь катафрактариев и принял меры, чтобы нацелить в ложном направлении острие соединенного скифо‑роксоланского войска.

Падая с конем в овраг, Раданфир услышал густой бас Калака:

– Омпсалак, сынок, поворачивай левее!

Совет запоздал. Водопад человеческих и конских тел уже хлынул в готовую могилу, коварно подготовленную Диофантом. Что‑то безумное было в этой расточительной, нелепой трате сотен человеческих жизней.

Овраг быстро заполнялся. Лошади бились и вскакивали, топча копытами живые тела своих хозяев, чтобы тут же быть задавленными, погребенными под очередной волной жертв, падающих сверху.

А катапульты все щелкали, взмахивали рычагами и били наверняка, увеличивая сумятицу и умножая потери нападающих. Камни глухо шлепали, сбивая с седел всадников, с хрустом ломали кости людей и животных.

Прошла минута, другая. Мельница смерти работала с ужасающей быстротой. Ее закрома переполнились, и кровь текла через край.

Фарзой не ожидал, что все без малого двухтысячное войско, им возглавленное, без его приказа кинется в сечу под угаром боевой страсти, так неожиданно воспламенившейся. Князь был подхвачен общим движением и словно на могучих невидимых крыльях понесся навстречу врагу. «Вот она, скифская стремительность!» – с досадой подумал он, чувствуя себя столь же бессильным, как муха, подхваченная порывом ветра. Из начальника он мигом превратился в одного из рядовых участников бездумного, хаотического натиска на врага. По указанию Палака он должен был обрушиться своей ратью на уже дрогнувшего врага вслед за ударом катафрактариев. Но вместо того чтобы двигаться уступом слева и сзади от драгоны Раданфира, он обогнал ее и мчался впереди всех в окружении Марсака, Лайонака и Пифодора, ощущая за спиною пышущее дыхание разгоряченных агарских коней.

Взглянув вправо, князь почувствовал, как волосы поднимаются у него под шлемом. Перед его взором со зловещей отчетливостью предстала леденящая кровь картина гибели лучшей части войска, так нелепо угодившей в овраг.

– Папай! – дружно грянули позади.

– Нападай!.. Руби!..

Конь Фарзоя споткнулся, но князь не упал. Несколько копий переломилось о его нагрудник. Князь ухватился за гриву, чтобы не свалиться с седла, отразил удар копья и стал наносить удары мечом, не разбираясь, насколько они удачны. Это было уже не фехтование, но грубая, бестолковая драка наобум, почти вслепую.

Конные бои быстротечны. Фарзой с головным отрядом в несколько десятков всадников оторвался от основной массы своей рати, рассек нестройную толпу легкой пехоты и сразу очутился среди холмов, разделенных проточинами, составлявшими разветвления того же оврага.

– Смотри, князь, камнеметы по нашим бьют! – крикнул Марсак, показывая мечом вправо. – Надо порубить камнеметчиков!.. Эх, проклятые!..

Отряд на скаку вышел на обратную сторону оврага. Князь разгорячился, удаль вспыхнула в нем. Он забыл о войске, которое вел в бой, в глазах стояла кровавая картина гибнущих катафрактариев, осыпаемых убийственным градом камней. Казалось самым главным – уничтожить как можно скорее камнеметателей и опрокинуть их машины.

С высотки Фарзой увидел все поле боя. Его ужаснула глубина оврага, как бы символизирующая собою величину и роковое значение ошибки, допущенной скифо‑роксоланами. Но то, что он увидел в следующее мгновение, еще больше поразило его.

– Греки устроили засаду и хотят нанести боковой удар! – ахнул Лайонак, сдерживая коня.

– Князь, погляди!

Но Фарзой и без этого видел и понял страшную правду.

Первой мыслью его было послать кого‑то к Палаку. Но посланный не успел был предупредить царя.

Послышался нарастающий грохот и одновременный рев тысяч глоток. Это по сигналу Диофанта «несгибаемые» и большая часть подсобной пехоты одновременно ударили копьями о щиты и с криком пошли в атаку. Стрелы, дротики, свинцовые шары, камни, выпущенные из пращей, стремительным вихрем хлестнули по слабо защищенной коннице левого крыла степного войска, состоящего главный образом из агаров. Кони стали беситься, закусывать удила и повернули в сторону катафрактариев.

В это время Омпсалак, уже смекнувший, в чем дело, последовал совету Калака и стал поворачивать левее, увлекая всех громовым голосом. Панцирники готовы были встретить Диофантову засаду лицом к лицу, хотя еще и не подозревали о ее существовании. Они устремились навстречу «несгибаемым», которые только что начали свое наступление. У Диофанта перехватило дыхание от неожиданности. Встреча его засадной рати с варварской драгоной лоб в лоб означало полное уничтожение понтийского войска вообще. Но горячность и неопытность Фарзоя, столь легкомысленно оторвавшегося от ядра своей конницы, спасла Диофанта и погубила скифов. Громада агарского отряда, потерявшая управление, ринулась навстречу катафрактариям. Две половины мощного войска смешались в водовороте. Кони грызлись и визжали, словно бешеные, люди давили друг друга, кричали до хрипоты.

– Куда вы напираете?.. Боги отняли у вас разум! Своих топчете!

– Какой злой дух несет вас навстречу нам?.. Где ваш воевода?

Конница потеряла свою ударную силу.

С пением, ударяя в щиты, понтийцы шли вперед, затем по сигналу Диофанта разом замолкли, пригнулись в перешли на бег.

– Эй, друзья, смотрите! – вскричал один из бывших друзей погибшего Архелая. – Опять эти волшебные всадники, что не боятся ни стрел, ни копий!..

Воины поймали коня с таким неуязвимым седоком. Раздался неудержимый хохот. Всадник оказался чучелом.

– Чучело! Чучело!..

– Варвары возят с собою на войну такие чучела, чтобы их войско казалось многочисленнее!..

Катапульты продолжали свою работу. Гулко хлопали, посылая камни в гущу скифской конницы.

Фарзой словно очнулся, взмахнул мечом и крикнул:

– Р‑руби проклятых иноземцев!.. Ломай камнеметы и в овраг их!

Но невольно натянул поводья, увидев слева странную группу людей, стоявших между холмами за линией катапульт. Женщины в белых одеждах держали в руках плоское изваяние, закутанное в меха, но с открытым лицом, издали казавшимся совсем черным. Вокруг стояли, опираясь на копья, воины, по‑видимому стражи‑телохранители.

– Великий Сабазий! – изумился Лайонак. – Разрази меня громом на этом месте, если это не херсонесская Дева!

Марсак замер с открытым ртом. Глаза его округлились. Похоже было, что старик испугался.

– Верно, истукан! – отозвался он. – Но уж очень страшный! Какая же это Дева!

– Она самая! – вскричал Лайонак. – Это богиня херсонесцев!.. Князь, счастье Херсонеса перед нами! Если мы не захватим его, нам Палак не простит этого!

Боспорец торопливо хватался за лук и стрелы, как охотник, увидевший редкостную дичь и охваченный опасениями, как бы она не ускользнула от него.

Фарзой вспомнил слова Вастака, что херсонесцы выслали в помощь Диофанту свои войска, а с ними и богиню. Но тогда он не поверил этому. Сейчас же воочию убедился, что это так. Прославленная таврская Артемида находилась в ста шагах от него.

– Захватить! – вне себя вскричал князь, мгновенно забыв о том, что только что приказывал громить понтийские катапульты. – Захватить святыню Херсонеса!

Телохранители Девы засуетились, увидев мчащихся в их сторону вражеских конников. Бежать было поздно да и некуда. Мата издала истошный вопль, надеясь, что ее услышат херсонесцы на поле боя.

Скимн, как старший, отвечал за ксоан головой. При виде приближающихся скифов он растерялся и стал беспомощно оглядываться во все стороны, как бы в поисках пути отступления.

– О Бион! – жалобно обратился он к учителю. – Если бы мы были на конях, мы спасли бы Деву и спаслись бы сами!

– Ах, друг мой, – меланхолически отозвался Бион. – Если бы мы были сейчас дома, было бы еще лучше! Кажется, мы должны будем сейчас выполнить последний долг перед полисом – умереть за него и его святыню!.. О Зевес!

Архитектор выхватил из ножен кривой меч и закричал изменившимся голосом:

– Становись плечом к плечу!.. Левую ногу вперед, правую пятку углуби в землю! Копья к бою! Стоять насмерть… – тут же добавил плачущим тоном: – О Бион, у тебя лук и стрелы! А ну, сбей хотя бы передового!

Скифы налетели, как буря. Скимн ткнул мечом в морду княжеского коня. Фарзой выбил из его рук оружие. Бион замахнулся дротиком, но получил удар по шлему и, охнув, упал на землю.

– Сатавк, хватай богиню‑то! – в исступлении крикнул Марсак.

Мата выпустила ксоан из рук и с визгом кинулась в сторону. Гедия не допустила святыню до падения на землю, что было бы равносильно осквернению, но подхватила Деву на руки в тот миг, когда за нее уже уцепились крепкие пальцы Лайонака. Наездник с силой вырвал из рук девушки ее драгоценную ношу. В следующее мгновение Гедию схватили какие‑то клещи и потащили со страшной быстротой. Она услыхала пронзительные крики Маты, но их заглушил топот копыт, в нос ударил острый запах конского пота, после чего она почувствовала боль во всем теле и потеряла сознание.

Под Фарзоем упал конь. Марсак соскочил с седла и стал торопливо помогать князю подняться. Но тот при падении ударился головой о мерзлую землю и находился в полубесчувственном состоянии.

Старый дядька силился втащить своего воспитанника на спину лошади, разгоряченное животное храпело и взвивалось на дыбы. Скифы, сопровождавшие князя, в большинстве «ястребы», поспешно спрыгивали с седел, желая помочь князю.

Подбежала немалая толпа запыхавшихся херсонесских гоплитов.

– Сюда!.. Сюда, на подмогу! – закричал Скимн, словно очнувшись. – богиня в опасности!..

Архитектор даже себе не мог признаться, что богини уже нет, что случилось нечто непоправимое, почти немыслимое!.. И он, поставленный на охрану Девы, должен будет отвечать за утерю самой большой драгоценности Херсонеса – его божественного састера!..

Битва продолжалась. Диофант со своего холма устремил орлиный взор туда, где конница Урызмага ударила по херсонесскому ополчению. Там шла сеча. Груды камней и неровности почвы мешали коннице продолжать натиск во всю глубину херсонесской позиции, но полководец смекнул, что горожане долго не выдержат. Действительно, в рядах ополченцев произошло какое‑то замешательство, воины целыми десятками побежали в тыл.

– Проклятые колонисты! – возмутился Диофант. – Хуже рабов! Посмотрите, Мазей, Бритагор, они уже побежали!

Он еще не знал, что херсонесцы спешили спасать свою Деву.

Понтийская пехота вошла в соприкосновение с потерявшей свою стройность скифо‑роксоланской конницей и начала ее теснить.

Чтобы исправить положение на участке херсонесцев, Диофант использовал последний ход на шахматной доске сражения. Он решил создать видимость угрозы ставке царей, для чего двинул свой последний резерв – горстку гикающих и визжащих мардских наездников.

Марды с превеликим шумом кинулись в сторону отдаленного кургана, на котором маячили фигуры всадников. Нападение мардов создавало угрозу наблюдательному пункту царей. Это сразу было замечено Урызмагом.

Урызмаг стал кричать что‑то своим воинам, указывая мечом назад. И вместо продолжения боя, уже склонявшегося в их пользу, роксоланы отхлынули назад, спеша защитить своего царя. Их поразили необычные боевые крики мардов. Они откатились в тыл так стремительно, что их движение напоминало паническое бегство.

Неожиданная неудача катафрактариев, гибель их передовых рядов, замешательство левого крыла войска и столь же поразительное отступление роксоланов поколебали дух скифов. Панический ужас молнией пробежал по рядам войск, и вся огромная скифо‑роксоланская рать, еще боеспособная и превосходящая врага численностью и силой, ринулась назад в степь.

Битва была проиграна. Поле боя, усеянное трупами людей и лошадей, между которыми валялось поломанное и потерянное оружие, осталось за Диофантом.

Но сражение еще продолжалось. Около двух десятков скифов было окружено там, где разыгралась трагедия с похищением ксоана. Их коней перебили. Фарзой пришел в себя, но сидел на земле, не будучи в силах преодолеть охватившую его слабость. Марсак с горсткой «ястребов» отражали наседавших херсонесцев, защищая себя и князя.

– Братцы, «ястребы»! Крепче стойте! Не сдадимся врагу, не отдадим своего князя! Ляжем костьми на родной земле!..

Так кричал Марсак. Он был весь в крови. Шлем с его головы был сбит, седые волосы слиплись от крови и пота. Но могучие руки крепко держали щит и топор. Страшное лезвие со свистом рассекало воздух, крушило черепа и груди эллинов. Херсонесцы, вначале напористые и смелые, в страхе отбегали подальше от взъяренного богатыря, который охладил их пыл сокрушительными ударами.

Около часа отбивались храбрые сколоты от многочисленного врага. Их побили камнями и стрелами. Тот миг, когда Марсак свалился бездыханный, продолжая держать топор в костенеющих руках, был последним мигом сражения. Только теперь понтийско‑херсонесское войско могло считать, что битва окончена.

– Мы победили! – вскричал Диофант, поднимая меч над головою.

– Мы победили!! – отозвались тысячи голосов, и над морем голов вырос лес победно поднятого оружия.

– Слава Митридату!

– Слава Диофанту!

– Слава победителям!

– Горе побежденным!

Одни херсонесцы растерянно переглядывались, словно недоумевая. Они не выиграли сражения. Роксоланы сами отхлынули от них, отвлеченные мардами. Правда, скифы разбиты и бежали, но они бежали не с пустыми руками. Они увезли с собою счастье и жизнь Херсонеса – Деву‑Покровительницу!

Что теперь будет?

Сотник Дорилай с воинами обходил поле сражения, собирая раненых и убитых понтийцев. Трупы врагов должны были остаться непогребенными, на съедение диким зверям и хищным птицам.

Голодное воронье с карканьем кружилось над степью.

Кое‑где стонали и шевелились раненые скифы. Их добивали, по обычаю войны.

Пленных оказалось немного. Варвары не сдавались живыми в плен, зная, что плен – это вечное рабство.

Однако набралось около двух десятков людей, помятых в сражении, оглушенных. Они еле стояли на ногах, их кафтаны были разодраны, на лицах запеклась кровь, огромные синяки под глазами обезобразили их.

Наиболее слабых, имеющих увечья и тяжелые ранения, сразу же отделили от остальных и повели к оврагу, чтобы заколоть копьями. В числе смертников оказался и Фарзой, сильно ослабевший и помятый, хотя и не раненый.

Кто‑то из оставшихся пленников закричал конвоирам, показывая на него рукой:

– А князя‑то куда повели? Это же Фарзой, друг царя Палака!

Это спасло ему жизнь. Его отделили от обреченных на смерть и повели к Диофанту, зная, что полководец заинтересован в пленении скифских воевод.

Понтиец сидел под пологом из цветной кошмы, натянутой на поднятые оглобли скифской телеги. Он выглядел усталым и постаревшим. Смоляная борода подчеркивала его необыкновенную бледность. Фарзою он показался старым еврейским богослужителем, каких он встречал за морем, а не грозным воеводой.

Двое исавров со свирепыми лицами стояли перед ним. Один держал деревянное блюдо с жареными лошадиными почками и языком. Другой наливал в фиал вино из амфоры.

Диофант громко чавкал с удовлетворением человека, успешно выполнившего свой долг и считающего, что теперь ему спешить некуда.

Все большие и малые военачальники стояли полукругом в почтительном отдалении, взирая на своего повелителя. Многие, испытывая волчий голод, делали осторожные глотательные движения.

Дорилай отыскал глазами Бритагора и, подойдя к нему, шепнул что‑то на ухо. Тот с любопытством взглянул на Фарзоя и с усмешкой на тонком лице доложил о нем Диофанту. Синопеец, продолжая жевать, уставился на пленника одним глазом, прищурив другой, отчего его лик перекосился. Он будто нацелился на скифского князя. Проглотив пережеванное мясо, он громко рыгнул, причем качнулся всем телом и, продолжая шевелить жирным ртом, совсем зажмурился, раздумывая.

– Налей! – приказал он исавру.

Прежде чем пить, внимательно поглядел в фиал, подул на вино и, шепча молитву, слил на землю несколько капель. Держа посудину волосатыми пальцами в перстнях, медленно выпил ее до дна. Обсосав усы, велел позвать переводчика.

Фарзой наблюдал эту сцену и постепенно приходил в себя. Он чувствовал себя уже не таким слабым, в голове стало яснее. Стараясь сохранить достоинство, подобающее князю, сказал негромко:

– Архистратег Диофант, я хорошо владею эллинским языком, и переводчик мне не нужен. Я сам отвечу на твои вопросы. Я Фарзой, сын Иданака, скифский князь. Ты волен убить или поработить меня, но ты мог бы получить за меня выкуп от Палака.

– Тебя нечего порабощать, ты уже раб. А выкупа мне не надо, богатства Палака завтра или позже все равно будут взяты в казну царя Митридата. А то, что ты князь, имеет малое значение. Не только князья, но и цари есть среди рабов понтийского владыки. Скажи – где ты научился эллинскому разговору?

– Почти все князья наши знают по‑эллински. Я же получил знания на Родосе и в Милете!

– Ага!.. А скажи, раб: почему царь Палак преступил клятву, данную мне в прошлом году? Как он посмел начать противозаконную войну? Он вероломно выступил против Понта, чем оскорбил своих богов и своего повелителя царя Митридата!

Фарзой подумал с минуту.

– Царь Палак начал войну не против Понта, – ответил он. – С Понтом он хотел бы жить в мире и дружбе. Он поднял меч на подлых херсонесцев, с которыми у него старые счеты. Тебе же, Диофант, не следовало бы ввязываться в эту давнишнюю ссору.

Диофант сделал нетерпеливый жест.

– Херсонес – владение Митридата, – возразил он, – Скифия – тоже. Скифы и херсонесцы – подданные царя Митридата. И он волен карать и миловать их по своей царской воле. Кто может противиться воле царя могучего?..

Полководец многозначительно повел глазами вокруг. Фарзой усмехнулся, чем вызвал возмущенный ропот со стороны свиты Диофанта. Но пленник, не обнаруживая страха и смущения, посмотрел в глаза понтийцу и громко сказал:

– Если скифы и херсонесцы подданные царя Митридата, как ты утверждаешь, то почему ты неодинаково относишься к тем и другим?.. Более того, ты хочешь отдать Скифию под ярмо херсонесцам! Не лучше ли было бы сделать наоборот? Скифы страшны для врагов, но умеют быть верными друзьями и держать клятвенное слово. В прошлом году ты благоволил херсонесцам, а те своей алчностью и страстью к наживе довели скифов до того, что Палак потерял терпение и пошел на Херсонес войной. Не забудь, Диофант, что хозяева скифских степей, рек и морских берегов – мы, сколоты, а по‑эллински – скифы, но не эллинские колонисты. Херсонесцы же платили и должны платить нам дань. Они пришельцы здесь, и ты должен был бы обратить свое сердце к царю Палаку, а не к льстивым архонтам Херсонеса!..

К пленному неожиданно подскочил разгоряченный Орик.

– А ну, ученый варвар, скажи: почему это Херсонес должен платить дань твоему царю?

– А, это ты, – узнал его Фарзой, – что ж, я отвечу тебе. Потому, что живете на нашей земле и ваши предки клялись вечной данью скифским царям!

– Неужели, по‑твоему, за триста лет колонисты не выплатили вам стоимости занятой под город земли? Да и земля‑то какая, ты слышишь, достойный Диофант, скалы да камень!.. Все равно она у вас пустовала бы!..

– Стоимости земли нам не надо, – с гордостью отвечал князь, вспоминая, как об этом говорили при дворе Палака, – мы не продаем земли наших отцов! И сколько бы ни стоял Херсонес на нашей земле – он должен платить!.. Не земля вас обогащает, хотя и на ней растут виноградные лозы, а торговля ваша со скифами!

– Почему же тогда вы с каждым годом требуете все большую плату?

– Потому, что вы все больше высасываете соков из нашей страны! Мы хотим получить от вас обратно то, что составляло нашу плоть и кровь!

Орик в возмущении поднял руки вверх.

– О боги! О ты, стратег Митридата!.. Будьте свидетелями лжи этого человека!.. Берега Тавриды для нас такая же родина, как и для скифов! Может, наши предки были пришельцами, так же как и скифы, что вытеснили когда‑то народ гимирру! Но мы здешние коренные жители!.. У нас нет иной родины, нам некуда деваться из Тавриды!..

Диофант слушал спор эллина со сколотом с надменной усмешкой. Подумав немного, он обратился к пленнику с затаенной хитрецой, как бы смягчившись:

– А знаешь, ишкуз, если ты хочешь сохранить свою княжескую честь от поругания, а шею от рабского ошейника, ты сможешь заслужить это! Твои смелые речи мне понравились! Даже у собаки ценится громкий лай!.. Ты же хорошо ведешь эллинскую речь, был на островах Эгейского моря и Милете и, конечно, убедился в превосходстве эллинов над варварами! Ты, я думаю, преклонил колена перед олимпийскими богами, как это сделали скифские царевичи Скил и Анахарсис в древности, ибо понял, что эти боги сильнее прочих!..

Фарзой насторожился и молчал, опустив глаза вниз.

– Сколько бы ни воевал Палак с Понтом, – продолжал полководец, – он все равно будет разбит! Ты сам видел, как сильны мы на поле битвы! Кто может устоять против правильного боя сплоченной фаланги наших гоплитов?..

– Никто! – рявкнули военачальники.

– Два царя вели против нас свои рати, царь ишкузов Палак и царь роксоланов Тасий. И я, полководец царя царей Митридата Великого, заставил их бежать в позоре и страхе, растрепал их воинство, как куделю, напоил землю кровью варваров, а тебя, князя, полонил!.. Хо‑хо‑хо!..

Опьяненный победой и выпитым вином, Диофант торжествовал. Он с хищным удовлетворением скалил свои острые зубы, похожий в этот миг на волка, только что набившего брюхо мясом добычи.

Вслед за ним звонко захохотал Бритагор, глухо заклохтал Мазей, прикрывая выбитые зубы рукавицей. Дружно, как по команде, грянули лохаги и таксиархи, за ними заржали, как жеребцы, мардские и исаврские князьки.

Смех, как пламя пожара, перекинулся на толпы воинов, воздух задрожал от него по всему полю. Смеялись старшие, смеялись младшие. Каждый воин, привыкший во всем следовать примеру начальников, считал своим долгом сейчас поддержать общее веселье и усердно разевал рот, не зная причины всеобщего смеха.

Фарзой почувствовал себя оскорбленным и в то же время не мог не заметить про себя, что если бы воины царя Палака были так же сплочены вокруг своего повелителя, как эти заморские вояки, может быть, ему не пришлось бы сейчас стоять здесь в положении жалкого раба. Он принял позу, выражающую равнодушие, и огляделся с вызывающим видом.

Смех скоро утих.

– Война – это одно из искусств, – опять послышалась хвастливая речь Диофанта, влившего в себя еще один фиал крепкого вина, – да, искусство, которое создавалось веками! И в наших действиях на поле боя есть что‑то от тактики спартиатов, от Эпаминонда и очень много от Александра Великого!.. Кто станет под знамена Митридата Евпатора, тот попадет под покровительство самого бога войны Ареса! И скифы узнают радость победы только тогда, когда будут драться не против Митридата, а за него. И Митридат не враг скифам, но отец. Он хочет лишь покорности скифских племен на вечные времена. Он не тронет ваших обычаев и богов, но многому научит вас. Смотри, князь, вот стоят исавры, марды, каппадокийцы, – все эти племена стали частъю непобедимого войска Митридата, и вы, скифы, станете такими же, узнаете тайну победоносных войн! Вот тогда Митридат поможет вам против сарматов, как сейчас помогает херсонесцам против вас. Но чтобы получить это, вы должны обязаться вечной покорностью царю Понта, платить ему дань, а если потребуется, то и выступать в походы против врагов царя Митридата. Согласитесь на это, и тогда Митридат станет вашим предстоятелем!

В словах понтийца не было ничего нового для Фарзоя. Князю было хорошо известно, что покоренные племена и народы платили дань победителям, проливали кровь за их интересы и в качестве подданных пользовались некоторым покровительством своих хозяев и поддержкой в спорах с соседями.

Пленный князь ответил не спеша:

– Не трать своих слов, архистратег. Обо всем этом тебе следует говорить с царем Палаком, а не со мной. Я всего лишь князь, слуга своего царя.

– Ты – родовой князь. Убеди своих старейшин, пусть они вслед за тобою переходят на сторону Митридата и гонят сюда свой скот. Сделай так, и я возвращу тебе свободу! А если сумеешь и другие роды переманить, то назначу тебя тысячником царского войска и дам тебе право участвовать в совете военачальников и быть приглашенным на пиры! А когда займем всю Скифию, ты получишь часть добычи и управление областью, будешь номархом! Подумай и сейчас ответь мне.

Одобрительный шум и восхищенное чмоканье губами были ответом на слова Диофанта, который высокомерно оглядел своих соратников и самодовольно усмехнулся.

– Ты мудр, стратег! – громко прошептали одни.

– Недаром Митридат так полагается на тебя, – вполголоса изрекли другие, – ты побеждаешь народы не только мечом, но и хитростью!

Фарзой с нарастающим чувством возмущения выслушал оскорбительное предложение Диофанта и льстивые замечания окружающих. Неужели этот наглый понтийский солдат ставит его, скифского князя, так низко, что пытается поймать его в такую грубую ловушку?

– Ну как? – резко спросил его Диофант, покоробленный тем, что скиф никак не разделяет общего восхищения его словами и не выражает своим видом ни подобострастия, ни восторга в ответ на великую милость, ему оказанную. Он, великий стратег и победитель, вступает в переговоры с пленником, а тот пренебрегает его предложениями. – Может, ты не успел обдумать? Или мои слова непонятны для тебя?

– И сказал ты понятно, и обдумать твои слова я успел. Над плохими словами долго думать нечего. – Фарзой гордо выпрямился. – Сразу видно, что плохо ты знаешь князей скифских, если предлагаешь мне измену своему царю и своим богам. Я буду всегда верен царю Палаку и богу Папаю и никогда не изменю им! А людям моего рода и всем сколотам передам, если удастся, чтобы не верили вам, чужеземцам, и дрались с вами насмерть. Мы, сколоты, не хотим быть ничьими рабами, как стали понтийскими рабами марды и исавры! Убирайся прочь, Диофант, тебе нечего делать в Скифии на землях отцов наших!

Понтийцы возмущенно закричали, некоторые кинулись к дерзкому пленнику с обнаженными мечами, намереваясь изрубить его в куски. Но Диофант остановил их. Что‑то ледяное, жестокое сверкнуло в его взоре. Он помрачнел, нахмурился. Явственно выступил образ сатрапа, привыкшего повелевать, не терпящего никаких возражений.

– Добро, – негромко, но с каким‑то горловым сипением проговорил он, – добро, варвар!.. Если так, то быть тебе отныне и до смерти вьючным скотом! Забудь о своей родине! Ты – раб на все дни своей жизни! Имя тебе – Сколот!.. Иного имени у тебя нет, и если ты посмеешь называться по‑другому, то палач вырвет твой язык раскаленными щипцами!

Он сделал знак. Подскочил Дорилай.

– Возьми раба Сколота, выжги на его лбу клеймо царского раба, на шею надень вечный железный ошейник, потом отведи его на «Арголиду», пусть наварх Неоптолем прикует его к гребному веслу. А князя Фарзоя считать отныне покойным, и горе тому, кто помянет его или расскажет кому‑либо о его судьбе… Да будет так!

– Да будет так! – хором подтвердили присутствующие.

– Слушаюсь и повинуюсь! – ответил Дорилай.

Фарзоя повели прочь.

«Вот и все, – с горечью мысленно воскликнул молодой князь, – раб!.. Теперь я не человек, но всего лишь домашнее животное, безликое, бесправное!.. Какой позор!.. Друзья отвернулись бы от меня и… Табана тоже. Как можно уважать человека, который хотя бы один день был рабом!.. Правда, и Геракл, эллинский полубог, был продан в рабство, но не за это почитают его, а за подвиги, а у меня их нет…»

На один миг им овладе

Date: 2015-11-15; view: 452; Нарушение авторских прав