Диофант Синопеец

Голод в осажденном городе усиливался. Рабы, носившие камни, падали от истощения. Сотни женщин с детьми собрались на площади и громко требовали хлеба.

– Мои дети умирают с голоду!.. Лучше пойти на мировую со скифами, чем потерять детей!

– Демиурги решили уморить весь народ! Ольвия жила под рукою Скилура, и мы пожили бы, зато остались бы живы и спасли бы от смерти детей!..

– Правильно, Палак не хуже своего отца, он не обидел бы нас!

Миний слушал эти речи и морщился от досады. Они напоминали ему, что выхода впереди нет, помощи от Понта, видимо, не будет. Море бушевало. Разве Митридат рискнет своим флотом?.. Глава полиса ломал голову в поисках выхода из тяжелого положения, но ничего не мог придумать.

Приходил в храм Херсонеса и мрачно смотрел на стариков, там сидящих. Ни о чем не спрашивал их, зная, что они не могут дать настоящего совета.

Собирал вокруг себя военачальников, требовал от них неусыпного наблюдения за лагерем врага и поддержания дисциплины среди воинов.

– Эпистат, – обращались к нему, – нужно сделать большую вылазку и прогнать скифов силой! Погляди, после отбытия Палака варваров не осталось и одной трети. Большинство ушло обратно в степи.

Это был голос молодых, нетерпеливых, которым не хотелось умирать от голода медленно. Они жаждали развязки.

Миний отрицательно качал головой.

– Нет, мы слишком слабы. Дух народа и войска упал. А скифы еще сильны и сыты. Они одолеют нас, ворвутся в город и превратят его в развалины, а жителей перебьют. Подождем.

– Но чего ждать?.. Завтра люди начнут убивать друг друга и есть человечину!.. Ты этого ждешь?

– Надо попробовать заключить мир с Палаком, – несмело предлагали более осторожные, – дать ему богатые дары, рабов, признать его хозяином над Равниной и западными портами. Пусть снимет осаду и позволит нам закупить хлеб у сколотов‑пахарей.

– Палака здесь нет!.. Надо говорить с князем Раданфиром!

Эпистат думал. Раданфир не примет даров. Зачем они ему, если завтра он возьмет все!

– А что, если скифы устроят новый приступ?

Об этом было страшно подумать. Теперь Херсонес не устоял бы против решительного штурма.

Разговоры прекращались. Члены совета продолжали сидеть неподвижно у алтаря Херсонеса. На площади шумел холодный ветер и бродили истощенные люди.

Стратеги Никерат и Орик поддерживали оживление на стенах города. Они перегоняли сотни воинов с одного участка на другой, велели жечь костры, вести громкие переклички.

Это производило свое впечатление. Скифы видели, как деятельны и неутомимы греки, плевали с досадой в сторону города и поворачивались к кострам, около которых коротали дни. Воины выполняли приказ Палака «ждать, пока греки не изголодаются», и благодушно бездействовали в расчете, что яблочко созреет и само упадет им в рот. Суету и движение на стенах простодушные степняки принимали за признак силы врага и приходили к убеждению, что нужно еще немного подождать. Они не знали, что Херсонес жил уже не хлебом, которого не имел. Все было съедено, включая собак, кошек и священных голубей с чердаков храма.

Были устроены моления Посейдону‑Кораблеспасателю и Афродите Навархиде, чтобы обеспечить плавающим успех. В этом заключался намек на якобы ожидаемую помощь с моря. Но этому уже никто не верил.

Падал мокрый снег. Днем он таял, ночью грязь прихватывало морозом. Холодный борей пронизывал до костей защитников, стоявших на стенах. Воинам выдавали последнее вино из храмовых запасов. По два глотка на человека.

В домах женщины резали на ремешки кожу, из которой были сшиты их чувяки, по‑местному «скифики», и варили ее, желая накормить детей хотя бы этим тошнотворным варевом.

Скимн и Гекатей приходили домой, чтобы дать детям по глотку вина из походных фляжек. Керкет все еще делал болтушку из отрубей с прибавкой каких‑то стеблей, поил ею детей и пил сам.

– Мы скоро ноги протянем, сынок, – грустно изрекал Скимн, – а вот у богачей есть хлеб!.. Миний, Агела или полоумный Херемон спать с пустым брюхом не ложатся.

Погревшись у домашнего очага, мужчины брали свои копья и медленной походкой смертельно усталых людей брели к стенам.

О сдаче города стали говорить все чаще и громче. Миний и все члены совета понимали, что сдача города скифам неизбежна. Но эпистат все оттягивал момент решительных переговоров.

– Подождем еще день, – говорил он своим доверенным.

Скифы разжигали костры вблизи стен и жарили мясо.

– Сдавайтесь! – предлагали они грекам. – Будете есть мясо и сосать жир из костей!.. А не сдадитесь – подохнете!

И, смачно чавкая, глодали мослы.

Вдоль стен валялись поломанные и целые штурмовые лестницы, обгорелые бревна таранов, обломки стрел и копий. Все это было втоптано в подмерзающую грязь и выглядело очень уныло.

У костров кучками сидели сколоты, грея ладони. Их воинственные порывы остыли, как остыла земля от осенних ветров. И если херсонесцы опасались приступа, то скифы имели все основания бояться отчаянной вылазки горожан. Их боеготовность совсем ослабла. Еще раз подтверждалась истина, что война – тяжелый и упорный труд. Кто хочет побеждать, тот должен воспитывать у своих воинов привычку к ратным трудам. Скифы этого качества не имели.

Раданфир, сидя в шатре, играл с Фарзоем в кости. На ковре стояли чаши с вином. Пришли старейшины агарских родов. Степенно поклонились князьям, касаясь правой рукавицей земли. Поглаживая бороды, заявили, что агарам невмоготу дальше сидеть под стенами без дела, воины ропщут и требуют немедленного штурма.

– Пора идти на приступ, князь! Иначе боги накажут нас за бездействие. Подумай и ответь нам.

Раданфир выслушал старейшин, откинувшись на подушки, подложенные под спину. Ответил сурово:

– Чего думать‑то?.. Все давно обдумано царем вашим, а царское слово – закон! Палак велел нам стоять под стенами города до его сдачи, и мы выполняем его повеление. Когда мне будет нужен совет ваш, я позову вас. Соберусь штурмовать Херсонес – скажу вам. А пока идите в свой лагерь и не лезьте с непрошеными советами.

Старший из агаров выпрямился, глаза его загорелись недобрым огнем.

– Плохо, князь, знаешь ты агарских сколотов, – изменившимся голосом сказал он, – если кричишь на старейшин, как на своих слуг. Высоко голову держишь, а думаешь плохо… Пора идти на приступ, ибо ждать, что город сам откроет для нас ворота, значит уподобляться детям. Не хочешь принять наш совет, воюй с греками, сидя за вином, а мы отойдем с нашей ратью за Равнину. Иначе мы останемся совсем без коней. Они подохнут от бескормицы.

– Не уйдете, пока царь не разрешит!

– Царь Палак не снаряжал нас, а если мы останемся пешими, то он не вернет нам коней.

– Захочет – вернет.

– Почему же у вас, о сколоты из гордого племени сайев, тысячи мужей не имеют ни коней, ни оружия и совсем не похожи на воинов? Или царь не хочет помогать им?

Не ожидая ответа, агары вышли из шатра. Раданфир был вне себя. Хотел отдать приказание задержать дерзких агаров, но Фарзой удержал его.

– Подожди, Раданфир, – сказал он, – напрасно гневаешься. Агары дружны и не дадут в обиду своих старших, произойдет драка… Хотя они не правы, собираясь уходить, но к тебе обратились не случайно. Половина их коней пала, оставшиеся похожи на скелеты… Мы свою конницу вывели на Равнину, а об агарах и не подумали. Теперь они видят, что о них некому позаботиться, и решили сделать это сами. Воюют они на своем коште, не получая от царя ничего, и если вздумают уйти, то обвинить их будет не в чем.

– Князья и роды содержат свои дружины, Фарзой. Это закон отцов наших.

– Зато все князья и сам Палак уже отвели свои лучшие рати туда, где есть ячмень и пшеница… Роксоланы просто покинули нас. Уйдут и агары, если ты немедленно не начнешь штурма. Агары правы, сейчас самое время ворваться в Херсонес. Греки ослабли, да и наших воинов надо чем‑нибудь ободрить, а то они опухли от сна и безделья.

Раданфир решительно возразил:

– Палак велел ждать. Херсонесцы от нас не убегут. Не сегодня, так завтра они откроют ворота.

Из города пробрался Вастак. Его подобрали на берегу залива и привезли в лагерь конные воины. Бледный, худой, с ввалившимися щеками, он походил на ожившего мертвеца. Отогревшись у костра и утолив голод, лазутчик с трудом поднялся на ноги. Долго кашлял, держась рукой за грудь. Отдышавшись, поднял слезящиеся глаза и хмуро посмотрел на венцы херсонесских башен. Непреоборимая слабость охватила его. По телу ходили волны озноба. В голове стучали сотни молотов, мысли стали острыми, как ножи, они резали мозг. Неутоленная ненависть и жажда мести, досада на непростительную медлительность скифских войск, горькое сознание бесцельности собственного подвига и страшной гибели кучки рабов‑заговорщиков пекли огнем его душу. Телесный недуг после зимнего купания в ледяной воде, недоедание и чрезмерное напряжение всех сил измотали его вконец. Он понимал, что сделал все. Большего ему не добиться. В мгновенном исступлении Вастак поднял вверх жилистые кулаки и погрозил ими Херсонесу. Но лишь сильные руки сопровождающих воинов не дали ему свалиться на мерзлую землю.

Больной, обессиленный, но не сломленный Вастак предстал перед Раданфиром. Посоловевшие глаза вдруг сверкнули былой энергией и сметкой.

– Видишь, князь, – с усилием, но твердо сказал он, – какой я!.. Такие и херсонесцы – еле на ногах держатся. В городе голод, пожары!.. Сам я с верными нашему делу рабами поджигал дома, склады! Чудом остался жив. Все рабы, что служили нам, пойманы и замучены насмерть! Я сумел убежать… Спеши, штурмуй город! Не медли! Греки считают милостью богов твою нерешительность. Подымай войско!

– Вот видишь, – вмешался Фарзой, – надо ускорять приступ и немедленно взять Херсонес!

– Нет, Фарзой, нет!.. Я ценю твою эллинскую образованность. Но пока ты учился, я воевал! Ратное дело – тоже наука!

– Какое же это ратное дело – ожидать, когда город превратится в могилу!

– Вот и хорошо, пусть он станет могилой. Мы на ней справим тризну!

– А не получится ли чего худшего? Прости, мой друг, но мне кажется, что мы совершаем ошибку. Боюсь, мы прогадаем с этим ожиданием.

Но Раданфир был глух ко всем доводам. Он привык подчиняться Палаку и не представлял себе даже тени ослушания. Да и чего суетиться, думал он, Херсонес доживает последние дни своей независимости. Зачем бороться с раненым вепрем? Ему просто нужно дать издохнуть, а потом уже без забот свежевать тушу.

На следующее утро агары, собрав пожитки, в большинстве пешком отправились в путь. Оголодавших лошадей вели в поводу. Вместе с ними, с трудом держась в седле, выехал и Вастак. Его неукротимая натура не мирилась с создавшимся положением. Он решил обо всем доложить царю и склонить его на немедленный штурм города.

Греки, заметив передвижение войск в стане врагов, расценили это как начало снятия осады и устроили военную демонстрацию. Всех, кто мог ходить, вывели на стены. Они словно хотели сказать этим:

«Смотрите, мы еще полны решимости защищаться! Уходите, все равно ничего не дождетесь!»

Уход агаров имел и другое следствие. Именно в этот день было решено заявить скифскому военачальнику о сдаче города с условием пощадить его защитников от смерти, а дома и храмы от разграбления.

Когда агарский караван потянулся прочь от города, Миний в волнении заявил:

– Завтра решим, сдавать ли город.

После чего ушел к себе домой, заперся и ни для кого не открывал дверей.

К середине дня повалил снег. Окрестности города забелели мертвенной белизной.

Известно, что античные греки считались плохими мореходами. Но это не значит, что они всегда были такими. Мореходное дело постепенно улучшалось. И если во времена далекой древности эллины плавали только вдоль берегов, от гавани к гавани, боясь большого волнения, а наипаче бури, то со временем их плоскодонные корабли совершенствовались, искусство плавания развивалось и мореходы стали более смело отрываться от спасительного берега.

Правда, во времена Митридата большинство купеческих кораблей продолжало практику каботажного плавания. Но уже находились смельчаки, которые пересекали Эвксинский Понт поперек в самом узком его месте, между мысом Карамвий, что у Синопы, и противостоящим ему самым южным выступом Таврического полуострова – мысом Бараний Лоб. Говорили, что даже перелетные птицы перелетают через Понт только в этом направлении. Причем журавли для большей устойчивости в полете берут в клювы по камню. Тем более необыкновенным считалось плавание в открытом море. Таких храбрецов было немного, на них смотрели с удивлением и слушали их рассказы, замирая от страха. Не шутка пересечь поперек страшное Гиперборейское море!

Но такие подвиги совершались в лучшее время года, когда Понт наиболее спокоен, небо ясно и можно не бояться потерять нужное направление. Бывалые люди говорили, что при особо ясной погоде на половине пути между мысами удается с верхушки мачты видеть землю с той и другой стороны.

Им не верили и качали в сомнении головами.

Поздней осенью и зимой мореплавание вообще прекращалось. Поэтому херсонесцы никак не могли ожидать прибытия понтийского флота так поздно, когда уже не таял снег, а на море свирепствовали штормы.

И вот в печальный день, последний день осады, в момент принятия решения о сдаче города скифам, неожиданно прибыла помощь из‑за моря.

Это было воспринято как чудо.

Понтийские корабли вошли в залив как призраки, порожденные мглой, нависшей над морем. Корабли дружным строем развернулись в виду города и лагеря осаждающих.

Все, кто увидел их сквозь сетку падающего снега, сначала не поверили своим глазам. Действительно, это могло показаться наваждением. Вдоль бортов многоэтажных судов намерзли грибообразные карнизы из льда. Их мачты побелели от снежной пены. Алые паруса стучали, как деревянные. Флаги скрипели и гнулись, напоминая железные флюгера. На них неясно виднелась эмблема понтийского царства: солнце над поверженным полумесяцем.

Это было красивое, захватывающее зрелище. Понтийские воины сплошной стеной стояли на палубах, все как один одетые в бронзовые шлемы и нагрудники, защищенные крылатыми наплечниками и чешуеобразными нарукавниками. Каждый имел круглый металлический щит и длинное копье с наконечником из халибской стали.

Над кораблями стояли облака морозного пара, выдыхаемого тысячами ртов.

Понтийцы не спешили высаживаться в городском порту, они даже не приблизились к гавани Херсонеса. Наоборот, они оставили город справа и сзади, повернув корабли носами против берега, усеянного толпами скифов.

В это время многие воины Палака, собравшись группами по пять‑десять человек, сидели в теплых войлочных шалашах, сооруженных для пропаривания, столь любимого скифами. В таких шалашах любители садились в кружок вокруг костра, на котором калили камни. Потом камни окропляли водой с веника и подбрасывали в жар семена индийской конопли. Дышали удушливым, дурманящим паром, потели до десятого пота, пьянели от дыма конопли и начинали во весь голос петь нескладные степные песни. Выбравшись из такого шалаша, любители паровой бани шли в свои юрты и заваливались спать под кошмы, потные, разомлелые.

Сейчас их потревожили тем, что просто валили набок войлочную баню и кричали в лица осовелым и потным воинам:

– Довольно париться, понтийцы прибыли из‑за моря!

Раданфир сидел в своем просторном шатре и бражничал с друзьями. Подтрунивал над Фарзоем:

– Уж очень спешишь ты, мой друг, скорее войти в Херсонес! Ты, видимо, боишься, что эллинские красотки чересчур отощают! Ничего, мы их подкормим!.. Не иначе как тебе придется ехать к царю Палаку с доброй вестью о сдаче Херсонеса!.. Палак наградит тебя!

Все весело смеялись, говорили и потягивали вино.

– Скажу вам по правде, друзья, – продолжал Раданфир, – что мне самому надоело сидеть здесь, под стенами. Но это скоро кончится. – Помолчав, князь рассмеялся и опять обратился к Фарзою: – Я подумал сейчас, что мы похожи на тех наследников, которые сидят у постели своего богатого больного родственника и ждут его смерти и наследства…

Шум и крики донеслись издали.

Послышались торопливые шаги и возбужденные голоса. Кто‑то распахнул полы шатра. Показалась голова воина. Он дико поводил глазами и тяжело дышал.

– Что случилось? – нахмурился Раданфир.

– Князь!.. К оружию!.. У берега понтийские корабли!.. Большая рать готовится сойти на берег!..

Словно в подтверждение этих слов, огромный камень прорвал крышу шатра и упал прямо в огонь очага, обдав всех сидящих вокруг горячими угольями и золой, слепящей глаза.

Понтийцы, не теряя времени, начали обстрел лагеря скифов из камнеметов, установленных на палубах кораблей.

«Вот оно! – обожгла Фарзоя суеверная мысль. – Вот оно то, что должно было случиться!.. Боги наказали нас?.. Наказали за медлительность!..»

Степняки не испугались понтийцев. Они разгадали замысел врага, состоящий в том, чтобы отрезать им путь отступления и прижать их к стенам города.

– Не давайте им высаживаться на берег! – командовал Раданфир. – Лучники и пращники, вперед!

Тысячи стрел полетели в сторону кораблей. Зажигательные стрелы оставляли в воздухе дымный след. Смуглые понтийцы с грубыми шутками и хохотом отражали их щитами.

– Пифодор! Пифодор! – призывал Раданфир. – Где твои камнеметы?

Телеги с камнеметами были приближены к берегу и начали обстрел кораблей. Некоторые камни долетали до крутых скул крепких суден, но, щелкнув по обшивке, падали в воду, не принеся никакого вреда. Это вызвало веселые замечания и смех со стороны понтийцев.

– Слабы наши камнеметы, – смущенно признал Пифодор, – они не годятся для пробивания бортов кораблей… Надо брать выше.

– Бросай свои хлопушки, Пифодор! – крикнул ему Лайонак. – Бежим к князю Фарзою, нужно его защитить! Марсак уже там!..

Осажденные колонисты едва верили в свое освобождение. Приветствовали своих спасителей криками и размахивали белыми покрывалами. Со стен хорошо было видно, как успешно работали понтийские катапульты. Камни со зловещим свистом и хряском врезались в плотные толпы скифов, убивали, калечили их, плющили им черепа. Хруст вражеских костей, стоны умирающих казались херсонесцам божественной музыкой.

Началась высадка на берег. Понтийцы брели к берегу по пояс в воде. Скифы с яростными ругательствами бросились им навстречу. Противники схватывались в единоборстве и падали в воду. Волны покрывали их. Ломались копья, мечи, люди дрались голыми руками в неслыханной ярости. Вырывали бороды, выдавливали глаза, грызлись зубами, как волки.

Раданфир собрал конный отряд лучших воинов и бросил их в атаку, думая опрокинуть в море передние ряды врагов. Но камни заморских катапульт били с завидной меткостью и распугали лошадей. Атака не удалась.

Пифодор после окрика Лайонака продолжал метаться около своих камнеметов, пытаясь улучшить их поражающую способность. Но ременные закрутки отсырели и тяга ослабла. Вся прислуга, не слушая его приказаний и не обращая внимания на угрозы, кинулась в общую свалку с топорами и дубинками.

Понтийцы строились плечо к плечу, все одинаково вооруженные и защищенные броней. Они перешагивали через трупы товарищей и плотной извилистой стеной стали теснить скифов прочь от берега.

Группа воинов брела по воде к суше, держа на плечах чернобородого мужчину в блестящем шлеме с перьями и полосатом плаще.

– Диофант!.. Диофант!.. – вне себя вскричал Раданфир, устремляясь вперед с обнаженным мечом. Но его захлестнул поток отступающих скифов, подхватил, как полая вода подхватывает сухую щепку, и понес в сторону.

Подбежал Марсак, держа в руке окровавленный топор.

– Князь! – обратился он к Раданфиру. – Надо отступить! Понтийцы превосходят нас и числом и вооружением! Эх, если бы царь не увел за собою лучших воинов, мы не дали бы заморским воинам ступить на землю отцов наших!

Диофант спрыгнул на землю, сразу оценил обстановку. Сам повел левое крыло пехоты, крича и указывая направление мечом.

– Окружайте! Окружайте ишкузов, не давайте им отступить от города!

Ошеломленные скифы отхлынули; началось повальное бегство. Раданфир с трудом собрал около себя конников. К нему примкнул Фарзой. Пифодор, не имея коня, вышел из затруднительного положения, вскочив в седло, с которого на его глазах замертво свалился воин, пораженный камнем. Не желая попасть в плен понтийцам, он ударил лошадь ножнами меча и поскакал вслед за остальными.

Херсонес был освобожден.

Диофанта встречали с пением и зажженными факелами.

Многоэтажные понтийские корабли стали в гавани Херсонеса. Стройные колонны Митридатовых войск бодро вступили в город вслед за своим воеводой.

Навстречу вышли все члены совета во главе с Минием и Агелой. Архонты горячо приветствовали своего избавителя, подняв руки вверх. Поднесли Диофанту чашу прекрасного вина на золотом блюде и, когда он отпил, приветливо заулыбались и отвесили общий поклон.

Не только магистраты города, но и все граждане знали этого человека, который второй раз являлся в Херсонес как избавитель от скифского нашествия.

Он шагал по каменным плитам херсонесских улиц и поглядывал по сторонам жгучими агатово‑черными глазами. Кое‑кому его глаза напоминали шарики из каменного угля, применяемые как украшение для женщин. Воевода был невысок ростом, с волнистой смоляной бородой, очень энергичен, подвижен и скор на ногах. Что‑то ассирийское и вместе эллинское отражал его выразительный профиль – горбатый восточный нос и полуоткрытые мясистые губы, выдающиеся из‑под усов. В его жилах текла смешанная кровь греко‑перса. Говорил он на особом жаргоне, принятом в Армене, предместье Синопы, мешая греческие слова с персидскими и каппадокийскими. Он и поклонялся на равных началах Зевсу и Ормузду, являя собою представителя того смешанного народа, который заселял многие понтийские города и происходил от слияния нескольких народов под решающим влиянием эллинского начала.

Когда‑то Александр Великий мечтал о создании всемирного государства, населенного народами, одинаково признававшими за образец греко‑македонский образ жизни и мыслей, получившими в передовой эллинской культуре то новое мощное движущее начало, которое впоследствии было определено понятием «эллинизма».

Давно Александр стал величавой тенью прошлого, царство его распалось, но его мечта не умерла. Она продолжала жить и развиваться из того семени, что было брошено им на восточную почву. Греческие колонии стали подобны могучим стержням, около которых завязывались узлы новых государств «эллинистического» типа, такие, как Пергам, Вифиния, Гераклея, Боспор, а также империя Митридата. Эти государства были созданы из местного человеческого материала, оплодотворенного кипучей эллинской энергией и скрепленного эллинской культурой. Эллины привнесли в них свой способ ведения хозяйства, свои правовые нормы, свои философию и науку.

Не это ли думал получить Палак у таврических греков, страстно стремясь к захвату Херсонеса, а за ним и Боспора? Весьма вероятно. Только скифский царь хотел полного подчинения эллинских колоний своей власти, отрыва их от гераклейского и понтийского влияния. Он стремился сам стать главою могущественного северопонтийского царства и противопоставить его как сарматским ордам, так и южнопонтийской эллинистической империи Митридата.

В этом заключалось величие замыслов Скилура – Палака, в этом была и их слабость.

Вступив в город, Диофант сразу наткнулся на следы ужасных лишений. Изнуренные, голодные люди походили на тени умерших. Пройдя к площади, он увидел нескончаемые очереди у продуктовых складов, где распределялись жалкие остатки рыбных запасов и вино, в три раза разбавленное водою. Слышались крики и плач. Матери совали в рот детям комочки зловонной рыбной мязги. Тяжелое чувство вызывал вид пожарищ на месте хлебных складов, сожженных злоумышленниками. Голодающие копались в золе, выбирали обуглившиеся пшеничные зерна и тут же набивали ими рты.

Отощавшие херсонесцы толпами шли навстречу понтийцам. Чуткое ухо полководца уловило в приветственных кликах народа жалобную просьбу:

– Хлеба!.. Хлеба!..

Постепенно горделивое выражение лица Митридатова воеводы стало таять и сменяться миной внутренней озабоченности.

Не удивительно, что, войдя в храм Обожествленного города, Диофант без особого подъема выслушал льстивые речи архонтов.

Все выражали изумление и восхищение тем, что флот Диофанта пересек Черный Понт поперек. Это был не отчаянный подвиг какого‑то одиночки морехода, которому терять нечего, кроме своей головы, но передвижение целой армады, несущей на себе тысячи людей. Плавание беспримерное в истории античного мира!

– Сами боги руководили твоим плаванием, – говорили архонты, – ты и твои спутники подобны аргонавтам, сумевшим проплыть между Сциллой и Харибдой! Ты, Диофант, подобен бесстрашному Язону!

– Славьте и благодарите царя Митридата, – ответил им полководец, – это он рискнул впервые в истории навигации предпринять плавание через Понт, да еще в осенние штормы, когда все корабли должны быть поставлены на зимовку.

– Слава Митридату Великому!

– Слава Диофанту Асклепиодору, второй раз спасающему Херсонес от варваров!..

– Мы уже принесли богам благодарственные моления, – заявил Миний, – но не могли принести благодарственных жертв, ибо все домашние животные и птицы, все хлебные и рыбные запасы, вина и напитки из солода потреблены полностью. Многие граждане умерли от истощения, а оставшиеся в живых нуждаются в срочной помощи.

– Так вы не собрали хлеб этого урожая? – быстро спросил Диофант.

– Варвары захватили наши склады в западных портах. Мы успели перевезти в Херсонес лишь малую часть зерновых запасов.

– И уже все съели?

– Частью съели, частью хлеб сгорел… Предатели подожгли склады…

Отцы города умолчали, что немалая доля зерна была отправлена в Понт как подарок Митридату.

Трудно передать ту мину, которую изобразил Диофант на своем лице. Он прищурил один глаз в какой‑то не то брезгливой, не то презрительной гримасе, сморщился, словно от зубной боли или чего‑то кислого, внезапно попавшего в рот. Крупные губы, упрямо выпяченные из‑под усов, скривились досадливо и надменно. Полководец не мог скрыть своего разочарования.

– Так и западные порты сданы? – медленно спросил он. – Как же вы воевали, куда смотрели?.. Скифы отняли ваши владения, рабы безнаказанно сожгли ваши хлебные склады!..

Положение действительно оказалось более чем плохим. Город нуждался не только в военной помощи, но и в хлебе насущном.

«Ты защитил нас от врагов, теперь накорми нас», – словно говорили херсонесцы своими взглядами.

Диофант, как солдат, привык, чтобы ему за боевую работу платили обильным кормом и выпивкой для всего войска, а здесь самому нужно было думать, как и чем накормить тысячи голодающих.

А за спиною стояло полчище прожорливых воинов, которые после Митридатовых казарм и опасностей морского плавания жаждали вина и женщин.

Впрочем, многие из них не терялись. Пока в храме шли разговоры, воины за сухари и луковицы выменивали у голодных горожанок золотые фибулы и вазы из серебра. Им несли шкурки северных зверей и отдавали их за куски солонины. Женщины, не имеющие что продать, уходили с понтийцами в темные переулки. Гогочущие черномазые южане охотно пользовались этим видом оплаты, выбирая женщин помоложе.

Было странно видеть, как орава сытых Митридатовых солдат полонила город, как бесцеремонно пользовалась она печальным положением жителей. С громким смехом и непристойными шутками понтийцы тащили охапки выменянных вещей, устраивали мену между собою. Тут же играли в кости и проигрывали друг другу одежды, еще хранившие тепло тех, кто снял их за кусок хлеба. Откуда‑то появилось вино, появились и пьяные. Они без всяких околичностей заходили в дома и делали предложения женщинам, не стесняясь в выражениях и называя вещи своими именами.

– Вот мы не приехали бы – вас скифы уморили бы голодом. Вы должны быть благодарны нам за освобождение.

Толпа пьяных старшин, распевая песни, шла по улицам, задевала прохожих, бросала камни в двери домов. Это была компания арменийцев, жителей Армены, откуда происходил и сам Диофант. Арменийцы славились своими разнузданными нравами, пристрастием к скандалам и дракам, часто приводящим к убийствам. В войске Митридата арменийцы пользовались известностью мастеров на дерзкие предприятия и веселых парней, склонных к пьяному разгулу.

Руководил компанией смазливый десятник Архелай, уже намеченный якобы Диофантом в сотники. Будущий сотник шел в обнимку с двумя рослыми смуглолицыми парнями.

– Гуляй, Армена! – командовал он. – Архистратег Диофант никогда не будет нами недоволен. Он тоже армениец, вышел из незнатной семьи и любит вино и женщин.

– Правильно!.. Клянусь развалинами Ниневии! Но надо найти, где херсонесцы спрятали вино. В прошлом году я был здесь пьян каждый день!

– А я знаю!.. Да!.. Пусть Ариман и все злые духи накажут меня, если я не знаю, где у них вино! – вскричал третий. – Вон в том храме есть подвал со старыми винами. Эй, арменийцы, вперед!

Гуляки ввалились гурьбой в перибол храма Девы, грубо оттолкнув привратника, старого Тритона, заменившего собою сильного и мужественного Костобока.

– Нельзя сюда, воины! – попробовал протестовать раб. – Это храм Девы‑Покровительницы!

– Прочь, раб! Кому ты берешься указывать! Иди лучше покажи нам, где тут у вас погребок с винами!.. Разве ты не видишь, что благородные люди хотят пить?

– В храме нет вина. А если и было, то его выпили в дни осады и голода.

– Врешь, подлый варвар!

Архелай ударил Тритона по щеке.

Привратник, и так не очень крепкий, еще более ослабел от голодовки. И сейчас от удара сильной руки свалился на землю как сноп.

Девушки‑воспитанницы видели из своего жилья всю эту сцену, перепугались и поспешно начали закрывать двери.

Одна Гедия не разделяла общего страха. При виде пьяных подвигов понтийцев, девушка выбежала во двор и закричала, покраснев от гнева:

– Наглые чужеземцы! Как вы смеете врываться туда, где стоит святыня города?! Совет и народ никогда не допустят надругательства над жилищем богини!..

И, не обращая внимания на предупреждения подруг, смелая воспитанница быстро накинула на голову покрывало, свидетельство ее девичьей чести, и смело пошла навстречу пьяной компании с твердой решимостью прогнать ее из пределов храмового двора.

– Вон отсюда! Уходите, иначе вы дорого заплатите за вашу дерзость!

Арменийцы оторопели на минуту. Остановившись, с пьяным удивлением смотрели на красивую девушку, так грозно изгоняющую их из храмового двора. Потом переглянулись и огласили воздух оглушительным хохотом.

– Хо‑хо‑хо! – веселился Архелай. – Вот это здорово!.. Кажется, у херсонесской Девы неплохие жрицы, если все они похожи на эту девчонку! Здесь, друзья, мы скучать не будем!.. Это то, что нам надо!

Смуглой рукой он схватил Гедию за плечо. Девушка с возмущением оттолкнула его и вновь потребовала, чтобы воины покинули храмовой двор. К ней подскочили еще двое, но Архелай отстранил их.

– Нет, друзья! Вы ищите себе других, а эта иеродулка моя! Мне нравится ее лицо и то, что она совсем не изголодалась!

– Я не иеродула, – возразила Гедия. – Я свободная гражданка полиса и требую от вас: уйдите отсюда, а то я позову стражу!

– Стражу? Хо‑хо‑хо! Какую такую стражу? Из голодных херсонесцев? Да мы разгоним ее ножнами мечей! Эй, друзья, поищите‑ка, где у них подвальчик с винами, пока я разговариваю с этой сердитой иеродулочкой!

Арменийцы кинулись в поиски и первое, что нашли в ближайшем помещении, были воспитанницы храма. С торжествующими криками и двусмысленными шутками воины стали разбирать девушек. Слышались возгласы:

– Это моя, у нее совсем светлые волосы!.. У нас таких не всегда найдешь!

– Куда ты, Трдат, хватаешь двух сразу, такой жадный!

– Ох, ты! Царапается, как кошка! Нет, не уйдешь!

Несколько человек, более интересующихся выпивкой, чем женскими прелестями, уже поднимались по ступеням храма, решив во что бы то ни стало найти вход в заветный подвал с вином. Их встретила испуганная Лоха, которую разбудили крики и шум во дворе.

– Кто вы и что вам нужно в храме Девы? – спросила она понтийцев заплетающимся от страха языком.

– Вот, Ламах, – со смехом обратился один к другому, – тебе подруга! Настоящая ведьма!.. А ну, мамаша, покажи‑ка нам храмовой винный подвал!

Старуха выпучила глаза от волнения, однако решительно загородила дорогу.

– Сюда нельзя! – прохрипела она. – Здесь нет вина, здесь живет богиня!

– Врешь, старая мегера! Здесь вы храните вина! Уходи в сторону, противная ведьма!

Сбив с ног старуху, молодцы вошли в храм.

Первым был подвергнут обыску чулан с недорогими посвящениями. Понтийцы шарили всюду, роняли на пол глиняные статуэтки, давили их ногами, разбрасывали снопики пшеницы и всю ту ритуальную рухлядь, которая имела ценность лишь для тех, кто приносил ее сюда с чувством благодарности или надежды, обращенными к бессмертным богам. Гулякам до всего этого не было никакого дела. Им нужно было вино.

– Ха‑ха‑ха! Посмотрите, какую дрянь хранят эти глупые колонисты в своих храмах!

– Проклятие! Здесь вина и духу нет!

– Зато есть деревянный конь, на котором старшая жрица катается по ночам!

Они вышли из чулана. Увидев мраморную статую богини, перемигнулись.

– Жаль, что она из камня, – пробурчал один из гуляк.

– Нашел! – весело крикнул другой, наткнувшись на окованную дверь опистодома. – Вот он, подвал! Ломай дверь!..

Но Лоха уже вскочила на ноги и, стоя на ступенях храма, подняла оглушительный визг и плач.

– Богиню опять хотят украсть! Тритон, беги, собирай народ!

Тритон, держась рукой за опухшую щеку, кинулся на площадь с криками:

– Помогите, помогите! Дева в опасности!

В это время городские воины толпами возвращались со стен и из окрестностей города, где они помогали понтийцам преследовать скифов. Многие из них уже зашли в свои дома и увидели, что их добро растащено или спущено за кусок хлеба понтийским солдатам. Слышались проклятия и возмущенные возгласы, даже крики и плач жен, у которых мужья требовали отчета в содеянном.

Гекатей только что расстался с отцом, сказав ему:

– Я скоро буду дома, только зайду в храм, посмотрю, все ли так в порядке.

Скимн нес в плаще конские внутренности и добрый кусок мяса.

– Не задерживайся, Гекатей, – наказывал он сыну, – я сейчас же начну варить и жарить. Эх, и обед будет у нас, на славу!

Тревожимый смутным беспокойством, юноша направился к центру города в сопровождении молодых воинов. Подходя к площади, он наткнулся на толпу людей, окруживших Тритона. Привратник задыхался от волнения, махал руками.

– Они ломают двери храма!.. Деве угрожает опасность! – взывал он истошным голосом. – Меня сбили с ног!..

Он показал всем раздувшуюся щеку.

Гекатей почувствовал в груди мгновенную острую боль, как от удара ножом.

– Что ты говоришь? – обратился он к привратнику. – Может ли быть, чтобы понтийцы, наши освободители, угрожали Деве и ломились в храм?

– О господин! Спешите туда!.. Они чуть не убили меня и сейчас причиняют насилие девушкам‑жрицам!..

Это послужило сигналом.

– Братья, граждане! – вскричал Гекатей. – Все на помощь богине!..

Воины, бывшие с Гекатеем, случайные граждане – все устремились в сторону храма. Женщины бежали с выражением испуга и фанатического возбуждения на изможденных лицах.

– Спасайте Деву!

– Понтийцы надругались над богиней!

Каждый, кто слышал эти страшные слова, на миг замирал, словно пораженный столбняком, потом без замедления присоединялся к общему движению и сам начинал вопить. Херсонесцы, огрубевшие за время осады, озлобленные голодовкой, были настроены очень решительно.

– Они грабят нашу святыню!

– Грабители заслуживают немедленной казни!

– Подлые, они у меня дом разграбили!

– А у меня за кусок заплесневелого хлеба для детей вынудили жену отдать им новый хитон!..

Возмущение переходило в ярость.

– Братья! – крикнул Гекатей. – Грабителей и насильников хватать и вязать, но не убивать!

– Почему? Осквернители храма заслуживают смерти!

– Нечего жалеть храмовых воров! Бить их надо до смерти!

– Нет, нельзя! Понтийцы наши друзья и освободители, – разъяснял на ходу Гекатей. – Поэтому пусть виновных судит гелиэя, в которую войдут не только херсонесцы, но и понтийцы!

– Хороши освободители, грабят храмы!

– Скажи, Гекатей: а бить их кулаками можно?

– Можно, но не причиняя увечий!

Юноши опередили всех. Гекатей чувствовал, что сердце его хочет выпрыгнуть из груди, нервная дрожь охватила все тело. Вбежав во двор храма, он сразу увидел картину, приведшую его в бешенство.

Гедия, вырвавшись из рук пьяного арменийца, бежала через двор с быстротою степной козы. Архелай догонял ее, но, будучи во хмелю, плохо поспевал за лучшей бегуньей Херсонеса.

– Не уйдешь! – рычал понтиец.

Гекатей налетел на насильника и сбил его с ног ударом кулака.

– Измена! – вскричал тот, падая на землю.

Воины и народ быстро освободили воспитанниц из неожиданного плена, избили пьяных арменийцев и перевязали их веревками.

Хуже получилось в храме. Здесь наводили порядок разъяренные горожане и горожанки. Они похватали всех, кого нашли в храме, обезоружили, разорвали на них одежды, избили, а потом, раскачав на руках, бросали вниз со ступеней храма.

– Не убивайте! Не убивайте воинов царя Митридата! – кричали воины, помня наказ Гекатея.

Но обозленных херсонесцев остановить было невозможно. Правда, после расправы арменийцы остались живы, но большинство не могли пошевелить ни руками, ни ногами, настолько их помяли да вдобавок нещадно, по‑скифски, скрутили веревками.

Шум в периболе храма привлек внимание многих. Сюда набежали жители города, гоплиты, возвращающиеся со стен, рабы. Понтийские воины, сообразив, в чем дело, сунулись было освобождать своих собратьев, попавших в беду, но их встретили палками и камнями, а у храмовых ворот преградили путь вооруженные воины‑ополченцы.

По улицам бежали все новые толпы возбужденного люда.

В беседе с магистратами и жрецами города перед Диофантом постепенно развернулась картина общего положения на Таврическом полуострове, а особенно в его юго‑западном углу. Скифы оказались противниками куда более опасными, чем в прошлом году.

– Как мыслите, мужи, – спросил Диофант, хмуря свои густые нависшие брови, – есть еще у скифов войско, кроме того, которое мы только что прогнали от стен вашего города?

Члены совета не могли не рассмеяться в ответ, настолько наивным показался им вопрос полководца.

– Стратег, – ответил ему Орик, – осаду в последние дни держали худшие воины «малой дружины» Палака и охотники из народа. Лучшие отряды «старшей дружины» и княжеские войска стоят на Равнине близ Неаполя. Вместе с ними находятся агары, добрые воины. А скоро подойдут и рати самого роксоланского царя Тасия. Не будет дивом, если они нагрянут сюда завтра и продолжат свою осаду.

– Да, – добавил Миний, – Палак поставил на ноги всех своих князей и призывает роксоланов. Он, конечно, будет продолжать войну против нас. Кто знает, не придется ли нам вновь биться на стенах города? Но не это страшно, а то, что хлеба у нас совсем нет!

Рядом с Диофантом стоял его советник Бритагор, человек высокий и худощавый, с продолговатым бледным лицом, мягкими тонкими губами, всегда изогнутыми в насмешливой полуулыбке, и большими холодными глазами неопределенного цвета.

Полководец посмотрел на Бритагора и усмехнулся.

– Выходит, что мы должны вести войну, имея за спиною голодный город и пустые склады! Не так ли?

Бритагор пожевал мягкими губами и опять насмешливо скривил втянутый рот.

– Наших корабельных запасов хватит на несколько дней, чтобы прокормить одних царских воинов. Жителям мы не можем уделить ни одного сухаря, – ответил он шепотом, – херсонесцы должны сами позаботиться о питании своих граждан. Хлеб же они, так же как и мы, могут взять лишь у крестьян на Равнине, но она занята войсками Палака.

– Значит, надо немедля идти на Равнину! – громко заключил Диофант. – Там мы найдем и хлеб и победу! Здесь нас ожидает голод и осада!.. Херсонесцы помогут нам в походе против скифов своим знанием местного языка, дорог к Неаполю и западным портам. Не так ли, архонты?

– Ты прав, – отозвался Миний, – сейчас промедление подобно смерти. Нужно начинать поход на Равнину!

Через двери храма донеслись истошные крики херсонесцев и проклятия понтийских воинов. Магистраты встревожились, стали недоуменно переглядываться, разводя руками. Дамасикл мигнул Бабону. Тот поспешно направился к двери, но его предупредили.

Вбежал понтийский гоплит. Он был без шлема, черные вьющиеся волосы падали на лоб и плечи. Вместо меча у пояса болтался обломок ножен.

Воин упал на колени и завопил на весь храм:

– Архистратегос!.. Воины Херсонеса убивают понтийцев! Неужели ты не накажешь виновных?

Все увидели, что воин пьян.

Шум со стороны площади усилился. Походило, что там шла и разгоралась потасовка.

– Что такое? – грозно спросил Диофант и, не ожидая ответа, направился к выходу, не обратив внимания на воина, оставшегося стоять на коленях среди храма.

За Диофантом устремились все, кто находился в храме. На улице их встретила толпа пьяных понтийских гоплитов, также изрядно помятых…

– Что происходит? – вне себя заорал Диофант.

– Херсонесцы подняли оружие на твои войска!

– Неблагодарные горожане напали на своих освободителей!

Диофант круто повернулся на каблуках и гневно уставился агатовыми глазами на представителей городской власти.

– Почему же это? – спросил он их, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. – Может, магистраты скажут – в обычае ли у херсонесцев платить за спасение жизни драками и оскорблениями?

– Почтенный Диофант, – ответил Миний с достоинством, – не спеши с суровыми вопросами. Нужно разобраться, в чем дело. Горожане так ослабли от голода, что едва ли могут нанести вред войску царя Митридата, которое многочисленно, не утомлено войной и вооружено лучше, чем римская пехота!.. Обрати внимание, стратег, что твои воины совсем пьяные, а пьяный человек всегда опрометчив и склонен к драке.

Подбежали возмущенные херсонесцы.

– Миний и все магистраты! – зычно вскричал высокий мужчина. – Пьяные понтийцы ведут себя хуже скифов! Обижают наших жен и детей, оскверняют храмы! Они ворвались в храм Девы, ранили привратника, убили Лоху и изнасиловали воспитанниц!

– Ах! – заголосила Мата. – Святыне города нанесено оскорбление!

– Ой, ой, – подхватил Херемон, – что вы говорите!.. Там же дочь моя! Неужели мы для того защищали от скифов наши святыни и очаги, чтобы наши друзья разграбили и осквернили их?.. Горе! Горе!

Старик, спотыкаясь о камни, побежал в сторону храма Девы. Его одежды развевал ветер. За ним с криками поспешила Мата.

Воины Диофанта подбегали с окровавленными лицами, обезоруженные, в разорванной одежде.

– Херсонесский сотник Гекатей со своими воинами перебил целый десяток понтийцев, напав на них врасплох! А за что? За то, что воины были пьяны и веселились!

Диофант побагровел от гнева. Ругаясь и грозя кому‑то кулаком, направился к храму Девы, сопровождаемый своими военачальниками и херсонесскими демиургами.

Гекатей не знал, что его имя будет произнесено перед лицом совета полиса и высших стратегов понтийского воинства.

Разделавшись с Архелаем, он увидел, что Гедия, рыдая, упала прямо на замерзшую грязь храмового двора, охваченная неожиданной слабостью. Негодование и воинственный пыл, вспыхнувшие в душе молодого воина, сменились чувством острой жалости к девушке и страстным желанием помочь ей. Следуя мгновенному порыву, он кинулся к Гедии со словами:

– Гедия! Не плачь! Обидчик будет наказан!

Но юная жрица не ответила на его слова. Ее тело содрогалось от рыданий. Она сидела на земле, поджав под себя ноги. Обнаженные белые колени упирались в мерзлую грязь. Ее льняное покрывало было разорвано и затоптано сапогами. Растрепанные волосы, густо смазанные маслом, тяжелыми прядями падали на плечи и шевелились от ветра.

Гекатей поднял ее на руки и понес в жилое помещение, вне себя от восторга, что девушка доверилась ему, не пытается освободиться и стать на ноги.

Он занес свою драгоценную ношу в келью Лохи и бережно опустил на убогую постель, постланную на сундуке. При этом не мог не заметить мысленно, что дочь Херемона далеко обогнала своего отца по весу, по крайней мере раза в три. Девушка была так крепка и могуча, что становилось понятным, почему понтийский десятник не мог сразу совладать с нею.

Охваченный волнением, юноша продолжал держать Гедию в объятиях, хотя она уже не нуждалась в его поддержке. Ощущал теплоту ее молодого тела, вдыхал запах ее волос, смазанных душистым маслом, гладил ее по голове, успокаивал, как маленькую Филению, когда та плачет, обиженная Левкием.

Ему казалось, что он держит в руках совсем не ту воздушно‑белую богиню, которой он молился издалека, но другую, более земную, близкую и доступную ему, однако не менее прекрасную и желанную.

– Что он сделал с тобою?.. Я убью этого перса!.. Он ударил тебя?

Девушка отрицательно покачала головою. Она нисколько не пострадала, но грубость и непристойные домогательства пьяного чужеземца оскорбили и неприятно взволновали ее. В объятиях Гекатея она стала успокаиваться, но продолжала всхлипывать.

– Не надо плакать, – зашептал юноша горячо, – я твоя защита!.. Готов умереть за тебя!

Он прижался щекой к теплому лбу девушки. Та мягко освободилась из его объятий и, взяв его за руку, уставилась на него блестящими глазами, словно впервые видела его. Их лица почти соприкасались. Были хорошо видны следы слез на ее щеках. Образ любимой стал как бы иным, не таким скульптурно тонким и воздушным, каким представлялся на расстоянии. Лицо юной жрицы по‑прежнему казалось изваянным из прекрасного мрамора, но более резкими и крупными штрихами. Однако любовь все толкует в свою пользу. Именно такая Гедия еще больше запала в сердце Гекатея. Его чувства стали определеннее, ярче, к ним добавилось что‑то острое, томительное, зовущее. Он хотел многое сказать любимой, но она перебила его словами:

– Гекатей! Я знаю, ты меня защитишь!.. С тобою мне хорошо. Но кто защитит богиню? Ведь ты ее страж!.. Чего же ты сидишь со мною? Иди скорее, защити Деву от чужеземцев!.. Торопись!

Юноша словно упал с высоты. Очнулся от волшебного сна, вернулся к действительности. С растерянной улыбкой он смотрел на выразительное лицо Гедии, не будучи в силах немедленно расстаться с нею и выйти из кельи во двор.

– Слышишь, кричат?.. Иди туда! – торопила она. – Оставь меня здесь, меня никто не тронет.

Она проводила его до двери и почти вытолкала во двор.

Он вышел как хмельной и заметил, что его горячие щеки стали необычно чувствительны к холодному ветру. Ему повстречался Херемон, но даже не взглянул на него, поглощенный опасениями за дочь. Старик бежал к жилищу Лохи, куда указали ему воины у ворот.

Подбежал Ираних.

– Иди скорее, Гекатей! На площади собрался народ! Понтийцы обвиняют тебя и всех нас в убийстве их воинов… Подлые чужаки! Мы и без них отстояли бы Херсонес!.. Ну, знаешь, я тому нахалу, который ломал руки Лаудике, раскровянил и нос и губы! Фу, аж кулаки болят!.. Лаудика премилая девушка, право!..

Они скорым шагом пошли через двор.

Диофант, Миний, царь Агела в своем многоскладчатом гиматии и человек десять верховных магистратов стояли на трибуне, взирая на бушующее море херсонесского люда. Уже несколько раз Миний поднимал руку, порываясь держать речь, но безуспешно.

– Смерть нарушителям покоя Девы!

– Забить камнями осквернителей святыни!

– Долой понтийцев!

– Пусть греко‑персы убираются из города!

Из толпы выскочил мужчина с перевязанной головой, поднял руки и громко завопил, обращаясь к народу:

– Я защищал город! Мне некогда было сидеть дома! Я вместе с воинами Митридата преследовал скифов! В это время те понтийцы, что вошли в город, ограбили мой дом и обесчестили мою жену! Чем они лучше скифов?

– Они за куски хлеба обобрали весь город!

Диофант пожимал плечами и сверкал глазами в раздражении.

– Скажи, Бритагор: о каких кусках говорят эти странные и неблагодарные люди?

Советник пожевал мягкими губами и ответил:

– Стратег! Пока мы совещались в храме, наши воины успели досыта наторговаться с голодными херсонесцами.

– Так ли это? – вскипел Диофант. – Чем же они вздумали торговать?

– Морскими сухарями, луковицами, солониной…

– Это сейчас, когда для нас дорог каждый кусок?..

Советник безмолвно пожал плечами.

– Посмотри, Бритагор, в наших воинов бросают камнями! Да провалятся к Аиду проклятые полускифы, называющие себя эллинами! Они выманили у солдат их провиант, а теперь в нас же бросают камнями!.. Надо при содействии херсонесских архонтов перехватать самых горластых задир и высечь розгами посреди площади! Тогда они поймут, что с царскими войсками шутить нельзя!

– Пусть боги вразумят тебя, Диофант! – почти испуганно возразил Бритагор. – Митридат нас обоих посадит на кол за такие дела!

– Ты думаешь?

– Я уверен в этом!

– Неужели мы должны терпеть оскорбления от колонистов, после того как спасли их от скифского рабства?

– Гнев ослепил тебя, и ты рассуждаешь, как ребенок. Ты же знаешь, что Митридат очень считается с греческими колониями, стремится привлечь их к себе лаской и никогда не простит нам, если в Херсонесе произойдет скандал. Уже сейчас у Митридата есть основания сказать, что дисциплина в войске пала, ибо воины ведут себя в Херсонесе как победители. Они нарушают неприкосновенность очагов граждан, они воспользовались голодом херсонесцев и за сухари вытянули у них драгоценности. Завтра об этом узнают другие колонии, такие, как Ольвия, Истр, Томы, Каллатида, Диоскуриада и другие, и раззвонят на весь мир о том, что войска Митридата нельзя пускать в городские ворота, что понтийцы – грабители, вымогатели, насильники!.. И вместо того чтобы протянуть руку нашему царю для дружбы и союза, припонтийские колонии призовут на помощь врагов наших, римлян!.. А греки способны сделать это!

– Ты прав, они вероломны, непостоянны и расчетливы.

– Да, именно так! И тогда мы предстанем сначала перед Митридатом, который лишит нас заслуг и состояния, а потом перед Метродором Скепсийцем!.. Если верховный судья не выломает нам суставов, то пошлет на рудники в кандалах!..

– Брр… Я совсем не хочу этого.

– Я тоже.

– Клянусь палицей Геракла, сколько беспокойства с этими колонистами! Легче взять приступом большой город и держать его в повиновении силой оружия, чем проводить политику Митридата и разыгрывать из себя друзей Херсонеса.

– Вспомни решение совета, где все ближайшие советники Митридата пришли к одному мнению. Если бы Митридат стал завоевывать понтийские колонии силой оружия, то потратил бы на это много‑много людей. Воевать пришлось бы не менее десяти лет!

Подозвав военачальников, Диофант в резком тоне приказал им:

– Немедленно отвести всех воинов в порт и построить в колонны! А с дебоширами я расправлюсь по‑свойски! Я научу их вежливости с нашими друзьями!

Загудели рожки, послышались рявкающие звуки команды и топот многочисленных ног. Воинов поспешно строили в колонны и уводили в сторону порта. Патрули, звеня оружием, пошли по улицам собирать тех гуляк, до ушей которых не дошли звуки сигналов. Некоторых тут же связывали за буйство, срывали с них оружие и били древками копей.

Толпа на площади стала утихать, но не расходилась.

Диофанту подвели скифского коня. Стратег вскочил на него с легкостью юноши и поскакал в порт.

Там уже гремели грозные голоса военачальников, строивших в ряды солдат. Гуляки присмирели, почуяли недоброе и перешептывались в тревоге.

С кораблей тащили всю рухлядь, выменянную у херсонесцев. Когда ее свалили в кучу, Диофант был поражен ее количеством. Это походило на добычу, взятую в побежденном городе. Полководец еще больше поразился и разгневался, узнав, что значительная часть корабельных запасов продовольствия расхищена.

– Пусть полопаются ваши глаза! – взревел он, потрясая кулаками перед строем гоплитов. – Вы кто такие? Воины царя Митридата или пираты?.. Мы прибыли сюда побить скифов, а Херсонес освободить!.. А вы что сделали? Торгаши несчастные!.. Шакалы, собаки!.. А ну, выходи вперед все, кому принадлежит эта выменянная дрянь!

Никто не тронулся с места. Каждый понимал, что признаться – значит добровольно пойти на смерть.

– Вы разворовали припасы из корабельных трюмов и обменяли их на вшивые тряпки и ненужные горшки. Завтра будете сидеть голодные. Вы вели себя недостойно воинов славного царя Митридата Евпатора! Скоты вы этакие!..

Наругавшись вдоволь, Диофант приказал все вещи вернуть тем, у кого они были взяты. Несколько человек приговорил к наказанию палками, двух буянов велел тут же на месте убить копьями, что и было исполнено при гробовом молчании всего войска.

Архелая и всех десятников, что гуляли с ним, били розгами и разжаловали в рядовые.

– Вы запятнали честь Армены! – сказал им высокомерно Диофант.

Порядок был восстановлен.

Уже ночью на флагманском корабле состоялся тайный совет высших чинов Митридатова войска. Диофант произнес следующую речь:

– Скифы не те, что в прошлом году! Они собрали все силы и призвали на помощь роксоланов! Ждите их завтра сюда!.. Нас могут осадить в стенах Херсонеса!.. А провианта у нас осталось на несколько недолгих дней. Нам ничего не остается более, как немедленно начать поход на Неаполь. Там победа, там хлеб! Здесь – голод и возможное поражение! Вся удача похода будет заключаться в том, что мы нападем на скифов раньше, чем они на нас! Мы закончим поход до наступления морозов и вернемся в Херсонес с хлебом и скифским добром. Вот там, в Скифии, я не буду мешать грабить ни солдатам, ни вам. Грабьте!.. Так и передайте солдатам. Завтра будьте готовы к походу!