Божественный Састер

На другой день Делии, жене Скимна, стало хуже. Напряжение вчерашнего дня подорвало ее силы, и она слегла. Скимн хмуро посмотрел на восковое лицо больной и покачал головой.

– Однако мне надо идти, – произнес он, подавляя невольный вздох, – я должен ремонтировать стены города.

Он взял несколько вощаных дощечек, бронзовый отвес, опоясался мечом (время военное) и ушел, опираясь на посох.

Мать с нежностью гладила рукой по щеке Гекатея, склонившегося к ней, и шептала:

– Иди, сын мой, тебя ждут. Ты же назначен сегодня в охрану Девы! Пусть Заступница покровительствует тебе. Я уже просила ее об этом… Положи в складки ее одежды вот эту молитву.

Она положила на ладонь сына вощаную дощечку с начертанной на ней молитвой.

Во дворе храма Девы Гекатея встретили вооруженные эфебы. Ираних громко смеялся, вспоминая о вчерашней попойке. Остальные шумно его поддерживали.

– Тебя ждет старшая жрица, – сказал он Гекатею, – она у подножия розового кумира. Сегодня ты, кажется, старший стражи.

Мата встретила молодого воина в храме. Перед этим она отдавала распоряжения иеродулам и по‑хозяйски следила, как молодые рабыни натирали мраморное тело идола душистым маслом.

За изваянием богини ухаживали, как за живым человеком. После умащения маслом рабыни закутали статую в мягкие белые ткани, расшитые золотыми листьями и звездами. Это был ее будничный наряд. В праздники одежды менялись на более роскошные, как это было и вчера, во время всенародных молений.

Но Дева двуедина. Это ее второе воплощение, причем не главное. Сама она в первообразе стоит в особом помещении, опистодоме, куда никто, кроме немногих доверенных лиц, не имеет доступа.

Жрица, проследив за переодеванием богини, уже хотела прогнать рабынь и пройти с двумя помощницами‑старухами в тайное святилище, где обитала подлинная хранительница города, самое дорогое сокровище полиса, его магический талисман.

В это время в храм вошел Гекатей, скромный, как и подобало молодому гражданину, и вместе с тем великолепный в своих доспехах. В правой руке он держал красное древко копья, в левой – круглый щит.

В храме холодно и мрачно. Пахнет остывшим дымом бензойного курева. Юноша взглянул на закутанную фигуру богини, потом разглядел жрицу. Лицо Маты сейчас не было нарумянено. На нем не отражалось той величественности и безмятежности, с которыми она выходила к народу накануне. Она выглядела уже стареющей женщиной, с желтыми дряблыми щеками, красноватыми веками и бесцветными губами.

Она зябко позевывала и куталась в меховую накидку. Увидев Гекатея, двинулась к нему навстречу.

– Привет тебе, юный воин! Со вчерашнего дня ты стал взрослым мужчиной. Надеюсь, ты вошел в жилище богини не отягощенный посторонними мыслями? Богиня ревнива и любит, чтобы те, кто вошел в храм, отдавали ей себя без остатка.

– О почтенная Мата, по‑видимому, я не достоин быть начальником сегодняшней стражи.

– Почему сегодняшней? Мне известно, что совет назначил тебя на должность старшего телохранителя богини на весь месяц лой, с оплатой из храмовой казны. Богиня заметила тебя и благоволит к тебе, мой мальчик!

Мата взглянула на рубиновое кольцо на своем пальце, улыбнулась и посмотрела в лицо юноши. Краска заалела на его щеках. Для вчерашнего эфеба такое назначение было большой честью.

– Или тебя не радует это? – с такой же усмешкой спросила вкрадчивая богослужительница.

– Очень радует, – смущенно ответил юноша, – о такой большой чести я мог только мечтать!

Мата удовлетворенно склонила голову.

– Хорошо сказано. Но почему ты считаешь себя недостойным этого назначения?

Гекатей вздохнул.

– У меня больная мать, и меня это удручает.

– Я знаю, что достойная Делия больна. И все же завидую ей, что она имеет такого заботливого сына. Любить родных – похвально! Великая Дева не обидится на такое чувство. Что может быть священнее отношений между матерью и сыном? Но пусть это чувство не помешает тебе быть бдительным и готовым защищать Хранительницу города от любого врага! Кто стал на охрану жилища Девы, тот должен забыть все для священной цели этой! Он должен быть готовым пронзить копьем лучшего друга, если тот попробует проникнуть в покои богини! Даже – ты слышишь, Гекатей? – даже… отца своего!

Гекатей вздрогнул, но быстро оправился.

– Я верен полису, верен его богам! И готов умереть, защищая его святыню!

– От всех, кого бы то ни было?

– От всех, на кого укажет совет и ты, Мата!

– Клянешься?

– Клянусь!

Жрица опять кивнула головой с удовлетворением.

– Хорошо, богиня нас слышала. Горе тому, кто преступит клятву! Сейчас мы пойдем в покой богини. Очистись.

По указанию жрицы Гекатей обрызгал себя морской водой из кувшинчика, поданного старухой.

Молодые иеродулы ушли. В храме остались лишь Мата, Гекатей и две старухи, согбенные, сморщенные и странно похожие одна на другую, – Лоха и Соза. Они не считались жрицами, но не были и обыкновенными рабынями‑иеродулами. Они не выходили к народу, но каждый гражданин знал их, равно как и то, что старухи посвящены во все тайны састера, угодны Деве и являются ее доверенными. Это они свидетельствуют божественные откровения Девы, ее эпифании, умеют разбираться в настроениях деревянного божества и читать его мысли по выражению лица.

Можно было сменить старшую жрицу, назначить на ее место более достойную, но Созу и Лоху – никогда!.. Богиня не простила бы этого!

Гекатей почувствовал волнение, когда был приподнят черный с серебряными узорами занавес. При тусклом освещении стала видна дубовая дверь со следами железной оковки. Одна из старух, похожая на ведьму, приняла ключи из рук старшей жрицы. Загремел ржавый замок. Казалось, что люди хотят проникнуть в старый, давно забытый склеп. Дверь, замок и сами старые служительницы‑полужрицы – все это выглядело очень древним.

Но вот петли двери оглушительно завизжали. Их звук был так пронзителен и неприятен, что Гекатей содрогнулся. «Почему не смажут дверные петли маслом?» – подумал он. Позже понял, что скрипучая дверь является своеобразным приспособлением против всяких попыток открыть вход в святилище незаметно. Этот скрип и визг ржавого железа резонировал под мрачными сводами храма и вырастал в дикий рев, слышимый не только в пределах храмового перибола, но и далеко вокруг. Можно было на площади услышать этот странный звук, далеко не гармоничный, способный навеять тоску даже на веселого человека.

При звуке «поющей двери» стража города становится в положение «к бою», ворота храма наглухо закрываются, а дежурный сигналист дает сигнал: «Будьте готовы!» И все настенные башни города принимают этот сигнал, означающий, что двери опистодома открыты и састер в опасности.

По этому звуку гадали. Говорили, что иногда дверь в святилище открывается с угрожающим ревом, иногда с плачущими переливами или с торжеством и удовлетворением. И в зависимости от этого делали выводы о грядущем, искали в звуках предзнаменований.

Внутри святилища достаточно светло. Откуда‑то сверху падает зеленоватый поток света. Явственно выступает освещенное пятно на каменном полу, плиты коего покрыты паутиной трещин, что выдает их солидный возраст.

Между колоннами натянута персидская ткань с изображениями голубей. Когда этот последний покров был снят, богиня предстала перед глазами изумленного Гекатея.

Он увидел кусок дерева, почерневший и растрескавшийся от времени, которому была придана форма женской фигуры. Но какой фигуры! Плоскогрудая, с прижатыми к туловищу руками и не разделенными резцом ногами, она напоминала мумию, ссохшуюся в тесном гробу.

Деревянный лик, с неподвижно выпученными глазами и странно изогнутым ртом, был искажен как бы от непереносимой внутренней боли.

Это был истукан очень древний и, конечно, не эллинского происхождения. Насколько мраморная богиня в передней половине храма выглядела совершенной и вполне отвечала понятиям эллинов о прекрасном и божественном, настолько прославленный састер поражал своей убогостью и был не схож с эллинскими богами.

Ошеломленный Гекатей перевел дух, не отрывая глаз от кумира. Он пристально рассматривал каждую черту богини, не переставал изумляться ее необычности.

И в то же время ощутил странное своеобразное очарование. Састер не был простой, грубо обтесанной деревяшкой. В плоской прямоте его тела чувствовался художественный стиль. Резчик сумел передать своему творению некую обаятельность, изящество, женственность, наконец ту внутреннюю напряженность, которая поражала зрителя. И если очарование греческих богов заключалось в их внешности, в художественной правильности и законченности форм, то сила деревянной девы находилась как бы внутри ее. Кумир, несмотря на влияние времени, производил незабываемое впечатление. Его индивидуальность была доведена до предела.

«Вот она, всюду известная Артемида Тавропола, – подумал Гекатей, – слава о которой гремит от берегов тихого Танаиса до далекой Эллады, даже Рима! Талисман Херсонеса, от магического влияния которого зависело многовековое счастье полиса!»

У кумира есть настоящее, это Херсонес, есть и прошлое, отмеченное кровью и ужасами. Выпученные в немом экстазе глаза Девы видели жуткие картины человеческих жертвоприношений. Она, возможно, и сейчас не забыла, как пахнет парная человеческая кровь, когда густые струи ползут, подобно змеям, по ступеням каменного подножия.

Это было давно. Тогда деревянная богиня стояла на скале над морем и буйные ветры на ходу ласкали ее, рассказывали ей сказки о далеких странах, откуда они примчались.

Ее жгло солнце, мочили дожди.

В те времена богиня считалась царицей тавров, жителей гор. Она приносила счастье и удачу отважным пиратам.

Херсонесцы были суеверны, завистливы и коварны. К тому же таврские пираты мешали торговле, отпугивали купцов от побережья Тавриды.

Горожане внезапно напали на святилище тавров, находившееся всего в ста стадиях от города, на мысе Парфений. В стычке нападающие потеряли несколько человек убитыми и искалеченными, но все равно считали себя в выигрыше. Священный састер, некогда ниспосланный таврам небесами, стал собственностью полиса. Теперь счастье, успех в ратном деле и мореплавании были обеспечены не таврам, а грекам!.. Кроме того, с приобретением богини город стал полноправным полисом, с настоящим городским божеством, подобно Афинам или Мегаре.

Божественный састер в глазах херсонесцев стоял на совсем особом пьедестале, сложенном из Любви и Власти и символов неиссякаемого Плодородия. В нем воплотилось также распространенное в эллинских и припонтийских странах почитание женского божества, представляемого то в виде таинственной матери богов – Великой Ма, то в лице Афродиты Навархиды, храм которой стоял в Пантикапее, то в образе полуженщины‑полузмеи, ставшей женою Геракла и родившей от него первого скифа, то, наконец, в лице Артемиды Таврополы, как всюду называли херсонесскую деревянную девственницу, покровительницу города.

Богиня Дева, она же богиня Мать, светозарная и таинственная Ма!

Херсонесцы, завоевав састер, так боялись потерять его, что отвели Деве в храме особую комнату и приковали пленницу цепями к каменной стене. Попробуй убежать!.. И поныне обрывки этих цепей висят в храме. По их звону также гадают о будущем.

Дева привыкла к полутемному храму, к запахам горелого земляного масла и дыма бензоя, и если вспоминает о просторах Понта Эвксинского, то это не мешает ей честно служить хитрым грекам, как прежде она служила жестоким и прямодушным пиратам.

Выражение лица богини становилось скорбным, когда полчища варваров появлялись у стен города. Она потела перед великим ураганом, что разразился в архонтство Тиабога, испускала вздохи перед различными событиями. Ее чело стало гневным в дни, когда тиран готовился захватить власть в свои руки и уничтожить демократию, но ласково улыбнулось после того, как узурпатор был убит на площади защитниками законной власти. Это она передала свою волю через толкователей об учреждении особой присяги для всех граждан полиса. Богиня потребовала от каждого гражданина преданности властям Херсонеса, дисциплины и самопожертвования в интересах республики. Она угрожала покинуть город и навлечь на него бедствия, если хотя бы один гражданин явно или тайно нарушал присягу.

Любому, кто в увлечении своими делами забывал общественные обязанности, говорили:

– Ты что, хочешь, чтобы богиня покинула нас?

И это звучало как самое страшное предупреждение. Только лютый изверг, человеконенавистник или колдун может желать, чтобы город покинули его боги! Достаточно подозрения в таком неслыханном преступлении – и виновный будет забит насмерть камнями или изгнан из города навсегда.

Городские боги – это то, что объединяет людей полиса, охраняет их покой, дает смысл их существованию.

Никогда никакой враг не овладеет городом, если боги его не покинут!

У каждого города есть свои боги и свои реликвии – святыни. В Ольвии хранят обломок копья Ахилла, в Пантикапее – нижнюю челюсть ойкиста Археанакта, основателя города. В Кизике показывают в храме камень, служивший якорем на корабле аргонавтов, в Тегее – волосы Медузы, в Афинах – корабль Тезея, плечевую кость Пелопа и еще кое‑что.

Но ксоан Девы или састер херсонесцев был особенной святыней.

Это был идол, сошедший прямо с неба, обладавший волей и властью. Он являлся одновременно и диковиной и божеством города.

Дева облагодетельствовала в прошлом таврских варваров и вот уже столетия охраняла покой и благополучие херсонесцев, на диво и зависть многим.

Мата и обе старухи наблюдали за поведением юноши, догадываясь, что необычный вид богини, ее нагота поразили его.

– Не бойся, – улыбнулась жрица, – хотя ты и увидел богиню голую, она не превратит тебя в оленя и не затравит собаками, как это сделала Артемида с Актеоном… Ты видишь, Гекатей, что богиня изваяна из дерева, подобно ксоану Афины в Парфеноне. Именно в таком виде она снизошла на землю с облаков. Ее свободно может унести один человек. Стоит только отвязать вот эти ремни, видишь, они охватывают тело богини поперек и удерживают ее с помощью железных колец, ввинченных в стену.

– Да, я вижу это. Но я не ожидал увидеть богиню… такой…

– Она не похожа на ту, что стоит в передней половине храма, ее образ не изваян резцом мастера, а таким создан на небесах!.. Дева обычно раздета, но в праздники мы наряжаем ее в дорогие одежды. Такова ее воля!

Гекатей повертел в руках дощечку с молитвой матери, не зная, куда ее девать.

– А, понимаю, – улыбнулась Мата. – Ты хочешь обратиться к Заступнице с молитвой и не знаешь, куда ее положить? Положи вот в эту нишу.

Жрица внимательно осмотрела ксоан, колупнула его ногтем. На пол посыпалась гнилая древесная труха.

– Что это? – обратилась она строго к своим помощницам. – Так‑то вы следите за целостью святого кумира?.. Сегодня же залить это маслом и затереть воском! Пусть это сделает Костобок, он умелее вас!

И, обратившись к Гекатею, продолжала свои пояснения:

– Деревянная статуя Девы не вечна, она так же подвержена действию времени, как и все на свете. – Мата вздохнула. – Возможно, Дева сама изъявит желание целиком перевоплотиться в мраморное тело или потребует от города заказать новый деревянный ксоан, поручив это дело лучшим резчикам и ваятелям. Но она молчит… Тебе, конечно, известно предание?

Гекатей ответил утвердительно. Ему было известно древнее божественное откровение, гласящее, что город будет существовать, пока сохранен и цел састер в первообразе. С разрушением или потерей кумира наступит конец Херсонеса.

– Поэтому, – продолжала Мата, – мы должны сохранять састер от действия времени. От этого зависит и долголетие полиса. Ты же призван охранять Деву от лихих людей. Все, кто жаждет гибели нашего священного города, понимает, что Херсонес неуязвим, пока владеет своей святыней! И стремятся отнять у нас наше счастье.

– Понимаю, Мата. Но откуда падает этот свет?

– Хороший вопрос. Ты хочешь узнать, не могут ли лихие люди проникнуть в храм тем же путем, что и этот луч света?

– Ты угадала.

– Посмотри, там круглое окно, закрытое толстой медной решеткой, имеющей вид спиц колеса. Пространства между спицами заполнены дорогим финикийским стеклом, пропускающим свет. Это окно выходит на чердак, куда можно попасть через боковой склад, где хранятся недорогие жертвы. Ты видел дверь в этот склад, она находится в переднем помещении, слева от мраморной статуи богини. Мы ее обычно не открываем. Этот ход предназначен для рабочих – на случай ремонта крыши и потолка. О нем знают немногие… Как видишь, похитить нашу богиню не легко.

Соза напряженно ловила каждое слово Маты. Только недостаток света в углу, где она стояла, маскировал ее волнение.

– Я вижу еще нишу и в ней как будто железную дверь.

– Верно, это вход в подземелье, откуда выхода дальше нет.

– Зачем же оно, это подземелье?

Мата усмехнулась. Ей нравилось, что молодой страж уже чувствует ответственность за порученное дело.

Она с трудом настояла на изменения порядка охраны храма. До сих пор охрану несли по жребию группы вооруженных граждан, менявшихся ежедневно. Они располагались у ворот и вокруг ограды и вели внешнее наблюдение. Нередко, утомившись за день, какой‑нибудь булочник Арот или кожевник Скиф чинно дремали, опершись на копье, а то и храпели, растянувшись на земле.

Мату давно беспокоило это, но только вчера, стоя на ступенях храма перед народом, она приняла определенное решение. Богиню должны охранять сильные молодые люди, а лучшего из них надо поставить во главе стражи, сделав его чем‑то вроде вооруженного помощника старшей жрицы. Кто же должен стать избранником?.. Ее взгляд невольно остановился сначала на Бабоне, потом на Гекатее. Перстень с рубином решил вопрос в пользу второго.

После экклезии Мата говорила на тайном совещании: «Не забывайте, почтенные демиурги и ты, Миний, что если мы не убережем покровительницу города, то народ пойдет не за нами, но против нас! Найдутся такие, что возглавят тиранию и сами пригласят Палака на помощь! А вас, демиурги, забьют камнями!» – «Да и тебе, Мата, не поздоровится!» – холодно возразил Миний. «Верно! Поэтому‑то я и прошу изменить порядок охраны храма. Мне надоело одной дрожать и за богиню и за пифосы с деньгами, что стоят в опечатанном подземелье… Я хочу иметь рядом верных стражей, а не толпу кожевников и пекарей, которые спят на ходу!» – «Но для этого потребуются расходы», – прошамкал Херемон. «Стыдитесь вы, седые и мудрые! Вы дрожите над каждым оболом и потеряете сотни талантов! Деньги у нас есть, а верных полису людей, готовых пожертвовать жизнью за общее дело, становится с каждым годом все меньше. Каждый сидит на своих сундуках и боится истратить медную монету на нужды полиса!..

Она хотела сказать еще о многом, но вовремя прикусила язык…

Сейчас ей вспомнились эти прения со скупыми стариками, которые все же уступили ей. На Гекатея она смотрела с гордостью, как на своеобразный приз, полученный за победу над косностью архонтов. «Я еще сделаю омоложение Херсонеса!» – едко подумала она.

Вслух же сказала певучим голосом:

– Ты спрашиваешь, что это за подземелье? Это казнохранилище храма. В нем находится до одной трети государственной казны. Но войти туда мы с тобою не можем. Дверь заперта тремя ключами и опечатана тремя печатями. Один ключ у меня, другой у Дамасикла, третий у казначея Гимна. Печати же наложены Минием, начальником стражи и царем Агелой! Только все вместе, кого я назвала, могут открыть эту дверь. Ты же должен следить за неприкосновенностью этой двери, ее замков и печатей.

– Понимаю.

Во дворе Гекатей увидел Гедию. Девушка вышла из пристройки в сопровождении рабыни, что несла на плече медный таз. Голуби, дремавшие на крыше, карнизах храма, шумно слетели вниз. Взмахивая крыльями, садились на плечи девушке и рабыне, лезли в таз, хватая теплые распаренные пшеничные зерна. Гедия, смеясь, отмахивалась от слишком назойливых птиц, также считавшихся священной принадлежностью храма.

Вышло еще несколько служительниц храма. Веселой стайкой они окружили Гедию. Молодые воины, ходившие по двору, косились на девушек с любопытством, стараясь сохранить серьезность и кажущееся безразличие.

Гекатей и Мата подошли к оживленной группе девушек. Жрица назвала по имени всех воспитанниц, но молодой страж слышал ее довольно смутно, его охватило странное состояние, напоминающее опьянение.

Он не мог оторвать глаз от дочери Херемона, она ослепляла его своей красотой и величавым видом. Ее взгляды вогнали его в смущение и краску. Он угадывал в глубине ее глаз скрытую насмешку и терялся еще больше. Гедия казалась ему еще одной богиней, сошедшей с неба.

– А это Гедия, дочь почтенного Херемона, – напевала Мата, – люби и уважай ее, так же как и всех юных жриц и воспитанниц Девы. Их покой ты обязан охранять с таким же рвением, что и божественный ксоан!

Юноша глубоко передохнул. Ему хотелось, чтобы в этот миг целые полчища врагов появились перед воротами храма. Он бы не испугался, разогнал их ударами копья или погиб в неравном бою, счастливый уже тем, что умирает на глазах прекрасной Афродиты Урании – Гедии Херемоновой!..

– Что же касается твоей матери, – добавила Мата, – то ты не печалься. Дева не откажет помочь матери того, кто ее охраняет. Я скажу рабам, и они принесут больную в храм для инкубации у ног богини.

Гекатей, прежде чем ответить, взглянул в лицо Гедии и вдруг увидел, что ее глаза смотрят на него с неожиданными сочувствием и теплотой.

Следуя душевному порыву, девушка обратилась к нему со словами:

– Твоя мать больна? Как мне жаль ее! Я давно потеряла свою мать и знаю, как это печально – не иметь матери…

Ее глаза наполнились слезами.

Гекатей с благодарностью поклонился девушке. Он угадал в ней доброе сердце и сразу почувствовал, что она стала близка ему, как старшая сестра, может быть, даже… как мать.

Ни он, ни кто другой не заметили, что у храмовых капителей среди голубей порхает круглолицый Эрот Амур и с ловкостью скифского наездника на лету пускает в него и в Гедию золотые маленькие стрелы. Это был совсем особенный Эрот, одетый в скифскую шубейку и остроконечный колпачок. Сбоку у пояса он имел горит со стрелами, рядом блестящую кружечку. Это был Эрот северопонтийских греков, одетый и вооруженный в соответствии с местными климатом и обычаями. Оставаясь все тем же шаловливым метателем любовных стрел, он внешне оскифился, как и все северопонтийские греки.

– Я всем вам благодарен, – с горячностью ответил Гекатей, удивляясь своему изменившемуся голосу, – и тебе, почтенная Мата, и тебе Гедия, и вам, девушки, за участие к моей матери и внимание ко мне!

– Сейчас я пошлю рабов за твоей матерью, – улыбаясь, сказала Мата. – А вы, молодые жрицы, идите и примите пожертвование богине.

В воротах стоял человек с корзиной, полной горячих пшеничных лепешек, и глиняным горшком.

– Это от почтенного Херемона за хороший сон в эту ночь.

– А в горшке что?

– Мед.

Мата еле смогла сдержать усмешку. О каком сне говорит Херемон, если он до рассвета сидел на тайном совете? «Херемон заботливый отец и благочестивый гражданин», – заметила она про себя. Старый «гриф» хорошо знал, что не деревянная дева будет вкушать от даров, им присланных, а вся компания жриц и его дочь Гедия.

Гекатей пошел расстанавливать караулы вокруг храмовой ограды. В его душе кипел целый котел разноречивых чувств. Он еще не мог оправиться от удивления в связи с назначением его на оплачиваемую должность телохранителя богини. Перед глазами стояло искаженное лицо идола, а в сердце, как две змеи, свились два чувства: любовь и жалость к матери и огненное влечение к Гедии. И со странной ясностью три лица, столь не похожие одно на другое, – лица матери, богини и Гедии, – вдруг слились в один яркий, ослепляющий образ, от взгляда которого ему становилось не по себе.

Загорелые полуголые люди таскали камни. Несмотря на холодный осенний ветер, они обливались потом. Другие теслами ровняли серые тяжелые кубы и передавали их в мозолистые руки третьих, которые укладывали их в брешь городской стены.

Скимн наблюдал за ходом работы на своем участке. Его желтый плащ стал бурым от пыли, руки, измазанные глиной, покраснели от холода. Он подходил к работающим и прикидывал к стене отвес с бронзовой гирькой.

– Эй, ты! – негромко, но внушительно говорил он. – Какие злые демоны закрыли твои глаза, что ты так положил камень? Ведь он выступает наружу на три пальца! Это же подножка для врага!.. Смотри, раб, ты еще плохо меня знаешь, я научу тебя работать как следует!

Провинившийся поспешно начал выравнивать камень. Остальные продолжали работать, делая вид, что не слышали грозного предупреждения, но украдкой, углом глаза, поглядывали в сторону архитектора.

Скимн шел дальше. Он был недоволен выделенными ему рабами. Все они были новичками в строительном деле. Умело работал лишь сухонький, остробородый старик Навар. Остальные хотя и старались, но без особого толку. Один же из них раздражал Скимна своей медлительностью и мрачным видом. Это был привезенный из Фанагории раб Меот. Мускулистый детина всем своим видом выражал протест и нежелание выполнять порученную работу. Он брал в каждую руку по камню и держал их с таким видом, словно хотел этими камнями проломить чью‑то голову. Недовольство, ненависть к своей рабской доле так и сквозили в каждом его жесте и отражались в угрюмых глазах.

Навар, старательно укладывая камень за камнем, успевал следить за своеобразным поединком между рабом и господином. Он видел, как на лице Скимна вспыхивает зарево внутреннего раздражения, готового вот‑вот разразиться бурей ярости. Старик хорошо знал, что строптивость и озлобленность раба всегда приводят в бешенство надсмотрщика. Непокорность карается. За один слишком вольный поворот головы или жест, сделанный некстати, можно попасть в число скрытых бунтовщиков, получить на руки и ноги цепи и быть отправленным в каменоломни, откуда не возвращаются.

– Слушай, парень, – шепчет старый молодому, когда Скимн отходит прочь, – ты сердишь хозяина своим строптивым видом. Ты слишком похож на свободного человека. Нужно научиться держать голову пониже, а работать побыстрее. Ведь ты всего лишь раб. Покорись, иначе он погубит тебя.

Меот оскалил белые зубы, как волк, готовый укусить.

– Я не раб, я сын вождя. Мой отец имеет десять жен, носит меч и каждый день пьет сладкое вино. А я попал в плен. И я не паду ниц перед эллином, которого ненавижу!

– Э, друг, – с досадой ответил Навар, набирая глину на лопатку, – эллинам нет дела до того, кто твой отец. Они купили тебя у сарматов и заставят тебя работать. Им нужен работник, а не сын вождя… А почему твой отец не выкупил тебя?

– Он, по‑видимому, считал и считает меня погибшим.

– Тсс… иди прочь.

Навар заметил, что Скимн смотрит на них, и с удвоенным старанием продолжал работу. Он даже напевал под нос. Архитектор подошел и прикинул отвес.

– Вот так надо делать, – строго заметил он, окидывая взглядом всех рабочих.

Навар расплылся в улыбке. Его лицо стало морщинистым, как пустой мешок.

– Постараемся, хозяин, постараемся, – с угодливой готовностью залепетал он, – любой враг разобьет лоб о наши стены, а скифы и подавно!

– Скифы?

Глаза Скимна уперлись в лицо Навара испытующе. Но угодливость и самоунижение раба были так велики, улыбка его источала такую сладость, что архитектор снисходительно хмыкнул и отвернул голову. И сразу же вздрогнул. Меот стоял рядом во весь рост, играя могучими мышцами. Его черные глаза смотрели остро и твердо, без смущения.

Навар обмер. Так стоять и так смотреть один на другого могут лишь равные, да и то держа в руках топоры. Теперь песенка Меота спета! Эллины умеют обламывать гордых и обуздывать непокорных!

– Чего глаза выпучил? Работай, не стой!

Скимн неожиданно для себя опустил взор и пошел в сторону. Пленный варвар проводил его долгим взглядом и медленно принялся за работу. Все рабы засуетились, кладка пошла быстрее.

– Заделаете эту брешь к закату солнца, получите по куску конины и по глотку вина.

Рабы кланялись и поднимали руки вверх, видимо прославляя щедрость надсмотрщика. Каждый хотел, чтобы Скимн взглянул на него, заметил, что он работает со старанием, и оценил его покорность и беззлобность. Они знали, что веселый и покорный раб скорее дождется сытного куска и облегчения в работе, а хмурый и строптивый – попадет на цепь, как провинившийся пес.

Страшно впасть в немилость хозяев. Они мудры, как боги, и жестоки, как дьяволы! Они создали сложную систему наказаний, распределенных по тяжести в виде многоступенчатой лестницы. С каждым проступком раб падает вниз на одну или две ступеньки, встречая на них новые и худшие страдания. Голод, унижения, побои, непосильный труд, цепи, заключение, наконец пытка, увечье и в самом низу адской лестницы – смерть. Смерть, страшная для тех, кто еще держится где‑то на верхних ступеньках, и желанная для того, кто уже истерзан пытками и видит в ней избавительницу от всех мучений.

Лестница Горя и Страданий!..

– Рабы… – прохрипел Меот с презрением к своим невольным собратьям, что пресмыкались перед греком. – Я тоже имел рабов, и они гнули передо мною спины, как эти… Но я не раб и никогда им не буду!

– Ты молод, сын вождя, тобою руководит не голова, а горячее сердце, – тихо возразил Навар, – иначе ты не раздражал бы хозяина без нужды. Ведь твоему отцу можно сообщить, и он выкупит тебя. А пока ты будь тише ночного ветра. Дабы не попасть туда, где из тебя выжмут масло, а жмых выбросят… Эх… ты еще всего не знаешь! А если бы знал, то молчал бы, подобно рыбе, и не показывал своей прыти!

– Не могу, пойми, старик, не могу!

– Меси глину и говори тише. Не можешь? – Голос старика стал жестоким. – Те, что не могут быть рабами, умирают на поле брани. Понял?

– Меня взяли из засады.

– Ты мог выхватить из рук врага копье и заколоться. Мог броситься на стражу и быть убитым. Но ты не сделал этого, значит – будь рабом.

– Эй, старик! – раздался едкий и злой голос Скимна. – Ты, кажется, обрадовался моей похвале и теперь мелешь языком и отвлекаешь других от работы! Уж не захотел ли ты вот этого?

Скимн помахал палкой с железным наконечником. Беседуя с мастером соседнего участка, говорил ему раздраженно:

– Ну и работников дали! Разве с этими лентяями и бунтовщиками заработаешь десять серебряных монет?

В его душе росла досада, руки сжимались в кулаки при одной мысли о «необломанном» варваре. Его бесило, что этот дикарь держит себя как свободный и, видимо, презирает его. А главное – не проявляет боязни.

По стене двигались люди. Между каменными зубцами мелькали нарядные плащи, звездочками вспыхивали золоченые застежки, виднелись копья, круглые щиты.

Там прохаживались во главе воинов богатые и знатные горожане, которые не ждали из чьих‑то рук подачки в десять монет, не должны были преодолевать изо дня в день молчаливое упорство рабов‑чернорабочих и отчитываться перед откупщиком за пять четвериков ячменных отрубей и три кувшина кислого вина, израсходованных на питание тех же рабов. Это в их склады течет скифская пшеница и превращается в александрийские статеры. Для них из‑за моря везут драгоценное масло, которым они в банях натирают свои упитанные тела. Для них малоазийские виноградари наливают амфоры душистым вином. А он, искусный строитель, всегда ходит в потрепанной хламиде, пропахшей потом, и думает, чем завтра накормить семью.

Полный внутреннего раздражения, он мягкой походкой хищника стал обходить свой участок.

Молодой раб со светлыми волосами уронил на ногу камень и наклонился, чтобы ощупать ссадину. Подача камня замедлилась. Скимн словно ждал этого. Он с силой взмахнул посохом и до крови рассек спину провинившемуся. У другого он ударом кулака выбил из рук амфору, когда тот хотел хлебнуть воды. Третьего облаял мерзкой бранью, брызгая слюной. Но, не доходя трех шагов до места работы Навара и Меота, почувствовал, что его ярость как‑то странно ушла внутрь. Он хотел пронзить варвара пылающим взором, но тот встретил его угрюмым и бесстрастным поворотом головы. Глаза раба были тверды, как шляпки гвоздей на скифском щите, о которые сразу притупилась решительности грека.

– Закончили, хозяин, – залебезил Навар.

Но Скимн не взглянул на него. Прикинул отвес, прищурился и пробормотал:

– Давно пора. Переходите теперь к починке фундамента башни.

Отдыха рабам, кроме ночного, не полагалось.

Со стороны городских ворот показались два всадника с копьями и мечами.

Меот при виде лошадей и оружия преобразился, глаза вспыхнули, стан выпрямился, руки сами протянулись вперед. Раб забыл о каменной работе, ему показалось, что он сейчас же вскочит на спину лошади, взмахнет плетью и поскачет туда, где друзья уже собрались в удалой набег.

Всадники не обратили внимания на него. Они осадили коней около Скимна и приветствовали его. Это были Бабон и стражник из состава городской конницы.

– Эй, друг Скимн, подойди поближе!

Архитектор не спеша подошел. Бабон наклонился к нему, сдерживая лошадь, бьющую копытом о землю.

– А скажи, почтенный Скимн: кто из рабов у тебя хорошо владеет кладкой камня?

Архитектор, считая вопрос Бабона праздным, ответил:

– А вот старик Навар. Слабосилен, а дело знает.

– Его‑то нам и надо! А ну, давай его сюда! Есть на то повеление совета.

– Как? Вы хотите отобрать у меня лучшего работника? – спохватился пораженный Скимн. – Да ведь этим вы замедлите починку городских стен!.. Я не дам вам мастера!

– Что? – нахмурился Бабон. – Да ты, кажется, хочешь противиться приказу властей? И еще в такое время?.. Я потребую у тебя большего – нам нужны два хороших мастера! Взамен их ты получишь других из городского эргастерия.

Скимн был возмущен до глубины души. Мечта о награде за своевременное выполнение работ растаяла, как дым. Но из осторожности он сдержался и уже спокойнее отвечал:

– Воля совета для меня закон! Бери Навара… а другого я тебе дам тоже не плохого.

После минутного раздумья Скимн указал на Меота, добавив:

– Вот это хороший мастер и сильный малый!

Всадники погнали перед собой обоих рабов в сторону ворот. Архитектор в досаде плюнул им вдогонку. Подумав о Меоте, сделал злую гримасу.

– Этот бунтарь немного вам наработает! – прошептал он.

Навара и Меота заперли в каменной пристройке храма Херсонеса Обожествленного города.

– Вот мы и отдохнем здесь, – заявил старик.

Собрав с пола какой‑то мусор, он улегся на него в углу.

– Я не пойму – чего хотят от нас?

– А зачем тебе понимать? Разве вол понимает, зачем его перепрягают из одной телеги в другую?.. Не беспокойся, без работы не оставят!

Меот уселся на пол и, скрестив могучие ноги, мрачно задумался.

– Ну, от меня он избавился, это понятно, я плохой работник, – сказал он через минуту. – А тебя почему он отдал?

– Это, сынок, хозяевам виднее. А ты голову не ломай напрасно. Выпала тебе свободная минута – ложись и отдыхай. Ты и я – всего лишь вещи, такие же, как лопата или кайла. А вещи не думают. Рабы тоже.

– Рабы? – глухо переспросил Меот. – Да, мы рабы…

– Точно так! Рабы, если не сумели сохранить своей свободы!

– Как это так? – горячо возразил богатырь. – Как это не сумели?.. Тысячи человек попадают в плен и становятся рабами. Неужели все они не сумели остаться свободными и за это наказаны?

– Выходит, что так! Свободные не сдаются, они или побеждают, или погибают!

– Я знаю много людей моего племени, которые были в плену и вернулись к свободной жизни. Нет, старик, я верну себе свободу!

– А что такое свобода?

– Свободен тот, кто носит оружие и может защитить себя. Кто силен, тот и свободен!

Навар хотел что‑то возразить, но железный засов заскрипел и в дверях показался тот молодой раб, который накануне хотел ударами палки разогнать дерущихся жертвенных быков. Он принес заключенным хлеб и порядочный кусок холодной конины. Разрыл ямку в земляном полу и укрепил в ней кувшин с вином.

Сделав это, иеродул бросил на обоих сотоварищей равнодушный взгляд и сказал с пренебрежением:

– Ешьте и спите. Работать будете после заката солнца.

После чего вышел и задвинул засов. Храмовой раб не считал обоих заключенных ровней себе, держался перед ними с сознанием своего превосходства.

Если бы ему сказали, что он такой же раб, как они, он не сразу понял бы это. И, видимо, возразил бы: «Я такой же, как они? Что вы! Я служу при храме, мне доверяют многое. Я прислуживаю жрицам во время молений и пользуюсь их расположением. Поглядите – я чист и имею вид почти свободного человека. А эти два каменщика грязны и сидят взаперти под охраной».

И если бы ему поручили охранять Меота и Навара, то он выполнил бы это, не задумываясь. Сейчас он тщательно задвинул засов, по‑хозяйски беспокоясь, чтобы рабочие, нужные храму, не сбежали.

Оставшись одни, заключенные переглянулись.

– Никак нас хотят покормить? – приподнялся старик.

– Да, здесь хлеб и мясо.

– Чего же медлить, приступим.

Подкрепившись, оба почувствовали себя неплохо.

Молодой вскочил на ноги и стал ощупывать стены и дверь.

– Чего ты?

– Теперь нужно бежать, отец! Мы сыты и выдержим без еды не менее двух суток!

– Остановись, неразумный! – испугался Навар. – Ты, видно, еще не знаешь, как мудры эллины и как трудно бежать от них! Я пробовал бежать три раза. А что получил? Меня вернули и на всю жизнь сделали тюремным жильцом. Ложись лучше спать. Сон – дар богов. Кто спит, тот свободен и счастлив.

– Мертвый еще свободнее. Но лучше жить и бороться!

Убедившись, что стены их тюрьмы крепки, силач сел и задумался.

Навар гладил себя по животу и говорил вполголоса, засыпая:

– Хорошо быть сытым и отдыхать… Но знаешь, мой молодой вождь, до рабства я был воином и пастухом. Я не знал тяжелого труда, как и многого другого.

– А теперь узнал и тебе понравилось гнуть спину на хозяев?

– Не смейся! В труде я нашел свое успокоение. Ты чего скалишься? Я говорю правду. Теперь мне стало понятно, что человек может сделать своими руками очень много… Я узнал, почему греки так сильны. Они умеют думать, работать, а главное – научились заставлять работать других.

Меот не отвечал. Он машинально поднимал камешки с пола и бросал их в стену.

– Убегу, все равно опять стану свободным!

Послышался тонкий носовой свист. Навар заснул.

Усталость и сытый желудок сломили и Меота. Он склонился к холодной каменной стенке и захрапел.

Опять открылась дверь, теперь совсем тихо. Вошли двое.

– Они спят, – сказал один.

– Да, – ответил другой. – Здесь не очень светло, но кое‑что видно. Один из них старик.

– А другой молодой.

– Гм… Это же настоящий гигант!

Люди ушли. Засов скрипнул опять, но спящие ничего не слышали.

В глубине храма стояли Миний, Дамасикл и Агела. Поодаль прислонился к колонне Бабон, ожидая приказаний. Дамасикл говорил:

– Мне не нравится, Бабон, этот великан. Мне говорил о нем Морд, этот строптивый варвар совсем недавно продан в рабство и плохо настроен. Зачем ты взял его?

– Мне навязал его Скимн‑архитектор.

– Скимн довольно хитрая лиса… Впрочем, поздно об этом. Раба‑гиганта нужно заменить. Но кем?

– Я думаю, – сказал Миний, – что его можно заменить иеродулом Костобоком из храма Девы. Мне давно не нравится, что Мата чрезмерно приблизила его к себе… Хотя этот раб тоже крепок, как бык, но пусть он заменит собою опасного богатыря.

Агела поморщился, но согласился.

– Что ж, пусть будет так! Иди, воин, в храм Девы и приведи Костобока. Только сделай это без ведома Маты! Вызови его через начальника стражи!

– А куда девать этого Антея с сильными мышцами?

– Кого?

– Раба, что вам не понравился.

– Отправить в городской эргастерий к Морду!

Бабон ушел. Архонты продолжали совещаться.

Делию принесли в храм четыре иеродула. Дом Скимна остался на попечении старого Керкета, которому не привыкать было выполнять обязанности няньки, повара, чернорабочего и водоноса одновременно.

Больную не понесли в заднее помещение, опистодом, где висел на ремнях священный састер, но не оставили и в жилище мраморной богини. Ее, по указанию Маты, поместили в боковую комнатку, заставленную недорогими приношениями верующих, начиная от пучков волос с головы исцеленных, кончая глиняными статуэтками, повязками, снятыми с заживших язв, костылями, снопиками пшеницы и увядшими виноградными листьями. Здесь же стоял и пучеглазый деревянный конь Бабона. Его предполагалось вскоре выставить наружу для обозрения всем желающим.

Ценные приношения не попадали сюда. Серебряные вазы, золотые ожерелья и деньги вносились в особую опись, нумеровались в присутствии чиновников и затем переносились в одно из подземелий, где хранились в опечатанных пифосах.

Делия искренне верила в святость жилища богини, и ей казалось, что уже при первом вдохе под серыми сводами храма в ее тело проникли частицы божественной благодати.

Здесь дышалось легче, чем дома, пахло также чем‑то особенным, свойственным только храмам. Это была смесь запахов, в которой преобладали горелый воск, земляное масло, фимиам, что курился у ног розового кумира, и просто дух старого, нежилого помещения. Но Делии эти запахи казались неотъемлемой принадлежностью святилища. Она вдыхала их с жадностью, полная одним жгучим желанием жить.

В кладовой чувствовалась прохлада, что также нравилось больной: все здесь казалось свежее, чем дома. Женщина с благоговением смотрела на груду жертвенного хлама, видя в ней подтверждение целящей силы богини.

– Богиня, – прошептала больная проникновенно, – ведь ты тоже женщина и должна понять меня! Я не имею права болеть, не имею права умереть!.. Мне же нужно воспитать детей! Я еще хочу увидеть своего старшего сына женатым и нянчить внучат!

Делия была уверена, что каждое слово, сказанное в храме хотя бы шепотом, доходит до ушей богини. И, вне сомнения, Дева слышала шепот больной и не откажет в ее просьбе.

Деревянный конек весело смотрел на гостью своими неподвижными глазами.

В этом маленьком храмовом музее рождалось чудесное чувство оторванности от житейских забот. Покой глядел изо всех углов, внушая уверенность в том, что злые духи печали и болезней остались где‑то за стенами храма, бессильные проникнуть внутрь его.

Делия почувствовала умиление и тихую радость. Мир и успокоение разлились по телу. Она в экстазе шептала молитвы. И в полумраке ей начало казаться, что статуэтки начинают оживать, а лихой деревянный конь вот‑вот топнет своей ножкой и замотает головою.

Дыхание больной становилось все более ровным и глубоким. Веки смежились, и она уснула легким сном.

Она не слышала, как кто‑то подошел к двери и, приоткрыв ее, стоял на пороге некоторое время.

Это был Гекатей. Он вошел в комнату, поправил подушку под головой матери, получше укрыл больную и тихо удалился. Его удовлетворило то успокоение, которое он увидел на лице Делии. Черты ее тонкого лица и нездоровый румянец, казавшийся темным в призрачном свете мигающей лампы, вдруг напомнили ему странный лик таврской Девы и одновременно полную внутреннего огня улыбку Гедии.

Когда он уходил, то в его спутанном воображении опять слились эти три столь несхожих образа, и он не мог разделить их, испытывая при этом небывалое душевное томление.

Делия проспала более двух часов. Ей грезились странные сны. Казалось, что она лежит в той же комнате, только стены раздвинулись широко‑широко, а потолок улетел ввысь, так что его вылинявшие узоры превратились в тонкую золотую сеть, в петли которой смотрело небо и мигали звезды. Несметное множество статуэток окружило ее, и все они кивали головами и звенели тоненькими серебряными голосками «Ты будешь здорова, Делия!»

Деревянный конь плясал, его копытца беззвучно ударяли в серые плиты пола. Он тоже говорил: «Садись на меня, Делия, я умчу тебя в страну вечной весны, где ты опять станешь маленькой девочкой и будешь играть в мяч! А о детях не думай, о них позаботится богиня!»

Откуда‑то появился Керкет. Раб ворочал глазами и назойливо твердил ей, что лепешки готовы и дети сидят за столом.

Неожиданно все перемешалось. Статуэтки попадали. Гекатей верхом на деревянном коне умчался прочь. Скимн показал ей свои волосатые руки и сказал: «Ты видишь – кольца с рубином нет на моем пальце!»

Делия открыла глаза и сразу же прищурилась от яркого света. Потом разглядела, что около нее стоит красавица в белоснежных одеждах со светильней в руке. Больная вгляделась и вся затрепетала от волнения.

– Богиня, богиня! – взмолилась она. – Ты пришла исцелить меня! Ты поняла, что нельзя умирать, оставляя маленьких детей!

И умоляюще протянула к ней худые руки.

Прекрасное видение улыбнулось.

– Я не богиня, я всего лишь воспитанница храма Девы – Гедия, дочь Херемона. Я от Гекатея узнала о твоей болезни и пришла навестить тебя.

Делия с изумлением смотрела на девушку. Она сама была когда‑то хороша собою и остро чувствовала совершенство красоты своей неожиданной посетительницы. Ей вспомнились неясные намеки Скимна и разговор его с Гекатеем за столом. Она еще пристальнее стала разглядывать девушку.

– Да, – тихо прошептала она, – ты действительно прекрасна, как Афродита Урания… Это верно было сказано. А мои слова, конечно, восприняты Девой‑Заступницей, за которую я тебя приняла! Деве должно льстить сравнение с такой, как ты. Любая богиня не отказалась бы от такой внешности… Почему же ты, дочь моя, решила навестить больную?

– Потому, что я сама потеряла мать и до сих пор не могу ее забыть… А Гекатей, видимо, хороший сын…

– О да, Гекатей хороший сын. Я думаю, что он будет также хорошим мужем для своей будущей жены и хорошим отцом для детей своих…

Гедия смутилась под пристальным взглядом женщины. Теперь Делия не казалась моложе своих лет. На ее лице отрешился весь опыт жизни, ее глаза смотрели ласково и вместе испытующе. Гедия чувствовала жалость к больной, но не могла не ощутить в ней ту внутреннюю силу, то превосходство, которое дают возраст и опыт многолетних печалей и забот. Девушку пленило внутреннее обаяние худой, немощной женщины, лежащей на одре болезни, она готова была обнять ее, как родную мать. Или это была нежность к той, которая воспитала такого прекрасного юношу, как Гекатей? Гедия не пыталась разобраться в этом. Она хлопнула в ладоши.

Вошла рабыня с блюдом, покрытым салфеткой.

– Я принесла тебе, почтенная Делия, кое‑что поесть и вино.

Женщина с улыбкой погладила руку храмовой воспитанницы.

– Что ж, я, пожалуй, буду рада что‑нибудь съесть. Пусть твое угощение будет для меня амброзией, а вино – божественным нектаром!

Все происходящее казалось легким, приятным сном или чудом, совершающимся в призрачно нереальной и таинственной полутьме храма.

Архонты пробирались по подземному ходу, освещая путь факелами. За ними шли молчаливые рабы: внешне спокойный и безразличный ко всему Навар – за спиною его в мешке брякали инструменты – и Костобок, бросавший вокруг изумленные и подозрительные взгляды. Торет, раб храма Обожествленного города, успел шепнуть ему, что архонты затевают неладное.

Подземная галерея пошла под уклон, делала неожиданные изгибы и колена, словно кружась вокруг какого‑то стержня, уходившего в глубь земли.

Через некоторое время начался подъем, идти стало тяжелее.

– Здесь, – глухо произнес Миний.

Все остановились. Костобок бросил на землю охапку запасных факелов, зажег из них несколько и воткнул в землю. Стало явственно видно, что подземный ход здесь неожиданно оканчивается, упираясь в стену, сложенную из дикого камня.

– Нужно разломать эту стену, – кратко приказал рабочим эпистат.

Началась работа. Удары кирок глухо застучали, посыпалась сухая глина, стали отскакивать камни. Пыль застлала свет и едко ударила в нос, защипала глаза. Даже на зубах захрустело.

Архонты отошли в глубь галереи, кашляя и чихая.

– Я не думал, что будет так пыльно.

– Это нужно было предвидеть. Хватит у нас факелов?

– Думаю, что хватит.

Кирки продолжали стучать, вгрызаясь все глубже в каменную твердь. Навар иногда останавливался, тяжело переводил дух, но без дела не стоял, зная, как не любят этого хозяева. Он ногами отгребал от пролома камни и щебень. Костобок работал менее расчетливо. Он обливался потом. Лицо его стало неузнаваемо под слоем грязи и пота. Пыль густо покрыла его одежду. «Чего им вздумалось ставить меня на черную работу?» – спрашивал он себя с беспокойством, однако работал старательно, желая показать владыкам Херсонеса, что и на грязной работе он готов служить им изо всех сил.

Хозяева наблюдали за работой, тихо переговариваясь.

Через час Навар сделал сильный удар, его кирка провалилась в пустоту. Раб издал удивленное восклицание.

– Что? Стена пробита? – негромко окликнул его Миний.

– Да, господин, – ответил старик, кашляя и отдуваясь.

– Подождите, не ломайте дальше. Садитесь оба, испейте воды.

Когда пыль улеглась, стала видна черная дыра в центре воронкообразного углубления в полуразрушенной стене. Миний, гремя камнями, что попадались под ноги, пробрался к бреши, встал на колени, протянул руку.

– Маловато, надо расширить, но осторожно, чтобы камни не падали туда.

– Слушаю и повинуюсь, – ответил Навар.

– А потом нужно это отверстие заложить так, чтобы с той стороны не было заметно, где стена была проломлена нами. Можешь сделать это?

– Надо посмотреть с той стороны, какая там кладка и облицовка. Если кладка голая, без обмазки, то можно сделать, если с обмазкой, то нельзя!

– Посмотри, проверь. Полезай в то помещение и сообрази. Но нужно все сделать так чисто, чтобы никто не догадался, был ли здесь пролом.

– Постараюсь, господин!

– Сделаешь хорошо – получишь место главного мастера с оплатой из казны. И право жить в городе без охраны.

– Благодарю, господин! – изменившимся голосом ответил старик.

Ему вдруг показалось, будто перед ним сверкнуло солнце свободы. Он готов был признать трех рабовладельцев за добрейших людей, а свое рабское положение не таким уж тяжким. Он даже мысленно обратился к неукротимому Меоту со словами: «Вот видишь, сын вождя, человек справедливый и способный к ремеслу и в рабстве не остается незамеченным. Трудясь изо всех сил, он может рассчитывать на облегчение своей доли, даже на… освобождение!»

Ему стало жаль Меота. Работая здесь, непокорный силач тоже получил бы свою долю хозяйской милости.

– А ты, – обратился Миний к Костобоку, – поможешь мастеру. Будешь месить глину, подавать камень. Если брешь заделаете к утру, ты будешь главным над всеми храмовыми рабами города. Тебе назначат постоянное жалованье. Если найдешь жену – обзаводись семьей.

Костобок склонился в знак признательности и готовности все выполнить в срок. При этом уловил взгляды, которыми обменялись архонты, и страх холодной змейкой проник в его сердце. Необычная обстановка, таинственность предприятия, участие в нем самых больших и влиятельных людей полиса, а также небывало богатые обещания им, рабам, – все это казалось сном, диковинным и в то же время таящим в себе скрытую угрозу.

Однако, опытный в общении с хозяевами, раб ничем не выказал своего подозрения. Когда он поднял голову, на его лице сияла признательность и отражалась беспрекословная покорность и готовность выполнить все, что потребуется.

– Смею спросить господина: где возьму я воду и глину?

– Сейчас узнаешь.

Дыра в стене была расширена с большой осторожностью. Иногда кусочки щебня падали в соседнее помещение с глухим шорохом. Наконец Миний решил, что отверстие достаточно велико, и сказал:

– Полезай, старик.

Кряхтя, Навар полез задом в отверстие и исчез в нем. Слышно было, как он кашлял. Вскоре его физиономия вновь показалась в отверстии. Старик улыбался.

– Факел надо, стены осмотреть и мусор собрать с пола. Тут большая храмина. И сосуды какие‑то стоят… кхе‑кхе…

Дамасикл усмехнулся.

– Подожди, старик, – сказал Миний, – я тоже проберусь к тебе.

С ловкостью и быстротою, удивительными для его тучного тела, он пролез в брешь, хватаясь за выступы пролома своими длинными и сильными руками.

Навар осмотрелся при свете двух факелов. Разглядел, что находится в квадратной камере, стены которой состояли из грубой каменной кладки самого разнообразного вида. Известковые глыбы были скреплены глиной, смешанной с гашеной известью. Против только что сделанного пролома чернела низкая амбразура, в глубине ее виднелись каменные ступени, ведущие вверх, по‑видимому к выходу. Пол подземелья был выложен плитняком. Вдоль стен стояли большие и малые пифосы и обливные кувшины. Их горлышки блестели от смоляной обмазки.

Раб смотрел, как эпистат обошел эти странные сосуды, словно делая смотр солдатам перед боем. Он соображал. Потом с усилием взял один сосуд и перенес его к пролому стены.

– Эй, Агела, принимай, ты помоложе!

В сосуде глухо звякнуло. По этому звуку и по тому, как вздулись жилы на лбу архонта, старый раб догадался, чем наполнены обмазанные смолой пифосы. Кинулся помогать эпистату. При этом увидел на горлышках сосудов печати.

«Вот она, сокровищница города! Вот почему за работу обещают деньги и хорошую жизнь», – подумал Навар, торжествуя.

Однако ему еще не было ясно, зачем, с какой целью производится такое самообкрадывание. Что это, грабеж со взломом в собственном доме?

Все малые сосуды, посильные дюжему Минию, постепенно перекочевали из подземного хранилища в тайную галерею. В каждом из них было не менее пяти пудов весу. У приметливого раба возник невольный вопрос: кто же будет перетаскивать толстопузые горшки‑гиганты, стоявшие вдоль стен? Их было семь.

Но Миний и не взглянул на них. Тяжело дыша, он стирал со лба пот и чмокал пересохшим ртом.

– Ну, мастер, делай свое дело, да смотри, делай как надо! Сделаешь – счастье твое, поленишься – не обессудь, не получишь награды.

– Постараемся, господин, постараемся! Все умение приложим, а сделаем!

– Ну, ну!

Миний исчез в проломе.

Оставшись один в подземелье, старый раб еще раз проверил качество кладки стен, тщательно осмотрел края пролома, аккуратно собрал камни, упавшие внутрь сокровищницы, смел весь мусор и вообще уничтожил следы их пребывания здесь. Не спеша, по‑стариковски, начал карабкаться в пролом, стараясь не насорить щебнем и не обвалить слабо держащиеся камни.

Вода и глина оказались совсем недалеко, в одном из боковых разветвлений главной галереи. Работа закипела. Даже архонты помогали месить глину и подавали камни.

Навар работал вдохновенно, как художник. Одной рукой он поддерживал камни и гладил их со стороны сокровищницы, другой любовно укладывал их один на другой. Ему казалось, что сейчас он строил собственное счастье.

Пролом был заделан. Началась грубая кладка крупных камней для заполнения бреши во всю толщу стены. Архонты видели, что рабы стараются изо всех сил. Даже Костобок ослабил свои подозрения. «Неужели хозяева обманут нас?» – спрашивал он себя, подавая камни. Ему тоже не хотелось, чтобы о нем подумали плохо херсонесские владыки, и он укреплял в себе убеждение, что их обещания не могут быть ложными.

Наконец работа закончена. Все облегченно вздохнули. Рабы расправили спины, огляделись с удовлетворением. Факелы догорали.

– Вот и все, великие архонты! – устало, но с веселым видом объявил Навар.

– Сделали хорошо, – оценил Миний. – Вы заслужили награду. Забирайте инструменты, пойдете отдыхать.

Ночью Делия проснулась от неясного звука, словно пригрезившегося во сне. Она вопросительно уставилась глазами в темноту. Успокаивающее чувство оторванности от мирской суеты, которое так благотворно подействовало на нее вначале, вдруг исчезло. Появилось тревожное ощущение как бы близости какого‑то постороннего, стоящего рядом и отделенного от нее лишь непрочной завесой темноты. Прохладный воздух нежилого помещения изменился. С непонятной встревоженностью больная явственно ощутила необычный для храма запах не то испорченного рыбьего жира, не то морских водорослей и как бы еле уловимое излучение теплоты чьего‑то тела.

Она вздрогнула от легкого прикосновения к ее лбу. Будто летучая мышь задела ее своим легким крылом.

Следуя неясному побуждению, Делия поднялась с ложа, закуталась в одеяло и с тревогой в душе поспешно двинулась к выходу. Дверь оказалась открытой. За ней маячили внутренние колонны храма, чуть освещенные светильником, что еле тлел у нот розовой статуи.

«В храме люди! – решила больная, все более поддаваясь беспокойному предчувствию. – Но где они?».

– Ах!

Она чуть не упала, поскользнувшись. Наклонилась, протянула руку и быстро отдернула. Пальцы коснулись чего‑то теплого, клейкого. И одновременно из полумглы неясно выступило бледное пятно с темными провалами глаз и рта и такие же бледные, бесплотные тени обнаженных рук, раскинутые на полу храма.

«Труп!.. Но чей?..»

Эти догадка и вопрос возникли одновременно с пронзительным криком, вырвавшимся из груди и звонко расколовшим тишину храма. Темные своды ожили, ответили тысячеголосым эхом. Храм Девы недаром славился своими акустическими свойствами. Целая гамма отголосков слилась в один мощный вопль, в котором ужас, поразивший женщину, прозвучал в многократно увеличенном масштабе. Это был нечеловеческий, оглушительно громкий призыв о помощи. Его сразу услышали стражники у ворот, патрули на улицах и дозорные на ближних башнях.

Послышались голоса людей, топот ног, лязганье железа.

– В храме кто‑то кричит!

– Эй, стража! В храме тревога!

– К оружию!..

Гекатей одним из первых услышал страшный вопль, но не сразу догадался, что он издан человеческим горлом.

– Стойте здесь, – распорядился он, а сам кинулся прямо в храмовые ворота, сопровождаемый несколькими товарищами.

– Что случилось? Кто кричал?

В пристройке, где жили Мата и воспитанницы, замигали огни. Старшая жрица выскочила полуодетая, выбежали иеродулы с факелами. По колоннам храма и узорчатому фронтону забегали желтые полосы света. Тени за колоннадой сгустились и вздрагивали, подстегиваемые огнями. Вынырнули из тьмы испуганные, недоумевающие лица, фигуры бегущих людей. За периболом храма кто‑то кричал диким голосом:

– К оружию, херсонесцы, Дева в опасности!..

Мата вместе с толпою воинов и храмовых женщин‑рабынь подбежала к ступеням храма. Оттуда уже вышел Гекатей. Его лицо при багровом свете казалось страшным, перекошенным от боли и гнева. Он нес на руках окровавленный труп женщины.

– Моя мать… убита… – объявил он приглушенным голосом.

Мата оказалась рядом. Она выхватила из рук иеродулы факел и подняла его к лицу убитой.

– Очнись, Гекатей! – закричала она вне себя. – Какая это мать!.. Это же дежурная иеродула Ликия! Она должна была всю ночь поддерживать огонь в светильнике!.. О боги!..

Она отпрянула от убитой и завизжала в непобедимом страхе:

– Смотрите, смотрите!.. В груди Ликии таврский нож! Тавры!.. О олимпийцы!.. В храме тавры!

Теперь все увидели, что из груди трупа торчала рукоятка бронзового ножа.

Воины направили вперед копья и устремились в чернеющий провал храмового входа. Звучные своды отвечали им целым хором голосов. Гекатей передал труп Ликии рабыням, а сам в два прыжка очутился внутри храма.

– Помни, ты должен спасти Деву! – крикнула ему вслед Мата.

При свете факелов все легко убедились, что поющая дверь и замки на ней целы. Розовая статуя безмятежно улыбалась навстречу людям, но на нее никто не обратил внимания. Все были обеспокоены судьбой деревянного идола, запертого в заднем опистодоме. Кинулись в склад недорогих посвящений, его дверь была распахнута, а около порога лежала бесчувственная Делия. Ее подняли и бережно вынесли.

В складе все стояло на своих местах. Молодые воины опустили копья и недоуменно переглядывались.

– Выходит, что все в порядке. Дева в безопасности…

– Кто же убил Ликию?

Появилась Мата. Она шла несмело, боязливо вздрагивая и оглядываясь. Она уже осмотрела замки на дверях опистодома и тяжело дышала от волнения.

– Ну что? – жестко спросила она.

– Успокойся, Мата, – ответил Ираних, – в храме нет никого.

– А кто убил иеродулу? – с грубой резкостью обратилась к нему жрица. – Ночные сфинксы, что ли?

– Надо осмотреть чердак, – догадался Гекатей.

Мата вздрогнула и широко раскрытыми глазами уставилась на почти незаметную дверь, заставленную разным хламом. Дрожащими руками она отдала Гекатею ключи, а сама благоразумно отошла к выходной двери храма.

Гекатей подошел к дверце.

– Дайте огня.

Поднесли факелы. Замок оказался сломанным, но дверца, несмотря на усилия молодого воина, не открывалась.

– На чердаке кто‑то есть. Дверь закрыта изнутри.

– Там тавры! – взвизгнула Мата.

– Ломайте дверь!

Воины схватили деревянного коня и, пользуясь им как тараном, начали выбивать дверь. Это оказалось совсем не так просто. Толстые дубовые плахи, окованные железом, не поддавались усилиям десятка человек. Старшая жрица поняла, что, если сейчас дверь рухнет, произойдет кровопролитная рукопашная схватка. Она выскочила во двор и стала вопить, раздирая на себе одежды:

– Богиня в опасности! В храме тавры!.. К оружию, спасите!..

Ей начали вторить рабыни. Их крики звонко разнеслись по городу. Из храма также доносились громоподобные звуки. Каждый удар тарана будил гулкое эхо среди каменных стен.

Улицы наполнились народом, все ярче вспыхивали огни, тревожно раздавались возгласы, нарастал грохот сотен бегущих ног.

– Тревога! В город ворвались скифы царя Палака!

– Берите копья, взбунтовался эргастерий!

– Слава Митридату, говорят, прибыли его корабли нам на помощь!

Кричали разное. На дальних улицах никто не мог сказать толком, что случилось. Более сообразительные показывали в сторону акрополя и призывали:

– Граждане, идите на площадь, там происходит неладное!

Бабон, отдуваясь и придерживая левой рукой ножны меча, бежал во главе десятка гоплитов. В правой руке его сверкал блестящий клинок.

– В храме Девы тавры! – сообщили ему.

Толпа за толпой, словно морские волны, подгоняли одна другую. Человеческое море затопило площадь. Было светло, как днем.

Замирая от страха, охваченная суеверным чувством, Соза провела молчаливых и страшных тавров в храм Девы. Ее предприятию способствовало то обстоятельство, что Костобока с вечера не оказалось, он куда‑то исчез. Обычно раб несколько раз в ночь обходил все закоулки храмового двора, как сторож. Увидеть его ночью бродящим по двору было делом обычным. Мата ему доверяла.

Соза больше всего опасалась, что именно Костобок может заметить ее и тавров во время перехода через двор, поднимет тревогу и призовет стражу.

По обычаю, вооруженные стражи располагались у ворот храма и вокруг перибола. Заходить ночью в храмовой двор считалось проступком и могло навлечь на виновного подозрение в умысле против Девы или в попытке совращения жриц.

Поэтому Соза не боялась наружной охраны. Все было тихо. Костобок не появлялся. Похитители, подобно теням, бесшумно скользнули во мраке вдоль каменного забора, готовые к любой случайности.

Казалось, все благоприятствовало рискованному делу. Ночь была темная, тучи застилали небо. Слабый ветер дул с моря, донося неясный шум волн. Отдаленные звуки города не могли вызвать беспокойства, а перекличка стор