Этика, нравственные проблемы и корыстный интерес

Хотя наши нравственные проблемы прямо связаны с представлением о том, что другие могут испытывать счастье и боль, этика не сводится к знанию о том, что ты не один живешь в этом мире. Чтобы этика что‑то значила для нас, нужно, чтобы для нас что‑то значили счастье и страдание других. И эти вещи для нас действительно важны, но почему?

Похоже, жесткий редукционизм не слишком поможет нам разобраться в этических вопросах. Разумеется, то же самое можно сказать и о других феноменах высшего порядка. Экономическое поведение, разумеется, вытекает из «поведения» атомов, но вряд ли изучение элементарных частиц поможет нам лучше понять экономику. Теория игр или эволюционная биология, например, отчасти помогают нам лучше понять корни того, что в научной литературе называют «альтруистическим поведением», но нам не стоит слишком полагаться на эти теории. Исследования, которые показывают, что сама природа занималась отбором наших интуитивных этических представлений, ценны для нас лишь потому, что они опровергают широко распространенную ложь о том, что эти представления породила религия. Но природа отобрала множество таких вещей, которые нам бы хотелось навсегда оставить где‑нибудь в джунглях Африки. Так, практика изнасилования некогда, вероятно, давала преимущества некоторым видам животных – и насильники всех форм и размеров встречаются в естественном мире (дельфины, орангутанги, шимпанзе и т. д.). Должны ли мы в силу этого позитивнее относиться к изнасилованию в человеческом обществе? Даже если нам придется признать, что какое‑то количество изнасилований в мире неизбежно, потому что некоторые люди их склонны совершать, это не отличается от утверждения о том, что какое‑то количество заболеваний раком неизбежно. Мы все равно будем стремиться лечить рак.

Если мы называем какое‑то явление «естественным» или говорим, что оно способствовало адаптации некоторых видов, это вовсе не значит, что оно «хорошее» – то есть не значит, что оно в настоящее время увеличивает счастье людей[247]. Конечно, здесь можно спорить о критериях счастья и о том, какие формы счастья должны вытеснять другие, и это непростые вопросы – но таковы практически все проблемы, достойные обдумывания. Нам достаточно понять, что счастье и страдание чувствующих существ (включая нас самих) нас беспокоит и что сфера этого беспокойства есть сфера этики, и тогда мы поймем, что «естественные» явления человеческой природы не всегда «хороши». Разговоры о генетике и естественном отборе не ведут нас дальше, поскольку природа просто готовила нас к размножению. С точки зрения эволюции для человека главное оставить после себя как можно больше детей. Как говорит Стивен Пинкер, если бы мы оценивали свою жизнь с точки зрения генетики, «мужчины бы выстроились в очередь сдавать свою сперму в специальные хранилища, а женщины умоляли бы, чтобы их зрелые яйце‑клетки передали бездетным парам»[248]. В конце концов, если думать о моем наборе генов, что может меня порадовать больше сознания того, что я стал отцом тысячи детей, за которых не несу никакой финансовой ответственности? Однако большинство из нас не ищет счастья на таком пути.

И большинство из нас не законченные эгоисты – в узком смысле слова. Наш эгоизм распространяется на тех, с кем мы себя нравственно отождествляем: на друзей и членов семьи, на сотрудников и товарищей и – если мы стремимся к расширению – на людей и животных в целом. Джонатан Гловер говорил об этом так: «Наше участие в жизни близких людей несовместимо с банальным эгоизмом. Мужья, жены, возлюбленные, дети и друзья – все они размывают границы наших корыстных интересов. Фрэнсис Бэкон справедливо говорил, что люди с детьми “стали заложниками фортуны”. Несомненно, дружба и любовь также делают нас заложниками… Это расшатывает наши узкие корыстные интересы»[249].

Нравственное отношение к другим – это забота об их счастье и сочувствие их страданиям. Это означает, по словам Канта, что мы относимся к другим как к самостоятельной ценности, а не как к средству для достижения какой‑либо еще цели. Здесь сходятся в одной точке многие нравственные предписания – категорический императив Канта, золотое правило Иисуса, – но суть дела сводится к следующему: мы испытываем счастье и страдание; мы встречаемся с другими в мире и понимаем, что они также испытывают счастье и страдание; вскоре мы понимаем, что «любовь» – это в первую очередь желание, чтобы другие испытывали счастье, а не страдание; и наконец, многие из нас начинают видеть, что любовь в большей мере способствует счастью – нашему и других людей, – чем ненависть. Это связывает нас с другими людьми чем‑то вроде обратной связи: мы хотим быть счастливыми; социальное чувство любви – один из величайших источников счастья; а любовь требует, чтобы мы заботились о счастье других. Мы открываем, что можем быть эгоистами вместе.

Это просто схема, но она показывает, что этика тесно связана с положительными эмоциями. Тот факт, что мы желаем счастья тем, кого любим, и что сама любовь, в свою очередь, делает нас счастливыми, – это просто эмпирическое наблюдение. Но на таких наблюдениях строится рождающаяся наука. А что мы можем сказать о людях, которые не любят других и не видят в этом смысла, но говорят, что они вполне счастливы? Существуют ли подобные люди вообще? Возможно, да. Это опрокидывает наши представления о реалистичной этике? Не в большей мере, чем неспособность понять теорию относительности опрокидывает представления современной физической науки. Некоторые люди не в состоянии понять, как течение времени может зависеть от системы отсчета. Это мешает им участвовать в обсуждении серьезных проблем физики. В таком же отношении к этике стоят люди, которые не видят связи между любовью и счастьем. Различие мнений здесь не создает проблемы для этического реализма.

* * *

Возьмем практику убийства за честь семьи, которая до сих пор встречается в Африке, на Ближнем Востоке и в Юго‑Восточной Азии. Мы живем в мире, где женщин и девушек постоянно убивают из‑за того, что их поведение навлекает на семью бесчестие – иногда за то, что женщина просто поговорила с чужим мужчиной без разрешения или стала жертвой изнасилования. В западных СМИ при этом говорят о «племенных» обычаях, хотя почти всегда подобные вещи происходят именно в мусульманской среде. Но неважно, назовем мы те представления, что порождают подобные убийства, «племенными» или «религиозными», важно, что эту практику порождают представления мужчин о стыде и чести, о роли женщины и о женской сексуальности.

В частности, благодаря этим представлениям сексуальное насилие становится орудием войны. Разумеется, у бойцов могут существовать и более примитивные и не столь продуманные мотивы насиловать женщин в массовом порядке, но нельзя отрицать того, что именно мужские представления о «чести» сделали это великим инструментом психологического и культурного угнетения. Изнасилование позволяет изнутри разрушать запреты сообщества. Вспомним о боснийских женщинах, которые постоянно подвергались изнасилованию со стороны сербов. Конечно, можно подумать, что здесь все просто: раз боснийских мужчин могли убивать, женщин могли насиловать. Но подобные нарушения нравственных границ были бы невозможны, если бы они не опирались на недоказанные представления – в данном случае на представления о врожденной греховности женщин, о важности девства до вступления в брак и о том, что изнасилование покрывает его жертву бесчестием. Надо ли говорить, что такое отсутствие сострадания уже давно взращивалось на христианском Западе. Так, Августин, размышляя о нравственном состоянии дев, изнасилованных готами, писал, что, быть может, они «слишком кичились своей чистотой, воздержанием и целомудрием». Может быть, у них были «невидимые пороки, которые породили бы в них гордыню и высокомерие, если бы их не подвергли такому унижению»[250]. Иными словами, они этого заслужили[251].

Из‑за своих представлений о «чести» отчаявшийся отец вынужден убить свою дочь, узнав, что ее изнасиловали. Подобное «сострадание» к жертве изнасилования может проявить ее родной брат. Подобные убийства не являются чем‑то неслыханным в таких местах, как Иордания, Египет, Ливан, Пакистан, Ирак, сектор Газа и Западный берег[252]. В этих частях мира девушка любого возраста, если она стала жертвой изнасилования, покрывает позором всю свою семью. К счастью, этот семейный позор несложно смыть ее кровью. Последующие события осуществляются с помощью бесхитростной техники, поскольку ни в одной из этих стран не предусмотрены летальные инъекции за преступления, навлекающие бесчестие на семью. Девушке перерезают горло, или ее обливают бензином и поджигают, или ее убивают выстрелом. Преступник всегда отделывается недолгим сроком тюремного заключения, если дело доходит до суда вообще. Многих из них соседи чествуют как героев.

Как мы должны расценивать подобные вещи? Можем ли мы сказать, что ближневосточные мужчины, одержимые идеей сексуальной чистоты женщин, на самом деле любят своих жен, дочерей и сестер меньше, чем американские или европейские мужчины? Конечно, можем. И самое странное в нашем общественном дискурсе то, что такое заявление не просто вызовет возражения, но во многих ситуациях его даже невозможно произнести.

Но где доказательство того, что эти люди любят меньше, чем другие? А какие бы нам понадобились доказательства, если бы подобное произошло в нашей стране? Где доказательство того, что убийца Кеннеди на самом деле его не любил? Мы найдем все нужные доказательства в наших библиотеках. Мы знаем, какой смысл имеет слово «любовь» в наших разговорах. Мы все испытывали любовь, страдали от недостатка любви, а иногда переживали нечто противоположное ей. Что бы мы ни думали об их идее «чести», мы можем вынести свое суждение о таких убийствах – и понимаем, что этим они отнюдь не выражают свою любовь к женщинам из своих семей. Разумеется, убийства «в защиту чести» – это лишь один узор в ужасном калейдоскопе дикого мужского воображения, а там есть и многое другое: убийства из‑за приданого и сжигание невест, убийство младенцев‑девочек, лица, изуродованные кислотой, операции на женских гениталиях, сексуальное рабство – подобные удовольствия поджидают несчастных женщин во многих частях мира. Нельзя сомневаться в том, что некоторые представления несовместимы с любовью, и среди них – идея «чести».

Что такое любовь? Мало кто из нас полезет в словарь, чтобы искать здесь ответ. Мы знаем, что хотим сделать счастливыми тех, кого любим. Мы сочувствуем их страданиям. И когда любовь в нас действенна – когда мы действительно ее чувствуем, а не просто мечтаем, – мы хотим разделить с любимыми и радость, и тревоги. Любовь заставляет нас, хотя бы в какой‑то мере, забыть о самих себе – и, несомненно, именно поэтому такое состояние доставляет нам столько удовольствия. Большинство из нас понимает, что перерезать горло девушке‑подростку, которую изнасиловали, – это не самое удачное выражение любви.

Тут многие антропологи захотят напомнить нам о культурном контексте. Те убийцы не являются убийцами в обычном смысле слова. Это обычные и даже любящие мужчины, которые послушно следуют своим племенным обычаям. Если следовать подобной логике, разумно было бы сделать вывод, что любое поведение может совмещаться с любым состоянием психики. Быть может, есть культура, в которой ты в знак «любви» должен содрать кожу со своего новорожденного первенца. Тем не менее это поведение просто несовместимо с тем, что мы понимаем под любовью – разве что в том обществе все люди мечтают, чтобы с них содрали кожу живьем. Золотое правило здесь действительно суммирует многие наши интуитивные представления. Мы обращаемся с теми, кого любим, примерно так же, как хотим, чтобы обращались с нами. Мужчины, совершающие убийства «чести», кажется, обычно не просят облить их бензином или изувечить.

Любая культура, которая учит мужчин и мальчиков убивать несчастных девушек, а не утешать их, неизбежно тормозит рост любви. Разумеется, в таких обществах людям забывают передать и другие важные навыки – скажем, умение читать. Неграмотность не есть альтернативный стиль грамотности, а неумение заботиться о другом не есть иной стиль нравственности. Это отсутствие нравственности.

Как можно помочь людям расширить сферу своих нравственных симпатий за пределы узкого круга близких? Как помочь им стать просто людьми, свободными от национальных, этнических и религиозных компонентов идентичности? Здесь нужен разум. По самой своей природе разум склонен смешивать горизонты познания и нравственности. Разум есть не что иное, как опекун любви.

Date: 2015-11-15; view: 370; Нарушение авторских прав