Ложный выбор пацифизма

Принято думать, что позиция пацифизма[262]по вопросу насилия нравственно безупречна. Самое плохое, что о нем говорят, – это то, что такой позиции трудно придерживаться на практике. Его редко обвиняют в вопиющей безнравственности – я же полагаю, что это обвинение совершенно справедливо. Когда ставки невысоки, пацифизм может казаться достойной позицией, но в итоге это есть готовность умереть и позволить умереть другим ради торжества убийц. Достаточно заметить, что один психопат, вооруженный ножом, мог бы перерезать целый город, если бы там жили только пацифисты. А такие психопаты существуют, только вооружены они куда лучше. Я подумал, что приведенные выше размышления могут показаться кому‑то весомым аргументом за пацифизм, и потому захотел кратко объяснить, почему нам надо признать тот факт, что применение насилия (или его угрозы) иногда является этической необходимостью.

* * *

Однажды я гулял поздно ночью по улицам Праги и здесь случайно оказался очевидцем схватки. Молодой мужчина, явно пьяный и разъяренный, пытался затащить женщину в машину. Она отчаянно сопротивлялась, но мужчина одной рукой держал ее руки, а другую занес над ее лицом – похоже, он ее уже ударил по лицу еще до того, как я здесь оказался. Задняя дверь машины была открыта, а впереди за рулем сидел сообщник. Рядом топтались еще какие‑то мужчины, которые, похоже, с одобрением относились к происходящему.

Без какого‑либо плана действий я моментально начал защищать женщину. Уровень адреналина в моей крови резко подскочил, а мужчина переключил свое внимание на меня, и здесь я понял, что он почти не говорит по‑английски. Ему было так трудно меня понять, что это само по себе отвлекало его от женщины. Поскольку он не понимал мою речь, это предотвращало стремительное развитие конфликта. Если бы мы говорили на одном языке, мы бы моментально перешли к драке: я не придумал ничего более умного, чем потребовать, чтобы он отпустил женщину, а он, чтобы сохранить лицо, должен был бы сказать, чтобы я не лез не в свое дело. Поскольку я мог видеть как минимум двоих его друзей (и нескольких потенциальных сторонников), эта прогулка закончилась бы для меня не слишком удачно. И потому я решил, что мне надо оставаться для него непонятным, не провоцируя окружающих хулиганов, достаточно долго, чтобы дать женщине уйти.

– Простите, – сказал я. – Кажется, я потерял мой отель, мою комнату, место пребывания, где я могу лежать на спине, не лицом вниз. Помогите мне, пожалуйста. Где он? Где он?

– Секс? – спросил меня собеседник с явным раздражением, как будто я был его соперником и хотел завоевать любовь той женщины. И здесь мне пришло в голову, что та женщина, вероятно, была проституткой, а он – не слишком вежливым клиентом.

– Нет! Не секс! Я ищу одно здание. Там нет алюминиевой обшивки, нет витражей. Его можно наполнить марципаном. Вы не знаете, где оно? Это срочно!

Лицо мужчины моментально изменилось: его ярость совершенно пропала, сменившись глубоким недоумением. Пока он размышлял над моими словами, я незаметно поглядел в сторону женщины – которая, надо заметить, не слишком спешила убежать и обрести свою свободу.

Мужчина быстро заговорил по‑чешски с товарищем. Я продолжал нести чепуху. Женщина при этом смотрела на меня как на полного идиота. Затем, подобно птице, которая долго не вылетает из открытой клетки, она поняла, что у нее есть шанс спастись, и быстро побежала по улице и исчезла в темноте. Человек, который только что ее бил, так глубоко погрузился в размышления, что этого почти не заметил.

Исполнив свою миссию, я поблагодарил собравшихся мужчин и пошел дальше.

Хотя мое поведение в этом инциденте обычно вызывает одобрение, я рассказал о нем потому, что вижу здесь пример нравственной ошибки. Во‑первых, я лгал, причем лгал из страха. Я знал, как пройти к моему отелю, и не нуждался в помощи. Я прибег к такой тактике, потому что откровенно боялся бросить вызов нескольким пьяным мужчинам. Это можно назвать мудростью, но тогда мне казалось, что это просто трусость. Я не попытался заговорить с этими людьми, воззвать к тем крупицам нравственности, что в них жили, или как‑либо еще повлиять на них. Они не казались мне самостоятельной ценностью, существами, способными чувствовать, говорить, мириться или учиться, но просто слепой опасностью. Моя нравственная ошибка заключалась в том, что я никак не противостоял их действиям – в результате они не получили никакого урока. Они просто на время отвлеклись, что пошло на пользу одной женщине. Но когда они будут мучить следующую женщину, ей будет не за что сказать мне «спасибо». Даже если бы, защищая эту женщину, я получил травмы, это было бы ясным уроком: не все прохожие будут равнодушно смотреть на то, как вы бьете женщин и затаскиваете их в машину. Мои действия ничего такого им не сказали. Подозреваю, что даже та женщина так и не догадалась, что я ее защищал[263].

Ганди, вне сомнений, был одним из самых влиятельных пацифистов XX века. Поскольку Ганди удалось добиться того, что войска Британской империи покинули Индию, пацифизм перестал быть возвышенным религиозным идеалом и стал политической реальностью. Несомненно, такой пацифизм требовал большой смелости от его приверженцев, которые напрямую противостояли несправедливости. Эта позиция сама по себе обладала большей цельностью, чем изложенная мною выше программа. Тем не менее, очевидно, что ненасилие в версии Ганди можно приложить только к ограниченному спектру конфликтов между людьми. Нам стоит задуматься о решении проблемы холокоста, предложенном Ганди: он считал, что евреям следует совершать массовые самоубийства, потому что «это вызвало бы возмущение в мире и у немецкого народа против насилия Гитлера»[264]. Стоит представить себе, что бы сделал весь мир с этим возмущением, если бы его наполняли только пацифисты – тоже бы прибег к самоубийству?

Конечно, Ганди мыслил в рамках религиозных доктрин, но его решение проблемы холокоста выглядит подозрительным с точки зрения этики, даже если принять во внимание метафизические предпосылки, на которые он опирался. Даже если мы примем закон кармы и перевоплощения, в которые верил Ганди, его пацифизм все равно покажется нам безнравственным. Забота о своем счастье (или даже счастье других) в следующей жизни за счет агонии детей в нынешнем мире все равно не похожа на нравственное поведение. Если бы люди следовали Ганди, миллионы бы погибли, прежде чем нацисты в один прекрасный день усомнились бы в правоте своего Третьего рейха. В нашем мире, когда у людей не хватает подобных сомнений, иногда сбрасывают бомбы. Это ужасный аспект войны в условиях этической асимметрии: когда твой противник не испытывает угрызений совести, твои собственные угрызения совести становятся оружием в его руках.

Пока еще нам неясно, что означает победа в нашей войне с «терроризмом», и даже неясно, удастся ли нам окончательно стереть с лица земли религиозное варварство наших врагов, – однако нам совершенно ясно, что означает наше поражение. Жизнь под властью Талибана – вот примерно что хотели бы миллионы мусульман всего мира навязать всем остальным людям на земле. Они хотят создать такое общество, где – в достаточно хорошие времена – женщины станут покорными и незаметными, а любой сторонник духовной, интеллектуальной или сексуальной свободы будет казнен перед лицом толпы, состоящей из мрачных необразованных людей. Понятно, что этому необходимо сопротивляться. Наши сомнения относительно «сопутствующего ущерба» не должны нас останавливать, поскольку наши враги свободны от подобных угрызений совести. Они в первую очередь посылают на смерть детей, а мы утверждаем, что между ними и нами не существует нравственной разницы – и тем сами себя губим. Поскольку современное оружие распространяется по всему миру, мы уже не можем идти на войну с мечами. Не приходится сомневаться в том, что на протяжении многих последующих лет нам придется причинять «сопутствующий ущерб» в разных его формах.

– 7 –