Мезенская ссылка 3 page

Келарь Никодим, который в период первого заточения Аввакума в Пафнутьевом монастыре был «добр» к узнику, во время второго его привоза «ожесточал»: «задушил было меня, завалял и окошка и дверь, и дыму негде было итти, – тошнее мне было земляныя тюрьмы: где сижу и ем, тут и ветхая вся срание‑сцание; прокурить откутают, да и опять задушат». Хорошо зашёл к протопопу добрый человек, дворянин Иван Богданович Камынин, вкладчик монастыря. Покричал на келаря и «лубье и все без указу разломал». С тех пор у Аввакума в темнице хотя бы появилось окно и он мог свободно дышать.

Но когда протопоп попросил Никодима открыть дверь темницы в день Пасхи, «Велик день», святой для каждого православного, и посидеть на пороге – келарь отказал, при этом ещё и обругав узника. Вскоре Никодим тяжело заболел: «маслом соборовали и причащали, и тогда‑сегда дохнет». В ночь со Светлого понедельника на вторник было ему видение: «прииде к нему муж во образе моем, – пишет Аввакум, – с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав». Исцелённый келарь вместе с келейником, который также был свидетелем этого великого чуда, пришёл к Аввакуму ночью в темницу и сказал: «Блаженна обитель, – таковыя имеет темницы! блаженна темница – таковых в себе имеет страдальцов! блаженны и юзы!» Упав перед протопопом на колени, Никодим просил у него прощения: «Прости, Господа ради, прости, согрешил пред Богом и пред тобою; оскорбил тебя, – и за сие наказал меня Бог». Аввакум приказал Никодиму и келейнику никому не рассказывать об этой тайне. Однако наутро за трапезою келарь не мог удержаться и поведал о произошедшем чуде всей братии монастыря. К Аввакуму за благословением и молитвой потянулись иноки – «бесстрашно и дерзновенно». Протопоп поучал их от Писания, призывая держаться древлего благочестия, хотя бы «втай». Даже враги его и противники примирились в тот день с ним.

Тайно навещали Аввакума в темнице и его сыновья вместе с юродивым Феодором. Спрашивал Феодор: «Как‑де прикажешь мне ходить – в рубашке ли по‑старому или в платье облещись? – еретики‑де ищут и погубить меня хотят». Рубашка была единственной одеждой, которую носили люди, взявшие на себя подвиг юродства, и при такой бросавшейся в глаза особой примете Феодору было трудно укрыться от властей, развязавших гонения на юродивых. Если раньше юродивых, всегда особо почитавшихся на Руси, можно было встретить даже за царским столом, то с началом церковной реформы отношение к ним резко изменилось – Никон «юродивых святых бешеными нарицал и на иконах их лика писать не велел».

Рассказал Аввакуму юродивый Феодор и о чуде, бывшем с ним: «Был‑де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело‑де он, Иларион, мучил меня, – реткой день коли плетьми не бьет и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинству. И я‑де уже изнемог, в нощи моляся и плача говорю: Господи! аще не избавишь мя, осквернят меня, и погибну. Что тогда мне сотворишь? – И много плачючи говорил. – А се‑де вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я‑де Богу поклонясь, да и пошел; к воротам пришел – и ворота отворены! Я‑де по большой дороге, к Москве напрямик! Егда‑де россветало, – ано погоня на лошедях! Трое человек мимо меня пробежали – не увидели меня. Я‑де надеюся на Христа, бреду‑таки впредь. Помале‑де оне едут навстречю ко мне, лают меня: ушел‑де, блядин сын, – где‑де ево возьмешь! Да и опять‑де проехали, не видали меня. И я‑де ныне к тебе спроситца прибрел: туды ль‑де мне опять мучитца пойти или, платье вздев, жить на Москве?» Аввакум велел своему духовному сыну до времени «таиться» и благословил надеть обычное платье.

Этот эпизод опровергает расхожее мнение о пресловутом «фанатизме» Аввакума, мнение, которое, кочуя из одного миссионерского сочинения в другое, успешно дожило до наших дней, и порою нет‑нет да и встретится в каком‑нибудь историческом труде, а то и в школьном учебнике… Однако, как справедливо замечает современная исследовательница истории раскола, «если кто‑то и относился в ту эпоху с уважением к человеческой жизни и убеждениям личности, то это как раз и был Аввакум. А ведь для фанатика человеческая жизнь – ничто по сравнению с его идеями. Аввакум был религиозным человеком, страстным спорщиком, но в нём было слишком много любви и уважения к человеческому достоинству, чтобы быть фанатиком. Гневные высказывания, угрозы и пожелания, срывавшиеся время от времени с его уст по адресу его идеологических противников, не могут перечеркнуть ни общей гуманистической сущности его учения, ни реального опыта его жизни» (Глинчикова).

На Боровской земле осталось немало сторонников Аввакума. Впоследствии некоторым из них суждено будет принять мученический венец за старую веру. 8 октября 1675 года на городской площади будут сожжены 14 человек во главе со священником Полиевктом, знакомым Аввакуму ещё по Тобольску. Затем за приверженность древлему благочестию схватят и сожгут еще 30 боровчан. Но все эти драконовские меры приведут к прямо противоположному результату – количество сторонников старой веры среди жителей Боровска стремительно будет расти.

«Разбойничий собор»

Собор 1666 года не выполнил всех задач, поставленных перед ним главным «заказчиком» – царём Алексеем Михайловичем. Хотя собор благословил начатую церковную реформу, а также расправу с главными вождями старообрядчества, ещё одна важная цель оставалась пока нерешённой: в России до сих пор не было патриарха. Царь не решался предать Никона духовному суду и извергнуть его из патриаршего сана без участия «вселенских» патриархов. К тому же и самому будущему собору уж очень хотелось придать вид вселенского. Видно, духовного авторитета собственных, купленных за деньги и запуганных до смерти архиереев не хватало…

2 ноября 1666 года прибыли в Москву долгожданные «вселенские» – патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. Как выяснилось позже, оба они к тому времени были свержены со своих престолов и лишь впоследствии вновь заняли патриаршие престолы благодаря вмешательству русского правительства и с помощью турецких властей. «Двух… приехавших в Москву патриархов привели туда… не заботы о русской церкви, а просто желание получить от русского правительства соответствующую мзду за осуждение своего же собрата по сану, – пишет С.А. Зеньковский. – В этом отношении они не ошиблись, и за свою услугу государю каждый из них лично получил из русской казны мехов, золота и подарков на 200000 рублей по курсу 1900 года. Когда у них появлялись какие‑либо сомнения или угрызения совести, то таковые легко устранялись соответствующим финансовым давлением. Каноническое право этих двух восточных патриархов на участие в русском соборе было крайне сомнительным. Возмущённый их поездкой на суд Никона, константинопольский патриарх Парфений и созванный им собор добились у турецкого правительства смещения этих обоих неколлегиальных владык под предлогом оставления ими паствы и церкви без разрешения властей. Вообще оба патриарха были постоянно в долгах и денежных перипетиях, а патриарх Паисий по возвращении из России на Восток попал в тюрьму по обвинению в присвоении колоссальной по тому времени суммы в 70000 золотых».

Свою ненависть к старому русскому обряду «вселенские» патриархи‑авантюристы показали уже по пути в столицу, арестовав (на чужой канонической территории!) в Симбирске престарелого местного священника Никифора, служившего по дониконовским книгам. На обратном пути из России Макарий Антиохийский написал новому патриарху из Макарьевского Желтоводского монастыря очередной донос: «В здешней стране много раскольников и противников не только между невеждами, но и между священниками: вели их смирять и крепким наказанием наказывать». В результате против одного из знаменитейших монастырей в России были приняты самые строгие меры…

5 ноября восточные патриархи имели наедине с Алексеем Михайловичем достаточно продолжительную – около четырёх часов – беседу, а уже 7 ноября царь пригласил в свою Столовую палату восточных патриархов, русских иерархов, бояр, окольничих и думных людей. Царь обратился к восточным патриархам с торжественной речью и передал им все материалы по «делу Никона». На ознакомление с документами было дано 20 дней. В качестве консультанта по русским делам к восточным патриархам был приставлен Паисий Лигарид, который и играл «первую скрипку» на соборе. На личности этого человека следует остановиться отдельно, поскольку в заседаниях собора он сыграет роковую роль.

Паисий Лигарид (в миру Пантелеймон, или Панталеон) – личность крайне одиозная, бывший митрополит Газы (Палестина), тайный католик, агент иезуитов. С тринадцати лет воспитывался и обучался в иезуитской греческой коллегии святого Афанасия в Риме, а после её окончания получил степень доктора богословия и философии и был поставлен в священники униатским митрополитом Рафаилом Корсаком. В 1641 году покинул Рим и отправился в Константинополь для распространения католической веры. Позднее направился в Молдавию и Валахию, где был дидаскалом в ясской школе. В 1650 году принимал участие в споре о вере старца Арсения Суханова с греками. На следующий год постригся в монахи, а ещё через год был поставлен иерусалимским патриархом в митрополиты Газы Иерусалимской.

Хотя Лигарид и принял для видимости православие, он продолжал вести активную переписку с иезуитской конгрегацией «Пропаганда», у которой состоял на жалованье в качестве католического миссионера, и с варшавским нунцием Пиньятелли – впоследствии римским папой Иннокентием XII. Как ловкий дипломат, Лигарид впоследствии вёл в Москве пропаганду унии Русской Церкви с Римом. Польский король Ян‑Казимир так обращался к Паисию: «Достопочтенный во Христе отец и свято нам любезный, в благочестивом нашем желании мы имеем ваше преосвященство единственным орудием в соседнем и дружественном нам великом княжестве Московском… Мы ещё и ещё просим ваше преосвященство сообщить всякое своё прилежание в составлении мира и единства латинской и греческой церкви» и обещал ему при этом «нашу королевскую милость».

Изверженный из сана иерусалимским патриархом Нектарием, Лигарид прибыл в Москву в 1662 году по приглашению патриарха Никона для помощи и придания авторитетности его реформам. Однако после падения Никона сразу же от него отвернулся и на Соборе 1666–1667 годов активно помогал царю Алексею Михайловичу расправиться со своим бывшим благодетелем. Характерны взаимные отзывы друг о друге Никона и Паисия Лигарида. Никон утверждал, что Паисий «на развращение святей церкви новые законы вводит: ово от отреченных книг, ово от внешних баснословных блужений», «ложными шпынскими проклятыми книгами» руководствуется, обращается к нему: «новый раскольниче, а реку – еретиче», «новый Люторе, поругателю евангельский», «безумный раскольниче и преступниче святых отец установленных вечных предел», называет его «лицемером», «человекоугодником», «враждотворцем», «жидовским подражателем». Наконец, бросает в его адрес: «Ты же аще не имеешь, яко ворона, дому, от него взятися древу, но на разбойническом древе достойно тя есть повесити». В свою очередь, Лигарид в беседе с царём замечает о Никоне: «Поистине лучше было бы мне никогда не видать такого чудовища; лучше бы я хотел быть слепым и глухим, лишь бы не слышать его киклопских криков и громкой болтовни» …

Начитанный и обходительный Паисий сумел закрасться в доверие царю, угадав сокровенные его мысли: поведал о пророчестве, согласно которому греков от турок якобы должен освободить именно царь Алексей. Сохранилась его книга «пророческих сказаний» под названием «Хрисмос». Архидиакон Павел Алеппский сообщает об этой книге следующее: «Мы (патриарх Макарий Антиохийский и сам Павел. – К.К.) добыли ещё от митрополита Газского другую греческую книгу, которую он составил в разных странах и из многих книг и назвал “Хрисмос”, то есть книга предсказаний. Она единственная и не имеется другого списка её. Содержит в себе предсказания, (выбранные) из пророков, мудрецов и святых, касательно событий на Востоке: об агарянах, Константинополе и покорении ими этого города – известия весьма изумительные; также о будущих и имеющих ещё совершиться событиях. Я заставил того же писца снять с неё также два списка. С большим трудом митрополит дал её нам для переписки, но он, то есть митрополит Газский, не желал этого, пока я не добился его согласия при помощи подарков, и потому, что ему стало совестно перед нами, и он разрешил нам списать её. Кто прочтёт эту превосходную книгу, будет поражён изумлением перед её пророчествами, изречениями и прочим содержанием…» Если уж достаточно хорошо знавшие Лигарида восточные иерархи всерьёз восприняли эту состряпанную иезуитами сомнительную компиляцию, то что уж говорить о недалёком и падком на лесть Алексее Михайловиче!..

За время пребывания в Москве Лигарид постоянно выпрашивал у царя деньги якобы на содержание Газской епархии, к которой уже не имел никакого отношения. Также подделал грамоту патриарха Дионисия Константинопольского, выдавая себя за патриаршего экзарха. Зарабатывал тем, что нелегально торговал мехами, драгоценными каменьями, вином и запрещённым в России под страхом смертной казни табаком. «У Газского митрополита, – сообщает Аввакум, – выняли напоследок 60 пудов табаку, да домру, да иные тайные монастырские вещи, что поигравше творят». Для этого церковного авантюриста не существовало не только нравственных и конфессиональных границ, но также и сексуальных. Подобно многим заезжим грекам Лигарид не был чужд «содомскому греху».

«Митрополит Паисий Лигарид, – замечает историк С. Зеньковский, – в свою очередь был проклят и отлучён от церкви своим же владыкой, патриархом Нектарием Иерусалимским, а за свои нехристианские поступки и измену православию скорее заслуживал находиться на скамье подсудимых, чем среди судей». Патриарх Нектарий в письме к царю Алексею Михайловичу писал, что Паисий Лигарид «называется с православными православным», а «латыни свидетельствуют и называют его своим, и папа римский емлет от него всякий год по двести ефимков». Ему вторил константинопольский патриарх Дионисий: «Паисий Лигарид лоза не константинопольского престола, я его православным не называю».

Однако, получив от патриарха Нектария такие компрометирующие сведения, царь вовсе и не думал изгонять Лигарида как обманщика и «папежника». Он… решил купить ему разрешение и прощение у иерусалимского патриарха. Уж слишком он в нём нуждался. Новый патриарх оказался более покладистым и за большие деньги дал такое разрешение, хотя впоследствии и пожалел и даже вновь запретил Лигарида в служении как «латынщика».

28 ноября 1666 года в государевой Столовой палате открылся Большой Московский собор. На нём присутствовали 29 архиереев, из которых 12 были иностранцами. Присутствовали представители всех главных церквей Востока, так что действительно возникала иллюзия некоего нового «вселенского собора». Кроме двух «вселенских» патриархов Макария Антиохийского и Паисия Александрийского, для соборного суда над Никоном в Москву прибыли пять митрополитов Константинопольского патриархата – Григорий Никейский, Козьма Амасийский, Афанасий Иконийский (который, впрочем, за подделку полномочий вместо собора оказался в заключении в Симоновом монастыре), Филофей Трапезундский, Даниил Варнский и один архиепископ – Даниил Погонианский; из Иерусалимского патриархата и Палестины – уже упомянутый выше низверженный газский митрополит Паисий и самостоятельный архиепископ Синайской горы Анания, из Грузии митрополит Епифаний; из Сербии епископ Иоаким Дьякович; из Малороссии – епископ Черниговский Лазарь (Баранович) и епископ Мстиславский Мефодий (местоблюститель Киевской митрополии). Русских архиереев участвовало 15, а именно: митрополиты – Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Крутицкий, архиепископы – Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Стефан Суздальский, Иларион Рязанский, Иоасаф Тверской, Иосиф Астраханский, Арсений Псковский; епископ – Александр Вятский. Вскоре к ним присоединились вновь избранный московский патриарх Иоасаф II и архиереи двух новооткрытых епархий: Белгородской – митрополит Феодосий и Коломенской – епископ Мисаил. Также присутствовало множество русских и иноземных архимандритов, игуменов, иноков и священников.

Всего состоялось восемь заседаний собора по «делу Никона»: три предварительных, четыре – посвящённых собственно самому суду (два – заочных, два – в присутствии обвиняемого) и ещё одно – заключительное, на котором был оглашён окончательный приговор. Никон обвинялся в самовольном оставлении им патриаршей кафедры, оскорблении церкви, государя, собора и всех православных христиан, оскорблении восточных патриархов, самовольном свержении с кафедры и изгнании епископа Павла Коломенского, в следовании католическому обычаю, что выражалось в повелении Никона носить перед собой крест, а также в незаконном устроении монастырей за пределами Патриаршей области на землях, отнятых у монастырей других епархий. По результатам соборных заседаний Никон был приговорён к лишению сана патриарха и священства. Под приговором подписались два патриарха, десять митрополитов, семь архиепископов и четыре епископа. В ответ бывший патриарх, обращаясь к царю, сказал: «Кровь моя и грех всех буди на твоей главе», а вечером пророчествовал о том, что всех осудивших его участников собора ждут нестерпимые муки.

12 декабря 1666 года «вселенские» патриархи сняли с Никона чёрный клобук с херувимом и жемчужным крестом – знак патриаршего достоинства – и панагию и возложили на него простой монашеский клобук, сняв его с присутствовавшего здесь греческого монаха. Низложенному патриарху прочитали поучение, что он не может более называться патриархом и жить в Воскресенском монастыре, но должен отправиться в Ферапонтов монастырь, жить там тихо и немятежно и каяться в своих прегрешениях. В ответ Никон сказал: «Знаю‑де и без вашего поучения, как жить, а что‑де клобук и панагию с него сняли, и они бы с клобука жемчуг и панагию разделили по себе, а достанется‑де жемчугу золотников по 5 и 6 и больше, и золотых по 10» …

Так бесславно оканчивалось патриаршество, некогда начинавшееся столь многообещающе. Никона, которого когда‑то торжественно провозглашали патриархом в переполненном Успенском соборе в присутствии царя и многочисленного православного народа, на коленях со слезами умоляя его занять первосвятительскую кафедру, теперь расстригали тайно, в отсутствие и царя, и народа.

Последующие заседания Большого Московского собора проходили в Патриаршей Крестовой палате уже без участия Алексея Михайловича. Состоялись выборы нового патриарха Московского и всея Руси. 31 января 1667 года участники собора подали царю имена трёх кандидатов: Иоасафа, архимандрита Троице‑Сергиева монастыря, Филарета, архимандрита Владимирского монастыря, и Саввы, келаря Чудова монастыря.

Характерно, что среди кандидатов на патриаршество не было ни одного архиерея. Это отчасти объясняется позицией, занятой некоторыми из них после низложения Никона. Так, митрополит Павел Крутицкий и архиепископ Иларион Рязанский всесоборно объявили, что «степень священства выше степени царского». «В этот драматический момент и выяснилось, что не напрасно Алексей Михайлович привечал греков. Последние были равнодушны к кровным интересам русских архиереев, не говоря уже о том, что выстраивали свои взаимоотношения с царской властью на иных началах. Потому оба восточных патриарха, под одобрительные голоса остальных греков, обвинили русских “князей церкви” в цезарепапизме и своим авторитетом помогли задавить новый бунт ещё в зародыше» (Андреев).

Особенно лез из кожи Паисий Лигарид, без меры льстя Алексею Михайловичу и заявляя, что «царю надлежит казаться и быть выше других» и соединять в своем лице «власть государя и архиерея» [62]. «Поистине, – заливался соловьём Лигарид, – наш державнейший царь, государь Алексей Михайлович, столь сведущ в делах церковных, что можно подумать будто целую жизнь был архиереем… Ты, Богом почтенный царю Алексие, воистину человек Божий… Вы боитесь будущего, чтобы какой‑нибудь новый государь, сделавшись самовластным… не поработил бы церковь российскую. Нет, нет! У доброго царя будет ещё добрее сын его наследник. Он будет попечителем о вас. Наречётся новым Константином, будет царь и вместе архиерей…» В свете последующего «синодального пленения» господствующей Русской Церкви, осуществлённого сыном Алексея Михайловича Петром I, который не только подчинил Церковь государству, но и объявил самого себя её главой, эти «пророчества» старого иезуита звучат как мрачная насмешка и издевательство.

В результате на соборе было объявлено, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх – в церковных. Однако это была не более чем этикетная формула. Гораздо чаще соборные заседания проходили в царской Столовой палате, чем в Патриаршей Крестовой. Иларион Рязанский и Павел Крутицкий были обвинены собором в том, что они «никонствуют и папствуют», и на них была наложена епитимья. Другие русские иерархи, по замечанию Паисия Лигарида, «пришли в страх от сего неожиданного наказания».

В конечном итоге царь отдал предпочтение троицкому архимандриту Иоасафу, который был «уже тогда в глубочайшей старости и недузех повседневных». Такой выбор свидетельствовал, видимо, о том, что Алексей Михайлович не хотел видеть во главе Русской Церкви деятельного и независимого человека. 10 февраля 1667 года на патриаршество был возведён новый патриарх под именем Иоасафа II. «Молчаливый потаковник прелести сатанине», – кратко и ёмко охарактеризует его диакон Феодор.

* * *

Однако хотя Большой Московский собор осуществил главную свою задачу – осудил и лишил сана патриарха Никона, церковная смута на этом не закончилась, но, наоборот, ещё более усугубилась. Русский православный народ ожидал от собора не просто осуждения Никона, но отказа от всех дел его и всего наследия его. «Удаление Никона в Новоиерусалимский монастырь было воспринято сторонниками старого обряда как благоприятный знак, – пишет современный историк, – ушёл главный инициатор пагубных новшеств, и с ним, по их убеждению, должны были кануть в вечность и его дьявольские нововведения» (Андреев). В связи с этими событиями старообрядческая проповедь ещё более усилилась. Усилилось и её влияние на народ, что не могло не волновать царя и «духовные власти». После февральских и мартовских заседаний, на которых решались второстепенные вопросы, в апреле 1667 года иерархи вновь обратились к проблеме «церковных мятежников» и к проблеме церковного обряда.

Вновь перед участниками собора предстали уже покаявшиеся церковные оппозиционеры – для нового суда и для нового покаяния. «Прибывший из Соловков архимандрит Никанор был судим первым, 20 апреля. За ним прошествовали, так же каясь в своих заблуждениях, священник Амвросий, диакон Пахомий, инок Никита и уже раскаявшиеся отец Никита Добрынин и старец Григорий Неронов» (Зеньковский). Вслед за ними на собор доставили тех, кто принимать никонианских новшеств не хотел: диакона Феодора, раскаявшегося в своём отказе от старой веры и вновь начавшего борьбу с «никонианством», соловецкого инока Епифания, специально пришедшего на собор из далёкого северного скита и подавшего царю книгу обличений на новый обряд, священника Никифора, арестованного восточными патриархами в Симбирске за преданность двоеперстию и старым обрядам и привезённого в Москву романовского священника Лазаря. Последний, представ перед судом восточных патриархов ещё в декабре 1666 года, поразил их неожиданным для них предложением: определить правоту старого и нового обряда Божьим судом на костре. «Повелити ми идти на судьбу Божию во огонь», – сказал он. Если он сгорит, значит, новый обряд правилен и правы «новые учители», а если уцелеет – значит, старый обряд является истинно православным обрядом и правда за ревнителями древлего благочестия. Ошеломлённые таким аргументом патриархи не знали, что отвечать.

Призвав к себе боярина и голову, они велели через переводчика Дионисия Грека сказать царю: «Древле убо ваши русские люди не прияли просто святаго крещения от наших греческих святителей, но просили знамения, – Евангелие Христово положите на огонь, и аще не сгорит, тогда веруем и крестимся вси. И Евангелие кладено бысть на огнь, и не сгорело: тогда русове вероваша и крестишася. И ныне такожде поп ваш Лазарь без извещения не хощет приимати новых книг, но хощет идти на судьбу Божию во огнь; и не мы его к тому принуждали, но сам он тако изволил… А больше сего мы судить не умеем! Скажите царю». Царь «умолче», а «духовные власти» «вси возмутишася и страх нападе на них: от кого нечаяли, сие изыде!». Семь месяцев царь находился в раздумье: положиться на «судьбу Божию» или не положиться, «понеже, – замечает диакон Феодор, – совесть ему зазираше». Наконец «помазанник Божий» решил, что уповать на «Божию правду» не очень‑то надёжно. А вдруг староверы окажутся правы и «не по нас Бог сотворит»? Тогда царю со всеми «властьми» «срам будет и поношение от всего мира».

Тем временем шла «промывка мозгов» восточных патриархов, которые вскоре начали смотреть на русские церковные дела глазами иезуитского выученика Паисия Лигарида. А Лигарид хотел представить старообрядцев лишь как врагов греков, грубых невежд и церковных нововводителей, прекрасно понимая, что эти истинные ревнители православия и являются главным препятствием на пути проведения будущей церковной унии с католическим Римом. Вот как пристрастно витийствовал этот изящный знаток античной языческой мифологии по поводу событий церковного раскола в Русской Церкви: «Внезапно устремился на дело лукавое другой шумный рой больших бедствий, за которыми последовал какой‑то всенародный избыток соков, причинивший неисцелимую болезнь православной русской церкви… Так по чрезмерной беспечности Никона, вовсе не стоящего на одном твёрдом мнении, но беспрестанно меняющегося, как Протей, для всеобщей заразы российской церкви возникли некоторые новые раскольники: Аввакум, Лазарь, Епифаний, Никита, Никанор, Фирс невоздержный на слова, как Ферсит, Григорий, носящий прозвание Нерона. Бездну лжи написали они против нас, далеко превзошедшую зловонный навоз Авгия… Против сих мужей‑губителей, которые для гибельного заблуждения и для распространения зла извращают древние нравы церковные и обычаи отцовские, которые однако думают, что хранят постановления как бы законные; когда совершилось много преступных волнений, когда несказанные нововведения наполнили эту царственную столицу: против сих мужей, поднявшихся на человеческие ухищрения и облекшихся в неправоверие, на продолжительное обличение и достаточное опровержение ереси возникшей и преуспевшей, составили мы книгу, по царскому и соборному повелению, в которой с большою подробностию опровергли писания Никиты, ефемерного Феолога, даже и концем перста не вкусившего феологии. Книга наша потом сокращённо была переведена иеромонахом Симеоном и предана тиснению на память вековечную, на бессмертную славу».

Как говорится, с больной головы на здоровую… К великому несчастью, эта чудовищная ложь, лившаяся из ядовитых уст заезжих греческих авантюристов, готовых за ворох сибирских соболей продать и совесть, и душу, не только легла в основу соборных постановлений, но и успешно дожила до наших дней и продолжает кочевать из учебника в учебник.

30 апреля, после восьмимесячного тюремного заточения в Боровске, в Москву был привезён закованный в кандалы протопоп Аввакум. Его поставили на подворье Боровского Пафнутьева монастыря на Посольской улице. Здесь он пользовался относительной свободой, имел возможность общаться со своими друзьями, единомышленниками и духовными детьми. Боярыня Морозова, вспоминает он, «яко Фекла Павла ищущи, – увы мне, окаянному! – и обрете мя, притече во юзилище ко мне, и по многим временам беседовахом. И иных с собою привождаше, утвержая на подвиги. И всех их исповедал во юзилище: ея и Евдокею, и Иванушка, и Анну, и Неонилу, и Феодора, и святаго комкания сподобил их. Она же в пять недель мало не всегда жила у меня, словом Божиим укрепляяся. Иногда и обедали с Евдокеею со мною во юзилище, утешая меня, яко изверга».

3 и 11 мая Аввакума по царскому указу водили в Чудов монастырь, где чудовский архимандрит Иоаким и спасский архимандрит Сергий Волк из Ярославля допрашивали его и пытались склонить к новой вере. «Грызлися что собаки со мною власти», – вспоминает Аввакум.

Наконец перед судом «вселенских» предстал протопоп Аввакум. Позднее он писал: «Июня в 17 день имали на собор сребролюбныя патриархи в крестовую, соблажняти…» Здесь же присутствовали и русские архиереи – «что лисы сидели». На соборе мятежный протопоп не покорился, «от Писания с патриархами говорил много», ибо тогда, замечает он, «Бог отверз грешные мои уста, и посрамил их Христос!». Патриархи прибегли к последнему аргументу: «Что‑де ты упрям? Вся‑де наша Палестина, – и серби, и албанасы, и волохи, и римляне, и ляхи, – все‑де трема персты крестятся, один‑де ты стоишь во своем упорстве и крестисься пятью персты! [63] – так‑де не подобает!» Аввакум обратился к «сребролюбным патриархам» с такой речью:

«Вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, – да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна. Никон волк со дьяволом предали трема персты креститца; а первые наши пастыри яко же сами пятью персты крестились, такоже пятью персты и благословляли по преданию святых отец наших Мелетия антиохийского и Феодорита Блаженнаго, епископа киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая персты креститися и благословляти повелевает, яко ж прежнии святии отцы Мелетий и прочии научиша. Тогда при царе Иване быша на соборе знаменосцы Гурий и Варсонофий, казанские чудотворцы и Филипп, соловецкий игумен, от святых русских».