В столице Сибири

В середине XVII века в Сибирь вели две дороги: одна – южная, через Казань, большей частью водой, пригодная в летнее время; другая – северная, через Вологду, зимняя, по преимуществу сухопутная. В черновом отпуске проезжей грамоты намечены следующие пункты, через которые должен был следовать протопоп Аввакум в Тобольск: Переяславль‑Залесский, Ярославль, Вологда, Тотьма, Устюг Великий, Соль Вычегодская, Кайгород, Соль Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень. Выехав из Москвы 17 сентября 1653 года, подводы с семейством Аввакума находились в пути почти три с половиной месяца. Немало лишений пришлось вынести за это время семье ссыльного протопопа. Ехали посуху и по воде, телеги меняли на сани… К концу декабря 1653 года прибыли в Тобольск.

Основанный в 1587 году отрядом казаков во главе с письменным головой Данилой Чулковым возле татарского поселения Бицик‑Тура, Тобольск уже к концу XVI века стал главным военно‑административным центром Сибири. «Старейшина бысть сей град Тоболеск, – сообщается в летописи, – понеже бо ту победа и одоление на окаянных бусормен бысть, паче же и вместо царствующаго града причтен Сибири».

Тобольск имел торговые связи с Бухарой и Китаем. В городе велось летописание. В 1620 году Тобольск стал центром новой Сибирской епархии, учреждённой патриархом Филаретом с целью распространения православной веры в Сибири. Первым архиепископом Сибирским и Тобольским стал архимандрит Новгородского Хутынского монастыря Киприан, посвящённый в сан 8 сентября 1620 года. В 1652 году, за год до прибытия в Тобольск ссыльного протопопа Аввакума, архиепископ Симеон выхлопотал у царя Алексея Михайловича новые протопопские должности для сибирских городов. «Вели, государь, – писал в челобитной царю архиепископ, – у своего государева богомолья в Тоболску в городе у церкви Вознесения Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, и у своего государева ангела святого и праведнаго Алексея человека Божия, и на Верхотурье, и на Тюмени, и в Томском в соборных церквах быть протопопом. И тех протопопов пожалуй, государь, вели оклад учинить свое государево денежное, и хлебное, и соляное жалованье по своему государеву указу».

В столице Сибири Аввакум был принят необыкновенно ласково. Местный архиепископ Сибирский и Тобольский Симеон, будучи земляком Аввакума и сторонником идей ревнителей благочестия, к опальному протопопу «тогда добр был» и не спешил насаждать в своей епархии никоновские новины. Перед своим отъездом в Москву на Собор 1654 года архиепископ Симеон устроил Аввакума «к месту», назначив его протопопом Вознесенского собора. Это была вторая после кафедрального Софийского собора протопопская должность в сибирской столице. Тем самым ссыльный протопоп занял по местным меркам достаточно высокое положение. К тому же он пользовался покровительством тобольского «большого» воеводы князя Василия Ивановича Хилкова.

Однако и в ссылке Аввакум продолжал выступать против Никоновых новин. «В далёкую Сибирь с ним впервые проникала весть о волнениях, происшедших в среде русской церкви, и в его устах она принимала, конечно, характер извещения и предупреждения о появившейся ереси, соединённого с резким её обличением, – пишет историк. – Последнее и само по себе могло уже произвести своё действие на общество, строившее своё мировоззрение по преимуществу на религиозных началах, но это действие ещё усиливалось благодаря личности проповедника. Его несокрушимая стойкость духа, навлёкшая на него ссылку и помогавшая выносить все страдания последней, и строго подвижническая жизнь приобретали для него славу человека высоконравственного или, что считалось тем же самым, религиозного, и такой ореол подвижничества, окружавший проповедника, в значительной мере переносился и на его учение. При таких условиях горячая проповедь Аввакума действительно многих привлекла к нему, вооружая их против деятельности Никона, как направляемой стремлением ввести новшества в русскую церковь и исказить чистоту её правоверия» (Мякотин).

Вместе с тем, отстаивая старое русское православие, Аввакум продолжил на новом месте борьбу за нравственную чистоту своих прихожан, последовательно проводя в жизнь идеи кружка боголюбцев и ревностно заботясь о церковном благочинии. Более всего его удручало в сибирской столице бесчинство церковнослужителей и прихожан во время службы.

«Отрадние, чадо, – вспоминал впоследствии Аввакум о своём пребывании в Тобольске, – Лоту в Содоме и Гоморе житие бысть, нежели мне в волокитах тех. Беспрестанно душевное плавание и неусыпныя наветы и беды. Яко со зверьми, по человеку со искусители брахся. Вне убо страх, а внутрь такожде боязнь. И во церковь иду, а тово и гляжу, как нападут. А в церкве стою, паки внутренняя беда: бесчинства в ней не могу претерпеть. Беспрестанно ратуюся с попами пьяными и с крылошаны, и с прихожанами. Малая чадь, робята, в церкви играют, и те душу мою возмущают. Иное хощу и промолчать, и но невозможное дело: горит во утробе моей, яко пламя палит. И плачю, и ратуюся. А егда в литоргею нищия по церкве бродят, и не могу их унять, и я им кланяюся, и денег посулю, велю на одном месте стоять, а после обедни и заплачю. А которые бродят и мятежат людьми, не послушают совета моего, с теми ратуюся, понеже совесть нудит, претерпеть не могу».

Однажды, часу в пятом или шестом ночи, когда Аввакум со своим семейством стоял на молитве, пришёл к нему «искуситель», пьяный монах, известный всему Тобольску своим буйством и необузданностью, и стал кричать под окнами: «Учителю, учителю, дай мне скоро Царство Небесное!» – Впустив монаха в избу, Аввакум спросил его: «Чего просишь?» – «Хочу Царства Небеснаго скоро, скоро», – отвечал тот. «Можеши ли пити чашу, ея же ти поднесу?» – снова спросил Аввакум. Монах изъявил своё полное согласие. Далее произошло нечто, что не только протрезвило пьяного чернеца, но и заставило навсегда позабыть о «зелёном змие».

«Аз же приказал пономарю, – вспоминает Аввакум, – стул посреде избы поставить и топор мясной на стул положить: вершить черньца хощу. Еще же конатной толстый шелеп приказал сделать. Взявше книгу, отходную стал ему говорити и со всеми прощаца. Он же задумался. Таже на стул велел ему главу возложити, и шелепом пономарь по шее. Он же закричал: “государь, виноват! Пощади, помилуй!” И пьянство отскочило. Ослабили ему. Пал предо мною. Аз же дал ему чотки в руки, полтораста поклонов пред Богом за епитимию велел класть. Поставил его пономарь в одной свитке, мантию и клабук снял и на гвоздь повесил. Я, став предо образ Господень, вслух Исусову молитву говоря, на колени поклонюся. А он последуя, стоя за мною, также на колени. А пономарь шелепом по спине. Да уже насилу дышать стал, так ево употчивал пономарь‑ет! Вижю я, яко довлеет благодати Господни; в сени ево отпустили отдохнуть, и дверь не затворили. Бросился он из сеней, да и чрез забор, да и бегом. Пономарь‑ет кричит во след: “отче, отче, мантию и клобук возьми!” Он же отвеща: “горите вы и со всем! Не до манатьи! ” С месец времяни минув, пришел в день к окошку, молитву искусно творит и чинно. А я чту книгу Библею. “Пойди, – реку, – Библею слушать в избу”. И он: “не смею‑де, государь, и гледеть на тебя. Прости, согрешил!” Я простил ево со Христом и велел манатью отдать. Потом издали мне в землю кланяется. И архимарита и братию стал почитать, и воеводы мне ж бьют челом. А до тово никто с ним не смел говорить».

Не менее сурово проучил благочестивый протопоп блудницу, случайно застигнутую им во время блудодеяния с мужчиной. Не добившись покаяния от блудников, Аввакум отвёл их в приказ к воеводам. «Те к тому делу милостивы, – с негодованием замечает Аввакум, – смехом делают: мужика, постегав маленько, и отпустил, а ея мне же под начал и отдал, смеючись». Тогда протопоп, помня об одном испытанном способе противодействия блудной похоти, описанном в широко известной на Руси «Повести о целомудренной вдове», наказал присланную к нему женщину следующим образом.

«Я под пол ея спрятал. Дни с три во тьме сидела на холоду, – заревела: “государь‑батюшко, Петрович! Согрешила пред Богом и пред тобою! Виновата, – не буду так впредь делать! Прости меня, грешную!” Кричит ночью в правило, – мешает говорить. Я‑су перестал правило говорить, велел ея вынять, и говорю ей: “хочешь ли вина и пива?” И она дрожит и говорит: “нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочик хлебца”. И я ей говорю: “разумей, чадо, – похотение‑то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к Богу презорство и безстрашие: наедшися и напився допьяна, скачешь, яко юница, быков желаешь, и яко кошка, котов ищешь, смерть забывше”. Потом дал ей чотки в руки, велел класть пред Богом поклоны. Кланялася, кланялася, да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где‑петь детца? Черт плотной на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучю. Помню, в правилех пишет: “прелюбодей и на Пасху без милости мучится”. Начала много дал, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»

Как некогда в Лопатищах, а затем в Москве, Аввакум и в сибирской ссылке продолжал исцелять больных и бесноватых. Об одном из таких случаев чудесного исцеления, произошедшем во время пребывания протопопа в Тобольске, он рассказывает в своем «Житии».

«Привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в Велик день, празник наругая, да и взбесился, жена ево сказывала. И я в дому своем держал месяца з два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, – и помиловал Бог: здрав бысть и ум исцеле. И стал со мною на крылосе петь, а грамоте не учен, и досадил мне в литоргию во время переноса. Аз же ево в то время на крылосе побив, и в притворе пономарю велел к стене приковать. Он же, вышатав пробой, взбесился и старова больши; и ушед к большому воеводе на двор, людей розгоняв и сундук разломав, платье княинино на себя вздел – в верху у них празнует, бытто доброй человек. Князь же, от церкви пришед и осердясь, велел многими людми в тюрму ево оттащить. Он же в тюрме юзников бедных перебил и печь розломал. Князь же велел в село ко своим ево отслать, где он живал. Он же, ходя в деревнях, пакости многия творил. Всяк бегает от него, а мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою на всяк день плакал: Бог было исцелил, да я сам погубил. Посем пришла грамота с Москвы: велено меня на Лену ис Тобольска сослать. Егда я на реку в Петров день в дощеник собрался, пришел ко мне бешаной мой Феодор целоумен; на дощенике при народе кланяется на ноги мои, асам говорит: “Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал, помиловал мя. Бежал‑де я по пустыни третьева дни, а ты‑де мне явился и благословил меня крестом; беси‑де и отбежали от меня. И я‑де и ныне пришед, паки от тебя молитвы и благословения прошу”. Аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовахся о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил. И поуча ево и благословя, отпустил к жене ево в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем света‑Христа, да сохранит ево от неприязни впредь. Богу нашему слава!»

Дом Аввакума, в котором ежедневно совершались богослужения и звучали проповеди, привлекал к себе истинных ревнителей благочестия, становившихся духовными детьми и верными последователями опального протопопа. Среди них была и девушка Анна, прежде служившая у одного из тобольских жителей, а затем отпущенная хозяином к протопопу. Поучения Аввакума зажгли в ней желание сохранить своё девство и всецело посвятить себя Богу.

«В Тобольске была девица у меня, Анною звали, как впред еще ехал, маленька ис полону ис кумык привезена, девство свое непорочно соблюла. В совершенстве возраста отпустил ея хозяин ко мне; зело правильне и богоугодне жила. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о Елизаре, о первом хозяине ея. И стала плакать по нем, таже и правило презирать, и мне учинилась противна во всем, а дочь мне духовная. Многажды в правило и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благохитрый же Бог, наказуя ея, попустил беса на нея: стоя леностию в правило, да и взбесится. Аз же, грешный, жалея по ней, крестом благославлю и водою покроплю, и бес отступит от нея. И тово было многажды. Таже в правило, задремав, и повалилася на лавку, и уснула. И не пробудилась три дни и три нощи: тогда‑сегда дохнет. Аз же по временам кажу ея, чаю, умрет. В четвертый же день встала, и, седши, плачет. Есть дают – не ест и не говорит. Того же дня в вечер, проговоря правило и распустя всех, во тме начал я правило поклонное, по обычаю моему. Она же, приступя ко мне, пад, поклонилась до земли. Аз же от нея отшел за стол, бояся искусу дьявольскова, и сел на лавке, молитвы говоря. Она же, к столу приступя, говорит: “Послушай, государь, велено тебе сказать”. Я и слушать стал. Она же, плачючи, говорит: “Егда‑де я, батюшко, на лавку повалилась, приступили два ангела и взяли меня и вели зело тесным путем. На левой стране слышала плач с рыданием и гласы умильны. Тажде привели меня во светлое место: жилища и полаты стоят. И едина полата всех болши и паче всех сияет красно. Ввели‑де меня в нея, а в ней‑де стоят столы, а на них послано бело и блюда з брашнами стоят. По конец‑де стола древо многоветвено повевает и гараздо красно, а в нем гласы птичьи умильны зело, не могу про них ныне сказать. Потом‑де меня вывели из нея; идучи, спрашивают: Знаешь ли, чья полата сия? И я‑де отвещала: Не знаю, пустите меня в нея. И оне мне отвещали сопротив: Отца твоего Аввакума полата, сия. Слушай ево, так‑де и ты будешь с ним. Крестися, слагая персты так, и кланяйся Богу, как тебе он наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плакание то. Скажи жо отцу своему, мы не беси, мы ангели, смотри – у нас и папарты [35]. И я‑де, батюшко, смотрила: бело у ушей‑тех их”. По том, испрося прощения, исправилася благочинно по‑прежнему жить».

Но когда протопопа Аввакума отослали далее на восток, Анна‑кумычка, оставшись без духовного окормления, впоследствии не вынесла принятого на себя аскетического подвига и вышла замуж за своего бывшего хозяина. Она прожила со своим мужем Елизаром восемь лет и прижила с ним двух детей. Однако нарушение данного некогда обета не прошло для нее бесследно – она начала бесноваться. Однажды до неё дошла весть, что протопоп Аввакум, возвращавшийся из ссылки в Москву, вновь будет проезжать через Тобольск.

«Егда услышала, что я еду назад, отпросясь у мужа, постриглась за месяц до меня. А егда замужем была, по временам бес мучил ея. Егда же аз в Тоболеск приехал, пришла ко мне и робятишек двоих положила пред меня, кающеся, плачет и рыдает. Аз же пред человеки кричю на нея. Потом к обедне за мною в церковь пришла, и во время переноса напал на нея бес: учала кричать кокушкою и собакою и козою блекотать. Аз же зжалихся, покиня “Херувимскую” петь, взяв крест от олтаря и на беса закричал: “Запрещаю ти именем Господним! Изыди из нея и к тому не вниди в нея!” Бес и покинул ея. Она же припаде ко мне за нюже вину. Аз же простил и крестом ея благословил, и бысть здрава душею и телом».

Впоследствии Аввакум вывез Анну в Москву, где она была известна под именем инокини Агафии и пострадала за древлее благочестие вместе с сыновьями протопопа Иваном и Прокопием. «За поруками их всех вместе Павел‑митрополит волочил».

* * *

Суровые нравственные требования, привлекавшие к Аввакуму одних прихожан, у других вызывали резкое отторжение и с неизбежностью порождали новые конфликты. «Тут, живучи у церкви, – вспоминал Аввакум впоследствии, – великия беды постигоша мя. Пятья слова государевы сказывали на меня в полтора годы». Неизвестно, о чём говорилось в первых четырёх челобитных, однако хорошо известны обстоятельства пятого извета на протопопа Аввакума, написанного архиепископским дьяком Иваном Струной. Об обстоятельствах этого дела известно как из рассказа самого протопопа, так и из других источников.

После 24 января 1654 года архиепископ Симеон уехал на церковный собор в Москву, где провёл почти целый год. На время своего отсутствия он поручил вести дела епархии приказному Григорию Черткову, а также своему дьяку Ивану Струне. Заместители архиепископа, в особенности Струна, сильно злоупотребляли своим положением, и Симеон по возвращении в Тобольск в декабре 1654 года обнаружил, что в казённой, житейной и других службах епархиального Софийского дома «воровства и кражи объявилося много». В духовных судных делах Струна «правых винил, а виновных оправливал для своей бездельной корысти». За месяц до возвращения владыки, то есть в ноябре 1654 года, у Аввакума произошло серьёзное столкновение со Струной.

«И един некто, двора архиепископля дьяк, Иван Струна, – вспоминал Аввакум, – тот и душею моею потряс; сице. Владыка съехал к Москве, а он без нево, научением бесовским и кознями, напал на меня, – церкви моея дьяка Антония захотел мучить напрасно. Он же Антон утече у него и прибежал ко мне во церковь. Иван же Струна, собрався с людьми, во ин день прииде ко мне во церковь – а я пою вечерню – и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул, никово не пустил в церковь, один он Струна вертится, что бес, во церкве. И я, покиня вечерню, со Антоном посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегал ременем нарочито‑таки. А прочии, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними духом. И покаяние приняв от Струны, к себе отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня, взяв, в воду свести. И Божиим страхом отгнани быша и вспять побегоша. Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Тайно иное в церкве начюю, иное уйду к воеводе. Княиня меня в сундук посылала: “Я‑де, батюшко, нат тобою сяду, как‑де придут тебя искать к нам”. И воевода от них, мятежников, боялся, лишо плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрму просился, – ино не пустят. Таково‑то время было. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан в чернцах именуем, на Москве у Павла митрополита ризничим был, как стриг меня з дьяконом Афонасьем. Тогда в Сибири при мне добр был, а опосле проглотил ево дьявол, отступил же от веры».

Наконец из Москвы вернулся архиепископ Симеон, и Аввакуму «мало‑мало лехче стало». Теперь он был избавлен от постоянно угрожавшей ему опасности расправы. Произведя следствие, Симеон нашёл протопопа совершенно правым, а дьяка Ивана Струну велел посадить на цепь, поскольку в результате дознания вскрылась ещё одна его вина. «Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человек некий з дочерью кровосмешение сотворил, а он Струна, взяв с мужика полтину, не наказав, отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же Струна ушел к воеводам в приказ и сказал слово и дело государево на меня».

Сохранился пересказ челобитной Ивана Струны, поданной в 1656 году, в которой эти события излагаются несколько иным образом: «По челобитью де ссыльнаго протопопа Аввакума он, Симеон архиепископ, ево, Ивана Струну, в чепи и в железах мучил многое время. И не потерпя он, Иван, ево архиепископли муки, в чепи в железах пришед в съезжую избу и бил челом… стольнику и воеводам князю Василью Ивановичю Хилкову с товарыщи, про того Протопоповы Аввакумовы слова извещал. И после того ево Иванова извету отдан он, Иван, до указу за пристава». Интересно, что помимо обвинения в произнесении «неистовых слов» Иван Струна «на того протопопа Аввакума извещал, что он, Аввакум, ходит с посохом – а посох де сь яблоки вызолочен, а на рогах оправлено серебром – и про иные его Аввакумовы безчинства». И действительно, во время обыска в доме Аввакума, произведённого подьячим съезжей избы В. Лосевым, было обнаружено два посоха: «один точеный с яблоки золочен листовым золотом, а другой с яблоки ж крашен красками и золочен листовым же золотом по местам». Возможно, эти посохи прислала Аввакуму тайно поддерживавшая его царевна Ирина Михайловна. «Царевна Ирина Михайловна, – вспоминал он, – ризы мне с Москвы и всю службу в Тоболеск прислала». Однако появление опального протопопа на людях с таким посохом, который являлся символом архиерейской власти, могло быть истолковано его недоброжелателями как церковное «безчинство».

После того как архиепископский дьяк ушёл из‑под ареста в Софийском доме в приказ и сказал там на Аввакума и на архиепископа «слово и дело государево», он был отдан «сыну боярскому лутчему Петру Бекетову за пристав». Далее произошла следующая история, которую мы знаем в позднейшем пересказе протопопа Аввакума:

«Увы, Петру погибель пришла! Подумав, архиепископ по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкве [36]. Петр же Бекетов в то время, браня архиепископа и меня, изшед ис церкви, взбесился, идучи ко двору, и пад, издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедение, да же гражданя оплачют ево согрешение; и сами три дни прилежне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день века от Господа: жалея Струны, таковую пагубу принял; и по трех днех тело его сами честне погребли. Полно тово говорить плачевнова дела».

В рассказе Аввакума упоминается некто Пётр Бекетов, принявший сторону Ивана Струны. Некоторые исследователи отождествляли его с известным сибирским землепроходцем Петром Ивановым сыном Бекетовым, незаурядным человеком, «проложившим первые русские дороги в Забайкалье и Якутию, основателем пяти сибирских городов, не раз проявлявшим личное мужество в боях и талант дипломата в посольствах» (Резун). Однако, как убедительно доказано исследователями, «енисейский сын боярский» Пётр Иванов сын Бекетов никакого отношения к изложенным в «Житии» Аввакума событиям начала марта 1655 года не имел, поскольку находился в то время не в Тобольске, а в Кумарском остроге на Амуре, за тысячи вёрст от столицы Сибири.

* * *

Последний эпизод, связанный с пребыванием протопопа Аввакума в Тобольске, касался порученного ему архиепископом Симеоном «великого духовного и государева дела». Дело это было возбуждено по извету старца Далматовской Исетской пустыни Ефрема на приказчика Киргинской слободы Тобольского уезда Никиту Фефилова, якобы говорившего «многие непристойные речи». В августе 1654 года киргинский приказчик подал тобольским воеводам князьям В.И. Хилкову и И.И. Постному‑Гагарину челобитную о том, что приказчик Исетского острога Давыд Андреев и строитель Исетской пустыни старец Далмат отказались выдать беглых пашенных крестьян Киргинской слободы, укрывшихся у них. Со временем конфликт разросся, в него оказались замешанными как светские, так и духовные власти. Для расследования этого дела в Киргинскую слободу была послана специальная комиссия, включавшая в себя «Софейскаго дому казначея старца Филарета, да Вознесенского протопопа Аввакума Петрова, да Софейских… детей боярских Василия Балакирева да Федора Есипова, да подьячево» (архиепископская память от 16 мая 1655 года).

Во время своей поездки протопоп Аввакум побывал в Исетской пустыни, где познакомился с её основателем старцем Далматом (в миру – тобольский сын боярский Дмитрий Иванович Мокринский). Беседы с пострадавшим за веру опальным протопопом не могли не оставить своего следа в душе исетского старца. Характерно, что в дальнейшем как сам Далмат, так и часть его братии из Исетской обители будут придерживаться старых обрядов, время от времени подвергаясь за это наказаниям. «Вполне возможно, что именно из‑под пера Далмата вышло много лет спустя и небезызвестное послание “Об антихристе и о тайном царстве его”, где излагалась теория “мысленного” антихриста» (Шашков). Эта теория впоследствии будет разделяться многими сторонниками старообрядчества, особенно беспоповской его части: на Дону Козмой Косым, в Поморье – чёрным дьяконом Соловецкого монастыря Игнатием и заточённым в Кирилловом монастыре иноком Трифилием. В 1694 году тезис о «мысленном», или «духовном», антихристе будет провозглашён в качестве догмата на Новгородском соборе.

Однако теория «мысленного» антихриста противоречила взглядам протопопа Аввакума в сибирский период его жизни, поскольку тогда он склонялся скорее к «чувственному» пониманию антихриста, считая, что антихрист должен явиться в образе конкретного человека. Кроме теории «мысленного антихриста» полемически по сравнению со взглядами раннего Аввакума выглядят и высказываемые в послании Далмата мысли о никонианских таинствах и о новом священстве.

«И паки о попех нынешних, – говорится в послании «Об антихристе и о тайном царстве его», – еже нецыи из правоверных же разсуждающе сице: аще который поп в покаяние приидет, по нужде приимати от него святыню, крещение и молитвы и венчание, и всякия духовныя потребы и нужды исправляти, и аще же изволит кровь пролити за Христа, то таковым и литоргисати подобает. И мы истинно зело дивимся таковому разсуждению. Понеже сие изволися не по правилам святых апостол и святых отец, но от своего умышления. Аще бо от еретик рукополагаеми и слуг антихристовых: кое от таковых освящение, или крещение, или всякия потребы благопотребны бывают? Рцы ми, содействует ли Дух Святый еретическому рукоположению, еже на них? Никакоже! но паче осквернение, а не освящение. И о том в Кирилове книге пишет во многих местех сице: еретическое крещение несть крещение, но паче осквернение. И по тому свидетельству святых отец, и всякое действо еретическое несть освящение, но паче осквернение. Аще бо и в покаяние приидет, познания ради истины, то не освященна его мню, понеже бо Дух Святый на нем не действовал, но за простеца его и мирянина в братство причитаем. И аще бе истинных первых архиереов рукоположение на которых попах старых: аще таковый приидет в познание истины и в покаяние, и аз бы приимал от таковаго всякую священную потребу. Понеже в рукоположении на нем содействовал Дух Святый; аще бо и осквернился антихристом, но паки прииде ко Господу, покаянием и слезами омывся, и не отъятся от него рукоположение и освящение. Якоже и крещение на человеце всегда единою пребывает, – аще и во многия впадет ереси, или во отступления и отвержения, аще и много время в том пребудет, и паки в покаяние приидет – крещение второе ему не бывает, но тоже цело пребывает, – такоже и рукоположение».

Даже 28 лет спустя после смерти знаменитого старца (умер он в 1697 году в возрасте 103 лет) один из бывших далматовских монахов писал в своём доносе, что «Долмат, которой заводил монастырь, был злой раскольник и святых тайн не приобщался, так и душу свою без покаяния, удаляяся от святой церкви, изверже».

Date: 2015-10-21; view: 431; Нарушение авторских прав