Глава седьмая

«ТАЖЕ К МОСКВЕ ПРИЕХАЛ…»

Вскую не взираеши на обидящая,

и помолчаваеши внегда пожирает нечестивыи правдиваго.

И сотвориши человеки яко рыбы морския,

и яко гады не имуща старейшины.

Книга пророка Аввакума, гл. 1, ст. 13–14

«Воистинно смущенна церковь ныне…»

Приехав в 1664 году в столицу, Аввакум был ласково («яко ангел») принят боярами, противниками Никона. Боярская оппозиция Никону зародилась ещё в те годы, когда тот был митрополитом Новгородским и по поручению царя наблюдал не только за духовным, но и за мирским управлением. В отсутствие царя в столице в 1654–1655 годах Никон уже прямо превозносился над боярами, давая им понять, что «священство выше царства есть». Он «председательствовал в Боярской думе и был столь строг, что выгонял слишком уж нерадивых думных чинов освежиться на воздух – на крыльцо дворца, – пишет историк И.Л. Андреев. – Из приказов рассылались грамотки, в которых вместо привычного “царь указал” стояло: “святейший патриарх указал”. Поведение Никона, усугубленное его бескомпромиссным норовом, воспринималось боярством как посягательство на неотъемлемые права. Сложилась даже присказка о властолюбии и гордыне патриарха, удивительная прежде всего “светским” выражением оценки его поведения: он, патриарх, любит сидеть высоко, ездить далеко!».

Такой папоцезаризм Никона, выросший, несомненно, под влиянием католических идей [54], вызывал резкое отторжение у русской аристократии. Различные взгляды у патриарха и бояр были и на Соборное уложение 1649 года. В результате в оппозиции к патриарху оказались представители наиболее влиятельных боярских родов: родственники царя по матери Стрешневы, родственники по жене Милославские, царский свояк Борис Морозов и даже сама царица Мария Ильинична. К ним примкнули князь Никита Одоевский (идеолог и автор Уложения), князья Алексей Трубецкой и Юрий Долгорукий, боярин Салтыков. Неприязнь оппозиционеров к зарвавшемуся патриарху доходила до того, что боярин Стрешнев даже научил своего пуделя складывать лапки крест‑накрест, чтобы вышучивать новое патриаршее благословение.

Милостиво отнёсся к возвратившемуся из ссылки протопопу и царь Алексей Михайлович. В Москве Аввакум сразу же явился к своему старому другу Феодору Михайловичу Ртищеву, который подошёл к нему под благословение и долго обо всем расспрашивал. Ртищев к тому времени занимал уже весьма высокое положение. Это был человек, в прямом смысле слова имевший «доступ к телу» царя: в 1650 году он был пожалован чином царского постельничего. «И того постелничего чин таков, – сообщает Григорий Котошихин, – ведает его царскую постелю, и спит с ним в одном покою вместе, когда с царицею не опочивает, так же у того постелничого для скорых и тайных его царских дел печать». Во время приезда Аввакума в Москву Ртищев ведал приказом Большого дворца.

Трое суток провёл Аввакум в доме царского постельничего, после чего Ртищев доложил о нём непосредственно царю. «Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: “здоров ли‑де, протопоп, живешь? еще‑де видатца Бог велел!” И я сопротив руку ево поцеловал и пожал, а сам говорю: “жив Господь, и жива душа моя, царь‑государь; а впредь что изволит Бог!” Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе ему».

Царь велел разместить Аввакума на подворье Новодевичьего монастыря, которое находилось рядом с Вознесенским монастырём в Кремле. «И, в походы мимо двора моево ходя, кланялся часто со мною низенько‑таки, а сам говорит: “благослови‑де меня и помолися о мне!” И шапку в ыную пору, мурманку, снимаючи с головы, уронил, едучи верхом! А из кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря после ево челом да челом: “протопоп, благослови и молися о нас!” Как‑су мне царя тово и бояр тех не жалеть? Жаль, о‑су! видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры», – писал впоследствии Аввакум.

Но царские и боярские милости не могли затмить главного: приехав в Москву, Аввакум увидел, что никоновские новшества прочно укрепились в церкви. И он вновь выступил с их обличением. Время пребывания Аввакума в Москве становится самой горячей порой его проповеднической деятельности. Пользуясь в это время большой свободой, он действовал и устным словом, и писаниями. В первую очередь он обращается с челобитной к царю. «Я чаял, – пишет в ней Аввакум, – живучи на Востоке в смертях многих, тишину здесь в Москве быти; а я ныне увидял церковь паче и прежняго смущенну. Свет наш государь, благочестивый царь! Златаустый пишет на Послание к ефесеом: “ничтоже тако раскол творит в церквах, якож во властех любоначалие, и ничтож тако прогневает Бога, якоже раздор церковной”. Воистинно, государь, смущенна церковь ныне».

Описывая царю все свои мытарства, которые ему пришлось претерпеть от самого начала священнического служения «ради Церкви Божия», в том числе и сибирские – за сопротивление Никоновым «затейкам», Аввакум вместе с тем выражает свою твёрдую и неизменную позицию в делах веры. Он призывает царя отказаться от никоновских реформ, видя в них главную причину всех несчастий, постигших за последнее десятилетие Русскую державу;

«И моровое поветрие не мало нам знамение было от Никоновых затеек, и агарянский меч стоит десять лет беспрестани, отнележе разадрал он церковь… Не прогневайся, государь‑свет, на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить, как издохну! А близ исход души моей, чаю, понеже время належит. То не отеческой у патриарха вымысл, но древняго отступника Иулияна и египтенина Феофила, патриарха Александрова града, и прочих еретик и убийц, яко християн погубляти. Мне мнится, и дух пытливой таков же Никон имать, яко и Феофил, понеже всех устрашает. Многие ево боятся, а протопоп Аввакум, уповая на Бога, ево не боится. Твоя, государева‑светова, воля, аще и паки попустишь ему меня озлобить, за помощию Божиею готов и дух свой предати. Аще не ныне, умрем же всяко и житию должная послужим; смерть мужу покой есть [55] ;смерть греху опона. А душа моя прияти ево новых законов беззаконных не хощет. И во откровении ми от Бога бысть се, яко мерзок он пред Богом, Никон. Аще и льстит тебе, государю‑свету, яко Арий древнему Констянтину, но погубил твои в Руси все государевы люди душею и телом, и хотящии ево законы новыя прияти на Страшнем Суде будут слыть никонияня, яко древнии арияня. Христа он, Никон, не исповедует, в плоть пришедша; Христа не исповедует ныне царя быти и воскресение Ево, яко июдеи, скрывает; он же глаголет неистинна Духа Святаго, и сложение креста в перстех разрушает, и истинное метание в поклонех отсекает, и многих ересей люди Божия и твоя наполнил; инде напечатано: “духу лукавому молимся”. Ох души моей и горе! Говорить много не смею, тебя бы мне, света, не опечалить; а время отложить служебники новые и все ево, Никоновы, затейки дурные! Воистинно, государь, сблудил во всем, яко Фармос древней. Потщися, государь, исторгнута злое ево и пагубное учение дондеже конечная погуба на нас не приидет, и огнь с небесе или мор древний и прочая злая нас не постигло. А егда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко и тихо все царство твое будет, яко и прежде Никонова патриаршества было; и агарянской меч Бог уставит и сподобит нас получити вечная благая».

Но Аввакум, наивно полагая, что это Никон «омрачил» царя, не знал тогда, что и реформа, и «агарянский меч» были не просто звеньями в одной цепи, но следствием политики самого царя по осуществлению пресловутого «греческого проекта». В результате его попытка образумить Алексея Михайловича успехом не увенчалась, да и не могла увенчаться. «Царь был настолько поглощён идеей возрождения Константинополя, II Рима, за счёт собственного государства, что ни о чём другом думать не мог. Возврат к древнему русскому благочестию для него означал отказ от всех своих “свершений” и побед, ставил под сомнение весь смысл русско‑польской войны и новых территориальных приобретений. Предать своих верных соратников он также не мог, а может быть, и боялся. Ближайшие бояре и князья, благодаря определённой царской политике, получили огромные владения, новых подданных, совершенно неожиданные статьи доходов. Вернуться к религиозным традициям предков означало для них отказ от последующих завоеваний, грозило породить недовольство и бунт у украинцев, поддерживающих пока московитов в борьбе с польской шляхтой. Мы даже наблюдаем процесс перераспределения собственности внутри самой когорты “избранных”» (Платонов).

Тем самым пути Аввакума и его покровителей резко разошлись. Если бояре боролись лично против Никона и, добившись его падения, а впоследствии и извержения из сана, были в общем‑то удовлетворены, то Аввакум шёл против никонианства: против всех тех церковных новшеств, подлинным автором которых были сам царь и его ближайшее окружение. Бояре убеждали опального протопопа примириться с новой верой, обещая высокое общественное положение и какое угодно место, вплоть до места царского духовника, но Аввакум не соглашался.

* * *

За то время, пока Аввакум был в сибирской ссылке, в столице произошли серьёзные перемены. Вождём московских староверов какое‑то время продолжал оставаться отец Иоанн Неронов. Через год после своей ссылки в Спасо‑Каменный монастырь он был отправлен ещё далее на север – в Кандалакшский монастырь Рождества Богородицы, откуда в августе 1655 года ему удалось бежать на Соловки, которые и тогда, и после были оплотом старой веры. Затем, неоднократно избегая ареста, приказы о котором были повсюду разосланы Никоном, он добирается до Москвы, где некоторое время живёт тайно в келии отца Стефана Внифантьева. 25 декабря 1656 года Иоанн Неронов постригся в Переяславль‑Залесском Троицком Даниловом монастыре с именем Григорий. Ко времени возвращения Аввакума в Москву Неронову исполнилось уже 63 года, и силы покидали его. К тому же, устрашённый отлучением от «Вселенской Церкви», Неронов примирился и с Никоном, и с введёнными им новшествами.

«В лице прибывшего в Москву Аввакума противники церковной реформы Никона получили теперь нового главу и руководителя, который своею десятилетнею ссылкою в Сибирь, всею тамошнею жизнию и деятельностию блестяще доказал свою безусловную, непоколебимую преданность родной святой старине, всегдашнюю стойкость в раз усвоенных воззрениях, свою редкую, прямо исключительную способность постоять за них при всяких обстоятельствах и положениях, и свою решительную неспособность идти с противниками на какие бы то ни было компромиссы», – писал Η.Ф. Каптерев.

Возглавив московскую староверческую общину, Аввакум повёл борьбу смело и решительно. Ему часто приходилось вести прения о вере со сторонниками никоновских церковных реформ. Так, Иоанн Неронов упоминает о беседах Аввакума «наедине» с архиепископом Иларионом Рязанским и с новым царским духовником Лукьяном Кирилловым – «о сложении перстов, и о трегубой аллилуии, и о прочих догматех» старых и «нынешних нововводных».

Однако самые ожесточённые споры в те дни проходили в доме Феодора Михайловича Ртищева за кремлёвскими Боровицкими воротами на углу Знаменки и Моховой, куда Аввакум «бранитца со отступниками ходил». Интересно, что дом Ртищева был местом постоянных столкновений по вопросам церковной реформы и до приезда Аввакума в Москву. Отец царского окольничего Михаил Алексеевич Ртищев осуждал за приверженность старой вере свою племянницу, боярыню Феодосию Прокопьевну Морозову, которая вскоре станет духовной дочерью Аввакума. Дядя Ртищева по матери Спиридон Потёмкин, образованный старовер, ссорился с его сестрой Анной Михайловной, сторонницей Никона.

На личности Анны Михайловны Ртищевой (в замужестве Вельяминовой) стоит остановиться отдельно. Как старшая сестра, она имела колоссальное влияние на Феодора Михайловича, который её «аки матерь почиташе», а она была ему «во всяком благотворении споспешница». Рано овдовев, она жила в доме своего младшего брата, где пользовалась неограниченным влиянием. Как «вторая верховая боярыня» имела она влияние и при царском дворе, и в патриарших палатах. Недаром диакон Феодор называл её насмешливо «Анна, Никонова манна». Благодаря незаурядному уму и женскому обаянию она сумела стать интимной советницей Никона при его стремительном восхождении на патриарший престол. «Царь ево на патриаршество зовет, – вспоминал Аввакум, – а он бытто не хочет, мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладывают – как, чему быть? – и, много пружався со дьяволом, взошел на патриаршество Божиим попущением, укрепя царя своим кознованием и клятвою лукавою».

Став патриархом, Никон зажил «широко». «Бабы молодые, – свидетельствует Аввакум, – и черницы, в палатах тех у него веременницы, тешат его, великого государя пресквернейшаго. А он их холостит, блядей. У меня жила Максимова попадья, молодая жонка, и не выходила от него: когда‑сегда дома побывает воруха, всегда весела с воток да с меду; пришед песни поет: у святителя государя в ложнице была, вотку пила. А иные речи блазнено и говорить. Мочно вам знать и самим, что прилично блуду. Простите же меня за сие. И больши тоя безделицы я ведаю, да плюнуть на все».

Особое место среди никоновских «веременниц» принадлежало Анне, которая сыграла немалую роль и в проведении церковных реформ, будучи горячей и убеждённой сторонницей грекофильской партии. Желая оправдать царя Алексея Михайловича, Аввакум поначалу даже считал её чуть ли не главной виновницей никоновских «затеек»: «Ум отнял у милова (царя), у нынешнева, как близ его был. Я веть тогда тут был, все ведаю. Всему тому сваха Анна Ртищева со дьяволом». Но и после удаления Никона в 1658 году Анна продолжает играть важную роль при дворе. Она заводит нового «любимого пастыря», лютого гонителя староверов «краснощёкого Павлика», митрополита Крутицкого, который вскоре становится местоблюстителем патриаршего престола. «А о Павле Крутицком мерско и говорить: тот явной любодей, церковной кровоядец и навадник, убийца и душегубец, Анны Михайловны Ртищевой любимой владыка, подпазушной пес борзой, готов зайцов Христовых ловить и во огнь сажать» – такую убийственную характеристику дает Аввакум этому «князю церкви».

О ярко выраженной латинской ориентации Анны Михайловны и активной поддержке ею «греческого проекта» свидетельствует её спор по поводу «кислого хлеба» и «опресноков» с дядей Спиридоном Потёмкиным, немало времени прожившим на оккупированных польскими католиками землях. Как известно, некогда в XI веке именно спор о том, каким должен быть хлеб для причастия, явился главным формальным поводом для разрыва между католиками и православными: католики считали, что надо причащаться опресноками, а православные – «кислым хлебом». Аввакум так передаёт спор между дядей и племянницей: «Слышал я, промышленница и заступница еретическая Анна Ртищева… Спиридону Потемкину говорит: “Что‑де, дядюшка, разнствует хлеб со опресноком?” И старик‑от ей хорошо сказал: “Вижу‑де, Михайловна, половина ты ляховки!” Так она рожу ту закрыла рукавом».

Оказавшись в доме Ртищева после своего возвращения из Сибири, Аввакум активно включается в полемику. «В дому у него с еретиками шумел много». Ко всем таким диспутам он тщательно готовится, собирает материалы, делает нужные выписки из Священного Писания и святоотеческих творений. Среди своих оппонентов Аввакум называет прежде всего Симеона Полоцкого и Епифания Славинецкого. «Епифания римлянина» он знал ещё «до мору, егда он приехал из Рима». С «Семенкой чернецом», который «оттоле же выехал, от римского папежа», он только что познакомился. Было это на приёме у царя. «И вместе я и он были у царевы руки, – вспоминает Аввакум, – и видев он ко мне царевы приятные слова, прискочил ко мне и лизал меня. И я ему рек: “откуду ты, батюшка?” он же отвеща: “я, отеченька, из Киева”. А я вижю, яко римлянин. У Феодора Ртищева с ним от Писания в полатке до тово щиталися, – вся блядет по уставу римскому».

В литературе широко распространено мнение о Симеоне Полоцком как о прогрессивном деятеле своего времени, чуть ли не единственном светоче в мрачном царстве невежественного русского средневековья. Однако этот образ не соответствует действительности. Иеромонах Симеон Полоцкий (в миру Самуил Емельянович Петровский‑Ситнианович), уроженец Белоруссии, принёс в Москву исключительно латинскую учёность, причём учёность по тем временам далеко не первого сорта. Как справедливо пишет профессор К.Ярош, «его учёность носила на себе все свойства схоластики. Но схоластика его была не той жизненной и свежей средневековой мудростью, которая поднималась на почтенную высоту в лице Фомы Аквинского и была выразительницей умственной пытливости своей эпохи. Учёность Симеона была схоластикой времен Оккама, когда от неё оставалась лишь внешняя, сухая шелуха, состоящая из логических контраверз и казуистических тонкостей. Эрудиция Полоцкого была вполне запечатлена духом формализма, в котором суть вещей исчезала, глубокие интересы действительности, истории, народности и государства отходили в сторону, а оставался лишь механизм словесных и логических формул, механизм, правда, хорошо смазанный и легко вращавшийся по ветру. Таким образом, когда в Европе Бэкон и Декарт уже указали новые приёмы мышления, когда Спиноза в Голландии пытался поднять здание философии вплоть до горнего обиталища Божия, когда в Англии Гоббез трудился над Левиафаном, а в Италии уже давно прозвучал патриотический вопль Макиавелли, – Симеон Полоцкий, с самодовольною гордостью, предлагал России европейскую мудрость, полтора столетия тому назад воспетую в “Похвале глупости” Эразма и уцелевшую разве кое‑где, в глухих щелях захолустных школ. Нельзя не признать замечательным явлением, что “модные вещи” первого же заграничного привоза оказались вещами давно прошедшего сезона».

Первоначальное образование Симеон получил в латинизированной Киево‑Могилянской коллегии, затем продолжил своё образование в польской иезуитской коллегии в Вильно. Впоследствии в книге «Остен» о «полоцком старце» говорилось: «Он же Симеон, аще бяше человек и учен и добронравен, обаче предувещан от иезуитов, папежников сущих, и прелщен бысть от них: к тому и книги их латинския токмо чтяше: греческих же книг чтению не бяше искусен, того ради мудрствоваше латинския нововымышления права быти. У иезуитов бо кому учившуся, наипаче токмо латински без греческаго, неможно быти православну весма восточныя церкве искреннему сыну». В 1656 году, когда царь Алексей Михайлович посетил Полоцк, проходя походом на Ригу, Симеон поднёс ему своё сочинение «Метры на пришествие великого государя» и тем самым обратил на себя его внимание. В 1664 году, после того как Полоцк снова перешёл под власть Польши, он переселяется в Москву, где обучает латинскому языку молодых подьячих Тайного приказа, а спустя некоторое время становится воспитателем царских детей и придворным стихотворцем.

Кроме всего прочего, Симеон Полоцкий сумел заслужить особое расположение царя своим профессиональным знанием астрологии – занятием, которое категорически отвергалось Православной Церковью. Дошедшая до наших дней повесть рассказывает, что Симеон Полоцкий 11 августа 1671 года после того, как царь Алексей Михайлович «изволил совокупиться с великою государыней царицею», увидел на небе «пресветлую звезду близ Марса» и истолковал это как знак грядущего появления на свет «великого государя». «… И ту звезду оный блюститель познал… и заченшемуся в утробе нарек имя: Петр». Здесь нужно отметить, что зачатие будущего императора произошло в Успенский пост, в течение которого Православная Церковь не совершает браковенчаний, предписывая супружеское воздержание. «По словам опытных духовных лиц, дети, рождённые в нарушение христианских постов, обычно не радуют родителей и общество добродетельной жизнью» (Кутузов).

Однако Феодор Ртищев, будучи, как уже говорилось выше, убеждённым грекофилом и одним из вдохновителей «греческого проекта», всячески покровительствовал «киевским старцам». Увлечение его западной учёностью доходило до того, что он проводил в беседах с киевлянами целые ночи, забывая о сне. Точно так же три дня и три ночи беседовали они с Аввакумом после его возвращения в столицу.

Внешне Ртищев играл роль миротворца. Первоначально он примыкал к боголюбцам, был единомыслен со Стефаном Внифантьевым, почитал за «советника своего» Иоанна Неронова, переписывался с его учеником игуменом Феоктистом. В период гонений на Неронова Ртищев давал ему в своём доме приют на «многи дни». Впоследствии он поддерживал связи и с отставленным от патриаршества Никоном. В ртищевском доме встречались как сторонники никоновской реформы, так и её непримиримые противники.

Однако, как замечает историк Б.П. Кутузов, «многим гостям, вероятно, было невдомёк, что дом Ртищева был тогда фактически отделением первой российской тайной полиции, Приказа тайных дел, во главе которого стоял царский окольничий… Искательных царедворцев, впрочем, это не смущало: “Один только меценат Фёдор Ртищев имеет обыкновение держать открытыми уши для хвалебных голосов литераторов”, – писал по‑латыни из Москвы в Киево‑Печерскую лавру Симеон Полоцкий».

Видимо, неспроста задавались Аввакуму в доме Ртищева такие вот вопросы: «Достоит ли учитися риторике, диалектике и философии?» В ответ на этот провокационный вопрос, заданный 27 июля 1664 года, Аввакум составил целое послание, в конце которого добавлял: «Писанейце же, государь, сие мне отдай, а пьяным философом не кажи, понеже плотская мудрствуют и тебя обманывают…»

На этом аввакумовском «писанейце» стоит остановиться отдельно, чтобы понять суть споров, проходивших в те летние дни 1664 года в доме Ртищева. «Киевляне», будучи защитниками новой европеизированной или эллинизированной культуры, заявляли, что подлинная христианская мудрость не может существовать без философии, риторики и грамматики. Владение «свободными искусствами» необходимо для правильного понимания Священного Писания, а следовательно – для спасения души. Так, впоследствии излюбленным обвинением старообрядцев новообрядческими епископами и миссионерами будет обвинение в «невежестве». Однако за витийствованием Ртищева и киевских старцев о том, что некогда и столпы православия (например, святые Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст) учились у языческих философов, в скрытой форме выражалось стремление к секуляризации. Аввакум прекрасно понимал, что даже если греческая философия и могла в былые времена привести кого‑то из язычников ко Христу, то людей, воспитанных в христианской вере, она может увести только в обратную сторону.

Возражая своим оппонентам, Аввакум говорил, что «свободные искусства» представляют собой лишь внешнее знание, не относящееся к религиозной сфере или христианскому преданию, и в силу этого никакого отношения к спасению не имеют. «Еже бо в Распятого веровати, сие премудрости не требует, ниже умышленей, но веры». Аввакум в своём «Житии» заявлял: «Не учен диалектики и риторики и философии, а разум Христов в себе имам, яко ж и апостол глаголет: “аще и невежда словом, но не разумом”». В одном из своих поучений он призывал своих духовных детей: «Не ищите риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быти христианин… Да и вси святии нас научают, яко риторство и философство – внешняя блядь, свойственна огню негасимому. От того бо раждается гордость, мати пагубе. И несть ми о сем радения. Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, и зело исполнен неведения». В другом месте Аввакум писал: «Аще я и несмыслен гораздо, не ученый человек: за то знаю, что вся в Церкви, от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти, якоже приях; не прелагаю предел вечных. До нас положено: лежи оно там вовеки веком!»

В этом Аввакум следует изначальной установке христианства по отношению к языческой философии. В частности, святой апостол Павел пишет: «Смотрите, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол. 2, 8). «Таким образом, христианское ведение, непосредственно идущее из Священного Писания и творений Святых Отцов, противопоставляется ложному “внешнему” (то есть исключенному из духовной сферы) знанию, – пишет В. М. Живов. – Спасение, согласно взглядам Аввакума, зависит не от этого внешнего знания, но от неповторимых отношений отдельного человека к Богу».

Позиция Аввакума во многом продолжает традиции византийского исихазма. Исихазм вообще очень сильно повлиял на мировоззрение средневекового русского христианина и в особенности на мировоззрение ревнителей благочестия и их духовных преемников старообрядцев, продолжавших оставаться носителями идеалов Святой Руси. Исихазм во многом сформировал на Руси тот образ отношения человека к окружающему миру и образ познания мира, который богословы называют «кардиогносией» – «сердцеведением». Именно этот образ определял отношение к бытию как системе определенных обрядов. Подобное мировоззрение неизбежно должно было вступить в конфликт с чуждым ему европейским гуманизмом, ценности которого активно насаждались в ходе никоно‑алексеевской реформации XVII века. Аналогичные процессы происходили на Западе в эпоху Возрождения. Современник итальянских гуманистов и защитник исихастского направления святой Григорий Палама тоже весьма критически был настроен по отношению к «внешней мудрости», видя в увлечении античной философией начало процесса секуляризации. Дальнейшее развитие европейской истории подтвердило эти его опасения.

«Свет мой, Феодор Михайловичь – обращается к Ртищеву Аввакум, – возлюби зватися християнином, якоже и есть, нежели литором слыть и чужю Христа быть. Мудрость бо плотская, кормилец мой, и иже на нея уповаша, а не на Святаго Духа во время брани, якоже и пишет, закону бо Божию не повинуется, ни может бо, а коли не повинуется, и Христос не обитает ту. Лутче тебе быть с сею простотою, да почиет в тебе Христос, нежели от риторства ангелом слыть без Христа». Свое «писанейце» Аввакум заканчивает следующими словами: «Попросим мы с тобою от Христа, Бога нашего, истиннаго разума, како бы спастися, да наставит нас Дух Святый на всяку истинну, а не риторика з диалектиком».

Вместе с тем, как видно из последующих его сочинений, Аввакум не отрицал философию и её полезность вообще. Так, в «Письме двум девам», осуждая одну из своих духовных дочерей за увлечение «внешней мудростью», он пишет: «Евдокея, Евдокея, почто гордаго беса не отринешь от себя? Высокие науки исчешь, от нея же падают Богом неокормлени, яко листвие. Что успе Платону и Пифагору и Демостену со Аристотелем? Коловратное течение тварное разумевше, от ада не избывше. Дурька, дурька, дурищо! На что тебе, вороне, высокие хоромы? Граматику и риторику Васильев, и Златоустов, и Афанасьев разум обдержал. К тому же и диалектик, и философию, и что потребно, – то в церковь взяли, а что непотребно, – то под гору лопатою сбросили».

Отголоски споров, проходивших летом 1664 года в доме Феодора Ртищева, слышны и в послании Аввакума к боярину Андрею Плещееву – его ответе на «зловерное письмо» этого духовного сына Иоанна Неронова, прежде бывшего защитником святой старины, а затем перешедшего на сторону реформаторов из страха подпасть под клятвы продажных «вселенских патриархов». Плещеев увещевал Аввакума, всячески склонял его присоединиться к реформированной церкви, пытаясь доказать, что своими действиями Никон и покорные ему иерархи якобы не вводили ничего нового, но что ими только «погибшее обретается, кривое исправляется, косвенное отметается и стропотное соглаждается». Русские книги исправляются «премудрейшими учителями», поскольку в них якобы много несходного с греческими оригиналами и старинными русскими списками. В заключение Плещеев призывал Аввакума прекратить свою проповедь, чтобы «не соблазнить» других, ибо «горе человеку имже соблазн приходит», а под влиянием проповеднической деятельности протопопа многие люди не ходят в никонианские церкви, отвергают новые Служебники, троеперстие и «все исправленные ныне церковные догматы». Доходит даже до того, что люди умирают без покаяния и причастия.

На это протопоп Аввакум вполне резонно отвечал, что действительно очень важно хранить «дружество», особенно христианам; но для христиан есть только один Учитель, основавший Свою Святую Церковь и оставивший им Свое учение, и только Его они должны слушать и Его заповедям следовать. Соответственно считать, что основанная Христом Церковь в чём‑то прежде согрешала, и пытаться как‑то «исправить» Священное Предание – сущая ересь.

«Церковь бо созда Христос, – пишет Аввакум, – сице святу и крепку, сице непреклонну и недвижиму, яко не токмо уста еретическая, но и самая врата адова не одолеют ей, по словеси Господню; в ней бо Христос живет и в ней царствует, и не даст ей погрешити ни мало что, – не токмо в вере и догматех веры, но ни в малейшей чертице божественных, церковных, канонов или песней. Вся бо церковная цела суть и ничим же вредима. Отпадшия же от Церкви не веруют словесем Христовым, яко Церкви Христовы врата адова не одолеют, и никакову исправлению не подлежат от начала веры даже до скончания века; но перваго зверя пестроту приемше, хулу на Бога глаголют и на селение Его, еже есть Церковь, и на вся, живущая на небеси, а себе самих нарицают церковью. Глаголют бо: поблудиша отцы наша в церковных догматех и много время в порушении пребысть, даже до нас; мы же ныне, ко исправлению умудрившеся, погибшее обретаем, неистовая исправляем, стропотная гладка сотворяем; а еже Церкви Христовой врата адова не одолеют, сего и вопросити стыдятся за великою мудростию. Но Церковь святая, соборная и Апостольская, – в ней же Христос живет, глаголя: с вами есмь во вся дни до скончания века, – весть проклинати отпадших, и не первыя есте вы отторгшееся от единства церковныя веры. Мните себе исправляти, и под титлом исправления, – чем далее, тем глубее во дно адово себе низводите; и тому мнимому вашему исправлению конца не будет, дондеже не останется в вас ни едина малейшая часть христианства. Тако бо отпадоша ариане от Церкви Христовой и исправиша в лучшую погибель; тако македонияне прияли и прочии вси; тако римляне, тако унияты, тако лютеране: тии вси, отметающеся Христа и не приемлюще словес Христовых, о них же глаголет Богослов: всяк преступаяй и не пребываяй во учении Христове, Бога не имать. Твори, еже хощеши. Аз же сумнюся о твоем обращении, по словеси святаго Апостола Павла, яко плотское мудрование вражда есть на Бога, закону бо Божию не повинуется, не может бо уже покоритися».

Аввакум разражается гневной речью в адрес «новых учителей», называя их «нынешними пьяными апостолами, которые всегда с похмелья мудрствуют, составляюще лукавые догматы». Эти «дрождями прокислыя мудрецы» трясущимися руками пишут свои новые книги, «ползающе по земле, яко гадове». Обращаясь к Андрею Плещееву, Аввакум восклицает: «Ей, не внидет, возлюбленне, благодать духовная в те уста, в няже входит вино корчемное!» – и призывает его покаяться и вернуться к отеческому преданию.

* * *

Влияние проповеди протопопа Аввакума становилось всё сильнее. Количество сторонников его росло день ото дня, не на шутку пугая «новолюбцев». Новообрядческие священники жаловались, что в церкви Софии Премудрости Божией, что за Москвой‑рекой, Аввакум «своим учением прихожан отлучил многих», а некоторые позволяли себе даже такие дерзости, как благовещенский сторож Андрей Самойлов, который «называл митрополита и архиепископов проклятыми и бранил их матерны, а дьякона Софийскаго хватал и дергал за рясу, называя никоновичем». Даже в кремлёвском Вознесенском девичьем монастыре проповедь Аввакума имела такой успех, что инокини во главе с уставщицей Еленой (Хрущовой), сделавшейся усердной его последовательницей, стали служить по старым книгам, а когда власти запретили им это, организовали богослужение в кельях.

Были среди последователей Аввакума и весьма влиятельные в высшем московском обществе лица. Они принимали его в своих домах и тем способствовали его проповеди. В это время Аввакум знакомится с такими видными и родовитыми боярами, как князья Иван Андреевич Хованский и Юрий Алексеевич Долгорукий. Особенно чутки были к вдохновенным словам протопопа женщины. Так, поддержку Аввакуму оказывала родственница царицы и внучка знаменитого освободителя Москвы, князя Димитрия Пожарского, Анна Петровна Милославская. Но самой ревностной его последовательницей стала молодая боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова.

Родилась она в Москве 21 мая 1632 года в семье окольничего Прокопия Фёдоровича Соковнина, родственника первой жены царя Алексея Михайловича – царицы Марии Ильиничны. Родители её были людьми благочестивыми и богобоязненными. В 1649 году юную Феодосию Соковнину выдали замуж за боярина Глеба Ивановича Морозова, который был намного её старше и приходился родным братом царскому дядьке и свояку Борису Ивановичу Морозову. Когда в 1662 году бездетный Борис Иванович умер, то всё его огромное состояние наследовал его и без того состоятельный брат Глеб Иванович. Но и он вскоре отошёл к Богу, и его молодая вдова стала обладательницей одного из самых крупных состояний того времени.

Палаты боярыни Морозовой были первыми в Москве, её любили и уважали при царском дворе, и сам царь Алексей Михайлович отличал её перед другими боярынями. Она именовалась «кравчей царской державы». Окружённая роскошью, она выезжала в расписной карете, запряжённой двенадцатью арабскими конями с серебряными цепями. В доме было не менее трёхсот слуг, а крестьян насчитывалось до восьми тысяч. К ней сваталось множество самых знатных в России женихов. Казалось бы, о чём ещё можно мечтать молодой красивой женщине?

Но, оставшись вдовой, Морозова целиком посвятила себя делам благочестия и воспитанию своего малолетнего сына Ивана. Ожидая Жениха Небесного, она отказывала женихам земным. Она сама управляла людьми и работала по хозяйству. Целыми часами разбирала она нужды крестьян, «любовию и милостию на дело Господне побуждая». Сама пряла и ткала, шила простое платье и бельё, а ночью тайком с близкими подругами‑богомолками раздавала его по тюрьмам и больницам. Двери морозовского дома всегда были открыты для нищих, убогих и странников. При этом она сама кормила нищих, ухаживала за больными и калеками, обмывала им раны, выполняя тем самым завет Христов. Щедро подавала боярыня и на монастыри и церкви. В её доме строго соблюдался церковный устав. День начинался и заканчивался молитвой. Вместе с хозяйкой молились и все домочадцы. Молитва эта всегда была глубокой и сердечной, так что часто можно было увидеть, как из глаз боярыни лились слёзы – «яко бисерие драгое схождаху». Часто молилась она и по ночам. Ночью сама вставала на молитву, не давая будить себя слугам, по совету отца духовного, клала 300 поклонов да творила 700 молитв Исусовых…

Несмотря на свою близость к царскому двору, никоновских нововведений боярыня Морозова не приняла, продолжая придерживаться старой веры. Она была начитанна в богословской литературе и находилась в самой гуще ожесточённых споров старообрядцев с никонианами. «Прилежаше бо Феодосья и книжному чтению, – пишет о ней Аввакум, – и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских».

Познакомившись с протопопом Аввакумом, молодая боярыня под влиянием его страстных речей и длительных бесед становится его духовной дочерью и горячей поклонницей. Когда именно состоялось первое знакомство Морозовой с Аввакумом, точно неизвестно (вполне возможно, что оно произошло в доме её троюродного брата Феодора Ртищева), однако уже с весны 1664 года, то есть со времени возвращения Аввакума из сибирской ссылки в Москву, их отношения были очень близкими. Когда гонения на староверов усилились, Морозова стала оказывать материальную помощь ссыльным и принимать у себя гонимых. Вокруг её дома собираются ревнители древлего благочестия. Со всеми противниками никоновских реформ, в том числе с протопопом Аввакумом, она вела активную переписку. Он называл её любовно сестрой, ставя необычайно высоко: «моей дряхлости жезл и подпора, и крепость, и утверждение».

Боярыня Морозова предложила Аввакуму пристанище в своём обширном доме. Он согласился. И с тех пор дом Морозовой становится самым настоящим центром московской оппозиции никонианским реформам. Здесь же в это время жила некая «инокиня благоговейная» Мелания (Александра Григорьевна). Старица Мелания была одной из ярчайших личностей в первом поколении русских старообрядцев. О ней высоко отзывался протопоп Аввакум, величая её «блаженной и треблаженной матерью». Наставляемая старицей Меланией, которой она «смирившися Христа ради, отдадеся под начал и до конца отсече свою волю», Морозова начала вести фактически монашеский образ жизни, пешком ходила по темницам, щедро раздавая милостыню заключенным, совершала паломничества по святым местам, к чудотворным иконам и мощам святых угодников.

В своём доме, ставшем по сути монастырём в миру, боярыня держала пять изгнанных инокинь и сердечно радовалась, стоя на ночном правиле и сидя за трапезой рядом с ними. Вместе с боярыней находились её сестра княгиня Евдокия Урусова и жена стрелецкого полковника Мария Данилова – также ставшие духовными дочерьми протопопа Аввакума. В числе юродивых, невозбранно приходивших в дом Морозовой и живших там подолгу, были знаменитые ревнители древлего благочестия Феодор, Киприан и Афанасий. Феодор, которого Аввакум привёз с собою из Устюга, ходил в одной рубашке, мёрз на морозе босой, днём юродствовал, а ночью со слезами стоял на молитве. О нём так рассказывал Аввакум: «Много добрых людей знаю, а не видал подвижника такова! Пожил у меня с полгода на Москве, – а мне еще не моглося, – в задней комнате двое нас с ним, и, много, час‑другой полежит да и встанет; тысячу поклонов отбросает, да сядет на полу и иное, стоя, часа с три плачет, а я таки лежу – иное сплю, а иное неможется; егда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: “долго ли тебе, протопоп, лежать тово, образумься, – веть ты поп! как сорома нет?” И мне неможется, так меня подымает, говоря: “Встань, миленькой батюшко, – ну‑таки встащися как‑нибудь!” Да и роскачает меня. Сидя мне велит молитвы говорить, а он за меня поклоны кладет. То‑то друг мой сердечной был!»

Другой юродивый, Киприан, был известен даже царю, бывая во дворце среди «верховых богомольцев». Не раз молил он царя о восстановлении старой веры, ходил по улицам и торжищам, свободным языком обличая Никоновы новины. Впоследствии оба юродивых будут сосланы на север: Феодор – на Мезень, Киприан – в Пустозёрск, и там казнены: первый в 1670 году, второй – в 1675‑м.

Юродивый Афанасий, происходивший из нижегородских пределов, был духовным сыном и учеником протопопа Аввакума. Рано начав скитаться по монастырям, он имел возможность ознакомиться с книжными сокровищами многих прославленных русских обителей, что в дальнейшем позволило ему в своих сочинениях представить многочисленные свидетельства в пользу старой веры. Юродствуя, бродил босиком в одной рубашке и зимой и летом, «плакать зело же был охотник». «А с кем молыт, и у него слово тихо и гладко, яко плачет». Впоследствии, когда Аввакума сошлют в ссылку на Мезень, Афанасий оставит подвиг юродства и возглавит старообрядческую оппозицию, приняв в 1665 году иночество с именем Авраамий. Обличая новых «князей церкви», он напишет: «Начальницы славою света сего суетнаго прельстишася, и аки тмою, сластолюбием и сребролюбием помрачишася…» После Собора 1666–1667 годов и ссылки вождей церковной оппозиции в Пустозёрск инок Авраамий будет служить связующим звеном между ними и их сторонниками в столице. В 1667–1669 годах он составит обширный полемический сборник «Христианоопасный щит веры против еретического ополчения», в котором будут собраны его полемические писания, послания его друзей (Аввакума, Феодора, Феоктиста, Иоанна Неронова), автобиографическая «Записка» Епифания, некоторые сочинения писателей прошлого (например, Максима Грека). 6 февраля 1670 года Авраамий будет арестован за переписку с Аввакумом, расстрижен и весной 1672 года сожжён в Москве «на Болоте» – «яко хлеб сладок принесеся Святей Троице» …

Частыми гостями в доме Морозовой были епископ Александр Вятский, открыто осуждавший никоновскую реформу и помогавший вождям оппозиции составлять челобитные, подбирая для них материалы и доказательства; бывший игумен московского Златоустовского монастыря Феоктист, ученик Иоанна Неронова и автор посланий в защиту старой веры; инокини кремлёвского Вознесенского девичьего монастыря.

Бывал здесь, вероятно, и «богомудрый и благородный старец» Спиридон (в миру Симеон Феодорович) Потёмкин [56]– архимандрит Покровского монастыря в Москве, уроженец Смоленска, выходец из боярской аристократии. Он приходился родным дядей Феодору Ртищеву (через свою сестру Ульяну Феодоровну), был человеком весьма образованным, знал пять языков, в том числе греческий, латинский и древнееврейский. С самого начала никоновских реформ Спиридон Потёмкин выступил с их резкой критикой, заявляя, что любое изменение «буквы» обрядов открывает путь антихристу для окончательного покорения «под свою руку» последнего в мире православного царства – Святой Руси. Реформаторы пытались склонить старца Спиридона на свою сторону, предложив ему кафедру митрополита Новгородского, но он был непреклонен: «Лучше аз на виселицу поеду с радостью, нежели на митрополию на новые книги».

В своих сочинениях в защиту старой веры Спиридон Потёмкин переносит спор с деталей обряда и личных выпадов на теоретическую, строго богословскую почву. Никоновские новшества неправильны и бесполезны уже потому, что Церковь Христова «и не требует никакова исправления; того ради яко непогрешити может… яко никогда же погрешити ей, не точию в вере или крещении или священстве, но ни в малейшем от догмат святых в чем поползнутися… А еже прият того вовеки не оставит, и не может быти недейственна: ни един час, и не может погрешити ни во едином слове, ни во псалмех ни во ермосах, ни во обычаех и нравех писаных и держимех, вся бо церковная свята суть, и держание не пресечеся ни на един день».

Тем самым всякая попытка изменить, а точнее, исказить церковное предание, переправить или заново отредактировать богослужебные тексты и чинопоследования подрывает самые основы веры. Старец Спиридон обращал внимание верующих на то, что «ныне выходят книги еретическими реформовании, полны злых догмат, из Рима, из Парижи, из Венецыи, греческим языком: но не по древнему благочестию, их же прелагают на словенский язык, ныне же реформованныя з горшими расколы». Но и это ещё не всё. Новые церковные вожди ради «науки грамматики, риторики и философии» «еллинских учителей возлюбиша паче апостолов Христовых», то есть ради древнегреческой и вообще секуляризированной культуры и науки забыли веру Христову и отходят от корней православия. Спиридон с горечью восклицает: «О люте время нас постиже, разлучают нас со Христом истинным Богом нашим, и приводят к сыну погибели!» «В его глазах этот отход от Христа к светской секуляризированной культуре является предзнаменованием “последнего времени”, конца истории, прихода антихриста. Что можно ожидать от таких вождей церкви, которые ради преимуществ преходящей светской науки и цивилизации изменяют святым догматам и старому церковному обряду? Они способны всё сделать, они готовы отступить от правой веры, и недалёк день, когда они “дадут славу зверю пестрому” и “устелют путь гладок своему антихристу сыну погибели”» (Зеньковский). В своих эсхатологических построениях старец Спиридон Потёмкин близок к западнорусским богословам Стефану Зизанию и Захарии Копыстенскому, разделяя их теорию поэтапного, трёхчастного завоевания мира антихристом. Так же как они, он ожидал появления антихриста в 1666 году, видя все признаки наступающего Апокалипсиса: «…и что будет по шести летех, но и сего уже главизны являются». Но до 1666 года дожить ему было не суждено…

* * *

Встречи единомышленников, противостоявших никоновским реформам, и их бурные диспуты с «новолюбцами» не могли не вылиться в какие‑то определённые действия. В «Житии» преподобного Корнилия Выговского сообщается о соборе, который был в доме «некоего господина, потаеннаго христианина гонения лютаго ради».

«Некогда бывшу ми на Москве, – вспоминает преподобный Корнилий, – и некогда собравшимся отцем вкупе у некоего господина, потаеннаго християнина, гонения ради лютаго, начаша советовати о крещении: отец Спиридон Потемкин, архимандрит Покровской от убогих, соборныя отцы протопопы священно‑Аввакум, Даниил, священноигумен Досифей, свяшенноиерей Лазарь, священнодиякон Феодор, иноки Авраамий и Исайя, и аз, грешный, Корнилий, – о никониянском крещении по новопечатным книгам бывающее под двочастным крыжем, пятиперстным херосложным малаксовым благословением с треперстным знаменованием; и ради новоизданнаго их символа веры и прочая, а за отложение всего древлецерковнаго святоотеческаго содержавшагося кафолическаго благочестия, трисоставнаго креста Господня, двоеперстнаго благословения и символа веры православныя, по старопечатным книгам глаголющее. Сия вся и прочая с порицанием отложивше и клятвам и анафемам предавше, тяжкопорицательно устроиша соборне. И вси присудиша купно, что никониянское крещение за крещение не вменяти, и по апостольским и соборным правилом повелеваша паки совершенно крещати второе. Глаголаху сице: “Есть бо таковые правила – и простолюдину повелевают крестити при нужды, не сущу иерею”».

Принятие подобного решения в те годы было равносильно подписанию себе если не смертного приговора, то пожизненной ссылки – как минимум. Фактически оно означало отрицание законности и благодатности официальной церкви и, соответственно, поддерживающего её правительства. Но первые отцы староверия были единодушны в своём неприятии никонианских таинств. И этим свидетельство преподобного Корнилия о Московском соборе 1664 года особенно ценно. «И рассуждали вси купно, яко невозможно его (то есть никонианское крещение. – К.К.) имети за истинное ради отступления веры христианския и всех нарушения законов Христовых, но ныне нам невозможно божественных правил изыскати ради гонения; но впредь хотящим по нас спастися, желающим Небеснаго Царствия вкратце речем от Благовестника: аще кто не родится водою и Духом, не может спастися, аще и всех человек праведнейшии будет. Инде бо Писание глаголет, яко еретическо крещение Духа Святаго не имать, а ныне бо Никон сам еретик сотворися и прочих скверными сотвори и в другаго Бога веровати научи, а истинну отложи и о всем в крайнее поругание низложи, Господа нашего Исуса Христа инако нарече и совсем по пророчеству антихристу уподобися. Иеремия пророк глаголет, яко во всем уподобитися хощет льстец Сыну Божию: лев Христос, лев и антихрист явися; Христос агнец, явися и антихрист агнец; и се пророчество исполнится; братие, да будем под опасением сея прелести».

Решения, принятые на староверческом Московском соборе, находили горячую поддержку в разных уголках государства Российского, прежде всего в отдалённых скитах и монастырях, во множестве разбросанных между Волгой и Белым морем. Уже до Собора 1666–1667 годов, на котором «новолюбцы» окончательно разорвали все связи с предшествующим церковным преданием, сложились основные центры стояния за старую веру. «Это, конечно, прежде всего, Москва, где всем попыткам правительства подавить “мятеж церковный” сопротивлялись многочисленные круги духовенства, посадских людей и купцов и сравнительно небольшой кружок аристократии вокруг боярыни Морозовой, – пишет С. А. Зеньковский. – На восток от Москвы население среднего течения Волги и впадавших в неё рек с центрами в вязниковских, краснораменских и костромских лесах почти сплошь было против “никоновских реформ”, и здесь движение приобретало наиболее опасный характер. На Севере очаги “староверия” были по преимуществу между озером Онегой и Белым морем. Сибирь со времени проповеди там Аввакума и Лазаря тоже была церковно очень неспокойной. Даже на юге, в Астрахани, где в 1661 году были задержаны три миссионера “старой веры”, и на Дону, куда стекались не ладившие с властями элементы, церковное “шатание” и недовольство иерархией сказывались всё больше и больше. Но до тех пор, пока у населения и духовенства были надежды, что царь и иерархи “образумятся” и “исторгнут злое и пагубное учение”, смута в церкви ещё не нарушала её канонического единства». Все эти «очаги староверия» будут играть первоочередную роль и в последующей, более чем трёхвековой истории старообрядчества.

Но главным оплотом старой веры в это время становится древняя святыня Русского Севера, жемчужина Поморья – Соловецкий монастырь. Здесь в августе 1655 года побывал бежавший из ссылки протопоп Иоанн Неронов. Соловецкие иноки встретили его весьма радушно, за что архимандрит Илия некоторое время даже находился под запрещением. А 8 июня 1658 года состоялся первый Соловецкий «чёрный» (то есть иноческий) собор по поводу присланных из Москвы новопечатных книг. Принесли книги, стали их читать и просматривать, увидели «чины нововводные», хулу на двуперстное крестное знамение, которым знаменовались святые Зосима и Савватий Соловецкие, Сергий Радонежский и Кирилл Белоезерский. «Видите, братия, – со слезами на глазах сказал архимандрит Илия, – последнее время: восстали новые учители и от веры православной и от отеческаго предания нас отвращают, велят нам служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтобы нас Бог сподобил в православной вере умереть, яко же и отцы наши, и чтобы латынской службы не принимать». После тщательного изучения текстов новопечатных книг и сверки их с древними рукописями (в Соловецком монастыре была богатейшая по тому времени библиотека древних манускриптов) собор вынес решение: «Новых книг не принимать, по ним не служить и за отца архимандрита стоять…»

Новые книги были снесены по распоряжению архимандрита Илии в «казённую палатку», а иноки Соловецкого монастыря продолжали служить по старым. Вместе с тем в течение нескольких лет иноки написали царю пять челобитных, в которых умоляли его лишь об одном: разрешить им оставаться в вере своих отцов: «По преданию Никона, патриарха бывшаго, и по новоизложенным его книгам, проповедают нам ныне Никоновы ученицы (ученики. – К.К.) новую незнаемую веру, ея же веры мы и прадеды и отцы наши до сего дни не слыхали», а отеческую «нашу православную веру похулили и весь церковный чин и устав нарушили, и книги все перепечатали на свой разум, богопротивно и развращенно… Плачемся вси со слезами, помилуй нас, нищих своих богомолцев и сирот, не вели, государь, у нас предания и чину преподобных отец Зосимы и Саватия переменить, повели, государь, нам быти в той же нашей старой вере, в которой отец твой государев и вси благоверные цари и великия князи и отцы наши скончались, и преподобные отцы Зосима, и Саватей, и Герман, и Филипп митрополит и вси святии отцы угодили Богу». Для соловецких иноков, как и для всех искренне верующих русских людей XVII столетия, измена старой отеческой вере означала измену самой Христовой Церкви и Самому Богу. А потому, подобно первым христианам, они соглашались скорее идти на пытки, мучения и верную смерть, нежели отступить от веры, в которой спасались их предки.

В 1658 году, когда Никон оставил патриарший престол, появилась робкая надежда на возвращение к старой вере. Преследования ревнителей древлего благочестия на время прекратились, сосланные за противление никоновским реформам священнослужители были возвращены из ссылки, и в Соловецком монастыре продолжали служить по‑старому. О Соловках и их стоянии в вере как будто на время забыли…

Однако надежды на восстановление древлеправославия оказались тщетными. 1 июля 1659 года скончался соловецкий игумен Илия, а в марте 1660 года в Москве поставили в архимандриты Соловецкой обители иеромонаха Варфоломея, который, прибыв в монастырь, отстранил старых советников из состава монастырского собора и ввел туда новых, угодных себе. Новый архимандрит пытался вводить в монастыре и новые порядки. Так, в 1661 году он предпринял попытку ввести в обители недавно принятое в Москве наречное пение вместо древнего наонного. Это вызвало ропот среди братии монастыря, а головщики (руководители церковных хоров) продолжали по‑прежнему петь по старинным певческим книгам. В 1663 году Варфоломей совершает новую попытку реформирования, но она снова заканчивается полным крахом. Братия монастырская крепко стояла за старину. Как раз в это время на Соловках старец Герасим Фирсов написал «Послание к брату», в котором привёл многочисленные свидетельства в защиту двуперстия, а старец Феоктист составил «Слово об антихристе и тайном царстве его», где доказывал идею о том, что антихрист уже царствует в мире духовно, а Никон – предтеча его.

Состоявшийся в том же 1663 году новый монастырский собор подтвердил постановления прежнего Собора 1658 года и строго запретил под угрозой наказаний и епитимий принимать какие‑либо «никонианские нововведения». Мирное противостояние соловецких иноков реформам будет продолжаться до 1667 года, когда выльется в открытое восстание монастыря против правительства.

* * *

Несмотря на упорство Аввакума, царь всё же не оставлял попыток привлечь его на свою сторону, поскольку это позволило бы заглушить нарастающую день ото дня народную оппозицию церковным реформам. Видя, что тот не хочет соединиться с никонианами, царь послал к нему от своего имени боярина Родиона Стрешнева. Боярин уговаривал Аввакума «молчать», прекратить свои проповеди против официальной церкви – по крайней мере до церковного собора, который должен будет решить вопрос о Никоне. Протопоп утешил боярина Стрешнева, говоря, что царь «от Бога учинен, а се добренек до меня», и рассчитывая, что с удалением из Москвы Никона Алексей Михайлович сам «помаленьку исправится».

Вместе с тем, поняв, что место царского духовника не прельщает несговорчивого протопопа, царь делает ему более заманчивое предложение: обещает с 1 сентября место справщика на Печатном дворе («…а се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе книги править»). Это была реальная возможность влиять на ход церковной реформы и исправление богослужебных книг. Посулы сопровождались обильными денежными «дарениями». «Пожаловал, ко мне прислал десеть рублев денег, царица десеть рублев же денег, Лукьян духовник десеть рублев же, Родион Стрешнев десеть рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шесть десят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечева и сказывать: всяк тащит да несет всячиною!» Тронутый таким вниманием царя и вдохновлённый надеждой на место справщика на Печатном дворе, Аввакум действительно на некоторое время замолкает.

Однако компромисс в делах веры был для Аввакума совершенно невозможен. Неустрашимый протопоп не мог долго молчать. «Да так‑то с полгода жил, да вижу, яко церковная ничто же успевает, но паче молва бывает, – паки заворчал…» Не прошло и полгода, как Аввакум возобновил свои обличения никонианского духовенства, называя представителей его в своих проповедях «отщепенцами» и «униатами»: «Они – не церковные чада, а дияволя». «Берегитеся, – обращается он к своим духовным чадам, – Господа ради, молю вы, никониян, еретиков, новых жидов! Обкрадывают простых душа словесы масленными, плод же – горесть и червие. Лутче принять чувственнаго змия и василиска в дом, нежели никониянская вера и учение».

Все предложения высоких мест Аввакум вменил «яко уметы», предпочитая временным благам вечную жизнь и земным почестям – спасение души. Он снова пишет проповеди и послания, обличая «мерзость никоновских исправлений», призывая твёрдо стоять за древлее благочестие. За время своего кратковременного пребывания в Москве Аввакум написал несколько сочинений в защиту старой веры, которые, к сожалению, до наших дней не сохранились. Какое‑то представление о них можно составить по следующему краткому изложению, сделанному для Собора 1666 года: «После свободы писал он, Аввакум, о Символе и о сложении перстов в крестном воображении, и о поклонах и о прочем, что в новоисправленных печатных книгах напечатано неправо. Да он же в своих письмах писал, что на Москве во многих церквах Божиих поют песни, а не божественное пение, по латыни, а законы и уставы у них латынские, руками машут и главами кивают и ногами топчют, как‑де обыкло у латынников ко органом. И на книжнаго печатнаго двора справщиков и на священников московских церквей написал, что они пожирают стадо Христово злым учением и образы нелепо носят отступнические, а не природные наши словенскаго языка, и они же не церковные чада, дияволя, родилися ново от никонова учения, понеже не веруют во Христа вочеловечшася и еще же исповедают и не воскресша и царя несовершенна на небеси со Отцем быти, и Духа Святаго не истинна глаголют быти; их же отщепенцами и униатами называет, что они ходят в рогах вместо обыкновенных словенских скуфей, и причащаться святых таин православным христианам у тех священников, которые по новоисправленным служебникам Божественные литургии служат, не велит».

Самому царю Аввакум пишет особую челобитную, в которой высказывает свой взгляд на положение церковных дел того времени: «…чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу общую – святую церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршейский пастыря православнова учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика». Это было, по словам самого Аввакума, «Моленейце к великому государю о духовных властех, ихже нужно снискать», или «Роспись, кто в которые владыки годятца», как эта челобитная называется в бумагах игумена Феоктиста. «Судя по тому, что Аввакум решился ходатайствовать за других, указывать государю кандидатов на епископские кафедры, можно заключать, что его авторитет в это время был значительный, что он чувствовал за собой некоторую силу, если решался выступить с такими указаниями, – пишет А. К. Бороздин. – Кроме того, мы знаем, что эта челобитная не ограничивалась одними подобными указаниями, а касалась вообще церковных дел, и о них‑το именно и “ворчал” протопоп».

Челобитную царю сам Аввакум передать не мог, поскольку в это время был нездоров, и отдал её своему духовному чаду Феодору юродивому, чтобы тот вручил письмо царю во время его переезда из дворца в церковь. «Он же с письмом приступил к цареве корете со дерзновением, и царь велел ево посадить и с письмом под красное крыльцо, – не ведал, что мое; а опосле, взявше у него письмо, велел ево отпустить. И он, покойник, побывав у меня, паки в церковь пред царя пришед, учал юродством шаловать, царь же, осердясь, велел в Чюдов монастырь отслать. Там Павел архимарит и железа на него наложил, и Божиею волею железа рассыпалися на ногах пред лю[дь]ми. Он же, покойник‑свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез и голым гузном сел на полу и, крошки в печи побираючи, ест. Так чернцы ужаснулися и архимариту сказали, что ныне Павел митрополит. Он же и царю возвестил, и царь, пришед в монастырь, честно ево велел отпустить».

Аввакумовская челобитная решила участь мятежного протопопа. «Эта челобитная показала государю, что Аввакум крепкий, убеждённый сторонник русской церковной старины, и что он добивается собственно полной отмены произведённой церковной реформы и всецелого возвращения к старым церковным порядкам, при которых “никоновы затейки” не имели бы места». Попытка царя Алексея Михайловича примирить Аввакума хотя бы с частью никоновских реформ потерпела поражение.

Царь и церковные иерархи были сильно смущены огнепальной ревностью Аввакума: «И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, как молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истинну, не стали к прелесной их службе ходить». Успех проповеди Аввакума в московском обществе привёл духовные власти в самую настоящую ярость. Они решили принять меры против него и просили государя о его высылке, так как он «церкви запустошил».

Ещё одним поводом для ссылки Аввакума явилась скандальная история, связанная с заезжим греческим архимандритом Дионисием, обучавшим архиепископа Рязанского Илариона греческому языку. Аввакум так передает эту историю: «Некто гречанин Дионисей учит Илариона, архиепископа Рязанского, греческим буквам, реку и нравом, внешняя мудрствующим. Болезнуя ж, рекох владыке сему, древния ради любви с ним: Владыко святый, у зазорна человека учишься! О нем же слышах от достоверных свидетелей, что Софеинской поп Иродион извещал на него вам, святителем, что он, архимарит, некоего подяка содомски блудил многое время. И по действу диаволю, прилучися ему и во олтари скверну деяти со отроком, облекши детище во святителския ризы и во амфор. И те вины детищ написаны дал ему, попу Иродиону; а он, поп Иродион, то писмо Вятцкому епископу Александру казал; еда и Питириму митрополиту не известно ли».

По словам Аввакума, история эта получила достаточно широкую огласку. Действительно, об этом же случае, слышанном им ещё в Москве, вспоминает в своём послании к сыну Максиму и диакон Феодор: «Толмачь же той Денис и сам праваго суда бояся, понеже соборную церковь Успенскую осквернил некогда блудом, младаго подьяка Никонова в пределе облудил, подьяк же той нам знаем бе и прииде в разум, и каяся о том согрешении своем, и пострижеся».

После рассказанного Аввакумом сам архиепископ Иларион «кручинен был», однако другие архиереи пришли в ярость и стали обвинять Аввакума в клевете на «ученого царского богомольца» и распространении слухов. Аввакум попытался оправдаться и написал царю Алексею Михайловичу челобитную. Излагая всю вышеизложенную историю, он риторически вопрошал царя: «Мала ли беда, содомская сия скверна, во святилище содеяна? Как выедет он, архимарит, во свою землю, скажет вместо детища: я‑де глупых русаков и владыку блудил. У них то, греков, не диковина. И безчестие сие и вечный позор не точию вам, архиереом, но и всему государству будет. А толко до сего времени и служите в той церкви без освящения: блюдитеся и от Бога казни. Не добра похвала – такой вор и ругатель великия России святителя учит!.. По пирушкам ходя, поп Иродион, со своею братиею, смеяся, говорит те слова… А се и безчестие всему государьству от странных сих. Естьли, государь, он, поп Иродион, исправил то духом кротости, ино было не надобно во многие слухи вносит. А то и Галитцкому протопопу Михаилу, и Благовещеньскаго собора пределному диакону Феодору, и другим многим, те вины душепагубныя сказывал, и во многия слухи то внес, и в верных в державе царствия твоего велик соблазн. Пес убо, аще скочит в церковь, ино освящение есть: а то такая скверна, ея же ради Содома и Гомора пят градов погибе! А се на таком святом месте, в немже безкровная жертва Господеви приносится и пречистый Агнец за мирский живот и спасение заколается! Вправду, христолюбивый государь, не возможно и попу Родиону тех вин святителем не известит, для того, чтоб церков освятит. А безчестия ради всему государству хотя б и тебе, государю, известить. Дело то соборное и исправит зело нужно. И аще архиереи исправити не радят, поне ты, христолюбивый государь, ту церковь от таковыя скверны потчися очистит, да в державе царствия твоего в верных людех соблазн потребится, да и от Бога милости сподобимся».

Однако оправдаться Аввакуму не удалось. И это неудивительно, если заглянуть немного вперёд и посмотреть, какая роль будет уготована царём греческому архимандриту Дионисию на будущем Большом Московском соборе 1666–1667 годов, и насколько «нужный» для реформаторов это был человек. На двор к Аввакуму явился боярин Пётр Михайлович Салтыков и возвестил царскую волю: «Власти‑де на тебя жалуются… поедь‑де в ссылку опять».

29 августа 1664 года Аввакум вместе со своим семейством был отправлен в ссылку в далёкий Пустозёрск. В дорогу добрые люди много чего Христа ради насобирали, да всё пришлось оставить в Москве…

Date: 2015-10-21; view: 443; Нарушение авторских прав