Русский путь по сценарию иезуитов

В 1651–1652 годах среди боголюбцев начались разногласия по поводу выбора путей предстоящей церковной реформы, необходимость которой никем не отрицалась. Но если епископ Павел Коломенский, протопопы Аввакум, Иоанн Неронов и Даниил Костромской ревностно выступали за реформирование Церкви по русскому образцу, на основе отеческих преданий и постановлений знаменитого Стоглавого собора 1551 года, то митрополит Никон, протопоп Стефан Внифантьев, Феодор Ртищев и сам царь Алексей Михайлович склонялись к реформированию по современному им греческому образцу, ошибочно принимая его за эталон древнего церковного предания.

После заключения греками двух уний с католиками (Лионской 1274‑го и Ферраро‑Флорентийской 1453 года) на Руси сложилось подозрительное отношение к грекам. И оно имело под собой серьёзные основания. Греки, находясь в течение двухсот лет под турецким владычеством, в значительной степени отошли от чистоты православного учения и жития, «зашатались в вере». Около 1480 года в текст русской архиерейской присяги было даже включено клятвенное обещание не принимать греков ни на митрополию, ни на епископию – как живущих под властью неверного царя. В XVII веке те восточные иерархи, которые желали остаться в России на вечное житьё, должны были сперва пройти обучение русским обычаям и лишь после этого их допускали до отправления архиерейских обязанностей. Что касается простых иноков и мирян, вышедших с православного Востока, то их предварительно посылали в различные русские монастыри «под начал» «для исправления их христианския веры». Только после подобного исправления им разрешали поселяться в России. По словам Павла Алеппского, при патриархе Филарете с приезжими греками поступали ещё строже: их 40 дней считали оглашенными и лишь затем присоединяли к Церкви через миропомазание, разрешая мирянам молиться в русских церквях и причащаться, а клирикам – совершать богослужения.

Греческие иерархи, приезжавшие в Москву с разорённого православного Востока просить милостыни и приюта, и сами не раз заявляли о том, что лишь в России православие сохранилось в первозданной чистоте. Антиохийский патриарх Иоаким, испрашивая в 1586 году у царя Феодора Иоанновича разрешение прибыть в Москву, писал: «Писано: если кто видел и небо небеси и все звезды, а солнца не видел, тот еще ничего не видел, но когда увидит солнце, возрадуется и прославит сотворившего его. Солнце же наше, правоверных христиан, в нынешние дни ваша царская милость, и кто видит царское лицо, возрадуется и прославит живодавца Бога, Который дал тебя во утверждение просвещения Восточной Церкви Христовой как солнце, светящее над звездами». Константинопольский патриарх Иеремия говорил в 1589 году тому же царю Феодору Иоанновичу по поводу учреждения патриаршества на Руси: «Воистину в тебе Дух Святый пребывает и от Бога такая мысль внушена тебе; ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом – Константинополем – завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем». О плачевном положении греков под властью турок писал царю в 1653 году митрополит Анфим Кизический: «Мы покорены и посреде неверных народов пребываем мучимы и все терпим с великою радостию, будучи и нарицаясь благочестивыми христианами и слыша, что имеем вас, единовернаго, благочестиваго и непобедимаго царя, хотя и попрекают нас агаряне и евреи, что взято было царство от рода нашего, а мы, однако, пред ними хвалимся, что имеем благочестиваго и православнаго и единовернаго царя московского и о сем веселимся вашею царскою похвалою».

Что касается отношения русских к заезжим грекам и к их вере, то об этом хорошо пишет историк Η.Ф. Каптерев: «Из XVII столетия мы имеем вполне ясные и определённые данные относительно того, как русские смотрели тогда на сравнительное достоинство греческого и русского благочестия. В Москву с XVII века часто приезжали для торговли греческие купцы, которые по необходимости должны были проживать в Москве довольно долго. На этих купцов‑греков некоторые русские смотрели как на неправославных, называли их неверными и не пускали их в русские храмы, так что греки принуждены были искать себе у правительства особой церкви, которая бы служила исключительно для греков. В 1653 году иверский архимандрит Клим, приезжавший в Москву за милостынею, с согласия всех бывших тогда в Москве греческих властей и торговых гречан, просил у государя и патриарха Никона дать для приезжих греков особый монастырь в Москве, где бы служба совершалась на греческом языке, потому что, объясняет в своей челобитной архимандрит Клим, греки русской службы не понимают, “а иные русские попы мирских торговых греков в церковь Божию божественного пения слушать не пущали, называли их неверными”. То же самое подтверждает и Павел Алеппский, который свидетельствует, что в Москве греческим купцам воспрещалось входить в русские церкви. Но этого мало: по свидетельству того же Павла Алеппского, у нас прежде его приезда в Москву не дозволяли служить приезжавшим к нам с Востока греческим епископам и патриархам, потому что считали их осквернёнными через сближение с турками».

Подозрительное отношение к восточным патриархам не было лишено оснований. Они достаточно легко могли менять веру в угоду своим политическим амбициям, увлекаться различными еретическими учениями, под давлением султана идти на компромиссы в делах Церкви. Так, на константинопольской кафедре за 60 лет – с 1595 по 1657 год – сменилось более сорока патриархов! «Немногие из них оставили престол по своей воле или из‑за смерти. Бесконечная череда патриархов – результат интриг, соперничества, гнева султана. Знаменитый патриарх Кирилл Лукарис, семь раз свергнутый и шесть возвращавшийся на престол, в конце жизни склонялся к соглашению с протестантами. Турки, подстрекаемые соперниками, низвели и умертвили Лукариса. Патриарший посох угодил в руки его непримиримого соперника, Кирилла Контариса, который в 1638 году тайно принял католичество. Но тайна стала явной, и Контарис в третий – и последний раз – оставил патриарший престол» (Андреев).

Были и другие причины – не только вероисповедного, но и морально‑нравственного характера, – вызывавшие подозрительное отношение к заезжим греческим иерархам. «В середине XVII века богатое царское жалование и престиж и преимущества учительского звания привлекали в Москву новых и новых учёных чужаков; некоторые из них оказывались неспособными к учительству, некоторые – самозванцами с подложными патриаршими грамотами [21], многие привозили с собой отряды “слуг и родственников” – торговцев, бизнесу которых царское правительство щедрой рукой предоставляло немалые привилегии за их и их черноризного начальства “страдания и обездоленность” на родине; многие в России замечали их общие сребро– и славолюбие» (Крамер). Например, патриархи Афанасий, бывший Константинопольский, и Паисий Иерусалимский набрали в свои «свиты» купцов, записав их (естественно, за деньги) монахами, иеромонахами и архимандритами. Когда воевода на границе в Путивле, узнавший этих купцов, указал на них патриарху Паисию, тот, не моргнув и глазом, отвечал, «что де хотя и были прежде сего торговые люди, только де ныне служат ему, патриарху». Впрочем, это могло быть и правдой, поскольку нередко и облечённые духовным саном выходцы с Востока не гнушались заниматься торговлей и провозить контрабандные товары. Часто между высокосановными собирателями милостыни и лицами из их свиты возникали самые отвратительные скандалы из‑за денег, недоплаченных купцами за попадание в Москву. Между греками (в том числе архиереями) процветала самая настоящая конкурентная борьба за царское жалованье, сопровождавшаяся взаимными кляузами и интригами. Всё это, естественно, становилось известным не только в Посольском приказе, разбиравшем подобные дела, но и многим русским.

Другой причиной недоверия к грекам было широко распространившееся на Востоке курение табака и даже опиума. «Настоящим испытанием для почти поголовно курящих и не видевших в этом, по восточной традиции, ничего предосудительного иностранцев были отвращение москвичей к курению, как тяжкому греху, и слежка за ними “днём и ночью, с подсматриванием в дверные щели”, иногда кончавшаяся для провинившегося высылкой из России за его счет без всякого снисхождения и, конечно, без всякой милостыни и возможности приезжать впредь, иногда даже и ссылкой в отдалённый русский монастырь» (Крамер). Для русских в то время за курение и нюхание табака полагалось другое наказание – вырезание ноздрей и кнут – пытка, которая нередко заканчивалась смертью. В Соборном уложении 1649 года говорилось: «О табаке заказ учинен крепкой под смертною казнию, чтобы нигде русские люди и иноземцы всякие табаку у себя не держали и не пили, и табаком не торговали» (главы 25, 446). Однако многие греческие иерархи XVII века не только сами потребляли табак и опиум, но не гнушались провозить их контрабандно в Россию. Так, одно из главных действующих лиц рокового собора 1666–1667 годов, международный авантюрист митрополит Газский Паисий Лигарид хранил в своём московском доме 60 пудов табака, тайно привезённых с Востока. Юрий Крижанич писал: «Греки своими… запрещёнными товарами (именно табаком) выносят из России большие богатства». При этом он в отличие от Павла Алеппского ничего не знал об опиуме…

Относительно «духовной» торговли тот же Крижанич свидетельствует: «Праздношатающиеся греческие монахи, и порою самозванцы‑митрополиты, скитаются по Руси и выжиливают ссуды… Они возводят в священнические степени лица, им неизвестные, незаслуженные, неискушённые, незасвидетельствованные, даже отвергнутые в других местах, и без всякого другого испытания, кроме того, что аккуратно поторгуются, “сколько мне хотите дать, я вам предам его”. Я сам видел не один пример подобного рода. Видел также, как одну и ту же супружескую чету разные митрополиты, и даже один и тот же митрополит, несколько раз то разводили, то снова соединяли, всегда, однако, заранее поторговавшись и взявши добрую кучу денег. Если дела такого рода, пожалуй, кто‑нибудь скажет, можно ещё терпеть, то уже, конечно, никаким образом нельзя терпеть того, что помянутые митрополиты за деньги продают и прямо посылают в ад человеческие души. Я видел на русском языке напечатанные в Киеве отпустительные грамоты (то есть фактически индульгенции. – Κ.К.), которые по Руси продавал Византийский патриарх Афанасий. Каким образом или почём он продавал их, не знаю. То лишь знаю и собственными глазами видел, что подобные отпустительные грамоты в рукописи (со вставкою имени того человека, коему вручается грамота) некоторые продавали знатным людям за деньги: здесь разрешают от всех грехов, не поминая ни слова об исповеди или покаянии».

Ко всему добавлялась и совершенно гнусная, кощунственная торговля святынями – мощами святых, реликвиями и чудотворными иконами, – торговля, которую, спекулируя на благочестии русских, практиковали заезжие греки в XVI–XVII веках. Дело в том, что в Греции мощи и всякая святыня часто были достоянием частных лиц, переходили по наследству и частное лицо могло ими распоряжаться по своему усмотрению, как и всякой другой частной собственностью. Особенно много святынь оказалось в частных руках после захвата Константинополя крестоносцами и завоевания его турками, когда святыни или расхищались, или уничтожались. «Ввиду того что святыня была ходячею ценностью, за которую можно было получить хорошие деньги, она сделалась предметом корыстной эксплуатации: ею не только торговали, но в видах наживы её просто воровали». С целью выгодной наживы привозили греки святыни и на Русь, где русские их покупали, не торгуясь и не жалея денег.

Вместе с тем, как справедливо замечает Η.Ф. Каптерев, «сосредоточение христианской святыни в Москве давало русским право с уверенностью смотреть на Москву как на действительный Третий Рим, во всех отношениях заменивший собою новый Рим – Константинополь, а на себя как на людей, обладающих высшим благочестием сравнительно с греками, всегда готовыми за шкуру соболя продать самую драгоценную для всякого истинного христианина святыню… Так всё, что прежде давало Константинополю значение главы, столицы всего православного мира: достоинство царское, достоинство патриаршее, обильная и всеми чтимая святыня – всё это теперь было перенесено в Москву. Но там, где находится православный царь и рядом с ним патриарх, где не только местной, но и общехристианской святыни было более, чем где‑либо в другом месте, там должна быть и столица всего Православия, там должно царить истинное благочестие. Москва, по убеждению русских, теперь стала действительным Третьим Римом, вполне заменившим собою новый Рим – Константинополь».

* * *

Однако, несмотря на негативное в целом отношение русских к грекам и на сомнения относительно их благочестия, исход спора в рядах боголюбцев о путях реформирования Русской Церкви решила царская воля. Как уже было сказано, за никоновской церковной реформой стояла фигура царя, а царь Алексей Михайлович был убеждённым грекофилом, таким же, как и его дед – патриарх Филарет, ставленник Иерусалимского патриарха Феофана. Патриарх Филарет поддерживал тесные отношения с восточными патриархами, вёл с ними постоянную переписку и покровительствовал им. С целью согласования русских церковных чинов с греческими он сделал некоторые церковные исправления, попытался устроить на своём патриаршем дворе греческую школу, заказывал переводы с греческих книг на славянский язык. Но если грекофильство Филарета во многом было вызвано крайней неприязнью к латинскому Западу, то Алексей Михайлович был воспитан в грекофильских воззрениях уже «с младых ногтей». «Вместе со своим уважаемым духовником, – благовещенским протопопом Стефаном Вонифатьевичем, он пришёл к мысли о необходимости полного единения во всём русской церкви с тогдашнею греческою, – писал Η.Ф. Каптерев, – и уже ранее патриаршества Никона… предпринял ряд мер для осуществления этой мысли, которой он остался верен до конца своей жизни. Сам Никон как реформатор‑грекофил был, в значительной степени, созданием царя Алексея Михайловича и, сделавшись благодаря ему патриархом, должен был осуществлять в своё патриаршество мысль государя о полном единении русской церкви с тогдашнею греческою, причём царь оказывал ему в этом деле постоянную необходимую поддержку. Без энергичной и постоянной поддержки государя одному Никону, только своею патриаршею властию, провести свои церковные грекофильские реформы было бы решительно невозможно».

Чем же вдохновлялось грекофильство русского царя, толкнувшее его на неслыханные по своему масштабу реформы, разрушившие единство Русской Церкви и повлёкшие за собой истребление лучшей части русского народа? Что привело его к решительному разрыву со всей прежней богослужебной традицией, освященной авторитетом многочисленных русских святых? Соображения, которыми руководствовались реформаторы – царь Алексей и его выдвиженец, будущий патриарх Никон, – были исключительно политическими и к духовной жизни никакого отношения не имели. Перед прельщёнными взорами царя и патриарха заманчиво блистал цареградский венец. И царь, и Никон грезили об освобождении Константинополя от турок и о византийском престоле.

Судя по всему, идея «греческого проекта», то есть объединения всех православных под властью московского царя, возникла ещё в царствование царя Михаила Феодоровича и его отца патриарха Филарета. Царевича Алексея с детства подготавливали к роли будущего византийского императора, что отразилось на его воспитании. Ну а уже в царствование самого Алексея Михайловича льстивые восточные патриархи, к тому же осыпанные с ног до головы царскими милостями, не скупились в посулах – распускали перед царём и патриархом павлиньи веера, рисуя картины земного торжества православия, обещая им восстание порабощённых греков в ответ на объявление Россией войны турецкому султану. Русский царь должен был занять престол Константина Великого, а московский патриарх Никон – стать патриархом Вселенским. Иерусалимский патриарх Паисий готовился в 1657 году освятить на Гробе Господнем в праздник Светлого Христова Воскресения царский венец – «венец Константина» – и отослать его московскому царю. Однако для достижения территориального единства православных народов требовалась лишь одна незначительная «мелочь»: сначала надо было прийти к единству богослужебному, поскольку русские церковные чины и обряды того времени сильно отличались от греческих.

Дело в том, что в X веке, когда на Руси было принято христианство, в Византийской империи существовало два богослужебных устава: Студийский и Иерусалимский, связанный с именем преподобного Саввы Освященного. В Константинополе и на западе империи сначала получил распространение Студийский устав, который и перешёл на Русь. Однако к началу XIV века у греков он был повсеместно вытеснен наиболее распространённым на востоке империи Иерусалимским уставом. В конце XIV – начале XV века московские митрополиты Фотий и Киприан (первый – из греков, второй – болгарин греческой школы) стали вводить в России Иерусалимский устав, однако так и не успели довести свою реформу до конца. По этой причине в русском богослужебном уставе осталось много древних, более архаических особенностей Студийского устава. К сожалению, история перемены уставов была основательно забыта и греками, и русскими, а потому греки начали считать древние черты русского церковного устава новшествами, чуть ли не граничащими с ересью, хотя русские богослужебные книги вполне соответствовали греческим книгам X–XI веков.

Другой причиной никоно‑алексеевской реформы, а точнее, ещё одним звеном в «греческом проекте», явилось то, что после воссоединения Украины с Россией (1654) возникла необходимость в создании единой нормы богослужения и богослужебного языка (южнорусский, киевский извод славянского языка значительно отличался от московского извода). Прочность политического союза между Великой и Малой Русью должна была быть подкреплена церковно‑обрядовым единством двух частей Русской Церкви, которые в ходе истории были разделены. Однако грекофильская ориентация царя и патриарха привела Русскую Церковь к принятию не московской нормы богослужения (наиболее близкой к ранневизантийской), а южнорусской, в большей степени соответствовавшей греческим текстам и традициям XVII века. Здесь следует напомнить, что на Украине реформа, аналогичная никоновской, была проведена на 50 лет ранее киевским митрополитом Петром Могилой и привела к тому, что киевское богословие и богослужение оказались сильно заражены католическим влиянием. О деятельности Петра Могилы хорошо написал известный русский богослов Г.Флоровский: «Всё пронизано чуждым латинским духом… Это была острая романизация Православия, латинская псевдоморфоза Православия. На опустевшем месте строится латинская и латинствующая школа, и латинизации подвергается не только обряд и язык, но и богословие, и мировоззрение, и самая религиозная психология. Латинизируется самая душа народа. Эта внутренняя интоксикация религиозным латинизмом, этот “крипто‑романизм” был вряд ли не опаснее самой унии… В следующем поколении латинское влияние становится ещё глубже, латинские связи и навыки крепнут… Усваивались и перенимались не только отдельные схоластические мнения или взгляды, но и самая психология и душевный строй… От украинского барокко идёт в “малороссийском” религиозном воззрении эта характерная эмоциональная нетрезвость, мечтательная возбудимость, какая‑то своеобразная религиозная романтика… Это была псевдоморфоза религиозного сознания, псевдоморфоза православной мысли».

И вот здесь‑το начинает смутно вырисовываться истинная подоплёка церковной реформы XVII века. Оказывается, тщательно разработанный сценарий никоно‑алексеевских реформ, впрочем, как и некоторых прозападнических реформ будущих царей Феодора и Петра Алексеевичей, мы находим еще… в 1605 году! Прекрасно зная, кто такой был на самом деле Лжедмитрий II, польские иезуиты выработали подробнейшую инструкцию о том, как надлежит действовать очередному самозванцу, чтобы ввести в России унию с католиками, то есть, по сути, подчинить русских власти римского папы. Составляя этот документ, отцы‑иезуиты прежде всего стремились доказать самозванцу, что он не имеет никаких прав на императорский титул, о котором как‑то заикнулся Лжедмитрий I. Вместе с тем они дали ему ряд практических советов о введении унии – советов, поражающих, с одной стороны, своей беспринципностью и неприкрытым цинизмом, а с другой – их последующим практически дословным исполнением в ходе никоно‑алексеевской реформы. Вот этот документ (с небольшими купюрами, цит. по: Славянская энциклопедия. XVII век: в 2 т. Т.1.А‑М/Авт.‑сост. В.В.Богуславский. М., 2004. С. 505‑506):

«1) …этот титул не достался ему в наследство от предков, следовательно надобно доказать какое‑нибудь новое, им самим приобретённое право… Сами Русские против этого титула, что же сказать об иностранцах? Для принятия этого титула необходимо новое венчание, которого патриарх совершить не может; нет и курфирстров (курфюрстов, то есть специальных выборщиков. – К. К.) для этого необходимых. Но царь может достигнуть желанного через унию [22].

2) Хорошо, если бы государственные должности и сопряжённые с ними преимущества раздавались не по древности рода: надобно, чтобы доблесть, а не происхождение получала награду [23]. Это было бы побуждение для вельмож к верной службе, а также и к унии… Не худо бы это распоряжение отложить до унии, а тут раздавать высшие должности в виде вознаграждения более приверженным к ней, чтобы сам государь вследствие унии получил титул царский, а думные его сановники титул сенаторский, то есть, чтобы всё это проистекало от папы…

3) Постоянное присутствие при особе царской духовенства (православного. – К.К.) и бояр влечёт за собой измены, происки и опасность для государя: пусть остаются в домах своих и ждут приказа, когда явиться.

4) Недавний пример научает, что его величеству нужны телохранители, которые бы без его ведома, прямо, как до сих пор бывало, никого не пропускали во дворец, или где будет государь. Нужно иметь между телохранителями иностранцев, хотя наполовину со своими, как для блеска, так и для безопасности. В комнатные служители надо выбирать с большим вниманием. В телохранители и комнатные служители надо выбирать таких людей, которых счастье и жизнь зависят от безопасности государя, или, говоря ясно, истинных католиков, если совершится уния. Москвитян брать в телохранители, приверженных к унии…

5) И Москвитян не очень должно отдалять от двора государева: ибо это ненавистно и опасно для государя и чужеземцев…

6) Канцелярия должна употреблять скорее народный язык, чем Латинский, особенно потому, что Латинский язык считается у туземцев поганым. Однако государю нужно иметь при себе людей, знающих Латинский язык, политику и богословие, истинных католиков, которые бы не затрудняли благого намерения, не сближали государя с еретиками, не подсовывали книг арианских и кальвинских на пагубу государству и душам, не возбуждали омерзения к Христову наместнику (папе) …

7) Перенесение столицы, по крайней мере на время, кажется необходимым по следующим причинам: а) это будет безопаснее для государя; б) удобнее будет достать иностранное войско и получить помощь от союзного короля и других государей Христианских; в) при перемене царя, для царицы (Марины. – К.К.) удобнее получить помощь от своих, безопаснее и легче выехать с драгоценностями и свободою в отечество (Польшу); однако разглашать о перенесении столицы не нужно, ибо это ни к чему не послужит, надобно жить где‑нибудь, только не в Москве [24] … д) мир Московский будет смирнее; он чтит государя, вдалеке находящегося, но буйствует в присутствии государя и мало его уважает; е) обычные пирования с думными людьми могли бы удобнее исподволь прекратиться; ж) удобнее учреждать коллегии и семинарии подле границы Польской… и) легче Московских молодых людей отправлять учиться в Вильну и другие места…

8) Еретикам, неприятелям унии (то есть протестантам. – К. К.) запретить въезд в государство.

9) Выгнать приезжающих сюда из Константинополя монахов (православных).

10) С осторожностью должно выбирать людей, с которыми об этом говорить, ибо преждевременное разглашение и теперь повредило (намёк на утро 17 мая 1606 года, когда был убит Лжедмитрий I. – К. К.).

11) Государь должен держать при себе очень малое число духовенства католического. Письма, относящиеся к этому делу, как можно осторожнее принимать, писать, посылать, особенно из Рима.

12) Государю говорить об этом должно редко и осторожно, напротив, надобно заботиться о том, чтобы не от него началась речь.

13) Пусть сами Русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразований, которые могут проложить путь унии… При случае намекнуть на устройство католической церкви для соревнования… Издать закон, чтобы всё подведено было под постановление соборов и отцов Греческих, и поручить исполнение закона людям благонадёжным, приверженцам унии. Возникнут споры, дойдёт дело до государя, который, конечно, может назначить собор, а там с Божией помощью может быть приступлено и к унии.

14) Намекнуть чёрному духовенству о льготах, белому о достоинстве, народу о свободе, всем о рабстве Греков, которых можно освободить только посредством унии с государями Христианскими. Учредить семинарии, для чего призвать из‑за границы людей учёных, хотя светских; отправлять молодых людей для обучения в Вильну или лучше туда, где нет отщепенцев, в Италию, в Рим. Позволить Москвитянам присутствовать при нашем богослужении.

15) Хорошо, если б поляки набрали здесь молодых людей и отдали их в Польше учиться отцам иезуитам…»

* * *

Иезуиты, что называется, «положили глаз» на Россию ещё в XVI веке. В 1581 году, в царствование Ивана IV Грозного в Москву приезжал учёный иезуит, папский нунций (агент) Антонио Поссевино. В его лице мы впервые встречаемся с иезуитами в России. Этот неутомимый пропагандист учения Игнатия Лойолы, в продолжение двадцати семи лет неоднократно появлявшийся в столицах Европы, наконец проник и в палаты русского государя. Приглашая папского нунция, Иван Грозный руководствовался не религиозными мотивами, но политическими. Царю нужен был не апостол, а дипломат, который склонил бы польского короля Стефана Батория к миру. С этой именно целью, по просьбе царя, и был отправлен в Москву один из членов иезуитского ордена.

Однако папские планы были иными. Еще в 1579 году, когда война между Россией и Польшей только началась, римский папа Григорий XIII (тот самый, что в свое время приказал украсить Рим тысячами разноцветных огней в честь массовой резни католиками протестантов‑гугенотов в Варфоломеевскую ночь) послал Стефану Баторию меч для борьбы с «врагами христианства» – русскими. Но неожиданно, в связи с просьбой царя, для Рима представился благоприятный шанс. «Просьба о посредничестве подала римскому первосвященнику надежду на различные уступки со стороны московского государя; но так как в планы Иоанна не входило сближение церквей, – то весьма понятно, что участие этого последнего (то есть Антонио Поссевино. – К. К.) в политике должно было неблагоприятно отразиться на России. Поссевин уехал с секретным поручением вредить ей. Уверив Иоанна в своей готовности служить его интересам, он в качестве посредника между воевавшими сторонами во время переговоров о мире повёл дело так, что вся Ливония досталась Польше, тогда как сам Баторий разрешил своим уполномоченным оставить за русскими несколько городов. Таким образом, в дипломатическом отношении инструкция папы была приведена в исполнение; но когда начались диспуты о вере, папскому легату пришлось отложить всякую надежду доказать превосходство своей религии московскому государю, который оставил его, назвав папу волком. Увидев, что дело не даётся с этой стороны, энергичный миссионер учения Лойолы дал папе совет взяться за него иначе, именно посредством Польши, начать действовать не на Москву, а на Вильну и Киев. Совет этот и план, составленный Поссевином для отклонения юго‑западной России от православия, по дальновидности, по широте и оседлости замысла, ставят Поссевина в один ряд с первоклассными политическими деятелями XV и XVII столетий. Вся история Унии заключалась в этой инструкции, которая со строгой последовательностью, в продолжение целых двух веков, приводилась в исполнение посредством мер, в которых были так неразборчивы сыны Лойолы» (Гризингер).

Прошло 23 года после отъезда Поссевино из России, и Москва в свите Лжедмитрия вновь увидела у себя иезуитов. Целая армия проповедников, подготовленных в иезуитской коллегии в Браунсберге, въехала вместе с самозванцем в столицу Святой Руси. «Был ли самозванец креатурой ордена, или они, случайно столкнувшись с ним, подготовили его для своих целей – вопрос об этом ещё не разрешён окончательно, – пишет историк, – но несомненно то, что иезуиты знали, что Лжедмитрий не сын Иоанна, и служили ему из своих соображений. Когда этот претендент сошёл со сцены, они пристали к другому, известному под прозвищем Тушинского вора. И на этот раз попытки иезуитов оказались столь же неудачными, как и при первом самозванце. Они были изгнаны из России» (Гризингер).

Однако, несмотря на это, иезуиты не отказались от своих далекоидущих планов и решили действовать хитрее – через восточных иерархов, многие из которых получали образование у католиков. «В 1577 году папа Григорий XIII открыл в Риме специально для греков коллегиум имени св. Афанасия, полный даровой интернат, для того, чтобы греки за образованием ездили в Италию; и греки буквально нахлынули туда, так как своих школ практически не было. Целью коллегиума было воспитание будущих униатов. Принятие латинства от воспитанников не требовалось, но само обучение и воспитание проводилось в католическом духе. Выпускники коллегиума зачастую делались униатами или прямо переходили в католичество, становились пропагандистами папской власти» (Кутузов). Кроме коллегиума Святого Афанасия греки учились также и в Падуанском университете, а также в университетах Германии и других западноевропейских стран, при этом нередко увлекаясь католическими и протестантскими мнениями. Даже богослужебные книги греки печатали в иезуитских типографиях Венеции и Парижа, не имея своих собственных.

Итак, пункт четырнадцатый иезуитской инструкции гласил: «Намекнуть чёрному духовенству о льготах, белому о достоинстве, народу о свободе, всем о рабстве Греков, которых можно освободить только посредством унии с государями Христианскими…» Именно эту карту и решили разыграть иезуиты.

Царь Алексей Михайлович, считая себя преемником византийских басилевсов, воспринял византийское наследство не столько с духовной стороны (как ответственность за сохранение древлего благочестия), сколько – с политической, как наследование их власти. «Ещё со времени падения Константинополя официозная публицистика утверждала… провиденциальную роль русского народа в освобождении Константинополя от власти турок. Алексей Михайлович полагал, что он или его преемники выполнят историческую миссию завоевания столицы покорённой турками Византии. Для успеха этого предприятия очень полезно было устранение всего того, что разъединяло церкви русскую и византийскую» (Гудзий). Надежды царя всячески подогревались восточными иерархами, тайно направляемыми иезуитскими кукловодами.

В этом смысле характерно свидетельство архидиакона Павла Алеппского, основанное на словах одного московского боярина. Царь, отпуская из Москвы антиохийского патриарха Макария, вздохнув, сказал, обращаясь к окружавшим его боярам: «Молю Бога, прежде чем умру, видеть его (патриарха Макария. – К.К.) в числе четырёх патриархов, служащих в святой Софии, и нашего патриарха пятым вместе с ними». Тот же Павел Алеппский передаёт следующую беседу Алексея Михайловича с жившими в Москве греческими купцами, пришедшими поздравить царя в первый день Пасхи: «Хотите ли и желаете ли, чтобы я освободил вас и избавил от неволи?» Они поклонились ему и отвечали: «Как нам не хотеть этого?» – и выразили ему подобающие благопожелания. Царь продолжал: «Когда вернётесь в свою страну, просите своих архиереев, священников и монахов молиться за меня и просить Бога, ибо по их молитвам мой меч сможет рассечь выю моих врагов». Потом, проливая обильные слезы, он сказал вельможам своего царства: «Моё сердце сокрушается о порабощении этих бедных людей, которые находятся во власти врагов веры. Бог – да будет прославлено имя Его! – взыщет с меня за них в день суда, ибо, имея возможность освободить их, я пренебрегаю этим… и я принял на себя обязательство, что если Богу будет угодно, я принесу в жертву своё войско, казну и даже кровь свою для их избавления». Свою кровь в жертву этой безответственной авантюре царю проливать не довелось, зато для осуществления оной из своего народа он крови выпустил немало.

Итак, после неоднократных безуспешных попыток, в царствование второго Романова политика иезуитов увенчалась успехом. И этим было убито сразу два зайца. С одной стороны, втянувшись в «греческий проект», Россия отвлекала на себя внимание турок, чьи владения подходили почти к самой Вене (находящейся как раз в центре Европы, на полпути между Константинополем и Па‑де‑Кале), и тем самым в очередной раз невольно спасала жизнь европейской цивилизации. А с другой стороны, сталкивая Россию с Турцией, европейцы значительно ослабили своего давнего конкурента: Россия была расчленена – если пока не физически, то духовно уж точно. Русская Церковь раскололась, причем та её часть, которая приняла реформы и пользовалась поддержкой правительства, на столетия заразилась духом латинства, а впоследствии – и протестантизма, усвоив многие западные обычаи и догматы.

* * *

Почва для церковной реформы готовилась заранее. Выше уже говорилось о двух прелюдиях никоно‑алексеевской реформации – введении единогласия и наречного пения. Однако необходима была обработка общественного сознания для проведения в России ещё более радикальной реформы. А для этого требовалась мощная пропагандистская пиар‑кампания, которая смогла бы посеять в русском народе сомнение в правильности старого русского православия и внушить доверие к искажённой греческой вере. Необходимо было поднять сильно пошатнувшийся в глазах русских авторитет греков.

В 1648 году в Москве была напечатана славянская грамматика Мелетия Смотрицкого. В предисловии к грамматике проводилась мысль о «неисправности» русских богослужебных книг и о необходимости их немедленного «исправления» по греческим образцам. Если учесть, что Мелетий Смотрицкий принял незадолго до издания его книги в Москве унию и боролся против православия в русских областях Польши, то становится понятным, откуда «дул ветер». Вспомним: «Издать закон, чтобы всё подведено было под постановление соборов и отцов Греческих, и поручить исполнение закона людям благонадёжным, приверженцам унии. Возникнут споры, дойдёт дело до государя, который, конечно, может назначить собор, а там с Божией помощью может быть приступлено и к унии» (пункт 13‑й иезуитской инструкции).

В 1649 году Москву посетил иерусалимский патриарх Паисий [25](тот самый, что рукоположит Никона в митрополиты Новгородские). Он указал на различия в церковных обрядах русских и греков. Ещё до своего приезда в Москву Паисий вёл переговоры с Богданом Хмельницким о воссоединении Украины с Москвой, проповедовал на Балканах, призывая к свержению власти Оттоманской империи и к объединению с Россией под властью московского царя. С одной стороны, иерусалимский патриарх своими не в меру льстивыми речами пытался вовлечь царя Алексея Михайловича в борьбу с турками за «византийское наследство», тем самым фактически выполняя план, начертанный Антонио Поссевино, план, от которого в своё время имел мудрость отказаться царь Иоанн Грозный. «Пресвятая Троица – Отец, Сын и Святый Дух, – говорил в своей речи к царю Паисий, – едино царство и господство, благословит державное ваше царствие, да умножит вас превыше всех царей и покажет вас победителем и одолетелем на сопротивных видимых и невидимых врагов, якоже и древних и новых царей – царя Давыда, царя Езекия и великаго царя Константина, да утвердит вас и умножит лета во глубине старости, благополучно сподобит вас восприяти вам превысочайший престол великаго царя Константина, прадеда вашего, да освободиши народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво; да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараонских рук жезлом, знамением честнаго животворящаго креста».

С другой стороны, во время своего пребывания в Москве патриарх Паисий ясно указывал на то, что для достижения этих далекоидущих планов необходима унификация русских и греческих церковных чинов и обрядов. Он вёл с царем переговоры о посте в Святую Четыредесятницу, «учинил соглашение» об этом с патриархом Иосифом, но, может быть, самое главное – вёл беседы с Никоном, сначала новоспасским архимандритом, а затем митрополитом Новгородским [26]. В своих беседах с Никоном Паисий указывал на различия многих церковных обрядов у русских по сравнению с греческими и на необходимость «исправления» русских обрядов по образцу греческих. «Эти беседы, на которых Паисий “зазирал” Никона, привели последнего к сознанию необходимости произвести церковные исправления в широких размерах, в видах согласования русских церковных книг, чинов и обрядов с тогдашними греческими, – писал Η.Ф. Каптерев. – Чтобы поддержать решимость Никона в указанном направлении, Паисий по отъезде из Москвы посылал сюда из Молдавии двух митрополитов: назаретского Гавриила и навпактского Гавриила Власия, которые по поручению Паисия укрепляли Никона в его решимости начать церковную реформу, так что известная и богатая своими последствиями для дальнейшей нашей церковной жизни деятельность Никона во многом обязана и своим началом, и своим общим направлением именно иерусалимскому патриарху Паисию».

Вместе с тем сам иерусалимский патриарх допускал крайнюю вольность в отношении церковных таинств и обрядов. Он допускал такие поступки, которые явно свидетельствовали о заражённости греческой иерархии всевозможными латинскими заблуждениями. Так, возвращаясь из Москвы, Паисий остановился в Киеве, где торжественно отслужил литургию в присутствии Богдана Хмельницкого. Когда наступило время причастия, патриарх пригласил причаститься и малороссийского гетмана. Богдан Хмельницкий отказывался, говоря, что не был на исповеди. Тогда Паисий принародно разрешил его от всех грехов – как настоящих, так и будущих – и сказал: «Иди и причащайся». Затем он совершил ещё более дикий с точки зрения православного сознания поступок: повенчал Хмельницкого с бывшей наложницей его врага Чаплинского, хотя та не присутствовала в церкви, а была в другом городе – Чигирине. Вокруг аналоя Хмельницкому пришлось ходить с подсвечником вместо невесты…

В свите патриарха Паисия в Москву прибыл рекомендованный им в качестве переводчика и учителя знаменитый авантюрист Арсений Грек – личность весьма одиозная. Арсений родился около 1610 года: согласно одним источникам, в Солуни, по его же собственным словам – в турецком городе Трикале. Когда ему исполнилось 14 лет, старший брат его, архимандрит Афанасий, отвёз его в Венецию для обучения грамматике. Далее он продолжил своё обучение в иезуитской коллегии в Риме. Впоследствии, находясь в ссылке на Соловках, Арсений признался, что во время пребывания в папской столице он переменил веру, иначе бы его не приняли в римское училище. Позднее он в течение трёх лет обучался в Падуанском университете философским и врачебным наукам. Закончив своё обучение, Арсений вернулся на родину. Однако братья заподозрили его в отступничестве от православия, и тогда он торжественно проклял католическую веру и в 23 года принял монашество.

Некоторое время он был игуменом на острове Кяфе, затем жил у валахского воеводы Матвея и молдавского Василия. Прожив у последнего два года, Арсений отправился в Киевскую академию, которая пользовалась тогда громкой славой в качестве духовно‑просветительского центра Юго‑Западной Руси, надеясь получить преподавательское место, но по пути узнал, что туда не принимают без разрешения польского короля. Тогда он поехал в Варшаву. Здесь он был принят королём Владиславом IV и даже будто бы излечил его от каменной болезни, за что получил грамоту к киевскому митрополиту Сильвестру Коссову. В Киеве состоялось его знакомство с патриархом Иерусалимским Паисием, которому он очень понравился своим умом и разносторонним образованием. Патриарх взял Арсения в Москву и на время своего пребывания там зачислил в штат своей патриаршей свиты в качестве «патриаршего уставщика».

После отъезда Паисия из Москвы Арсений Грек остался здесь по приглашению царя Алексея Михайловича, «яко многим языком искусный», и даже занялся учительством. Однако вскоре его педагогическая деятельность неожиданно прервалась. На обратном пути через Киев и Валахию патриарх Паисий якобы узнал от местного населения такие нелестные для репутации Арсения отзывы, что счёл своим долгом с дороги сообщить об этом в Москву. «Еще да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, – доносил патриарх со слов малороссов и валахов, – что он… прежде был иноком и священником и сделался басурманом; потом бежал к ляхам и у них обратился в униата, – способен на всякое злое безделие: испытайте его добре и все это найдете…»

Получив донесение патриарха, царь велел князю Н.И. Одоевскому и думному дьяку М. Волошенинову провести допрос Арсения. Тот во всём запирался: «Католического сакрамента в Риме не принимал и не только в басурманстве, но и в униатстве не был». Однако когда князь Одоевский пригрозил телесным осмотром, Арсений сознался, что он действительно был обасурманен, то есть обрезан и обращён в ислам, неволею, но впоследствии принёс покаяние янинскому митрополиту и был им помазан миром. На следствии Арсения сравнили с «волком в овечьей шкуре». Суд приговорил сослать его на Соловки. Здесь он неожиданно возлюбил «русское благочестие», в течение трёх лет всячески старался расположить в свою пользу местных иноков, расхваливая русские обычаи и истово крестясь двуперстием. В результате соловецкие иноки отозвались о нём весьма одобрительно.

В 1652 году Никон, приехавший за мощами митрополита Филиппа на Соловки, освободит Арсения и возьмёт его с собой в Москву, где отведёт ему келью в собственном доме, поручит заведование патриаршей библиотекой и с 1654 года назначит справщиком Печатного двора и переводчиком богослужебных книг. Но недальновидный Никон пригрел на груди змею. Когда он потеряет власть и более уже не сможет с прежней щедростью оказывать Арсению свои милости, тот предаст его и, не задумываясь, перейдёт на сторону врагов бывшего патриарха.

В народе об Арсении Греке сложилось однозначное мнение: «Волхв, еретик, звездочетец, исполнен скверны и смрада езувитских ересей». Во время мора 1654 года в Москве люди говорили: «Во всём виноват патриарх, держит он ведомого еретика, старца Арсения, дал ему волю, велел ему быть у справки книг печатных, и тот чернец много книг перепортил, ведут нас к конечной погибели; а тот чернец за многие ереси вместо смерти сослан был в Соловецкий монастырь». Деятельность Арсения Грека возбудила ненависть к нему и среди московского духовенства. Так, в 1654 году Иоанн Неронов писал о нём царю из своего заточения: «Отнюдь не дерзати святых книг таковым переводити, ниже вручити, яко же оный лукавый чернец Арсений грек, о нем же патриарх иеросалимский Паисий писал к тебе из Путивля; а ныне он, Арсений, взят к Москве и живет у патриарха Никона в келии, да и его свидетеля врага поставляет, а древних великих мужей и святых чудотворцев свидетельств отметает. Ох! увы! благочестивый царю! стани добр, вонми плачу и молению твоих государевых богомольцев, – иностранных иноков, ересей вводителей, в совет не принимай».

Неронову вторит знаменитый соловецкий инок Епифаний, будущий соузник Аввакума по Пустозёрску: «Грех ради наших попустил Бог на престол патриаршеский наскочити Никону, предотече антихристову, он же, окаянный, вскоре посадил на Печатный двор врага Божия Арьсения, жидовина и грека, еретика, бывшаго у нас в Соловецком монастыре в заточении. И той Арсен, жидовин и грек, быв у нас в Соловках, сам про себя сказал отцу своему духовному Мартирию‑священноиноку, что он в трех землях был и трою отрекался Христа, ища мудрости бесовския от врагов Божиих. И с сим Арсением, отметником и со врагом Христовым, Никон, враг же Христов, начаша они, враги Божии, в печатныя книги сеяти плевелы еретическия, проклятыя, и с теми злыми плевелами те книги новыя начаша посылати во всю Русскую землю на плач и на рыдание церквам Божиим, и на погибель душам человеческим».

В ярких апокалипсических образах рисует деятельность Арсения Грека протопоп Аввакум: «И сего еретика Арсения Никон привезши к Москве с собою из Соловецкаго монастыря, царю охвалил и стал ево у себя держать, яко подпазушную змию. Егда же учинился патриархом Никон, нападе на святую церковь, подобен оному зверю, его же Богослов видя восходящ от земля и имяше два рога, подобна агнчим, и глаголаше, яко змий; и область перваго зверя всю творяше пред ним, и творяше землю и вся живущая на ней поклонитися первому зверю, иже из моря исходяща. Кожа его, яко кожа рысья; уста его, яко уста Львова; ноги его, яко ноги медвежьи; зубы его, яко зубы железны; ногти его, яко медяны, раздирая церковныя законы и истневая и попирая вся догматы. И того невернаго раба и врага Божия Арсения приставил к книжной справе на печатной двор. И почали книги казить и всякия плевелы еретическия в книги печатать».

Судя по сохранившимся документам, Арсений в 1662 году вторично окажется в ссылке на Соловках и лишь в 1666 году, видимо не без заступничества восточных патриархов, будет освобождён по царскому указу. Далее след его теряется. Неизвестна даже дата его смерти. Единственное указание на обстоятельства его смерти содержится у диакона Феодора. Рассказывая о бесславной кончине большинства реформаторов, Феодор пишет: «Грек Арсений еретик, иже Никона в вере развратил и новыя книги преводил, той при смерти разседеся, глаголют, и умре зле».

* * *

Патриарх Паисий Иерусалимский далеко не случайно послал в Москву донос на Арсения Грека. Дело в том, что вместе с ним из Москвы на Восток выехал учёный старец, ктитор московского Богоявленского монастыря, священноинок Арсений Суханов, которому дано было тайное задание в пути собрать сведения о новоявленном греческом учителе. Поняв, что вся правда скоро и без того станет известна русскому правительству, Паисий решил опередить Суханова и первым «сдал» Арсения Грека. В своё оправдание Паисий писал: «Я нашёл его в Киеве и взял с собою, а он не мой старец. Я того про него не ведал…» Из документов известно, что Арсений Суханов в результате проведённого расследования узнал всю правду о своём греческом тёзке и также сообщал в Москву о его религиозных блужданиях.

Вместе с тем основной задачей экспедиции Арсения Суханова был сбор древних греческих рукописей и наблюдение за современной богослужебной практикой греков [27]. В июне 1649 года Суханов выехал из Москвы вместе с патриархом Паисием в Яссы, затем побывал на Афоне, а в 1650 году он уже вернулся в Москву и подал в Посольский приказ «Статейный список» о выполнении своего задания с приложением записи четырёх «Прений о вере» с греками. Эти знаменитые «прения о вере» проходили в Валахии, в Торговище (Тырговиште). Поводом к ним послужил вопиющий случай, который произошёл несколько лет назад на Афоне и о котором Арсений Суханов узнал по дороге в Торговище, на подворье болгарского Зографского Афонского монастыря: на Афонской горе было устроено самое настоящее аутодафе книг московской печати как содержащих в себе еретическое учение! По словам присутствовавшего при этом старца Амфилохия, «сошлись де старцы святогорския все, и надели на себя патрахели, и привели старца с московскими книгами, и облекли его в ризы, и поставили среди церкви, и называли его еретиком, и книги де держит еретическия, и крестится не по гречески (то есть не тремя, а двумя перстами. – Κ. К.), и хотели его сожечь и с книгами; тутожде и турки стояли призваны. И по много де безчестия тому старцу велели московския книги на огнь положить самому; и он де многое время не хотел на огнь класть, и за великую нужу, заплакав, положил, убояся и сам того ж огня, а сожгли де московских книг две в десть великии, а третья в полдесть, а иных де не помню каковы. А старца де того закляли, что ему впредь так не креститься и никого не учить, и отдали его турку: и турок де держал ево у себя в железах многое время и, взяв с него мзду, отпустил. Старец же Анфилохии патриарху сказывал, что другово де такова старца у них во всей горе Афонской нету. Брада де у него до самой земли, якож у Макария Великого; а носит де ея, в мешечик склав, и тот мешечик з бородою привязывает к поясу. А имя ему Дамаскин, муж де духовен и грамоте учон. И то де греки зделали от ненависти, что тот старец от многих почитаем, а сербин он, а не грек; греки де хотят, чтоб всеми оне владели».

Оппонентами Арсения Суханова в споре выступали иерусалимский патриарх Паисий, браиловский митрополит Мелетий и их помощники из местного духовенства. Во время первого «прения» обсуждался вопрос о крестном знамении. Арсений блестяще доказывал древность принятого тогда на Руси двоеперстия, в то время как его оппоненты хоть сколько‑нибудь убедительных доказательств в пользу новогреческого троеперстия представить не могли. «Патриарх и все замолчали и, мало посидев, востав из‑за трапезы, пошли кручиноваты, что хотели оправдатися святыми книгами, да нигде не сыскали, и то им стало за великии стыд» …

Второе «прение» было посвящено дате Рождества Христова. Согласно принятой на Руси традиции (в свою очередь, идущей из Византии), событие это произошло в 5500 году от Сотворения мира, согласно же поздней греческой, заимствованной с католического Запада, – в 5508‑м… В этом вопросе греки снова пытались отстоять древность своих традиций, апеллируя к тому, что некогда явились источником веры для других народов, в том числе и для русских, на что Арсений Суханов отвечал: «Вы, греки, называетеся источник всем верным, якоже и папа называет себя глава всей церкви. И мы глаголем вам: ни папа – глава церкви, ни вы греки, источник всем. А есть ли и был, толко ныне пересох и сами жаждою страждете, нежели вам весь свет напаявати своим источником; а иныя ваши греки пьют из бусорманского источника. Мы ж Русь крестихомся в смерть Христову, занеже и распялся Христос за нас, от Его же ребра изыде кровь и вода; то нам источник источи веру из ребра Спасителева, а не греки нам источник вере. Турской царь и ближе нас у вас живет, да се не можете его напоить своим источником и к вере привести».

Третье «прение» касалось расхождения московских и греческих богослужебных книг. Напомнив об афонской расправе над старцем Дамаскином и книгами московской печати, Арсений Суханов заметил, что ереси надо искать в греческих книгах, а не в русских: даже в греческой грамматике, напечатанной в Венеции, в Символе веры содержится явная латинская ересь – «и в Духа Святаго от Отца и Сына исходящаго», то есть знаменитое filioque – камень преткновения между католиками и православными. «Ино было довлеет вам те книги сожигать, а государевы было вам книги не за что жечь», – замечает Суханов.

Наконец, во время четвёртого диспута Арсений Суханов спорил с иерусалимским патриархом Паисием по поводу способа крещения. Характерно, что в этом споре патриарх Паисий стоял на чисто униатских позициях, критиковал решения собора 1620 года и убеждал Арсения в недопустимости принятия католиков первым чином (то есть через крещение), предлагая принимать их вторым – через миропомазание. Паисий утверждал, что якобы способ крещения не является доказательством истинности веры, что обливание и даже окропление вместо троекратного погружения применяется и у греков. На это Арсений заметил, что, как только данная информация станет известна в Москве, всех приезжих греков начнут принимать через крещение…

Под конец дискуссии с греками Арсений Суханов прочитал весьма популярную в дониконовской Руси «Повесть о белом клобуке», которая рассказывала о падении «ветхого Рима» по причине гордости и своеволия, второго Рима – Константинополя – от агарянского насилия, и о том, что теперь на «третьем Риме, еже есть на Руской земли, благодать Святаго Духа возсия».

24 февраля 1651 года Арсений Суханов снова отправился на Ближний Восток для подробного ознакомления с греческим богослужением. Особый интерес для русских властей представляли службы в Великую субботу и чудо схождения святого огня во время пасхального богослужения [28]. На этот раз он посетил Константинополь, Хиос, Родос, другие острова Греческого архипелага, побывал в Египте, Иерусалиме и через Малую Азию и Кавказ 27 июня 1653 года вернулся в Москву. Результаты своей второй экспедиции Суханов изложил в отчёте, представленном им лично царю и названном «Проскинитарием» («Поклонником»). На основе «Прений о вере» и «Проскинитария» Арсением Сухановым был составлен краткий отчёт «О чинах греческих вкратце», в котором перечисляются многочисленные отличия тогдашнего греческого богослужения от богослужения, принятого в Русской Церкви [29].

«Греки пред обеднею часов отнюдь не говорят в церкви, – пишет Арсений Суханов. – На Господьския праздники и святым величания никогда нигде не поют; избранных псалмов у них нету. А у сербов величания поют, избранныя псалмы у них есть, яко и на Москве. Греки же канонов в келье не говорят никоих николи ни Исусу, ни акафиста, но токмо часы едины. А сербы каноны Исусу и акафиста говорят по вся дни.

Греки не творят поставления патриарху, и архиепископу, и митрополиту, и архимандриту, игумену, и протопопу, архидиакону и протодиакону, но токмо епископу, и попу и диакону.

Греки в келье павечерницу говорят, толко псалмы одне, а канона Воду прошед отнюдь николи не говорят; а прощения на павечернице и на полунощнице нет же. После вечерни в церкви павечерницы николи не говорят, а изредка в паперти; павечерницу говорят в паперти псалмы же одне, а канона в октаи отнюдь николи же не поют на павечернице.

Литии на вечерни и на утрени заупокой николи не поют.

Блажен муж на вечерни, и Блажени непорочни и Хвалите имя Господне не поют николи, но просто говорят.

Псалтырь на вечерни и на утрени говорят на крылосе на налое на полночь, и на полдни и на запад лицем; а редко бывает среди церкви на восток, и то разве кто молодой чернец или мирской робенок; а старцы и чернецы все говорят на крылосе на налое не на восток.

Чтения николи на утрени не чтут никоих книг окроме Пролога, и то по шестой песни; а Пролог чтут на крылосе на налое, где каноны говорят, тут чтет, а не среди церкви чтут.

И в гостях где патриарх бывает в миру, то ества рыбная и мясная стоит вместе блюдо на блюде разныя рыбныя ествы; и патриарх ест рыбныя, а иныя миряня, седя с ним вместе ядят мясную.

Сказания никогда у патриарха не бывало в церкви, но токмо сказание было в пяток великий на часех, и то бес патриарха.

Песни говорят по вси дни кроме Светлыя недели во весь год.

Как каноны носят по крылосам, конархают, и тогда песней не говорят, но поют запевы песней; такоже и на все Господьския праздники запевают песньми, а не имя праздника или святаго николи не поют запевов в каноне. В крещении все обливаются, а в купели не погружаются.

Греки в неосвященных церквах обедни служат; а в Ясах в Пекорицах в монастыре без антимиса служил поп обедню.

Патриарх, и вси митрополиты, и епископы и местныя и безместныя детей духовных мужей и жен сами исповедывают, и мирским попом исповедывати не волно никого.

А иныя чернцы и непострижены живут, а платье чернеческое носят и служат во дьяконех, а в потай и мясо ядят.

И свадбы венчают в монастырех черныя попы, иногда и сами владыки венчают кого честнаго человека.

Митрополиты, сходяся, пьют табак дымной и носовой; и попы и чернцы вси, кто хощет, и в карты играют и шахматы, а патриарх то ведает.

В среду и в пяток во весь год рыбы не ядят; а вместо рыбы ядят в среду и в пяток икру, раки морския и речныя, и что в раковинах мясо, и слизы рогатыя, и каракатицу, и иные гадины, и ежи морския. А говорят: что в том нет скверны.

Масло и вино то по вся дни неизменно ядят и в среду и в пяток и в посты окроме Великого поста; в Великой бо пост вина не пьют, а пиво и мед пьют невозбранно и в пост Великий.

Скимник поп и владыка служит, которой преж поставления посхимится; и патриарх Иеросалимски Феофан был схимник же.

По монастырем приспевают на поварни еству женки цыганки вместе с мужиками; а начевать за монастырь ходят, а иногда и спят тут.

Неженатых в попы ставят.

К патриарху Иеросалимскому боярыни, жены и девицы и черницы приезжают в келью и для всяких дел приходят.

Молебнов не поют никогда ни на какой праздник Владычен, и не знают того.

Патриарх, и митрополит, и архиепископы и епископы вси ходят без манатей; такоже и все архимандриты, и игумены и чернцы.

К патриарху кто бояр и боярынь приезжают на исповедь, и патриарх исповедывает их, седя у себя в келье; и по исповеди, положа на себя патрахиль и амофор, и говорит, стоя, над ним молитву; кающийся лежит пред ним преклонився. А в церкви не исповедываются, и евангелия и образа и креста с налоем не бывает: но просто седят в келье вместе, якоб некую беседу беседуют меж себя. И вси греки тако творят.

Греки чернцы свитки носят белыя лияныя и кисейныя. Киевский митрополит на одной обедни ставит ставлеников 20 или 30 попов или дьяконов, колико их случится, всех ставит вместе и говорят: то де ведь все одно; якоже крестить многих мощно, тако и в попы ставить, то есть едино от седми таин церковных.

Армяне и римляне и франки в церковь з греками вместе ходят; и на обедне патриарх им святыню подает с верными вместе. А в Ясах патриарх им на обедни и епископу армянскому святыню давал; и в келью к нему входит и с ними и пиет патриарх, как случится.

В Ясах на водоосвящении Крещенской воды бискуп облачился с митрополитом Варламом молдавским.

К патриарху дохтур франский часто в келью прихаживал и лекарство от него патриарх приимал.

Греки миряне, и владыки и чернцы в немощи венецыйский терияк ядят целения ради; те терьяки не без мумии составляют.

Греки в церкви стоят в шапках, а иныя в чалмах и на обедни.

Греческие старцы на обедни на евангелие и на Достойно есть стоят, снем клобуки, в скуфьях; а на переносе и на Со страхом Божиим снимают и скуфьи с клобуками.

Хлеба Богородична на трапезе николи не действуют и чтения на трапезе николи не бывает.

На утрени, егда хотят, скорости ради первой час говорят тайно, но токмо Христе, Свете проговорят в слух, таж отпуст.

В келье и в дороге заутрени поют без Псалтыри и без канонов, но вместо канонов песни во Псалтыри говорят всегда неизменно и в Господьския праздники и в церкви во весь год окроме Светлой недели.

А патриарх Иеросалимский, дорогою едучи, в шатрех и в домех заутреню пел в три голоса: Псалтырь говорил един человек тайно, а другой человек тайно же говорил канон, а третий человек вслух говорил псалмы, и тропари, и песни и прочие все по ряду.

В церковь патриарх не всегда ходил к заутрени и к обедни; и в то место поет у себя в келье заутрению без Псалтыри и без канонов и часы.

К церкви патриарх, как похочет приити, не всегда к началу приходит, но как захочет; а сходит от заутрени, конца не дожидается же, как хочет, так и пойдет; а иногда побывал в келье, и опять приходит в церковь. К обедни редко приходит разве в праздник и в воскресной день; а часы поет у себя в келье сам.

Девятый час всегда поют с вечернею вместе.

Полунощницу говорят единогласно.

Лития на вечерни в праздник николи не поют: но поют тое литию на заутрени.

Начало вечерни Приидите поклонимся, и Благослови, душе моя, Господа, Свете тихий и Сподоби Господи, и Ныне отпущаеши всегда патриарх говорит или иной кто всех болши. – А на заутрени в воскресной день или в праздник начинают заутрению, Приидите поклонимся, таж Услышит тя Господь и прочее по ряду. А как не в праздник, то всегда неизменно говорят в начале Трисвятое по Отче наш и тропари, таж ектения, а дву псалмов не говорят; ексапсалмы говорит сам начальник или патриарх, такоже и Тебе слава подобает и Христе Свете истинный. Обедню, аще и многии с патриархом власти, и попы и диаконы служат, а проскомидии все не действуют того, но токмо проговорят вход. И егда начнут от того времени.

Кутию к церкви приносят заупокой и в олтарь вносят: стоит в олтаре, а иныя в церкви.

Просвиры, которыя в церкви в лишке, дают на трапезу и ядят братья и миряне вместо хлеба.

Овощи, всякия ягоды, и яблоки, и виноград, сиречь гроздие, ядят, не дожидаяся августа 6 числа: но как что поспеет, так и ядят. А виноград, сиречь гроздие, августа в 6‑м дне к церкви приносят и молитву над ним говорят, и с того дни и на трапезу станут носить; а в еству кладут виноград новой, не дожидаяся августа 6 числа, но до Троицына дни начнут в еству класть. А яблок не приносят на Спасов день, но гроздие едино, сиречь виноград; а яблоки как поспеют, так и ядят.

Патриарх Цареградский, и Александрийский, и Антиохийский и Иеросалимский в обедни говорят: в первых помяни, Господи, всякое благочестивое епископство.

Митрополиты и архиепископы все в сакосах, но токмо епископы в ризах, служат.

А благословляют все епископы обема рукама.

А шапки святительския не на многих архиепископах и митрополитах, которым от древних благочестивых царей дано; а прочии все митрополиты и епископы без шапок.

Архимандрита в шапке у них ни одново нет.

Греки на вечерни и на заутрени молитвы вечерния и утренния всегда говорят неизменно, аще не служити обедни, во свое время: вечерния на Благослови, душе моя, Господа, а утренния на ексапсалмех. Александрийский, и Антиохийский и Иеросалимский патриарх святейшии, а не пишутся; токмо Цареградский патриарх, а прочии святейшими писатися не смеют от Ца– реградскаго патриарха».

Арсений Суханов добросовестно выполнил свою миссию, решительно отстаивая в спорах с греками старое русское благочестие и собирая подробнейшие сведения о греческих церковных обычаях, однако тем, кто его посылал – царю и его окружению, – нужен был совсем другой результат. Впоследствии, в октябре 1654 года, Арсений Суханов снова будет послан за границу за древними рукописями, которые якобы были необходимы патриарху Никону для «исправления» богослужебных книг. На самом деле книжная «справа» уже шла полным ходом, и новая экспедиция Арсения Суханова понадобилась лишь для того, чтобы создать своего рода «дымовую завесу» вокруг церковной реформы. Эта экспедиция явилась грандиозной мистификацией русского общества и вылилась в мощную «пиар‑кампанию», в самом стиле которой чувствуется рука иезуитов.

Благодаря щедрой «милостыне», на которую царь и патриарх не скупились, Арсению Суханову удалось вывезти с Афона и из других мест порядка 447 греческих рукописей и 10 печатных книг, хотя в официальных документах указана общая цифра 498. Наибольшее число (158 рукописей и 5 печатных книг) он нашёл в Иверском монастыре, в Ватопедском монастыре он выбрал 64 рукописи, в лавре Святого Афанасия – 61, в Филофеевом монастыре – 35 рукописей и одно печатное издание, в Дионисиевом монастыре – 30 рукописей, в Дохиаре – 11 рукописей и одну печатную книгу… «Удивительно и странно, – пишет историк Б.Кутузов, – на первый взгляд, в этом деле то, чт