Игрушечная обезьянка

Фигурка Току Ёсидзавы в объективе аппарата давно уже оставалась неподвижной. Только при каждом ударе прибойной волны женщина будто ещё больше горбилась, крепко сцепив свои маленькие, загрубевшие на крестьянской работе руки, и всё вглядывалась в отливающий тусклым блеском морской простор. Против солнца выражения её лица было не разобрать. Может быть, она ещё и плакала, подавляя громкие рыдания.

Саваки оторвался от видоискателя и посмотрел на стоявшего рядом местного участкового. Пожилой участковый откровенно скучал и явно хотел поскорее вернуться восвояси. Скучал он не без оснований. В его понимании дело было закрыто уже неделю тому назад. Просто молодой человек покончил с собой. Случай был вообще не для полицейского расследования. Однако то, что он открыто этого не высказывает, а только строит кислую мину, свидетельствует о том, что, наверное, у этого участкового неплохой характер.

Саваки достал из кармана пачку сигарет, предложил полицейскому. С моря дул сильный ветер и всё время гасил огонёк зажигалки. Наконец, повернувшись к ветру спиной и держа руки лодочкой, они умудрились прикурить.

– Вы не могли бы поподробней рассказать, как был обнаружен труп, – попросил Саваки.

Рассказ участкового был не слишком интересен. Местные рыбаки, собираясь поутру выйти на лов, обнаружили на берегу выброшенное волнами тело утопленника. Вот и всё. Внимание Саваки привлекла одна странная деталь: в руке покойника была зажата игрушечная обезьянка. Эту обезьянку, как значилось в протоколе, тоже приобщили к личным вещам, взятым на хранение в полицию.

Швырнув окурок в сторону моря, участковый сказал, вопросительно наклонив голову:

– Я что‑то не понимаю. Ну зачем корреспонденту из Токио тащиться сюда, аж до побережья Японского моря, на другой конец острова, ради такого нестоящего происшествия?

– Меня редакция направила, – коротко ответил Саваки.

Что ж, полицейскому, возможно, это происшествие и впрямь казалось не стоящим внимания. Но есть люди, которые так не считают. Именно потому, что такие люди есть, он, Саваки, и приехал сюда из Токио. Однако объяснять всё это участковому он не собирался.

Имя покойного юноши было Синкити Ёсидзава. В Токио, как и многие молодые люди, он перебрался три года назад в поисках работы из деревни, затерянной на холодном северном острове Хоккайдо. Работал в химчистке неподалёку от Асакусы. Вполне нормально работал. И репутация этой химчистки в округе была вполне приличная. Рассказывали, что он ежемесячно перечислял деньги матери, оставшейся на Хоккайдо.

В один прекрасный день этот двадцатилетний юноша вдруг ни с того ни с сего отправился в путешествие и покончил с собой на побережье в районе Хокурику.[4]

Саваки собирался предпринять нечто вроде корреспондентского расследования. Он хотел выяснить обстоятельства прежней жизни юноши незадолго до самоубийства, чтобы понять, что подтолкнуло его к роковому шагу. В сущности, эту работу ему не спустили сверху в редакции, а дали по его собственной просьбе. В газете руководство не слишком приветствовало многочисленные публикации на такие типичные темы, как школьные разборки и самоубийства, но надеялось, что на сей раз этот инцидент в «глухой дыре» поможет пролить свет на проблемы молодёжи из провинции, приезжающей на поиски работы в города. Правда, пока было ещё неясно, разрастётся ли тема до масштаба большой социальной проблемы.

Саваки снова посмотрел на Току Ёсидзаву. Сорокасемилетняя женщина, потерявшая единственного сына, по‑прежнему сидела вперившись в море.

Сделав несколько фотографий Току, когда та забирала в полицейском участке личные вещи сына, Саваки взял в руку лежавшую среди прочих вещей игрушечную обезьянку.

Такие игрушки часто продают в ночных дежурных магазинах. Стоит она ровно пятьсот йен. Если завести её, покрутив винтик, обезьянка начинает бить в металлические тарелки. Поскольку она побывала в море, винтик заржавел. Тем не менее стоило его покрутить, как обезьянка стала громко бить в свои тарелки, раскачивая при этом головой вперёд‑назад. Посреди царившей в комнате тишины этот трезвон казался особенно неуместным, и Саваки поспешно прижал игрушку рукой.

– Что, ваш сын любил эту игрушку? – спросил Саваки.

Току слабо повела головой из стороны в сторону, повернув к нему своё чёрное от загара лицо.

– Сынок мой ведь был уже не ребёнок. Да он и в детстве такой был самостоятельный, серьёзный…

Конечно, в двадцать лет это был уже взрослый юноша. И, наверное, как говорит мать, человек он был серьёзный. Но ведь факт, что умер он, зажав в кулаке эту игрушку. Саваки отпустил руку, и обезьянка, ещё трижды звякнув тарелками, наконец замерла.

– Я никак не могу понять, – промолвила Току, опустошённым взором глядя на обезьянку, – почему же он всё‑таки решил смерть принять и меня одну оставил на свете?..

– Я тоже хотел бы это знать, – ответил Саваки.

Среди личных вещей Синкити, кроме этой обезьянки, ничего особо интересного не было: раскисшая от воды пачка сигарет, около пяти тысяч йен наличных денег в кошельке да спичечный коробок с названием гостиницы, который и привлёк внимание Саваки. Гостиница‑рёкан японского типа называлась «Химэюри». По словам участкового, находилась она всего в нескольких минутах ходьбы.

– Давайте‑ка наведаемся в гостиницу, – предложил Саваки, обращаясь к Току, и с тем вышел из участка.

Узкая дорожка вилась вдоль берега моря. Ветер, похоже, задул сильнее, и в море волны показывали белые клыки. Нигде не было видно ни людей, ни рыбачьих лодок. Саваки, привыкший к видам ласкового моря у побережья залива Сагами в окрестностях Токио, никак не мог освоиться с этим угрюмым и мрачным зимним морем у побережья Хокурику. Если бы, паче чаяния, он решил расстаться с жизнью, то сюда бы уж, во всяком случае для этого, не приехал. Почему же тогда молодой человек по имени Синкити Ёсидзава выбрал именно это место, чтобы свести с жизнью счёты?

Саваки оглянулся на Току, которая от него отстала.

– Что, здешнее море похоже на то, что у вас там, на Хоккайдо?

– Как‑как? – с недоумённым видом взглянула на него Току. – А, да у нас возле Уторо море уже заледенело всё, – тихо ответила она.

Саваки дальше Саппоро выезжать на Хоккайдо не приходилось, и он плохо представлял себе, где находится это Уторо. Если судить по тому, что сейчас там уже всё покрыто льдом, наверное, это какая‑то деревенька на берегу Охотского моря. Току прямо на его вопрос не ответила, но её ответ был тем не менее по существу. Значит, ей самой и Синкити, должно быть, открывались виды бурного моря ещё более сурового и угрюмого, чем это.

Гостиница «Химэюри» оказалась массивным деревянным строением в старинном стиле. Снаружи тянулся большой навес для защиты от снега, отчего в вестибюле было темновато. Саваки поморгал глазами, всматриваясь в администратора, который вышел к ним навстречу.

Администратор помнил Синкити Ёсидзаву.

– Как же, тот господин с игрушечной обезьянкой! – воскликнул пожилой низкорослый администратор.

В уголках губ у него играла улыбка – наверное, в связи с тем, что двадцатилетний молодой человек забавляется с игрушечной обезьянкой. Это ему казалось смешным. Саваки вспомнил, что тоже задал себе этот вопрос, когда впервые увидел обезьянку: почему всё‑таки юноша так дорожил этой детской игрушкой, что хотел сохранить её при себе и после смерти?

Администратор достал журнал регистрации постояльцев. Синкити Ёсидзава останавливался здесь под собственным именем и прожил неделю. Почерк был не слишком красив, но иероглифы написаны ровно и правильно. Току, склонившись к странице журнала, долго всматривалась в запись, оставленную её сыном, потом подняла голову и попросила:

– Вы не могли бы показать комнату, в которой мой мальчик жил?

Дежурный позвал горничную, чтобы та проводила посетительницу. Саваки тоже хотелось увидеть комнату, но он решил, что Току лучше будет пойти одной, и остался с администратором, чтобы расспросить его, чем здесь занимался Синкити в последнюю неделю своей жизни.

– Он, как приехал, так сразу же письма разослал, – сказал администратор.

Вот как? Письма? У Саваки заблестели глаза. Если вдруг там было завещание, то, может быть, выяснится причина самоубийства. Но вот вопрос: как добыть эти письма?

– Всего было три письма. Он меня попросил, и я их сам отнёс на почту, – добавил администратор.

– Значит, три письма?

Саваки всё больше и больше приходил к убеждению, что там было предсмертное послание, но, как ни странно, мать никакого письма с завещанием не получала.

– Всё я отправил экспресс‑почтой. Как он просил.

– А вы случайно не помните, что там было написано?

– Помилуйте, откуда же?! – улыбнулся администратор. – Прежде всего, они же были запечатаны.

– Ладно, а куда они были адресованы? На Хоккайдо? В Токио?

– Все три – в Токио.

Значит, на адрес матери письма там всё же не было.

– А имена адресатов не помните?

При этом вопросе администратор приложил руку ко лбу и глубоко задумался. Наконец в глазах его сверкнула радость, и он сказал, что вспомнил насчёт одного письма.

– Там было имя одного известного человека. Он несколько раз по телевизору выступал – вот я и запомнил.

– И кто же он такой? Школьный учитель? Обозреватель?..

– Обозреватель. У него ещё очки с чёрной оправой. Не старый ещё. А фамилия начинается вроде бы на Фудзи…

– Киитиро Фудзисима?

– Да‑да, он самый. Точно он.

Киитиро Фудзисима был доцентом университета С. и рано сделал карьеру в качестве телеобозревателя. Саваки с ним однажды встречался. Фудзисима говорил очень складно и убедительно. Такой тип обозревателя и сегодня вполне котировался. Его даже критиковали за то, что слишком уж хочет блистать на экране. Но человек он был, конечно, известный. Интересно, каким образом покойный Синкити мог познакомиться с такой личностью, как Киитиро Фудзисима?

А может, это просто тёзка? Однофамилец? Это выяснится, когда они встретятся с Фудзисимой после возвращения Саваки в Токио.

– А после того, как он разослал эти письма? – продолжил расспросы Саваки.

– Он каждый день будто чего‑то ждал. Всё из окна смотрел. Спрашивал у нас время прибытия самолётов, поездов. Всё беспокоился, не пришло ли ему чего по почте, – приглушённым голосом рассказывал администратор.

Возможно, среди писем и было предсмертное послание, но все они, видимо, имели разное содержание. Синкити Ёсидзава неделю ждал в этой гостинице ответов на свои письма. А когда так и не дождался, покончил с собой. Что же он написал там, в этих письмах? А если бы пришёл ответ, он бы передумал, не стал уходить из жизни? Почему никто из тех троих, кому были адресованы письма, не ответили на них и не приехали сюда?

Току всё не возвращалась. Саваки забеспокоился и сам пошёл на второй этаж. Номер, в котором останавливался Синкити Ёсидзава, был маленькой комнатушкой в шесть татами с? окнами на море. Когда Саваки отодвинул створку раздвижной двери и заглянул внутрь, в лицо ему дохнуло солёным бризом. Току, распахнув окно настежь, смотрела на море. Близился вечер, и ветер становился ещё студеней. Нахмурившись, Саваки подошёл к Току и сказал: «Простудитесь!»

Женщина ничего не ответила. Похоже было, что она его не слышит. Она уже не плакала. Саваки не знал, о чём она думает сейчас с опустошённым, совершенно безучастным выражением лица.

В тот же день Саваки ночным поездом вернулся в Токио, прихватив с собой Току. Почти за десять часов дороги он несколько раз снимал крышку с объектива, намереваясь сделать снимок Току, но она сидела всё с тем же каменным лицом, и Саваки всякий раз откладывал аппарат. Что называется, картинки не получится. Он пытался расспросить её о покойном сыне, но отвечала она односложно, слишком просто, так что в газетный заголовок не вставишь:

«Парень был хороший, послушный. Когда отец умер, после средней школы сразу пошёл работать. Меня любил, уважал. Ни с кем не ссорился. Когда перебрался в Токио, непременно каждый месяц переводил деньги. Вот писал в письме, мол, если ещё денег подкопит, меня тоже заберёт в Токио. Отчего же он всё‑таки с собой покончил?! Отчего?!»

Отчего Синкити покончил с собой, Саваки сейчас ответить не мог. Он пытался мысленно нарисовать портрет этого двадцатилетнего юноши, которого раньше никогда не встречал и теперь уже никогда не встретит. Из того, что рассказала о нём мать, Синкити Ёсидзава представал совершенно ординарным, «правильным» и не современным молодым человеком, а значит, для оживления газетных новостей совершенно не годился. Таким он, по крайней мере, казался. Можно сказать, без всякой изюминки, малоинтересная личность. Видимо, эта его серьёзность, чрезмерная сознательность и привела его к самоубийству. Хотя, может быть, Току просто слишком идеализирует покойного сына, а на самом деле Синкити был не таким. Даже если он и был таким, как описывает мать, за три года жизни в Токио характер парня мог полностью перемениться.

На токийский вокзал Уэно они прибыли рано утром.

По сравнению с Хокурику в Токио было намного теплее. Как всегда, было людно и шумно. Когда позавтракали в забегаловке рядом с вокзалом, Саваки сообщил Току, что теперь они отправятся к обозревателю Киитиро Фудзисиме. Женщина сильно оробела при упоминании такой знаменитости. Саваки подумал, что будет занятно свести эту крестьянку с Фудзисимой. Он пытался приободрить Току, говоря, что они пойдут туда вместе, но, чем больше он старался, тем больше она робела. Делать было нечего, и Саваки для начала устроил её в маленький рёкан возле пруда Синобадзу, а сам отправился на встречу с Фудзисимой.

Киитиро Фудзисима проживал в роскошном многоэтажном доме в самом центре, на Роппонги, в районе Адзабу. Скорее всего, раз он жил в таком доме, то развлекаться ходил куда‑нибудь в бары на Гиндзе. Предупреждённый телефонным звонком, хозяин с улыбкой встретил Саваки у дверей. Проводя гостя в гостиную, застланную цветистым ковром, он с неистребимым кансайским[5]акцентом заметил:

– Занят очень в последнее время… Со следующего месяца начну у вас в газете в вечернем выпуске публиковать серию статей «Образ современного молодого человека – реальность и вымысел». Большой намечается проект.

– Вон оно что! – улыбнулся Саваки.

Хоть Фудзисима и говорил о страшной занятости, признаков особого утомления у него на лице не было видно. Наоборот, похоже было, что он получает удовольствие от такой занятости. Юная красотка, которую хозяин представил как секретаршу, принесла кофе. В доме царила атмосфера роскоши и довольства, так что Саваки даже ощутил лёгкий укол зависти.

Фудзисима отрезал кончик сигары, прикурил и как бы между прочим осведомился, взглянув на Саваки:

– Кстати, вы сегодня по какому вопросу?

Ароматный дым от сигары щекотал ноздри. Хозяин предложил и гостю сигару, но Саваки отказался и закурил сигарету «Хайлайт» из своей пачки. Он обозначил повод своего визита:

– Один парень покончил с собой.

– Значит, проблема самоубийств среди молодёжи, – сформулировал Фудзисима. – Это проблема серьёзная. Особенно в нашей стране. Во‑первых, учтите…

Характерной скороговоркой он выпалил, что Япония по числу самоубийств среди молодёжи занимает первое место в ряду развитых стран; что он исследовал причины самоубийств многих молодых людей, случившихся в прошлом году; что оказалось то‑то и то‑то; что объектами самоубийств в каждой стране становятся представители разных социальных групп и так далее. Казалось, в голове у него секретер с выдвижными ящиками. Стоило поставить перед ним какую‑то проблему, как нужный ящик с материалами автоматически открывался и из него следовали ответы на все вопросы. Как раз это свойство и делало его столь ценным кадром и медиазвездой – умение экспромтом, без лишних размышлений давать ответы на вопросы по общественным проблемам. Вот и сейчас, когда Саваки заговорил с ним об одном конкретном случае, самоубийстве Синкити Ёсидзавы, в ответ Фудзисима разразился целой лекцией с исчерпывающей информацией по данной теме, но вся лекция не внушала Саваки особого доверия. Дождавшись, когда Фудзисима на мгновенье приостановится, он воспользовался шансом и вставил реплику:

– Похоже, что этот молодой самоубийца был вашим знакомым.

При этих словах Фудзисима издал возглас удивления.

– Ну, наверное, кто‑нибудь из бывших моих студентов. Честно говоря, университет так разросся, что всех и не упомнишь. Если у него не было каких‑то особо приметных качеств, я могу и не вспомнить. Да тут ещё всё и всех так перетряхнуло во время этих университетских волнений, – беспечно рассмеялся Фудзисима.

– Едва ли он мог быть вашим учеником.

– Ну, если так, я всё меньше понимаю, о чём речь…

– Зовут его Синкити Ёсидзава. Двадцать лет.

– Ёсидзава?

Фудзисима наморщил лоб. Похоже было, что ему ничего не приходит на ум.

– Я полагаю, за неделю до самоубийства он должен был отправить вам письмо, – добавил Саваки.

– Миёси, взгляни‑ка, не было ли письма от некоего Синкити Ёсидзавы, – крикнул секретарше Фудзисима.

Девушка молча направилась куда‑то в глубь квартиры и вскоре вернулась с письмом в руке. К письму скрепкой был приколот листок бумаги с напечатанными пометками. Пока Фудзисима пробегал глазами пометки, молоденькая секретарша села рядом на стул, сдвинула стройные ножки и раскрыла на коленях блокнот. Саваки показалось, что он уже где‑то наблюдал такую ситуацию. Поразмыслив, он вспомнил, что точно такую сцену видел в каком‑то американском кино. Энергичный ответственный работник и хорошенькая деловитая секретарша при нём. Саваки невольно криво улыбнулся.

– Всё ясно! – сказал Фудзисима. – Точно, от него было письмо. Это оно и есть.

Саваки бросил взгляд на конверт, который Фудзисима ему передал. Действительно, отправителем значился Синкити Ёсидзава. Почерк был тот же, что он видел в журнале регистрации посетителей гостиницы «Химэюри».

– У меня, знаете ли, тут есть несколько смышлёных ребят… – пояснил Фудзисима, всё ещё поглядывая на листок с пометками. – Аспиранты в основном. Но, судя по записи, Уцуми, который как раз за это письмо отвечал, был в отъезде, в Англии – вот ответ и задержался.

Саваки не совсем понял, что имелось в виду и почему кто‑то «отвечал за письмо», но пока что он решил сам прочесть это письмо и, попросив разрешения, вскрыл конверт.

«Глубокоуважаемый господин Киитиро Фудзисима!

Пишет Вам тот самый никому не известный Синкити Ёсидзава, что уже писал год назад. Тогда я не ожидал, что такой известный и уважаемый человек, как Вы, господин Фудзисима, снизойдёт до того, чтобы мне ответить. Когда же от Вас пришёл ответ, мне казалось, что это сон. Даже не знаю, как меня это письмо подбодрило и воодушевило. Уже то, что такая знаменитость беспокоится обо мне, никому не известном и ничем не примечательном молодом человеке, безмерно подбодрило меня в моём одиноком существовании и вселило в меня мужество.

Однако я снова впал в упадочное состояние духа, которое сам не в силах преодолеть. Может быть, в действительности я оказался совсем не такой сильной личностью, как Вы меня охарактеризовали в Вашем письме.

Сейчас я проживаю в районе Хокурику, в маленькой гостинице «Химэюри‑со». Собираюсь тут провести неделю. Извините за дерзкую просьбу, но мне бы очень хотелось получить от Вас ещё одно ободряющее письмо, пока я здесь. Если бы такое письмо пришло, оно дало бы мне новый заряд мужества.

Пожалуйста. Непременно пришлите мне ответ. Очень Вас прошу!»

В письме не было ничего, что намекало бы на самоубийство. Содержание было довольно безобидное. Из него можно было только заключить, что Синкити Ёсидзава очень хотел получить ответ от Киитиро Фудзисимы. Что он ждёт этого письма от Фудзисимы в стареньком рёкане в Хокурику. Парень просто сидел в этом глухом рёкане и ждал письма. Однако ответ ему так и не был отправлен.

– Тогда, год назад, ответ ему писал Тэцуя Уцуми, из ваших «головастиков», – подсказала звучным альтом секретарша.

– Значит, тут, похоже, на всех лежит доля ответственности, – заметил Фудзисима. – Если с его стороны было такое обращение, то ответственность лежит на том, кто раньше, ещё тогда, послал ответ. Другие обозреватели, естественно, особого внимания не обратили и ответа, похоже, не послали. Ну, а я так не могу. Потому и держу при себе человек двадцать головастых ребят. Конечно, плачу им из своих карманных денег. Вот они‑то на себя, так сказать, и берут всю ответственность, ответы сочиняют. В прошлый раз за это отвечал Уцуми, вот и в этот раз доверили Уцуми, а он, видно, решил, что ничего страшного не случится, если всё отложить до возвращения из Англии…

Саваки молча наблюдал, как у Фудзисимы при разговоре двигаются губы. Лицо его выражало самодовольство, но ведь все эти «головастики», которые отвечают за письма, в конце концов способны произвести не более, чем суррогат ответа. Так что, возможно, все эти разговоры – сплошное позёрство. Конечно, мир полон суррогатами, и действия Фудзисимы, как он сам говорит, подсказаны совестью. Пусть хоть суррогат, но ведь он отправил безвестному молодому человеку ответ на его письмо.

«Значит, если бы и на сей раз ответ ушёл сразу, без всех этих промежуточных инстанций, вероятно, Синкити Ёсидзава не пошёл бы на самоубийство», – заключил Саваки. Если пойти ещё дальше, то, видимо, если бы Синкити не получил ответ от Фудзисимы в первый раз, он, наверное, и не стал бы полагаться на этого человека. Однако вслух Саваки этого не сказал. Само по себе написание суррогатного ответа уже есть некое уклонение от ответственности, так что, по сути, спрашивать за смерть молодого человека именно с Киитиро Фудзисимы не было резона. К тому же он полагал, что, если кто и должен был держать зло на Фудзисиму, то не он, Саваки, а мать покойного, Току Ёсидзава.

Он спросил у Фудзисимы, может ли забрать с собой письмо. Тот легко согласился: «Пожалуйста!»

Прежде чем подняться, Саваки на прощанье задал ещё один вопрос:

– А чем бы вы объяснили, что двадцатилетний парень всюду таскал с собой игрушечную заводную обезьянку, бьющую в тарелки? Такую заводную обезьянку с тарелками?

Фудзисима усмехнулся:

– Заводную игрушку? Ну, уж это… Вероятно, такая уж женственная натура. Такие обычно и приходят к тому, что жить в нашем современном мире нет никакого смысла. Конечно, юноша должен был бы держать в руке что‑нибудь посерьёзнее.

«Вот потому‑то он и покончил с собой», – подумал про себя Саваки.

Когда, вернувшись в гостиницу, Саваки передал письмо матери Синкити, он предполагал, что женщина воспылает ненавистью к Киитиро Фудзисиме. Можно сказать, втайне он ожидал именно такой реакции и уже нажал кнопку магнитофона, чтобы всё записать.

Однако Току и по прочтении письма сына не произнесла ни слова. Плёнка в магнитофоне прокручивалась впустую. Саваки это уже начинало раздражать. Он мысленно уже рисовал драматическую картину: потерявшая сына мать гневно клеймит известного телеобозревателя, который не желает принять на себя ответственность за смерть юноши… Тут уже просматривается некая завязка, причинная связь, от которой можно перейти к самоубийству. Глядишь, и статья бы получилась. Но Току своим молчанием путала все карты.

– Вам не кажется, что, если бы пришёл ответ на это письмо, ваш сын не покончил бы с собой? – спросил Саваки, чтобы её расшевелить.

На мгновение в лице Току что‑то изменилось, но то, что она сказала, снова не оправдало ожиданий.

– Ну, как же… Ведь человек он известный… Очень занят был, наверное.

– Но нельзя же попросту утверждать, что на нём не лежит никакой ответственности. Ведь как‑никак человек из‑за этого умер, – чуть ли не выкрикнул Саваки.

При этом Току с растерянным видом проронила:

– Большое вам спасибо, – и низко опустила голову. – Ох, как я раньше‑то забыла вас, господин журналист, поблагодарить…

– Да я совсем не о том! – нахмурился Саваки.

С какой стороны ни подойди, но заставить Току ополчиться против Киитиро Фудзисимы было нереально.

– Ваш сын послал кому‑то ещё два письма. Давайте их поищем, – переменил он тему.

После обеда они вместе с Току вышли из гостиницы.

Саваки никак не мог взять в толк, что у этой женщины на душе. Он хорошо понимал её горечь от потери сына, но ведь за этим должен был следовать и гнев… Может быть, скорбь её так глубока, что подавляет все остальные чувства и не даёт выхода гневу. А может быть, дело в том, что женщина впервые приехала в Токио и её подавляет вся эта атмосфера мегаполиса.

Первым делом Саваки и Току отправились в химчистку, где работал Синкити. Это было довольно большое заведение. В вестибюле стояли в ряд три ставшие в последнее время популярными автоматические стиральные машины. Когда Саваки сообщил цель визита, толстенький хозяин пригласил их в гостиную, внутрь помещения.

– Прямо не верится, что этот паренёк покончил с собой! – посетовал добродушный хозяин, поглядывая попеременно то на Саваки, то на его спутницу. – Хороший бы малый. Ему и надбавку в жалованье дали в поощрение. Представить невозможно, отчего он покончил с собой.

Хотя Току сидела прямо перед ним, непохоже было, что хозяин просто расточает комплименты её сыну. И слова хозяина о том, что теперь, когда настоящих работников дефицит, такого трудягу, как Синкити, ещё тяжелее терять, тоже звучали правдиво.

– Не приходило ли от него письма из тех краёв, куда он уехал? – поинтересовался Саваки, на что хозяин утвердительно кивнул:

– Пришло. Только не мне, а пареньку одному по фамилии Миямото – они вместе работали.

– А встретиться с ним можно?

– Да он от нас уже ушёл. Сразу, как Синкити уехал.

– А письмо?

– Так я ж ему отдал!

– А где же теперь этот Миямото?

– Здесь недалеко, в кабаре «Ша нуар» боем работает. Там у них девицами приторговывают. В общем, лёгкие деньги на удовольствии, – с невесёлой улыбкой сказал хозяин.

Саваки бросил взгляд на Току:

– Заглянем туда?

При слове «кабаре» Току, видимо, заколебалась, но тем не менее согласно кивнула.

Выйдя на улицу Международную, они сразу заметили кабаре «Ша нуар». Над входом висела вывеска с нарисованной чёрной кошкой, подсвеченная мигающими неоновыми огнями. Однако оказалось, что Миямото уже и отсюда уволился. По словам здешних официантов, он теперь работал в баре «Фиалка» в Икэбукуро. Подивившись такой стремительности перемещений молодого человека, Саваки взял такси и отправился туда вместе с Току.

Действительно, юноша по фамилии Миямото работал в «Фиалке» барменом. Саваки заранее представлял себе парня бандитской внешности, но на поверку тот оказался приветливого вида юношей лет двадцати с небольшим, со светлым, открытым лицом.

– Только дурак будет там боем околачиваться! – самодовольно усмехнулся он.

Для Саваки было без разницы – что бой, что бармен. Особых преимуществ он не видел, но по самодовольному тону собеседника понял, что положение бармена куда завиднее. Когда он представил мать Ёсидзавы, Миямото улыбнулся:

– A‑а, вы и есть та самая матушка Синкити… Позвольте вам предложить сока.

Не дожидаясь ответа, он вынул из холодильника апельсиновый сок. В этой привычной, наработанной раскованности, которая его отчасти даже привлекала, Саваки чувствовал какой‑то холодок отстранённости. В непринуждённой манере молодого человека, который был лет на десять моложе тридцатидвухлетнего Саваки, но, видимо, искушённее его, при всей видимой светскости явно недоставало искренности. Впрочем, это можно было списать на счёт «соответствия современному стилю».

Отпив из поставленного перед ним стакана виски с содовой, Саваки спросил:

– Кажется, Синкити тебе написал письмо перед самоубийством?

Миямото утвердительно кивнул.

– Оно сейчас у тебя?

– Должно быть где‑то тут. Минутку.

Миямото что‑то тихонько сказал хозяйке бара, вышел из‑за стойки и поднялся на второй этаж. Току, очевидно, чувствовала себя не в своей тарелке в этой атмосфере бара. Она вся сжалась и даже не прикоснулась к налитому соку. Чтобы немного её приободрить, Саваки начал было о чём‑то рассказывать, но тут как раз вернулся Миямото с письмом в руке.

«Я сейчас живу в маленьком рёкане в районе Хокурику. Называется «Химэюри». Там, у себя в химчистке, я всем сказал, что отправляюсь в путешествие, но на самом деле я просто сбежал и здесь спрятался. Сам не знаю, что со мной творится, но только на работе у меня совсем пропала уверенность в себе, и к тому же я чего‑то всё время ужасно боюсь. Ты, наверное, будешь смеяться, но мне просто страшно дальше жить в Токио. Смелый ты. Я тебе завидую. Наверное, чтобы жить в Токио, надо быть таким, как ты.

Вот ты сказал, что в химчистке прозябать глупо и ты лучше пойдёшь в какое‑нибудь заведение, где девицы, азартные игры и всё такое. А я так не могу. Но и нынешняя работа мне совсем не нравится, делать мне там нечего. И мне страшно. Не знаю, как это лучше выразить, но мне кажется, будто я заперт в маленьком сундуке и мне уже нечем дышать. Может, ты ко мне сюда приедешь, а? Я чувствую, что если вот так просто снова вернусь в Токио, то делать всё равно ничего не смогу. Вот если бы здесь потолковать с тобой, глядя на море!.. Наверное, это мне дало бы новый заряд мужества.

Приезжай, пожалуйста. Там в ящике моего стола должно лежать две тысячи йен. Ты на них купи билеты».

В этом письме тоже не было ничего такого, от чего бы исходил запах смерти. Однако тревога и смятение здесь чувствовалась куда явственнее, чем в первом письме, адресованном к Киитиро Фудзисиме. Содержание письма представлялось Саваки довольно сумбурным, и он не мог хорошенько понять, что имел в виду Синкити, говоря, что он «будто заперт в маленьком сундуке».

– В общем, ты туда так и не поехал? – уточнил Саваки.

Миямото пожал плечами и пощёлкал зажигалкой.

– Я по‑другому не мог. Только‑только в заведение устроился, а там порядки строгие. Что ж я, сразу в отгул? Поначалу особенно надо стараться. Да и не думал я вовсе, что он может покончить с собой. Он же нигде не пишет ни о каком самоубийстве!

– Ну, он говорит, что ему «страшно дальше жить».

– Так это всем страшно. Конечно, в Токио выживает сильнейший.

Миямото как‑то слишком легко рассуждал обо всём. Может быть, это была просто дань молодёжной моде – говорить о важных проблемах в шутливой манере. Саваки трудно было сказать зачем: то ли просто от юношеской беспечности, то ли чтобы показать свою суперкомпетентность и опытность. Одно ему было ясно: молодой человек по имени Синкити Ёсидзава был начисто лишён этой способности обращать жизнь в шутку.

– А как ты думаешь, почему Синкити покончил с собой? – спросил он.

– Н‑ну… – Миямото в задумчивости закатил глаза. – Кто его знает! Понятия не имею, что у него там было на душе.

– Но всё‑таки, с твоей точки зрения, что за человек был Синкити?

– Хороший мужик. Сильный… И добрый такой. Может, конечно, это можно назвать и недостатком. В нынешней жизни, наверное, лучше, чтоб в тебе дурного было побольше.

– В жизни‑то?.. – натянуто усмехнулся Саваки.

Интересно, какой, собственно, представляется жизнь этому юнцу? И какой она представлялась Синкити Ёсидзаве?

– Жаль, что он умер, – чуть слышно пробормотал Миямото.

Переведя взгляд на Току, он улыбнулся:

– Может, вам вместо сока колы налить?

На его весёлом лице не видно было и тени огорчения. Похоже было, что смерть товарища для этого парня мало что значила. Саваки понял, что расспрашивать дальше не имеет никакого смысла, но ему хотелось узнать, кому могло быть адресовано третье письмо. На вопрос, не было ли у Синкити какого‑то близкого человека, Миямото, подумав, ответил:

– Может, девушка у него и была.

– Девушка?

– Да, есть тут такая Акико Симодзё. Рядом с химчисткой в Асакусе есть булочная Симодзё. Вот она там и работает. Симпатичная такая. Вроде она Синкити нравилась.

Саваки уточнил название булочной и уже собрался вместе с Току распрощаться, когда Миямото довольно бесцеремонно сказал, обращаясь к женщине:

– Если не возражаете, я схожу к Синкити на могилу.

Звучали эти слова как всегда довольно неискренне и наигранно, но Току вежливо поклонилась и поблагодарила.

На кондитерской Симодзё в Асакусе, в квартале Синдзюку, к сожалению, висела табличка «Выходной день». Саваки на всякий случай позвонил, но, видимо, внутри никого не было. Решив вернуться сюда на следующий день, он посадил Току в такси и отправил в гостиницу в Уэно, а сам вернулся в редакцию газеты.

Шеф, выслушав доклад Саваки о проделанной работе, как и следовало ожидать, состроил кислую мину:

– Что‑то слабовато! Ты ведь утверждал, что в этом деле главное – выяснить, что было причиной самоубийства. Что, возможно, тут замешаны не индивидуальные мотивы типа разочарования в любви или потери денег, взятых в долг, а причины социального порядка, общие для молодёжи из провинции, которая занята поисками работы в большом городе. Затем всё и затеяли. А получается что? Выяснить так ничего и не выяснили, и даже мать парня ни на кого не сердится, так что вообще говорить не о чем!

– Ну, получается так, – согласился Саваки, которому оставалось только вымученно улыбнуться.

Ему самому радоваться было нечему. Правда, удалось отыскать два письма, но, сколько он их ни перечитывал, истинную причину самоубийства понять не мог. И позиция Току в этом деле его не удовлетворяла. Ну почему она действительно ни на кого не сердится?!

– Может, её как‑то расшевелить? – предложил шеф, постукивая карандашом по столу. – Ты ведь завтра встретишься с той девицей, которой адресовано третье письмо?

– Это вы про Акико из «Симодзё»?

– О ком же ещё? Мы же предполагаем, что, если бы на одно из писем пришёл ответ, парень не покончил бы с собой. Мать же должна кипеть гневом на тех, кто не послал ответа её сыну. Почему они этого не сделали?! Ты подлей масла в огонь, поддень её. Чтобы эта мамаша твоей Акико Симодзё в физиономию вцепилась. Вот такую фотографию мы бы тиснули! И подпись: «Гнев матери, у которой отняли сына».

– Но мы же пока не знаем, что именно отняло у неё сына.

– Так выясни побыстрее.

– Ясно, постараюсь, – пожал плечами Саваки и положил на стол перед шефом игрушечную обезьянку.

– Вот ещё, не могу понять, почему Синкити Ёсидзава прихватил с собой на тот свет эту игрушку.

– Дешёвый ширпотреб, – заметил шеф, взяв обезьянку своими толстыми пальцами. Оглядев игрушку со всех сторон, он повернул шпенёк. Обезьянка принялась колотить в тарелки. Может быть, оттого, что всё происходило в большом шумном рабочем помещении газеты, звук казался слабым – совсем не таким оглушительным, как там, в Хокурику.

– Всё очень просто, – сказал шеф, потирая подбородок.

Саваки, не уловив, что шеф имеет в виду, бросил на него недоумевающий взгляд.

– Дело в этой игрушке, – пояснил тот, потирая подбородок. – Это, конечно, подарок от любимой девушки. Поэтому он так им и дорожил, что хотел унести с собой в могилу. Думаю, подарок от этой самой Акико.

По тому уверенному тону, которым шеф высказал своё суждение, можно было предположить, что он уже мысленно нарисовал для себя некий образ Синкити Ёсидзавы. Добрый, порядочный, слабодушный молодой человек. Всё это напомнило Саваки разговор с Киитиро Фудзисимой. Тот, в своей обозревательской манере, определил наличие игрушки как символ феминизации мужчины, однако тот образ, о котором говорил Фудзисима, явно отличался от того, что имел в виду шеф.

Сам Саваки не стал бы судить так однозначно, как Фудзисима или шеф. Возможно, из‑за того, что ему самому вообще свойственно было сомневаться. Из того, что он успел выяснить за время своего расследования, он затруднялся найти определение к характеру Синкити. Саваки своими глазами видел угрюмое море в Хокурику – то место, которое выбрал Синкити для самоубийства; он два дня провёл в разъездах и расспросах вместе с Току. После всего этого он не мог выносить упрощённые заключения, пребывая в сомнениях и нерешительности.

Взгляд его, в котором всё ещё читалась неуверенность, был прикован к замершей без движения обезьянке на столе. Действительно ли Синкити лишь потому хотел взять игрушку с собой в мир иной, что то был подарок от любимой девушки, как полагает шеф?

На следующий день, приехав на служебной машине в гостиницу за Току, Саваки невзначай поинтересовался у горничной, что та поделывает. По словам горничной, Току всё время сидела взаперти, на улицу не выходила.

– Я ей ещё посоветовала: вы хоть сходите в большой храм, поглядите на нашу бодхисатву, заступницу Каннон из Асакусы, – обращаясь к Саваки, недовольным тоном сказала горничная, которая, конечно, не знала обстоятельств, приведших Току в столицу.

Саваки представил себе выражение лица Току при этом разговоре. У неё всё время на лице эта застывшая маска. Хотел бы он знать, что там внутри, под этой маской. Саваки был не уверен, что сегодня удастся‑таки её расшевелить.

Току спустилась со второго этажа, взглянула на Саваки и проронила, низко склонив голову:

– Ох, спасибо вам за заботы.

На лице её лежал отпечаток усталости. Глаза были красные. Наверное, ночью плохо спала. Однако, видя это, Саваки не стал зря тратить время на утешения и соболезнования, сразу же сопроводив женщину к машине. Коль скоро у Току нервы на пределе, может быть, всё и выйдет так, как предполагает шеф: возьмёт да и вцепится в девчонку. К тому же, если уж она так хочет прятать свои эмоции под стальными доспехами, то от неумелых соболезнований доспехи могут стать только прочнее. Саваки собирался сегодня предоставить Току свободу действий. Может быть, таким способом как раз и удастся выявить её истинную натуру.

На сей раз кондитерская Симодзё была открыта. Саваки со своей подопечной приехали около полудня. Наверное, потому в лавке было полно народу: в основном служащие расположенных поблизости компаний, мужчины и женщины, заглянувшие сюда в обеденный перерыв. Подождав, пока поток покупателей схлынет, Саваки зашёл вместе с Току в магазин. Он вручил немолодой женщине за прилавком свою визитную карточку и спросил, где найти Акико. Женщина посмотрела на карточку и перевела взгляд на его лицо, будто сравнивая.

– Дочка ещё со службы не вернулась, с фирмы своей, – сказала она.

По лицу хозяйки было видно, что в ней борются два чувства – любопытство и настороженное опасение. Наверное, в связи с тем, что на карточке написано название известной газеты. На вопрос, как можно встретиться с Акико, она ответила, что девушка должна вернуться после шести.

– Она две недели назад устроилась работать в торговую компанию М. в Маруноути, – пояснила женщина с явным чувством гордости за дочь, которая работает в столь известной фирме. Название района Маруноути она выговорила с особым прононсом, по которому можно было примерно определить и её возраст. Родилась она, вероятно, где‑то в годы Тайсё.

Саваки представил хозяйке Току. Когда он упомянул имя Синкити Ёсидзавы, хозяйке оно, казалось, сначала ничего не сказало, но, когда он назвал химчистку, где работал Синкити, женщина качнула головой:

– A‑а! Не тот ли это паренёк, что недавно покончил с собой?

– Совершенно верно, – кивнул Саваки, не в силах скрыть некоторого разочарования.

Судя по тому, что мамаша проявляла столь незначительный интерес к Синкити Ёсидзаве, можно было с большой вероятностью предположить, что и у дочки отношения с парнем были не слишком серьёзные. Хоть она и была адресатом третьего письма, но причина самоубийства юноши опять грозила остаться невыясненной.

Покинув кондитерскую на время, Саваки собирался туда снова наведаться вместе с Току после шести. Пока что, чтобы скоротать несколько часов, он повёл Току осматривать достопримечательности: храм Асакуса Каннон, космическую башню и прочее. Току по‑прежнему ходила с каменным лицом, нисколько не меняя выражения. Она молча следовала за Саваки и не сердилась, когда тот её фотографировал, – но и только.

Когда они снова заглянули в кондитерскую, Акико Симодзё уже вернулась из своей компании. Как её и описывал бармен Миямото, девушка оказалась симпатичная, с округлым миловидным личиком. На вид ей было лет восемнадцать‑девятнадцать.

– Говорят, работаете в той самой торговой корпорации М.? – задал вопрос Саваки.

– Не всё же в булочной – такими пустяками заниматься, – ответила девушка, состроив беззаботную гримаску. – А то пока тут за прилавком стояла, и с порядочными людьми познакомиться было негде. К нам ведь кто за хлебом приходит? То какой‑нибудь приказчик из распивочной, то повар из сусечной. Ну, служащие тоже иногда заходят – так ведь все из маленьких фирм по соседству. Все народ бесперспективный. Вот я и подалась в торговую корпорацию М. Там‑то, поди, люди с университетскими дипломами, у всех вон какие перспективы!

Слушая эти речи, Саваки не мог сдержать горькой улыбки. Он чувствовал, как дрогнули уголки губ. Уж само собой, паренёк из химчистки не принадлежал в глазах Акико к категории «порядочных людей». Ему никакая карьера не светила. Горькую улыбку вызывало уже то, что, хотя он и представил Току как мать Синкити Ёсидзавы, девушка нисколько не стеснялась в высказываниях и оценках. Вот ведь, как душа устроена. Впрочем, такая святая простота, переходящая в бесцеремонность, возможно, была в духе времени.

– Хорошо, так если вернуться к Синкити Ёсидзаве, он вам случайно письмо недавно не присылал?

– Письмо? – недоумённо переспросила Акико. – Может, и присылал, – неуверенно добавила она, вскочила со стула и, сказав, что пойдёт посмотрит, исчезла в глубине дома.

Она долго не возвращалась и наконец появилась с заклеенным конвертом в руке:

– Вот оно.

– Так и не прочитала? – спросил Саваки.

– Не‑а, – мотнула головой девушка.

– Почему?

– Почему‑почему… Да мне до него дела нет.

– В каком смысле дела нет?

– В том, что смысла никакого! И потом, у меня сейчас есть любимый человек.

– А Синкити Ёсидзава что, любимым человеком не был?

Акико захихикала:

– Он был не в моём вкусе. Парень, конечно, серьёзный, но только куда он дальше‑то из своей химчистки? Перспектив ведь никаких.

Проговаривала она весь текст легко, без малейшего напряжения или скованности. Вероятно, перспективы и карьера были её любимой темой. В её маленькой головке все представители противоположного пола, очевидно, делились на две категории самым простейшим способом: мужчины с перспективами и без перспектив. Синкити Ёсидзава, к несчастью, был отнесён во вторую категорию. А нынешний ухажёр Акико, конечно, элитный служащий торговой корпорации М., выпускник университета с блестящими перспективами. Саваки такая установка не столько злила, сколько смешила. Он взял конверт с письмом и молча вскрыл его.

«Я сейчас в Хокурику. Отпросился у хозяина в отгул. Он сказал, что работаю я хорошо, и дал несколько дней. Ещё сказал, что лет через пять‑шесть он мне может доверить открыть филиал нашей химчистки. Если стану заведовать филиалом, думаю, смогу легко зарабатывать в месяц тысяч сто. Конечно, я не собираюсь довольствоваться такой должностью, как заведующий маленького филиала химчистки. В будущем хочу открыть свою собственную химчистку, из неё разрастётся большая компания, а там и по всему Токио откроем сеть химчисток.

Я тебе это пишу, Акико, потому что хочу, чтобы ты получше меня узнала. И я хочу, чтобы ты поняла: не такой я человек, который готов всю жизнь оставаться каким‑то работником в чужой химчистке. Человек должен мечтать о чём‑нибудь большом. Я тут спрашивал у Миямото, и он мне сказал, что ты мечтаешь о спортивной машине. Вот и я мечтаю о том, как смогу когда‑нибудь купить спортивную машину. У меня ведь и водительские права есть.

Ты, Акико, похожа на киноактрису Н. Миямото её не любит, говорит, что она какая‑то слишком ребячливая. А я так её просто очень люблю. Она прямо сама чистота – за это я её и люблю.

Я собираюсь здесь пробыть неделю. Надеюсь, за это время придёт от тебя ответ. Пожалуйста, напиши, что ты обо мне думаешь. Когда мы видимся в Токио, всего толком высказать не получается, так что я бы очень хотел здесь дождаться от тебя ответа».

Прочитав письмо, Саваки опешил. Он‑то ожидал, что из этого письма выяснится мотив самоубийства. Предполагал, что текст будет обрывистый, с запинками, что в нём будет сказано, как Синкити подошёл к последнему рубежу… И вот теперь его ожидания полностью обмануты.

В этом письме не чувствовалось даже следа той тревоги и смятения, что сквозили в первых двух. Наоборот, здесь читалась только гордость, мальчишеская похвальба, желание выпятить собственные достоинства и выглядеть по всем статьям орлом. Во всяком случае, такое письмо уж никак не выглядело предсмертным посланием юного самоубийцы.

Саваки смущённо взглянул на Акико. Ведь он только что прочёл адресованное к ней любовное письмо.

– Что он там пишет? – спросила девушка.

– Пишет, что любит вас, – ответил Саваки, на что его собеседница только захихикала.

– Тогда надо было, наверное, прочитать!

– Зачем?

– Так приятно же!

– Но ведь он покончил с собой!

– Прямо из‑за меня, что ли?

– А если так, то что тогда?

– Ну, это же вообще класс! И трагично так! – мечтательно пропела Акико.

Саваки это начинало бесить. Девчонка, похоже, совсем не осознаёт, что речь идёт о человеке, который покончил с жизнью! Как будто они тут сидят и обсуждают кино, какую‑нибудь любовную мелодраму.

Он решил переменить тему и спросил насчёт игрушечной обезьянки.

– Понятия не имею! – отрезала Акико. – Я ему ничего не дарила.

– Правда?

– Вот ещё! С чего бы вдруг делать подарки какому‑то ничтожеству?! Так ведь?

Саваки оставалось только кивнуть. Похоже, что гипотеза шефа не подтверждалась. Поскольку Саваки с самого начала подход шефа к этому делу не нравился, то он должен был бы сейчас радоваться, что гипотеза шефа рушится, но чувствовал только, как в душе нарастает смятение.

Шеф советовал расшевелить Току, спровоцировать её, чтобы она набросилась на Акико Симодзё, но Саваки про этот совет забыл. С того момента, как он прочитал письмо и понял, что содержание его совершенно не соответствует тому, что он себе воображал, ему стало казаться, что здесь что‑то не стыкуется, шестерня не заходит в пазы и отказывается вращаться. Он не только ни на шаг не приблизился к пониманию причины самоубийства Синкити Ёсидзавы, но наоборот был сейчас, казалось, на шаг дальше от решения загадки, чем прежде. И Току ему опять не удалось расшевелить. Прочитав письмо, она только попросила Акико:

– Можно мне забрать это письмо?

В тот день Току заявила, что хочет вернуться на Хоккайдо. Саваки с трудом уговорил её остаться ещё на денёк. Шефу он нехотя рассказал о посещении Акико Симодзё. Похоже, из того, что есть, приличный материал для газеты слепить было невозможно.

Выслушав Саваки, шеф против ожиданий весело бросил: «Да ты не унывай!» Он явно хотел подбодрить и утешить сотрудника. На это Саваки с кислой физиономией заметил:

– По‑моему, я в последнее время перестал понимать молодёжь.

У него действительно было такое ощущение. То есть он и сам хотел оставаться молодым, но в этом деле просто физически чувствовал, как ему напомнили о разнице поколений.

Он так и не мог понять до конца, что за душой у бармена Миямото и что на уме у Акико Симодзё. А главное, он совершенно не понимал хода мыслей Синкити Ёсидзавы, покончившего с собой. Что же это за самоубийца, который перед смертью пишет такое любовное письмо, полное надежд на будущее?!

– Ну‑ну, не могу согласиться! – усмехнулся шеф. – Я вот в настроениях молодёжи всё прекрасно понимаю. Но не потому, что с ними во всём согласен, а просто потому, что мыслят они примитивно.

– Но как всё‑таки истолковать последнее письмо? Типичное любовное послание. И всё сплошь – радужные надежды и планы.

– Ну и что? Всё очень просто объясняется. Ты сам всё усложняешь. Среди нынешней молодёжи вообще нет таких, кто способен мыслить сложными категориями. Этот твой Синкити просто хотел козырнуть перед любимой девушкой – вот, мол, я каков! Всего‑то навсего. Хочет выглядеть в её глазах этаким соколом.

– Это я и сам понимаю. Мне вот неясно, как человек, задумавший самоубийство, мог написать такое милое письмо. Оно уж слишком сильно отличается от двух других. Вот первое, например…

– Да нет же! – убеждённо перебил его шеф. – На первый взгляд содержание, может, и сильно различается, но в них есть и кое‑что общее.

– Что же это?

– А то, что он во всех случаях хочет добиться ответа. Во всех трёх он пишет, что либо ожидает ответа в течение недели, либо просит приехать к нему в Хокурику.

– Оно, конечно, так…

– Мне кажется, всё, что этот Синкити Ёсидзава хотел сказать своими письмами, сводилось к призыву: «Пришлите ответ!» или «Приезжай поскорее!» А вся преамбула была рассчитана на то, чтобы привлечь внимание читающего. Когда он обращается к Киитиро Фудзисиме, то преувеличенно горячо благодарит его за то, что тот прислал ответ на первое письмо; своему приятелю Миямото льстит, расхваливая его мужество.

– Ага, а затем Акико пишет, что она похожа на известную киноактрису.

– Вот‑вот!

– Да, но почему он так добивался от них ответа? Может быть, если бы ответ пришёл, он бы передумал и не стал расставаться с жизнью?

– Ну, это всё можно только предполагать. Я думаю, он перед смертью просто решил разыграть такую карту.

– Разыграть карту?

– Ну да. В письмах ничто не напоминает о смерти. Зато от них так и веет одиночеством. Для молодого человека, который приехал в Токио из провинции искать работу, чувство одиночества, можно сказать, страшнее всего. Не иначе как он чувствовал себя страшно одиноким. Потому‑то для него важнее всего было получить хоть какое‑то подтверждение, что он не так одинок, как кажется. Чтобы проверить, может он получить такое подтверждение или нет, он, наверное, и написал письма тем троим, которым больше всего доверял. То есть фактически поставил на кон, разыграл карту.

– Поставил на кон свою жизнь?

– Ну, наверное, если бы пришёл хоть один ответ, он бы всё переиграл и не стал себя жизни лишать.

– Мысль, конечно, интересная…

– Но что?

– Почему же тогда Синкити не написал в письме, что собирается покончить с собой? Ведь если бы он прямо написал, что, не получив ответ, покончит с собой, вероятность его получить была бы намного выше.

– Ты забываешь о присущем каждому самоуважении, – слегка усмехнулся шеф. – А уж у двадцатилетнего парня чувство самоуважения особенно сильно развито. Если бы он так и написал, пригрозив самоубийством, чтобы получить ответ, это был бы поступок отнюдь не мужественный. Получить ответ при таком условии не означало бы выиграть ставку.

Похоже было, что шеф сам верит в свою теорию. Действительно, версия была интересная: написав эти три письма, Синкити Ёсидзава поставил на кон свою жизнь. При таком раскладе выходило, что, если бы хоть один из троих, к кому были обращены его письма, прислал ответ или приехал к нему в Хокурику, Синкити отказался бы от самоубийства. Если поместить в газете заголовок «Молодой человек сделал ставку на три письма – и проиграл», это уже само по себе будет косвенным упрёком и Киитиро Фудзисиме, и бармену Миямото, и Акико Симодзё. Такой поворот представлялся Саваки любопытным. Поскольку, рассуждал он, хотя все трое сами, видимо, не осознают этого, но на них, без сомнения, лежит ответственность за смерть Синкити Ёсидзавы.

Однако загадок было ещё полным‑полно. Ничего нельзя было сказать насчёт обезьянки… Непонятно было, какие чувства скрываются под той непроницаемой маской, которую носила на лице Току..

– Но истинной причины самоубийства мы так и не знаем, – пожал плечами Саваки.

На что шеф просто ответил:

– Вероятно, не выдержал трудностей токийской жизни.

– Так он же родился в Уторо.

– В Уторо?

– Ну да, в Уторо, на Хоккайдо. Я, конечно, тоже там не бывал, но посмотрел по карте: это где‑то на полуострове Сирэтоко. Там даже железной дороги нет. Такая рыбацкая деревушка на берегу Охотского моря. Зимой наверняка туда и по воде не добраться: море всё в льдинах.

– Ты что, собираешься мне читать лекцию по географии Хоккайдо?

– Я просто хочу сказать, что наш Синкити Ёсидзава родился и вырос в глуши, в окружении суровой северной природы. Почему же юноша, закалённый такой жизненной школой, вдруг спасовал перед испытаниями в Токио? Если над этим всерьёз задуматься, я, шеф, не могу так легко согласиться с вашим выводом: «не выдержал трудностей токийской жизни».

– Ладно, если так, может, тебе отправиться вместе с его мамашей на Хоккайдо?

– Да я бы, собственно, поехал… – неуверенно промолвил Саваки, чуть склонив голову набок. – Только ведь, если Току Ёсидзава и там будет так же неприступна, то никакого материала для газеты не получится. И к тому же докопаться до причины самоубийства Синкити можно только в Токио.

– Это верно, – согласился шеф, тем самым перечеркнув все планы касательно поездки на север. Видимо, он не считал нужным вдаваться в разъяснения.

На следующий день Саваки, всё ещё пребывая в состоянии полной неопределённости, провожал Току на вокзал Уэно. На лице у женщины была всё та же каменная маска. До отхода поезда Саваки постарался задать ещё как можно больше вопросов, чтобы хоть как‑то выкроить из ответов материал для статьи, но сколько‑нибудь вразумительных ответов от Току так и не добился. Она всё повторяла без конца: «Не обессудьте за причинённые хлопоты». При таком раскладе ехать с ней вместе на Хоккайдо было бы бессмысленно, всё равно толку ноль, – подумал Саваки.

Когда подошло время отправления поезда, Саваки как бы невзначай проронил:

– Приезжайте ещё в Токио.

Он ожидал услышать в ответ «спасибо», но вместо этого Току резко и отчётливо бросила:

– Нет! Не желаю я больше приезжать в такое место!

Саваки оторопел, будто ему вдруг дали пощёчину.

Впервые Току проявила признаки настоящего гнева. И гнев этот был обращён на Токио – город, погубивший её единственного сына.

Саваки успел только второпях выкрикнуть: «Госпожа Ёсидзава!» – как поезд тронулся. Току уселась на своё место, торопливо, со скрипом, опустила оконное стекло и уже больше не показывалась из вагона.

Саваки растерянно провожал взглядом уходящий поезд, а когда наконец пришёл в себя, опрометью бросился к телефону‑автомату. Сняв трубку, он набрал номер редакции.

– Шеф? Я выезжаю на Хоккайдо – прямо сейчас.

Саваки давно уже хотел увидеть Охотское море, покрытое на огромном пространстве плавучими льдинами. Теперь северное море лежало перед ним. Огромные белые торосы сковали порт, надвинулись на берег. Лишь кое‑где пятнами чернели участки незамерзшей воды. Казалось, море в ледяном плену перестало быть морем, погрузилось в сонное оцепенение.

Спало не только море. Стоявшая на берегу деревушка, полускрытая подо льдом и толстым снежным покровом, тоже, казалось, уснула глубоким сном. Нигде не было видно ни души.

Из‑за снегопада поезд прибыл в Сяри с опозданием на несколько часов. Автобус из Сяри в этот день уже не ходил, и ему пришлось добираться до Уторо на санях, запряжённых лошадью. Над приморской дорогой, по которой катили сани, ветер мёл мелкий снег. Взметённый вихрем снег не ложился слоем на дорогу, и покрытие обледенело. Было морозно. На берегу в Хокурику тоже было холодно, но здесь, на Хоккайдо, было куда холоднее.

Ветер, дувший навстречу, студил до боли. Саваки свернулся в санях клубком, пряча от ветра лицо. В здешних краях он, наверное, и дня не смог бы прожить. Уж слишком тут суровая природа. Дрожа от холода в санях, Саваки невольно повторял про себя всё тот же вопрос: почему юноша, выросший в этом суровом краю, спасовал перед трудностями токийской жизни?

Селенье Уторо было бедной рыбачьей деревушкой. Домишки, похожие на лачуги, теснились у берега моря. Один из них принадлежал Току Ёсидзаве.

Когда Саваки вылез из саней, тело его совершенно закоченело. Морской ветер по‑прежнему взметал снежные вихри. Сзади подступала горная гряда Сирэтоко.

«Человек в таком месте жить не может», – подумал Саваки. Здесь же ничего нет, кроме моря и гор. К тому же ещё море сковано льдом – будто мёртвое. Да в таком месте от одиночества можно с ума сойти!

Току встретила его с удивлением на лице и провела в комнату к очагу. Выпив горячего чаю, Саваки наконец почувствовал, что снова становится человеком.

– Я как раз хотела сейчас все эти письма сжечь, – сказала Току, помешивая дрова в очаге.

Каменная маска, которую он видел в Токио, исчезла с её лица.

– Не хотите их положить в могилу? – спросил Саваки, грея руки над огнём.

Току слегка улыбнулась:

– Сначала я собиралась так сделать. Только, может, мой сынок и после смерти бы от стыда мучился…

– Ну‑ну, – кивнул Саваки.

Действительно, эти три письма, на которые он так и не получил ответа, и в смерти, наверное, были бы для Синкити Ёсидзавы тяжким, постыдным бременем.

Одно за другим Току бросила письма в очаг. Они мгновенно вспыхнули и сгорели дотла. Грудь Саваки сжала боль разочарования.

Току некоторое время молча помешивала золу двумя длинными палочками, потом поднялась и принесла откуда‑то из глубины дома коробку из‑под яблок. В ней лежали книги Синкити и дневник. Току сказала, что их тоже надо сжечь. Услышав про дневник, Саваки попросил разрешения его прочесть.

Дневник представлял собой три общих тетради. Вели его не регулярно. Время от времени записи шли сплошняком, потом часто следовали пробелы. Пока Саваки просматривал дневник, Току рвала на клочки и бросала в огонь книги и журналы. В ярких отсветах этого пламени Саваки и читал дневник.

Того, что он хотел найти, пока нигде не было видно. Многие записи были как бы сделаны примерным учеником – скучные и однообразные. Встречались и такие, где чувствовалось влияние молодёжного сленга. В третьей тетради были стихи. То есть трудно было сказать, насколько это можно назвать стихами. Эти строфы выглядели скорее неумелыми пробами пера, переполненными юношескими сантиментами.

Мне здесь нравится

Лето короткое зима длинная

Даров природы маловато а природа сурова

Отчего же нравится

Оттого что я чувствую зов этой природы

Здесь будто сказочный мир

Шумят пугают меня кроны деревьев

Морские рыбы

На берегу играют со мной в прятки

На застрехи ложится снег толстым слоем

Слепишь снеговика – он тебе улыбнётся

А летом

Прилягу на берегу

И тогда облака в небе

Рыбы и птицы в море

И северный ветер

Все вместе меня обступают

И что‑то бормочут

Вот почему

Мне здесь нравится

Прочитав стихи без особых эмоций, Саваки вдруг вспомнил одну деталь и вернулся к тексту. Он перечитал его дважды и трижды, чувствуя, что в стихотворении скрыт некий глубинный смысл.

Природа в Уторо сурова. Может быть, именно поэтому Синкити Ёсидзава – как и явствует из его стихов – жил здесь не ощущая так болезненно одиночества.

Природа всегда говорила с ним на его языке. А в Токио вся эта искусственно созданная «природа», выстроенная среда, вероятно, ничего ему сказать не могла, он её не слышал. Может быть, именно оттого Синкити Ёсидзава, находясь всё время среди множества людей, впал в пучину одиночества. В этом огромном городе, который ничего ему не говорил, Синкити чувствовал себя словно в тесном сундуке – как он и писан в письме Миямото. Он там, видимо, просто задыхался. И если природа не говорила с ним больше, у него не было иного способа спастись от одиночества, как найти учителя, друга или любимую девушку – кого‑то, с кем можно было бы общаться. Затем он и написал свои три письма. Но все трое корреспондентов, как и искусственная «природа» Токио, не собирались ему отвечать. Вот потому‑то он…

Саваки тихонько вышел из дома. По‑прежнему дул сильный ветер. Сам понимая, что ведёт себя как ребёнок, он прислушался к вою ветра. Но голос ветра, как к нему ни прислушивайся, оставался всего лишь завыванием ветра на фоне мертвенного пейзажа. Терпя боль в леденеющих пальцах, он стал лепить маленького снеговика. Однако снеговик выглядел как бесформенная куча снега. Он и не думал заговаривать с Саваки или улыбаться ему.

«Наверное, природа со мной и не должна разговаривать», – пожал плечами Саваки. Уши, привыкшие к шуму городских улиц, не слышат голосов природы. Если даже природа и шепчет что‑то, мы потеряли способность её слышать.

«Каково же было Синкити, который провёл в Токио три года?» – спрашивал себя Саваки. В поисках ответа он перевёл взгляд на Охотское море, скованное льдом.

Возможно, этот двадцатилетий юноша покончил с собой не только потому, что, не в силах вынести одиночества в большом городе, попытался спастись от него, написав три письма, на которые так и не пришло ни одного ответа. Когда он смотрел на море там, в Хокурику, может быть, он заметил, что не слышит больше голосов природы. И отчаяние терзало его с удвоенной силой. Он не мог уже набраться смелости вернуться в родные края.

Впрочем, возможно, всё это лишь домыслы. Впадаем в излишнюю сентиментальность?

Когда Саваки вернулся в дом, Току всё ещё жгла в очаге книги и журналы. Он присел у очага.

– Вы и дневники хотели тоже сжечь? – спросил он Току.

– Собиралась, – ответила та.

Неторопливо прикурив, Саваки сказал:

– Дневники лучше положить в могилу. Ему там одиноко будет – ничего ведь нет вокруг…

Току молча посмотрела Саваки в глаза и с улыбкой кивнула:

– Хорошо, положим.

Саваки почувствовал некоторое облегчение. Может быть, надо было в могилу положить только то стихотворение. Он чувствовал, что и впрямь становится не в меру сентиментален. Саваки не любил это слово «сентиментальность», но сейчас, как ни странно, оно не вызывало никаких отрицательных эмоций. Он даже подумал, что не так уж плохо быть сентиментальным. То, что он сейчас испытывал, наверное, можно было сравнить с возвратом в детство. Он вспоминал своё детство, когда лепил сейчас на улице снеговика. Наверное, тогда, в детстве, природа и ему что‑то говорила. Только что именно, сейчас уже не припомнить. Даже в воспоминаниях природа стала чем‑то неопределённым, расплывчатым. Как в окружающей его действительности не было природы, так не было её больше и в памяти. Вот, наверное, почему он, Саваки, не мог так тосковать, как Синкити, или довести себя до самоубийства.

В тот день он принял предложение Току и остался у неё ночевать. Забравшись под одеяло на расстеленном футоне, он попросил:

– Не позволите ли мне взять на память что‑нибудь из вещей, принадлежавших вашему сыну?

Току пообещала что‑нибудь поискать.

Саваки не слишком хотел получить тот дневник. Может быть, шеф был бы не прочь его заиметь, но Саваки полагал, что дневнику место на кладбище, в могиле, где покоится прах юноши и его душа. Эти записи принадлежат человеку, который слышал голоса природы. Для тех же, кто не слышит голосов природы, в н