Остров Южный Камуи

С древности существуют на сём острове верования, кои имеют сходство с колдовством: верят люди в изречённое неким избранником, радостно приемлют слова его и всякий раз просят ли о рождении дитяти, хотят ли получить больший урожай в земледелии или улов в рыбной ловле, страдают ли от недуга – непременно, свершив приношения, приходят к тому оракулу и поступают во всём согласно снизошедшему на него откровению, отчего и царит на сём острове мир.

«Подробное обозрение нравов и обычаев острова Южный Камуи»

Солнце светило ярко, но дул сильный юго‑западный ветер, гоня по морю белые барашки волн, и сухогруз «К‑мару» водоизмещением около двухсот тонн никак не мог пристать к берегу острова. Пришлось бросить якорь и ожидать на рейде, пока с острова подойдёт за нами рыбацкая лодка.

Желающих сойти на берег было только двое – я да ещё один коммивояжёр средних лет.

Голый по пояс загорелый мускулистый парень умело управлял рыбачьей посудиной, но каждый раз, когда она взбиралась на волну, раздавался подозрительный противный скрип. Остров был у нас перед глазами, но берег всё не приближался. Цепляясь за пропахший рыбой борт лодки, я с трудом пересиливал рвотные позывы, когда коммивояжёр, вёзший с собой большой багаж, с совершенно спокойным выражением на лице как ни в чём не бывало затеял со мной разговор.

– Я на этот Южный Камуи уже третий раз приезжаю. Дыра, конечно, ещё та, ничего на нём нет, но зато воздух хорош, море красивое, ну и дамочки очень даже свободного нрава. Обслуживают по первому классу. Ага! Сейчас вот в больших городах только и толкуют о «свободном сексе», а здесь, на острове, похоже, испокон веков был этот свободный секс. Ага! Для приезжих так вообще этот сервис – полный улёт. Прямо как сказочный Остров Женщин. Ага!

От назойливого «ага» у меня уже звенело в ушах. До чего же навязчивая манера вести беседу! Я упорно молчал, но коммивояжёр, не смущаясь этим обстоятельством, продолжал свои речи.

– А вы что ж, значит, на отдых прибыли? Свободное времечко провести? И то, нынче разные отдалённые островки в моде! – заметил он, наклоняя голову, и приблизил ко мне пухлую багровую физиономию, словно пытаясь заглянуть в лицо, при этом обдав меня сивушным перегаром.

Я вспомнил, что мой спутник ещё на борту корабля то и дело прикладывался к четырёхгранной бутыли виски.

– Нет, на работу, – коротко бросил я, держась за грудь. Тошнота не проходила, но похоже было, что до того, как высадимся на берег, меня так и не вырвет.

– Ага, работа? Хе‑хе, – с понимающим видом заинтересованно кивнул коммивояжёр, изобразив дурашливую ухмылку.

Словно обороняясь, я добавил в ответ на взгляд моего собеседника:

– Врач я.

Неприятно было даже подумать, что коммивояжёр может принять меня за «своего», такого же, как он.

– На острове врачей нет – вот я и решил сюда отправиться.

– Доктор, значит? Надо же! А я‑то и не предполагал! – с преувеличенной озабоченностью покачал головой коммивояжёр. Этот жест злополучного коммивояжёра меня вконец разозлил, и я почувствовал, что начинаю ненавидеть своего спутника. Небось в багаже у него всякая грошовая дребедень. Насупившись, я всем своим видом старался продемонстрировать ему своё отношение, но коммивояжёр как ни в чём не бывало продолжал беседу всё в той же фамильярной манере.

– Вот уж удивительно, что такого молодого доктора вдруг потянуло на такой дальний островок, ага! – неумело похвалил он меня.

Я в ответ мог только криво усмехнуться. Несколько дней назад я уже слышал более изысканные похвалы в свой адрес в связи с отъездом на остров Южный Камуи. Было это на проводах, которые устроили для меня сослуживцы. Старый профессор, мой любимый учитель, с растроганным выражением прочувствованно сказал:

– Как это прекрасно, когда такие молодые люди, как ты, проникаются духом жертвенности и отправляются работать на далёкие острова!

Я почтительно его выслушал, но, честно говоря, мой отъезд на Южный Камуи не был продиктован сознанием важности сей благородной миссии, как пытался представить профессор.

Просто из‑за некоей женщины всё в моей жизни разладилось и я хотел только одного – уехать из Токио куда‑нибудь подальше. К тому же эта женщина была под контролем сутенёра из якудза, который мне угрожал, и дело уже принимало скверный оборот. Так что мне было всё равно куда – лишь бы уехать. Конечно, лучше всего было бы махнуть куда‑нибудь за границу – во Францию или в Германию, но на это у меня не было денег, да к тому же я был совсем не уверен, что смогу там устроиться и зарабатывать на жизнь. Тут как раз до меня дошли слухи, что на острове Южный Камуи проблемы из‑за отсутствия врача, а ставку там предлагают приличную, – и я откликнулся на предложение. Я ещё и потому так легко с ходу согласился, что понял по названию: это один из островков архипелага Камуи, который тянется по дуге от южной оконечности Кюсю к Окинаве. Совсем неплохо будет пожить спокойно, расслабиться и понежиться, любуясь морем с коралловыми рифами. Подписав договор, я снова взялся за карту и немало удивился. Сколько я ни прочёсывал архипелаг Камуи с севера на юг, названия Южный Камуи нигде видно не было. Оказывается, его там и нельзя было найти. То есть остров, конечно, принадлежал к архипелагу Камуи, но находился на отшибе, далеко от всех прочих островов. Он виднелся малюсенькой точкой в море на расстоянии двухсот пятидесяти километров к юго‑востоку от архипелага. Самолёты туда, разумеется, не летали, и нужно было плыть пароходом десять часов от центрального острова Камуи. «Поскольку связь с этим отдалённым островом затруднена, тамошние нравы и обычаи остаются неизменными с давних времён; жизнь островитян тяжела и безрадостна» – кратко было сказано в справочнике. Если бы я был этнографом, то, наверное, обрадовался бы, но тогда у меня было ощущение, будто меня, по воле судьбы, занесло на остров, отрезанный от цивилизации. Договор был подписан, и расторгать его просто так было неловко. Я решил, что отработаю положенные по контракту два года, а потом придумаю какой‑нибудь предлог, чтобы вернуться в Токио. Но, честно говоря, сейчас, болтаясь по волнам в этой провонявшей рыбным духом посудине и слушая поневоле развязную болтовню моего краснорожего спутника, я пожалел о своём решении отправиться на Южный Камуи.

Наконец лодка подплыла к берегу.

Порт представлял собой просто небольшую бухточку. Дно бухточки было устлано коралловыми холмиками, но сейчас водная гладь вскипала белой пеной от волн, накатывающих из открытого моря. Брызги летели на лицо и на руки, но вода была тёплой. Был конец апреля, и в Токио ещё стояла холодная погода, а здесь лето уже вступило в свои права.

Человек двадцать островитян вышли меня встречать на длинный бетонный пирс. Среди них виднелась фигура полицейского в форме. Мужчин среди встречающих было всего четверо, включая того молодого полицейского, – остальные женщины.

Все женщины как на подбор были в запахнутых белых сорочках‑дзюбан и рабочих шароварах из дешёвой хлопчатобумажной синей ткани в белый горошек. От жгучего солнца их защищали соломенные шляпы и косынки на головах.

– Ничего себе встреча! – хохотнул коммивояжёр, взглянув на меня. Я ничего не ответил. Тошнота всё не проходила. Женщины на пирсе были загорелые дочерна; возраст их определить было невозможно, и ни о каком женском очаровании не было и речи.

Парень, руливший лодкой, направился прямо к пирсу, что‑то зычно крикнув встречающим. Его слов на местном диалекте я не понял, но, видя, что женщины на пирсе покатились со смеху, заключил, что парень как‑то их поддел. Когда парень бросил на пирс верёвку, за неё сразу же ухватилось несколько баб, которые живо подтянули лодку к причалу. Натянутая верёвка давала прочную опору, но всё равно перепрыгнуть из качающейся лодки на высокий пирс было очень непросто. Коммивояжёр, закинув за спину мешок со своими пожитками, ловко перепрыгнул, а я не рассчитал и плюхнулся со всего размаха ничком на пирс. При этом женщины разразились добродушным, но в то же время язвительным смехом.

Полицейский поспешно подал мне руку и помог встать. Тем временем женщины дружно принялись тянуть лодку, чтобы вытащить её на песок. Похоже было, что это занятие им нравится. Натягивая верёвку, они пели песню. Мне приходилось слышать, как перекликаются рыбаки в Тибе, вытягивая на берег сети. По сравнению с их отрывистыми выкриками здешняя песня звучала куда приятней и мелодичней. Правда, смысла я разобрать не мог. Только заметил, что каждый раз, когда женщины в своей песне выговаривали «магухай!», парень громко ухмылялся. Не иначе как на местном диалекте слово «магухай» обозначало что‑то из области секса. Вспомнились слова коммивояжёра насчёт того, какого здешние дамочки свободного нрава. Самого коммивояжёра уже и след простыл.

Начались долгие приветствия в мой адрес. Вначале местный деревенский староста, старичок очень маленького роста, низко поклонился и сказал в самой учтивой манере:

– Добро пожаловать из края Ямато[1]на наш далёкий остров. Тут у нас, правда, и нету ничего, ну да уж не обессудьте, располагайтесь, пожалуйста…

Мне вдруг показалось, что я слышу обращение какого‑нибудь придворного вельможи из стародавних времён. Я даже не понял сначала, что это за Ямато он упоминает, и только когда старик повторил название несколько раз, сообразил, что он имеет в виду просто главные острова Японского архипелага. Должно быть, здесь старики до сих пор так именуют основные большие острова. В Токио время летело с сумасшедшей скоростью, а здесь будто замерло и вообще перестало течь.

Толстяк, который оказался директором начальной школы, также почтительно меня приветствовал. Третий мужчина был начальником почтового отделения Южного Камуи. «Добро пожаловать. Спасибо, что пожаловали к нам, в такое‑то место!» – сказал он, словно извиняясь за свой островок. Как видно, эти трое вместе с полицейским и были единственными представителями местной власти. То, что все представители власти устроили мне столь тёплый приём, заслуживало всяческой благодарности, но мне от этих затянувшихся приветствий на пирсе стало немного не по себе. Этакая торжественная церемония… Встречающие, казалось, соревнуются друг с другом в учтивости и продолжительности приветствий. Хотя был только конец апреля, стояла невыносимая жара. В здешних краях не было весны, а эта пора, как мне объяснили, называлась «раннее лето». Звучало неплохо, но жара была страшная – у меня пот так и струился по телу из подмышек.

Минут через тридцать приветствия наконец закончились, и меня повели в деревню. Женщины, вытянув лодку на берег, брели за нами следом, о чём‑то переговариваясь в несколько визгливой манере. Говорили они на диалекте, которого я не понимал, но можно было догадаться, что судачат обо мне. Их беседа часто перемежалась взрывами хохота. Постепенно это стало меня раздражать. Неужели теперь все бабы на этом маленьком островке днём и ночью только и будут делать, что обсуждать меня на своих собраниях у колодца?!

Добравшись до деревни, я ещё раз поразился её убогости. Мне было известно, что на острове живёт всего триста сорок шесть человек, но всё‑таки я не мог представить себе, что всё выглядит вот так. Даже по сравнению с островом Центральный Камуи здесь жизнь, казалось, была намного беднее. Дома были все с соломенными кровлями, как в старину. Пересохшая добела земляная дорога при каждом шаге отзывалась стуком. Машин вообще не было видно, а вместо них там и сям ползли телеги, запряжённые волами. Дети ходили босиком. При этой вопиющей нищете бездонное небо сияло голубизной, а саговые пальмы, папайи и пандан давали густую зелень. Мне представилось, что люди здесь как‑то съёжились и сжались перед лицом изобильной природы.

Меня провели в медпункт на краю деревни. Вывеска «Медпункт острова Южный Камуи» была совсем новая, но само здание было старой деревянной развалюхой. Правда, крыша была из оцинкованного железа – единственная среди всех домов деревни, крытых соломой, – что придавало всему строению некую значительность и современный дух. Пройдя в помещение, я обнаружил дефицит медицинских инструментов. Набор был беднее, чем в любой захудалой частной клинике у врача‑одиночки. Староста, оправдываясь, всё твердил о том, какой у них в деревне скудный бюджет. Делать было нечего – оставалось только сказать, что этого пока достаточно, после чего староста наконец успокоился и его морщинистое лицо осветилось улыбкой.

Женщины по‑прежнему толпились за окном, глазея на меня. Иногда заглядывали и маленькие детские мордашки. «Просто как зверь в клетке», – криво усмехнулся я, как вдруг на улице пронзительно взвыла сирена. Лица, маячившие за окном, тут же исчезли.

– Это что ещё такое? – удивлённо вопросил я.

– Сегодня, изволите знать, такой день, что в году только раз бывает, – «Снятие запретов».

– Как‑как? Снятие запретов? – переспросил я.

На сей раз мне ответил участковый, который объяснял всё довольно живо и бодро, как и пристало молодому человеку.

– На этом острове у нас есть гнездовья такой птицы – большой буревестник называется. Птица вообще‑то под охраной, и отлов её разрешается только один день в году – как раз сегодня. Очень интересно бывает. Не хотите с нами пойти? А после этого мы планируем ужин в честь вашего прибытия.

Староста и директор школы тоже советовали пойти посмотреть на это зрелище, куда собирается всё население деревни от мала до велика. На острове, где никаких настоящих развлечений не было, «Снятие запретов» считалось самым крупным мероприятием развлекательного характера, по случаю которого даже закрывали школу и деревенскую управу. Я был так утомлён жарой и долгими приветствиями на пирсе, что идти мне никуда не хотелось, но они так настойчиво советовали, что пришлось поневоле согласиться.

На острове был холм высотой около двухсот метров под названием Взгорье Камуи. Птицы устроили гнездовья по южному склону холма, где они рыли свои гнёзда глубиной до метра. Из‑за этого случались оползни, пересыхали корни деревьев – и один раз в год разрешено было устраивать отлов буревестников. Птица не может сразу взлететь – ей нужно обязательно разбежаться, неуклюже ковыляя, и с силой оттолкнуться. Таким образом, её можно поймать и голыми руками. Всё это объяснил мне по дороге участковый, подкрепляя свои слова жестами, пока мы поднимались в гору. Не только участковый, но и другие жители острова в разговоре со мной использовали довольно правильный нормальный японский язык, но между собой разговаривали на местном диалекте, которого я совершенно не понимал. Разница в словоупотреблении была столь очевидна, что мной овладело не то чтобы любопытство, а, скорее, чувство некоторой растерянности. То ли они, проявляя особое внимание к приезжему, старались говорить на нормальном языке, то ли из опасения перед приезжим предпочитали всё‑таки свой диалект. Судить было трудно.

По обе стороны крутой горной дороги густо росли пальмы‑ливистоны и пальмы‑фениксы. Любопытно, что королевские бананы здесь росли как дикие деревья. Это гордое имя было присвоено королевским бананам в насмешку, так как плоды их были маленькие, не больше мизинца. Да и на вкус они тоже были никудышные.

Когда до вершины оставалось уже совсем недалеко, я обернулся и увидел перед собой с высоты почти весь остров – такой он был крошечный. Деревенские дома теснились плотной кучкой в середине острова. Оттого ли, что для орошения полей использовать приходилось только дождевую воду, а также, видимо, оттого, что почва была сплошь известковая, здесь не было заливных рисовых полей – можно было увидеть лишь немного плантаций сахарного тростника да грядки батата.

Но море, окружавшее остров, было на диво прекрасно. О грязной коричневатой воде Токийского залива вообще говорить не приходится, но раньше мне казалось, что естественный цвет моря синий, а тут расстилавшаяся перед моим взором водная гладь была не столько синего, сколько тёмно‑зелёного цвета. Такой цвет, должно быть, и называют изумрудным. К северу от острова, будто надвинутая на него шляпа, тянулся коралловый риф, только там, над ним, вскипала белая пена. Казалось, что и бриз, долетающий с моря, окрашен его синевой.

Я закурил сигарету. Почему‑то вдруг вспомнилось, как ездил развлекаться в Гонконг. После того, как вопрос о моём отъезде на Южный Камуи был решён, товарищи по мединституту, которые мне сочувствовали, стали говорить, что мне надо немного встряхнуться перед отъездом в такую глушь, окунуться в гущу жизни – и предложили съездить в Гонконг. Конечно, и Гонконг тоже был остров, как этот, но мои дружки тогда, наверное, просто хотели хорошо гульнуть. Остров‑то остров, но между Гонконгом и Южным Камуи была огромная разница. Там, в Гонконге, было всё, а здесь не было ничего: ни кинотеатра, ни бара, ни боулинга. Похоже было, что и телевидение сюда не проникло: антенн видно не было. Зрелище было странное, но что поделаешь!

Природа здесь была красивая, только, скорее всего, скоро мне эта природа поперёк горла станет.

Я вспомнил виденные по дороге королевские бананы. Мне поневоле показалось, что их непропорционально маленькие плоды служат символом всего этого островка: дисбаланс между избыточно прекрасной природой и убогостью жизни.

Когда добрались до вершины, с противоположной стороны послышались голоса. Пологий южный склон порос сосняком. Там уже собрались женщины и дети с мотыгами и лопатами. Мужчин было мало: наверное, все ушли в море рыбачить.

Я присел на валун и приготовился наблюдать. Все были в радостном настроении. Кое‑где родители с детьми, будто выбравшись на пикник, закусывали, расстелив на земле соломенные подстилки. Староста говорил о том, что предстоит большая работа, но пока уж точно никто не проявлял кровожадного охотничьего азарта.

Приведший меня сюда полицейский, засучив рукава белой рубашки, тоже принялся вместе со всеми за работу. Все непрерывно окликали друг друга. Может быть, мне просто показалось, что в хохоте встречавших меня женщин на пирсе звучала жестокая нота. Нет, жители этого острова бедны, но жизнерадостны, приветливы и бесхитростны…

Рядом со мной женщина лет тридцати и её дочка лет пяти‑шести, обнаружив в траве гнездо буревестника, теперь выкапывали его мотыгами. И мать, и дочь были очень увлечены своим занятием. По загорелому дочерна лицу женщины струйками стекал пот. Каждый раз, когда она вонзала в землю мотыгу, её бёдра, облачённые в рабочие шаровары, вздрагивали и колыхались. Чувствовалось, что копает она умело и с азартом.

Наконец из‑под земли показалась голова буревестника… Птица испуганно поводила вокруг маленькими чёрными глазами. У неё был большой острый клюв, но женщина, ловко помогая себе мотыгой, увернулась от клюва, сильной пятернёй ухватила птицу за шею и вытащила из гнезда. Буревестник, распластав во всю ширину огромные коричнево‑бурые крылья, пронзительно закричал, но в то же мгновенье женщина, хорошенько уперевшись ногой и вкладывая всю силу, открутила ему голову. Бёдра её при этом снова всколыхнулись. Тут девочка вытащила нож и передала женщине, которая принялась взрезать птице живот. Хлынула кровь, окрасив в красное и чёрное траву и землю. Со лба женщины лился пот, пока она, орудуя ножом, вытаскивала внутренности, которые затем швырнула в ту самую яму, что раньше была гнездом.

Меня обволакивал удушливый запах крови: казалось, весь воздух вокруг вдруг пропитался тошнотворным духом требухи. Закончив работу, мать и дочь с довольным видом обменялись улыбками, бросили тушу убитого буревестника в бамбуковую корзину и отправились на поиски новой добычи.

Руки женщины всё ещё были перепачканы в крови. Под лучами жгучего солнца кровь запекалась бурыми подтёками. Со мной снова случился приступ тошноты. Остальные женщины тоже убивали птиц, вспарывали им животы ножами и вытаскивали внутренности. Умом я понимал, что это, наверное, лучший способ сохранить мясо, но постепенно стал чувствовать, что не могу более выносить этого зрелища бойни, которое разворачивалось у меня перед глазами. Образ весёлого пикника, на который собрались все жители деревни от мала до велика, бесследно улетучился. Как врач я был привычен к запаху крови, но мне казалось, что кровь, струящаяся из вспоротых животов убитых птиц, – совсем не такая, как кровь пациентов на операциях. Солнце по‑прежнему безмятежно сияло в вышине, но чувство тошноты всё не проходило.

Вслед за тем в единственной на острове гостинице‑рёкане, больше похожей на большую бакалейную лавку, состоялся банкет в честь моего приезда. В полутёмной прихожей гостиницы на глиняном полу были сложены разные товары повседневного пользования, привезённые на корабле с острова Центральный Камуи. На застрехе снаружи был вывешен лист картона с неумелой кривоватой надписью: «Поступили в продажу хлеб, мыло, сигареты». Подали местное вино из сахарного тростника и жаркое из мяса буревестника. Прислуживали сама хозяйка рёкана и молоденькая служанка. У меня перед глазами всё ещё стояла картина дневной бойни, так что к птичьему мясу я не прикасался. Как и в прошлый раз, последовали бесконечные приветствия от представителей островных властей, каждый раз сопровождавшиеся пусканием чарки по кругу. Мне все эти японские церемонии с ритуальными возлияниями совсем не нравились. Как врач я видел в этом что‑то очень нечистоплотное. Однако пренебрегать обычаями не годилось и приходилось поневоле соответствовать.

Мой давешний знакомый коммивояжёр, остановившийся в той же гостинице, тоже забрёл в банкетный зал, где шло торжество. Ему‑то, судя по всему, этот остров нравился. Похлопывая по плечу то старосту, то директора школы, он опрокидывал одну стопку за другой, при этом громогласно возвещая: «Другого такого прекрасного острова нигде не сыщешь!» Постепенно обстановка в банкетном зале становилась всё раскованней. Когда коммивояжёр начал «пляску голышом» с намерением выставить напоказ своё толстое брюхо, я не выдержал и сбежал во двор.

Из темноты доносился бой барабанов. Посмотрев в ту сторону, я увидел на склоне горы, куда мы поднимались днём, багровое пламя огромного костра. Вспомнилось, что там действительно был небольшой грот. Возможно, он служил островитянам также в качестве синтоистского святилища. Вероятно, там вечером устроили храмовый праздник по случаю состоявшейся днём удачной охоты и забоя буревестников.

Жара и вечером не спадала. Только я прикурил сигарету, как за спиной раздался голос коммивояжёра: «И что же это вы тут делаете?» От него так и несло сивухой. Я сказал, что смотрю на костёр. Коммивояжёр обнажил в улыбке белые зубы и радостно заключил:

– Что значит вовремя приехали! Как раз на праздник попали! Везёт мне в этом году! Не хотите ли со мной прогуляться к храму? Там есть на что поглядеть!

Он снова широко ухмыльнулся и поведал мне о всех прелестях праздника. Раньше на этом острове жили ныряльщицы ама, которые добывали со дна моря моллюсков и съедобные водоросли. От них и пошёл этот праздник. Теперь там все женщины пляшут как сумасшедшие вокруг костра с голой грудью.

– Загорелые все дочерна, но сиськи у них что надо! – заржал коммивояжёр.

Я представил себе, как полуобнажённые женщины пляшут в отсветах костра. Картина получалась радостная и проникнутая здоровым эротизмом, но меня это не воодушевляло. В моём сознании буйно пляшущие женщины ассоциировались с теми самыми бабами, что днём вспарывали животы убитым буревестникам.

– Главного устроителя праздника тут называют Старейшиной, но на самом деле это плюгавый убогий старикашка, – продолжал свои объяснения коммивояжёр.

Поскольку я ничего о здешних обычаях не знал, то, наверное, казался ему идеальным слушателем. Я молча слушал его только потому, что это было намного лучше, чем сидеть на скучнейшем банкете со старостой и иже с ним, а вовсе не потому, что сам праздник был мне сколько‑нибудь интересен.

– Этот остров называется Южный Камуи, то есть Божий остров – ну, значит, есть такая легенда, будто бог один его тут сотворил – Камуи Тобан но тэнсон корин. А нынешний Старейшина, значит, считается его потомком. Он может слышать божественный глас и обладает огромной силой. Ну, и эта самая особая привилегия у него была. Эх, до чего завидно!

– Какая ещё «эта самая»?

– Ну, ясно же какая. Чтобы со всех девиц первым пробу снимать. Да только такому‑то старичку – куда уж ему плоть‑то тешить!

Коммивояжёр снова заржал и ткнул меня в бок. Он сам увлёкся своим рассказом.

– А на празднике он должен был выбрать несколько парней. Те, значит, напяливали маски чертей и становились вроде как посланниками бога. И, значит, как старичок Начальник им прикажет кого убить, они должны были жертву схватить за руки – за ноги и её растерзать.

При этих словах мне снова вспомнилось, как женщина вспарывает белое брюхо буревестнику.

– Но это же, наверное, дело давнее? Сейчас здесь всё‑таки полиция есть?

– Может, и так, конечно…

Коммивояжёр потёр раскрасневшуюся от выпивки физиономию. В его устах это звучало так, будто было бы совсем недурно, если бы этот варварский обычай сохранился до наших дней.

– Так что? Может, прогуляемся вместе до святилища? Сегодня тут все на празднике как ошалевшие, так что можно запросто любую бабу захомутать, какая понравится. Значит, просто за задницу её приобнимешь и говоришь: «Как насчёт магухаи?» Обычно все отвечают: «Окей!» А «магу» – это по‑здешнему и есть самое женское оно.

Коммивояжёр показал рукой, что он имеет в виду. Я вообще‑то был не против женского общества. Ещё живы были воспоминания о роскошном нежном теле той китаянки, с которой мы спали в Гонконге. Но в отношении здешних дочерна загорелых островитянок с их злорадным смехом я никакого желания не испытывал. К тому же я порядком устал.

Мой отказ коммивояжёр резко осудил, после чего зашагал один в сторону горы. Обо мне он, наверное, подумал, что с таким каши не сваришь. Что ж, у этого человека, видимо, нервы были покрепче, чем у меня.

Возвращаться в банкетный зал и снова пить тоже не хотелось. Выйдя со двора гостиницы, я отправился к себе в медпункт. Там у меня была комнатушка в шесть татами, где можно было поспать до утра.

Я включил голую лампочку, осмотрелся и как был, в белой рубашке, завалился на выцветшую циновку. На этом острове электричеством можно было пользоваться только до восьми вечера, а стрелка на моих наручных часах уже приближалась к девяти. Лампочка ещё горела – возможно, в виде исключения, по случаю праздника. А может быть, мне как врачу полагалась особая привилегия.

Жара не давала заснуть. К тому же мерный бой барабана страшно действовал на нервы. Обычно у нас во время праздника барабан всегда гремит бодро и радостно, создавая приподнятое настроение, но этот почему‑то тарахтел монотонно и уныло, словно шум дождя. Я перевернулся на другой бок, и тут вдруг из приёмного кабинета донеслось мяуканье. Кошек я терпеть не мог. Вскочив на ноги, я ринулся в кабинет и включил свет. Под столом пристроился белый котёнок.

– Брысь! – шуганул я его, но кот только оскалил зубы, не собираясь вылезать из‑под стола.

Это меня не на шутку рассердило. Виной тому была не только моя извечная нелюбовь к кошкам, но и все события минувшего дня после моего прибытия на остров, испортившие мне настроение. Я ухватил котёнка за шкирку и без лишних церемоний выкинул за дверь, после чего вернулся на циновку и снова попытался заснуть. Тело охватила ужасная усталость.

– До чего отвратительный остров! – повторял я про себя, проваливаясь в неглубокий сон.

Не знаю, сколько я проспан, но, проснувшись, сразу же понял, что в комнате кто‑то есть. Лампочка погасла. Только из открытого окна лился бледный лунный свет. Может быть, оттого, что воздух здесь был прозрачней, чем в Токио, ночью всё вокруг казалось подсвечено призрачным сияньем. Хотя я отчётливо сознавал, что уже проснулся, у меня было странное ощущение, будто сон всё ещё продолжается.

У окна стояла женщина. Я не вскрикнул от неожиданности только потому, что мне казалось, будто я всё ещё в диковинном сне. В сонном оцепенении я смотрел на нежданную гостью. Очень медленно женщина стала стягивать с себя шаровары. Она уже была обнажена по пояс, и в лунном сиянье тяжело колыхались налитые груди. Полностью раздевшись, женщина присела на колени. В это мгновенье, будто освободившись от лунных чар, я поспешно вскочил на ноги. Женщина, словно умоляя о чём‑то, молитвенно простёрла ко мне руки. Присмотревшись, я вспомнил, что уже видел это смуглое лицо. Да, это была та самая женщина, что сегодня днём вспарывала живот буревестнику. Я помнил эти округлые пышные бёдра. Но почему она сейчас здесь и почему в таком виде, оставалось для меня загадкой.

Придвинувшись ко мне вплотную, женщина обняла меня за шею и с блаженным видом, словно заклинание, прошептала:

– Воля божья!

От её смуглой кожи пахло морем. Волосы были украшены красным цветком. От этого огромного багряного цветка исходил терпкий сладковатый аромат, обволакивавший меня.

Я хотел было стряхнуть с себя её руки, но женщина не размыкала объятия.

– Воля божья! – повторяла она снова и снова, всё крепче прижимаясь ко мне пышной грудью. Наконец она повалила меня на циновку и оседлала сверху, сдавив тяжёлыми крепкими бёдрами. Кожа её была влажна, будто после дождя.

– Вот уж потешимся с тобой! – усмехнулась ночная гостья.

И тут я увидел в окне чёрта. Весь залит мертвенным лунным светом, он наблюдал за нами.

– Отаки! – позвал чёрт женщину тихим хриплым голосом. – Бог возрадуется!

Будто подбодрившись от этих слов, женщина принялась ещё более рьяно расстёгивать на мне рубашку, прижимаясь всем телом. Под тяжестью женского тела, пахнущего морем, одурманенный ароматом южных цветов, я уже не в силах был противиться и покорился.

Личина чёрта в окне исчезла, но весь я ещё был во власти пережитого ужаса. Между тем женщина со всем усердием, будто свершая священнодействие, всё продолжала мерно раскачиваться, сидя на мне верхом и погрузив в себя моё естество.

Всё это я вспоминал потом как дурной сон, но истинный кошмар начался спустя два дня после той ночи.

Жизнь на острове была однообразна и скучна. Сам не знаю почему, настроение у меня всё время было подавленное донельзя. Хоть я и понимал, что видел тогда в окне вовсе не чёрта, а маску чёрта, которую напялил кто‑то из здешних парней, на душе от этого лучше не становилось.

Единственным утешением оставалась дивная природа, но я уже был сыт по горло этим солнечным жаром, от которого темнело в глазах и кружилась голова. Не так уж много я ходил по солнцепёку, но руки и шея успели обгореть, и кожу здорово щипало.

В тот день я наконец разлепил глаза где‑то около полудня. Жгучие солнечные лучи играли белёсыми зайчиками на циновке у изголовья. День снова обещал быть жарким. Когда я встал и вышел в приёмный кабинет, там на столе меня ждал завтрак. Моя ночная гостья по имени Отаки ежедневно приносила мне завтрак, обед и ужин. Об этом позаботился староста.

На старинном с виду прямоугольном подносе из чёрного лакированного дерева стояло несколько тарелочек с угощеньем. Для такого бедного острова подобная еда была роскошью. Сюда ведь даже рис завозили с Большой земли, и в подливу со свининой употребляли не местный соус из саговой пальмы, а привозную выжимку из обыкновенных бобов. Меня этим блюдами потчевали, вероятно, чтобы приободрить и воодушевить, но у меня и аппетита почти не было.

Потыкав немного угощение, я отложил палочки, вышел из кабинета и пошёл вдоль берега моря. На песчаном берегу неподалёку от пирса женщины в косынках раскладывали вялиться на солнце только что выпотрошенную рыбу. Весь берег в небольшой бухточке был пропитан рыбным духом.

Женщины за работой размеренно и неторопливо напевали. Это была та самая песня, которую они пели в день моего прибытия на остров, когда тянули лодку на берег. Иногда эту мелодию доносило ветром и до моего медпункта. Коммивояжёр перевёл для меня слова, и звучали они, если верить ему, примерно так:

Эх, потянем всем на радость,

Чтоб у баб на шароварах шнурочки порвались!

Эх, потянем всем на радость,

Чтоб у мужиков их набедренные повязки порвались.

А как работу закончим,

Так потрахаемся всем на радость!

Эх, от души оттянемся!

Если бы я услышал эту песню в Токио, то, наверное, заинтересовался бы и даже увлёкся её примитивной грубой чувственностью. Во всяком случае, вряд ли она могла бы вогнать меня в депрессию. Однако тут, на этом острове, где мне наверняка предстояло её слушать ещё много‑много раз, этот монотонный унылый напев страшно действовал на нервы. Для меня, жителя большого города, было в нём что‑то неприятное.

Пройдя мимо работающих женщин, я вышел к маленькой бухточке, откуда виднелся коралловый риф. Там были привязаны две лодки‑каноэ – красная и белая. В бухточке было безлюдно, и даже песня, которую пели женщины, сюда не долетала – может быть, потому что ветер дул в другом направлении. Над рифом метрах в двухстах от берега вскипали и перекатывались белые гребни. Гладь моря в бухточке была неподвижна, как зеркало. Из‑за кораллового рифа веял лёгкий бриз, и, если постоять на месте, пот высыхал от этого дуновения. Я скинул майку и босиком зашёл в воду. Тут было здорово. В прозрачной воде стайками шныряли разноцветные тропические рыбы. Но здешний полицейский меня предупреждал, что не следует ни плавать, ни ходить босиком по воде у берега. В этих морях водились ядовитые рыбы, от укуса которых можно и умереть. Так что от всей красоты здешней природы мне было мало радости.

Я прикурил сигарету, но в тот же момент вновь почувствовал рвотный позыв. Бросив сигарету, я зажал рот руками – и в ладони хлынула вспененная рвотная жижа. Я промыл запачканные руки в морской воде. И почему только у меня продолжаются приступы тошноты?..

Морской болезни здесь быть не может. Возможно, оттого, что перегрелся на солнце. Здесь ведь сейчас разгар лета, самое пекло. Да к тому же ещё все эти переживания. Да и аппетита никакого нет наверняка по той же причине…

Намочив носовой платок в морской воде, я стал протирать опалённые солнцем лицо и руки, как вдруг кто‑то громко позвал меня: «Доктор!» Обернувшись, я увидел, что ко мне со всех ног мчится местный участковый. С трудом переводя дух он выпалил:

– Доктор! Идёмте срочно, там пациенты в тяжёлом состоянии.

Я сразу же собрался, забыв о своей тошноте. Пусть этот остров мне и не нравится, но как врач я должен относится к своей работе серьёзно.

– А кто пациенты?

– Староста и ещё там эти, из рёкана.

– И что у них болит?

– Да понос у них и температура поднялась. Ну, тошнит и вообще не в себе…

– Наверное, пищевое отравление.

– Вы только поскорее приходите! – на прощанье промолвил полицейский и тотчас ретировался.

Я вернулся к себе в медпункт, запихнул в сумку медицинские инструменты и поспешил в гостиницу.

Больных оказалось трое: староста, хозяйка рёкана и молоденькая служанка, что у неё работала. Почему у старосты недуг вдруг начался именно в гостинице, я понять не мог, но, заметив хитрую ухмылку на физиономии участкового, сообразил, что старичок, должно быть, водит шашни с хозяйкой.

Симптомы у пациентов были почти одинаковые. Температура уже дошла до тридцати девяти. Вероятно, оттого староста жаловался, что у него ломит всё тело.

Поначалу я легкомысленно решил, что налицо обычное пищевое отравление. Тут, на острове, часто едят сырую рыбу, так что вполне могли отравиться рыбой. Однако, обнаружив на груди у хозяйки гостиницы красную сыпь, версию о пищевом отравлении я отбросил. На крапивную лихорадку эта крупная сыпь в виде красных шариков тоже была не похожа. К тому же было уж совсем невероятно, чтобы крапивница проявилась сразу у троих одинаковыми симптомами.

– Чешется? – спросил я.

– Немного, – ответила тихим голосом хозяйка рёкана.

– А как это началось?

– Сначала вдруг ужасно затошнило, – ответила женщина.

Тут стоявший рядом участковый дополнил:

– Во‑во, и господин староста тоже сначала все рыгали в таз.

Значит, тошнота?..

Я вспомнил, что с самого момента прибытия на этот остров меня одолевали неожиданные приступы тошноты. Может быть, так начинается эта странная болезнь?

– А вы ничего такого случайно не ели? – на всякий случай спросил я у больных. Все трое отвечали, что ничего подозрительного не ели.

Старосту начало рвать, и он склонился над тазом. Полицейский торопливо подскочил и стал поддерживать его за спину. Но в желудке, похоже, уже ничего не было – вышло лишь немного слизи с белой пеной.

Я ещё раз распахнул на старосте рубашку и осмотрел грудь. На старческой груди, поросшей, как мхом, седым волосом, отчётливо выделялись красные бусины – точно такие же, как у хозяйки гостиницы. Я стал судорожно вспоминать аналогичные примеры из моей практики и из учебников, сравнивая их с увиденным. Тревога моя росла с каждой минутой.

– Ну как они, доктор? – с волнением спросил участковый.

Чтобы всех успокоить, я ответил:

– Наверное, всё‑таки съели что‑то не то. Я приготовлю лекарство, а вы потом зайдите его забрать.

С тем я и вернулся к себе в медпункт. Солнце, как обычно, нещадно палило, и в медпункте царила страшная духота. Присев на скрипучий вертящийся стул, я стал рассматривать полки с лекарствами. Там были расставлены всевозможные флаконы и склянки с микстурами, лежали рассортированные по ящичкам порошки, шприцы и прочее. На первый взгляд, если судить по наличию лекарств в списке, здесь как будто бы было всё необходимое. Вероятно, к моему приезду лекарства срочно доставили с острова Центральный Камуи. Однако, если мы имеем дело с какой‑то специфической заразной болезнью, все эти лекарства окажутся совершенно бесполезны.

Неожиданно раздалось громкое мяуканье. Давешний белый котёнок опять забрался под стол и там устроился. Когда я уже встал, чтобы его выгнать, вдруг снова накатил сильный приступ тошноты.

Меня вырвало в таз одной пенящейся слизью – так же, как старосту в гостинице. Значит, та же самая болезнь. Словно в подтверждение, я почувствовал колики в нижней части живота. Когда присел на унитаз, из внутренностей полилась водянистая струя. Наверное, от недуга меня бросило в жар. Померял температуру – оказалось выше тридцати восьми.

Что же это за хворь? То, что тут не обычное пищевое отравление, было совершенно очевидно.

Внезапно меня охватил панический ужас: уж не оно ли?!

Страшно было даже выговорить название этой жуткой эпидемической болезни. Врачей, кроме меня, на острове не было, необходимой сыворотки тоже не было, до острова Центральный Камуи, не говоря уж о Токио, было далеко. Все эти неблагоприятные обстоятельства вместе взятые вселяли в меня панический ужас.

Однако сначала нужно было во всём окончательно удостовериться. Это уже было заботой врача. К тому же, не зная истинного положения дел, невозможно было и побороть страх.

Я ещё раз осмотрел содержимое полок с лекарственными препаратами. Там был маленький микроскоп, который можно найти в шкафчике в любом школьном классе. Похоже, что и делать анализы, выявляя природу бактерий, тоже было не на чем. Если бы даже я послал слизь и мочу на анализ на Центральный Камуи, только чтобы доставить туда пробы, потребовалось бы более десяти часов. А уж если посылать в Токио, то ещё гораздо больше. Оставалось только поставить опыт на животных.

Взгляд мой упал на котёнка, свернувшегося под столом. Котёнок, сжавшись в комок, попятился. Пододвинув его палкой, я ухватил котёнка за шкирку. Он пронзительно мяукал, но я, ни на что не обращая внимания, разложил его на столе, привязав за все четыре лапы.

Помыв руки, я достал шприц. Меня качало – наверное, от жара. Вероятно, скоро и у меня на теле появится багровая сыпь… Я наполнил шприц собственной слюной. Растянутый на столе котёнок скалил зубы и истошно орал. Я протёр гладкую шкуру животного спиртом и вонзил иглу. Тело котёнка слегка вздрогнуло.

Сделав укол, я отпустил котёнка. Он снова забрался под стол и оттуда затравленно смотрел на меня.

Теперь оставалось только ждать реакции. Для моих пациентов я пока подготовил средство от поноса.

Солнце уже село, но в состоянии котёнка пока не было видно перемен. Однако после полуночи он постепенно стал передвигаться с трудом и от налитого в блюдце молока отказался. На лёгкое покалывание реагировал вяло. Только жалобно мяукал и не пытался даже пошевелиться.

Наступило преддверие рассвета, и в комнату проникли первые лучи солнца. Я было задремал после бессонной ночи, но, когда мрак рассеялся и совсем рассвело, котёнок вдруг начал бешено метаться по комнате. Похоже было, что он совершенно не соображает, куда бежит, – пока наконец не врезался с разбега в стену и не повалился на пол. Он поднялся, но при этом волочил задние ноги, а из пасти текла пена. Неуверенно сделав несколько шагов, он снова рухнул на пол. Видимо, у него уже не было даже сил мяукать. Белёсый пенистый шлейф тянулся за ним по полу.

Это была типичная реакция на ту самую болезнь, как её описывают в медицинских учебниках. По спине у меня побежали мурашки. Сомневаться более не приходилось. Вскоре у кошки начнутся судороги, а затем она, вероятно, сдохнет…

Сняв рубашку, внимательно осмотрел своё тело. Как я и предполагал, по груди и животу высыпали ярко‑красные прыщи.

– Пропал! – сказал я про себя, прикусив губу, как вдруг за окном мелькнула человеческая фигура.

Спохватившись, я снова натянул рубашку. Отаки некоторое время смотрела на меня снаружи, потом опустила глаза и, открыв стеклянную дверь, как всегда внесла поднос с завтраком. Всё так же молча она поставила поднос на стол и, поклонившись мне, ушла.

Я посмотрел на котёнка. Тот неподвижно лежал на полу. Когда я поднял тельце, котёнок был уже мёртв. Я утёр пот полотенцем, рассеянно перевёл взгляд на поднос с завтраком, но не ощутил ни малейшего аппетита. Не успел я отделаться от дохлого котёнка, как появился участковый. Он выглядел неважно, на лице лежала печать усталости.

– Ещё двое больных прибавилось. Директор школы и начальник почтового отделения.

– Это не отравление – инфекционная болезнь, – сказал я, держась за стол, чтобы не упасть.

Молодой полицейский переменился в лице.

– Неужели, доктор?!

– Да уж, с такими вещами не шутят. Переведите поскорее новых больных в гостиницу и изолируйте пациентов ото всех.

Прихватив с собой какие‑то антидоты, я вместе с участковым поспешил в рёкан.

Необходимо было остановить эпидемию. Потом можно было попробовать ввести сыворотку. При этой болезни необходимо было ввести сыворотку по крайней мере в течение двадцати четырёх часов. Успею ли я при таких условиях с сывороткой?

Весть об эпидемии в мгновение ока разлетелась по всему острову. Скорость, с которой разнеслись слухи, была просто невероятна. Тут, наверное, сработали два фактора: малый размер самого острова и сознание общности судьбы у островитян. С почты я связался по телефону с больницей на Центральном Камуи. Соединили сразу, но, то ли из‑за атмосферных условий, то ли из‑за дефектов аппарата, телефон страшно фонил и было очень плохо слышно. Я невольно повысил голос до крика.

– Это говорит врач с острова Южный Камуи. Я прибыл сюда три дня назад, – прокричал я в трубку.

Голова снова слегка кружилась.

– У нас на острове вспыхнула эпидемия…

Когда я произнёс название болезни, врач на том конце провода только охнул:

– Неужели правда?!

– Сомнений нет. И опыт на животном подтвердил – реакция положительная…

Я подробно обрисовал эксперимент на кошке. Мой собеседник слушал молча, потом сказал:

– Что ж, тогда и в самом деле всё так, но только странно…

– Что именно?

– Этой болезни на острове Южный Камуи ни в недавнее время, ни в старину сроду не бывало. Непонятно, как занесли инфекцию. Писали, что в последнее время были зафиксированы случаи в Гонконге, в Юго‑Восточной Азии, но я не слыхал, чтобы какие‑то путешественники оттуда забрели на Южный Камуи.

Я на мгновение лишился дара речи. Пребывая в шоке, связанном с появлением страшной эпидемии и сознания, что я тоже заразился ею, я боялся даже подумать о том, кто является истинным разносчиком и первопричиной инфекции. То есть, скорее, я бессознательно гнал от себя эту мысль.

Конечно, иначе и быть не могло – только пришелец мог занести бациллы болезни на этот остров. А пришельцев только двое – я да коммивояжёр. Едва ли коммивояжёр в последнее время путешествовал по Гонконгу или странам Юго‑Восточной Азии. При его болтливости он бы не преминул похвастаться и рассказать о такой зарубежной поездке. Значит, остаюсь только я. Непосредственно перед отъездом на остров я как раз развлекался в Гонконге. Тошноту я чувствовал уже тогда, когда плыл в лодке с корабля до причала. Вне всякого сомнения, я и был разносчиком болезни. Как врач я оказывался в двойственном, весьма затруднительном положении.

– Что там у вас, что‑то случилось? – раздался в трубке голос врача с Центрального Камуи.

На линии, как всегда, был страшный шум, и я торопливо сказал:

– Нет‑нет, ничего. Так есть у вас там сыворотка?

– Подождите, сейчас посмотрю.

Ожидая ответа, я вытер пот тыльной стороной ладони и огляделся. Участковый, пришедший со мной, уже ушёл, сказав, что беспокоится за больных, оставшихся в гостинице. Вокруг никого не было видно, и я вздохнул с облегчением. Не хотелось бы, чтобы жители острова узнали, кто занёс к ним эпидемию. Я не очень‑то понимал этих островитян и доверять им не мог. Меня преследовали тревожные сомнения: а что они сделают, если узнают, что я первопричина этого несчастья? К тому же у меня как у врача было чувство собственного достоинства. Для врача стать разносчиком эпидемии – стыд и позор. Если только прибудет сыворотка, я сделаю себе инъекцию и никому ничего не скажу.

В трубке снова раздался голос:

– В прошлом году, когда разразилась эпидемия в Юго‑Восточной Азии, нам на всякий случай прислали сыворотку с Большой земли. Сколько у вас там больных?

– Шестеро, а что?..

Произнеся эти слова, я почувствовал, как чувство тревоги во мне нарастает.

– Значит, шестеро? – прокричал мой собеседник сквозь шум в эфире, – Плохо дело! У меня здесь сыворотки осталось только на пятерых.

– Только на пятерых?

Меня с новой силой охватило смятение. Это уже было чувство растерянности, близкое к паническому страху. Ведь недостача одной порции сыворотки в данной ситуации прямо касалась меня самого.

– А сколько времени потребуется, чтобы доставить её с Большой земли?

– Как ни торопись, а уж не меньше двадцати четырёх часов. К нам на Центральный Камуи могут доставить самолётом, но до вашего острова – только морем. В общем, в лучшем случае двадцать четыре часа.

Эта цифра звучала совершенно обескураживающе.

– Значит, не успеть… – промолвил я чуть слышно.

– Вы, наверное, знаете, что при такой болезни сыворотку необходимо ввести в течение двадцати четырёх часов. А прошло уже двенадцать часов. Что делать! У нас есть только пять порций, – донеслось сквозь шум.

От сознания безнадёжности положения мои нервы были на пределе.

– Ну, в любом случае присылайте поскорее сколько есть…

– А с Большой земли ещё запрашивать?

– Да, пожалуйста. И не говорите никому больше, что сыворотки только на пять человек, – чтобы не вызывать лишних эмоций.

– Ясно. Если вам там нужна помощь, я сам тоже приеду.

– Не надо, – поспешно отказался я.

Если прибудет врач с Центрального Камуи, он быстро вычислит, кто истинный разносчик эпидемии.

– Если сыворотку доставят вовремя, я сам справлюсь. Не беспокойтесь, – сказал я с излишней горячностью и повесил трубку.

Когда я вышел из почтового отделения, солнце по‑прежнему ослепительно сияло в небе. Я почувствовал, как к горлу снова подступает тошнота, которая на время отступила под влиянием страшного напряжения.

Положение моё становилось угрожающим. Когда прибудет сыворотка, станет ясно, что одной порции не хватает. И что мне тогда делать? Видимо, пожертвовать собой и ввести сыворотку остальным пятерым больным. Наверное, таков долг врача. В конце концов ведь это же я занёс инфекцию на остров. Вероятно, надо принять на себя ответственность и пожертвовать собой.

Однако умирать мне не хотелось. Жалко было уходить из жизни. Правда, если я приму на себя ответственность, принесу себя в жертву и спасу пятерых больных, я, вероятно, войду в героическую легенду. Только на то, что меня будут чествовать как героя такой легенды, мне было наплевать. Я не желал умирать на этом богом забытом острове.

По дороге к гостинице я пытался найти путь к спасению.

До прибытия сыворотки я решил любой ценой подавлять подступающую тошноту и работать по возможности нормально, не показывая слабости. Для этого я втайне сделал себе тонизирующую инъекцию общеукрепляющего свойства. Дать островитянам понять, что я тоже заражён, было бы равносильно тому, чтобы сообщить им, кто занёс на остров инфекционную бациллу, а такое прозрение легко могло ускорить мою преждевременную кончину.

С той поры, как разнёсся слух об эпидемии, жители острова стали собираться к гостинице. Сначала, увидев, что несколько человек пришли к рёкану, я было решил, что это родственники беспокоятся и хотят разузнать о состоянии пяти пациентов. Однако число любопытствующих стало постепенно расти, и во второй половине дня перед гостиницей собрались почти все триста с лишним жителей острова. Там были и старики, и молодёжь, и дети, в том числе и младенцы, которых матери несли на закорках. Они не кричали, не плакали – просто стояли плотной толпой вокруг рёкана. Час проходил за часом, но они не обнаруживали никакого намерения покинуть территорию. Только некоторые из толпы, устав стоять, присели на корточки, но человеческая стена не распадалась. Все эти обожжённые солнцем лица почти ничего не выражали, и я совершенно не мог себе представить, о чём они думают.

– Что они здесь высматривают? – недоумённо подняв брови, спросил я у полицейского. Мне не доставляло никакого удовольствия быть объектом наблюдения. Как‑то стеснённо себя чувствуешь, когда за тобой всё время следят, будто ты в чём‑то виноват.

– Беспокоятся все, – ответил участковый.

– Но однако… – промолвил я, переведя взгляд на толпу. – Раз уж такое приключилось, ничего не поделаешь. Почему бы им сейчас не разойтись по домам и не заняться, как обычно, своими делами?!

– Навряд ли кто‑нибудь сейчас на такое согласится. Тут у нас люди все вроде бы как одна семья. Вот потому все сюда и собрались.

По лицу участкового можно было заключить, что для него это нечто само собой разумеющееся. «Общность судьбы» – всплыло у меня где‑то на периферии сознания. Значит, за мной присматривает весь коллектив большой семьи численностью в триста человек. Глядя на эту плотную человеческую стену, я ещё больше ощутил свою бестолковость и окончательно сконфузился.

А тут ещё Отаки. Через стеклянную дверь медпункта она вполне могла рассмотреть багровую сыпь на моём теле. Не исключено, что она видела и сдохшего котёнка. Если только она кому‑нибудь сболтнула о том, что видела, то уж можно не сомневаться, что об этом стало известно всем собравшимся вокруг гостиницы.

Самой Отаки нигде не было видно, но моя тревога от этого не уменьшалась. Меня не покидало опасение, что все островитяне уже знают, кто занёс к ним заразу, кто истинный виновник страшной эпидемии. Может быть, оттого мне казалось, что угрюмая толпа не столько беспокоится о здоровье пяти моих пациентов, сколько не сводит глаз с меня самого. До приезда сюда численность населения острова – 346 человек – казалась мне очень маленькой цифрой, но теперь, будучи окружён этими людьми, я чувствовал на себе давление огромной человеческой массы.

Ближе к вечеру ветер усилился. Как раз в это время с Центрального Камуи прибыло судно с долгожданной сывороткой.

Вместе с полицейским я отправился на причал. Островитяне потянулись следом на некотором расстоянии и внимательно наблюдали, как я принимал ящичек с сывороткой. Полицейскому я больше на них не жаловался. Ведь он сам был одним из них.

Сыворотки действительно было только пять порций. Глядя на пять ампул в ящичке, я ещё раз со всей силой почувствовал в них смертный приговор одному из больных. Конечно, кому‑то другому, не мне. Закатное солнце тем временем уже коснулось линии горизонта – огромное, будто пылающее солнце. Гигантское багровое солнце погружалось всё глубже, подрагивая на морской ряби, и заливало красным отсветом округу. В первый же день по прибытии на остров я был заворожён красотой заката, но сегодня то же самое зрелище выглядело зловеще и навевало мрачные мысли. По дороге в гостиницу я тайком от полицейского спрятал одну из ампул в карман рубашки. В это мгновение меня пронзила мысль, что сейчас я обрекаю на смерть кого‑то из своих пациентов, оставшихся в рёкане. Я гнал от себя эту мысль. Хотя солнце уже совсем зашло и с моря подул прохладный бриз, на лбу у меня выступила обильная испарина.

Когда вернулись в гостиницу, коммивояжёр, глядя на меня испуганными мышиными глазками, сообщил, что чувствует лёгкую тошноту. Поскольку заболели директор школы, староста, хозяйка гостиницы, служанка, начальник почты и коммивояжёр, становилось очевидно, что причиной заболевания стала та чаша с сакэ, которую пустили по кругу во время банкета в мою честь. Наверное, и полицейский должен был заболеть, но они с коммивояжёром ещё вполне могли дождаться второй партии сыворотки с Большой земли.

Постаравшись успокоить коммивояжёра, я отошёл в сторону и, убедившись, что никто не видит, сделал себе инъекцию сыворотки в руку. В этот миг вместе с болью от укола в руку я почувствовал, будто меня кольнули в сердце. Я покачал головой, стараясь отогнать эту боль. В конце концов я врач. Если я свалюсь замертво, вполне возможно, что и все больные без меня погибнут. Врач здесь только один. Если так, то разве это не совершенно естественно, что я сначала ввёл сыворотку себе? Я, как старая заезженная пластинка, упорно повторял одно и то же, пытаясь себя обмануть. Но сам я прекрасно понимал, что вся эта логика гроша ломаного не стоит. Я украдкой ввёл себе сыворотку просто потому, что хотел жить и не хотел умирать. Резон здесь был только один. Теперь я, наверное, уже не умру. Однако действительно ли уже можно считать себя в безопасности, я не знал. И с Отаки не всё было ясно, и у меня самого оставалась нерешённой серьёзная этическая проблема. Я не мог определить для себя наверняка, поддался ли я искушению и соблазну зла…

Вернувшись в комнату, где находились больные, я позвал участкового и показал ему ящичек, в котором находилось всего четыре ампулы с сывороткой.

– Я не хотел никого пугать – потому и молчал. На Центральном Камуи было всего четыре порции сыворотки.

– Значит, на одного не хватает? – спросил полицейский, переменившись в лице, и ещё раз заглянул в ящичек.

– Да, – промолвил я, отведя глаза от больных. – С Большой земли пришлют ещё, но для этих пятерых будет уже поздно.

Я зачем‑то взглянул на часы. Тошнота у меня прошла. Значит, уже не умру. А какой во всём этом смысл, я и сам толком не понимал.

– Что же делать, доктор? – умоляюще спросил участковый с таким выражением лица, будто он вот‑вот готов был разрыдаться.

Я опять зачем‑то посмотрел на часы. В стекле мелькнуло деформированное отражение моего лица.

– Сам не знаю. Больных пятеро, а сыворотки только четыре порции. Вы уж тут сами решите, кому делать укол, а кому нет. Я такое решение на себя взять не могу.

Полицейский хотел было что‑то сказать, но запнулся. Исполненным отчаяния и безнадёжности взором он обвёл больных, потом посмотрел в окно. Вокруг рёкана по‑прежнему живой стеной стояли жители острова.

В гостинице горел свет, но дома вокруг уже выглядели как сплошная тёмная масса – нигде не было огней. Наверное, сюда, к гостинице, пришли все до одного. Они уже несколько часов стояли вот так, не двигаясь. Сколько же они ещё будут так стоять?

Участковый погрузился в мрачное раздумье. Приблизив побледневшее лицо к изголовью старосты, он стал ему что‑то шептать. Наверное, хотел получить какие‑нибудь указания.

Но как староста должен был определить, кому из больных следует умереть? Вряд ли он мог это сделать путём логического умозаключения, – подумал я, сознавая, что затяжка во времени чревата для меня новыми муками совести, но участковый вдруг неожиданно быстро вернулся. К моему вящему удивлению, с лица его исчезло выражение отчаяния и беспомощности.

– Решили всё доверить воле божьей, – сказал он спокойным голосом.

Я был озадачен.

– Воле божьей?

– Воле божьей каждый доверится – каждого можно этим убедить. Другого способа нет. Всё равно наши обо всём догадаются. Так что уж лучше я поскорее… – сказал полицейский с каким‑то новым чувством и вышел на улицу. Он направился прямо к толпе островитян. Похоже, собирался им всё рассказать.

Вспомнив опять про Отаки, я встревожился не на шутку. Если только она скажет, что это я занёс на остров инфекцию, они, наверное, от неожиданности удивлённо охнут, зашумят. Затаив дыхание я смотрел в окно.

Стоило полицейскому произнести несколько слов, как сразу же поднялся ропот. Как волны, ропот расходился по всей толпе. Теперь они, наверное, ворвутся в гостиницу в жажде меня растерзать, с криками: «Доктор небось сам болен! Где сыворотка?!» Чем мне тогда оправдываться?

Толпа пришла в движение, но, вместо того чтобы броситься к рёкану, все направились в сторону горы Камуи‑дакэ.

Когда я спросил у вернувшегося участкового, зачем все идут к горе, он объяснил:

– Они пошли в святилище – послушать, что скажет бог.

Участковый посмотрел в сторону Камуи‑дакэ.

– Вы сказали им всем, что сыворотки хватит только на четверых?

– Сказал. Мы тут на острове все как одна семья – значит, все имеют право знать. Так лучше – чтобы они знали.

Судя по тому, что ко мне не приступали с расспросами, никто, видимо, пока не догадывался, что я тоже болен, что я и есть истинный виновник эпидемии, который занёс на остров бациллы. Значит, Отаки никому не сказала? Но, с другой стороны, учитывая свойственное жителям этого острова чувство общности судьбы, было просто нереально предположить, чтобы она промолчала и ничего не сообщила землякам. Если так, выходит, что Отаки ничего не видела: я просто извожу себя ложными подозрениями, думая, что она видела.

Через некоторое время вдали на склоне горы запылал костёр. Послышался гул барабана, повторяющего одну и ту же монотонную тоскливую мелодию.

– С такими церемониями мы ведь можем вообще не успеть. Что тогда делать будем? Тогда уже никого не спасти! – горько заметил я.

Мне хотелось только одного – поскорее покончить с этим делом, которое доставляло мне одни мучения.

Однако участковый был спокоен:

– Подождём, что возвестит нам бог.

Встретившись глазами с его исполненным веры взором, я счёл за лучшее умолкнуть.

Конечно, это было глупо: сидеть и ждать, пока божество возвестит, кому из больных суждено умереть. Какой‑то дикий анахронизм! Просто сумасшествие!

Но я ничего не мог поделать. И не только потому, что сам я был не в том положении, чтобы что‑то предлагать. Просто, когда речь идёт о том, чтобы обречь на смерть человека, перед лицом предстоящих решительных действий все доводы разума оказываются бессильны.

Вряд ли можно решать вопрос о человеческой смерти путём подсчёта голосов при голосовании или жребием. Обречь на смерть означает акт решительный и необратимый. А если так, то, может, и впрямь тут решать богу, а не людям? Я перевёл взгляд на больных. Все пятеро лежали неподвижно, покорно ожидая решения своей участи. Однако это молчаливая покорность меня не восхищала и не умиляла. Для меня в этом было что‑то скверное, даже мерзкое. Вероятно, они знали, что сыворотки не хватит и один из них должен умереть. И при этом ждут себе, как бараны, чтобы бог определил, кому жить, кому умереть. Неужели бог для них настолько всесилен и непререкаем? Что же это за бог? У меня было такое ощущение, что голова идёт кругом.

Я бесцельно расхаживал туда‑сюда по коридору в напряжённом ожидании. Больные безмолвствовали, и это действовало мне на нервы. Скоро один из них умрёт. И убью его я. Мне казалось, что больные всё знают и используют молчание как оружие, разящее меня.

– Да скорее же! – не в силах больше терпеть, раздражённо крикнул я полушёпотом, ни к кому конкретно не обращаясь. И вдруг бой барабана прекратился.

Наступила тишина, и мне на мгновенье показалось, что вечерний сумрак ещё больше сгустился. Из мглы показался озарённый бледным сияньем луны юноша в маске чёрта. Маска была не гладко отполирована и тонко отделана, как деревянные маски театра Но, а вырезана грубо и неряшливо. Раскрашенная темперой в красный и зелёный цвета, маска производила отталкивающее впечатление.

Молодой человек в маске чёрта остановился перед гостиницей и, что‑то воскликнув, метнул рукой перед вышедшим к нему участковым записку на кончике стрелы. Стрела вонзилась прямо у ног полицейского. В другое время я бы, наверное, всласть посмеялся над этой торжественной церемонией. Однако сейчас было не до смеха: мне казалось, что я вижу страшный сон.

Парень в маске снова скрылся во мраке. Участковый поднял стрелу, расправил привязанную к кончику бумажную полосу и показал записку каждому из больных. Ни тот, кто показывал, ни те, кто смотрели, не проронили ни единого слова. У меня было такое ощущение, что торжественная церемония всё ещё продолжается.

Наконец участковый подошёл ко мне и сказал:

– Что ж, начинайте.

– Но что вы решили? – спросил я.

Прежде чем полицейский собрался мне ответить, лежавший ближе всех к нам староста промолвил:

– Во мне нужды нет. – Голос был ужасно слаб, но звучал твёрдо. Губы его даже растянулись в улыбке, что окончательно повергло меня в смятение.

– Но так нельзя, это же глупость какая‑то! – воскликнул я.

На это староста ответил:

– Так будет лучше для всех. И всех можно будет убедить, и сам я смогу себя убедить.

По его бледному лицу скользнула улыбка, когда он поднял на меня глаза.

– Почему вы так считаете? – пытаясь возразить, пробормотал я, но мне и самому было ясно, что слова мои звучат неубедительно.

В голове у меня вертелись слова вроде закона, справедливости, от которых не было сейчас никакого проку.

– Извольте начинать побыстрее, – вежливо поторопил меня староста.

Мне больше нечего было сказать. Все на этом острове сошли с ума. Или нет, пожалуй, всё здесь было слишком нормально… Я механически ввёл сыворотку всем больным исключая старосту. Никто не произнёс ни слова. Староста лежал с закрытыми глазами и шептал что‑то – вероятно, слова молитвы. Когда всё было кончено, я, словно торопясь бежать отсюда, устремился прочь из гостиницы. Уже совсем скоро маленькое тело старосты должно было превратиться в труп. У меня не было сил на это смотреть. Я хотел поскорее вернуться к себе в медпункт, чтобы остаться наконец одному и напиться с тоски. Стараясь ступать потише, я вышел из рёкана на улицу. Однако стоило мне пройти несколько шагов, как ноги мои сами собой замерли на месте. Из темноты слышался смутный ропот: это жители острова, вернувшись с горы, снова образовали вокруг рёкана живую стену. Чувствуя, как толпа незаметно напирает на меня, я ретировался и снова вбежал в вестибюль гостиницы.

Люди стояли всё в той же позиции вокруг рёкана. Для чего они вернулись сюда? Может быть, чтобы удостовериться в том, что воля божья свершилась? Или, может быть, для того, чтобы проводить умирающего в последний путь, исполнить хором заупокойную песню? Тогда лучше бы им начать петь