Глава третья. А ведь я должна была знать Раньше я знала, прекрасно знала, что все эти благородные порывы, когда тебе кажется

А ведь я должна была знать… Раньше я знала, прекрасно знала, что все эти благородные порывы, когда тебе кажется, что ты обновилась душой, что твоя воля стала крепче стали, все эти утренние устремления – начала января или октября (девственно чистый еженедельник, тетради с лекциями без вырванных листов), готовность к любым испытаниям, лишь бы освоить ту целину, что открывается перед тобой… Искренние напутствия отца, стремящегося всячески поддержать столь благородные начинания, мамина улыбка, прячущаяся в уголках губ, мама сомневается в длительности этого порыва… Маленькой девочкой, я часто бывала чересчур сконцентрированной на этом усилии вызвать восхищение, чересчур готовой биться за право быть любимой… И вот этот ноябрь должен был стать началом обновления, новой жизни. День Всех Святых я отмечала, как Новый год, он будет обновлением моих отношений с Рафаэлем…

Прежде всего мне следовало разобраться с рабочим графиком. Более никаких вечерних лекций, занятий и собраний, что заканчиваются так поздно: я должна возвращаться на улицу Майе к такому времени, чтобы мы могли поужинать вместе с Рафаэлем, провести вечер, слушая музыкальные записи; иногда можно пойти прогуляться – почему бы нет? И я должна ясно дать понять моим коллегам, что в ближайшее время я не смогу сопровождать группы иностранных студентов. Я уже очень много работала, и теперь имею право на некоторые послабления.

В Ниме я купила множество книг, посвященных Лангедоку. Я предложила Рафаэлю читать их вслух. Сначала он протестовал, уверяя, что не хочет утруждать меня; я протестовала в свою очередь: я так хочу разделить с ним наши воспоминания. Два, три вечера подряд мы устраивались на диване и погружались в различные южные высказывания, выражения, пытались вместе переводить различные «местные» словечки: «manades»[5], «abrivado»[6], «raz‑etteurs»[7], изучали биографию знаменитых «тореро»… Иногда Рафаэль сам читал мне, читал при помощи пальцев – медлительным, монотонным речитативом – новеллы Хемингуэя, посвященные предвоенной Испании. Возможно, мы наконец смогли выстроить нашу и только нашу жизнь?

Я не замечала, что мои усилия войти в мир Рафаэля оставляют где‑то за порогом все то, что было накоплено мной к этому времени. Я хотела быть с Рафаэлем, и меня не трогал тот факт, что я могу подрастерять в пути нечто, что мне позволяло жить ранее, правда, жить так плохо.

* * *

А ведь я должна была знать… знать, сколь склонен к противоречиям разум Рафаэля. И как бы я ни старалась, я не могла избежать ловушек.

Мы жили у него, потому что, как я уже говорила, он не мог покинуть своей темницы. Я старалась уходить с работы раньше обычного, отказываясь от вечерних посиделок с коллегами, когда затихает бешеный ритм трудового дня, когда радость от непринужденных товарищеских отношений наконец‑то выходит на первый план, оттесняя общение по необходимости. Я не задерживалась ни у газетного киоска в метро, ни у книжной лавки, в которой так любила полистать новые книги. По дороге я закупала продукты, необходимые для приготовления домашнего ужина.

И вот я возвращаюсь домой. Я тороплюсь приготовить ужин, целую Рафаэля, занятого изучением партитуры. Сначала отношу продукты на кухню и ставлю воду для овощного супа, затем я открываю книгу рецептов, принесенную из моей собственной квартиры после возвращения из Нима. Я включаю духовку и приступаю к приготовлению флана с черносливом. Высунув голову из кухни, я спрашиваю у Рафаэля, спрашиваю совершенно бездумно:

– У тебя есть весы?

Оставив несыгранным аккорд, Рафаэль переспрашивает с ошеломленным видом:

– Весы?

Действительно нелепый вопрос. Конечно же, миксер тоже отсутствует, и мне приходиться вилкой взбивать тесто в прыгающей по столу салатнице. Я произвожу массу шума, и потому Рафаэль вдруг прекращает свои занятия музыкой и, подойдя ко мне, бросает:

– Когда ты наконец закончишь? Ты уверена, что следует устраивать подобный бедлам?

Его голос глух, в нем дрожит зарождающийся гнев. Он пожимает плечами, возвращается к пианино, со всей силы ударяет по клавишам, извлекая дикую какофонию звуков, и с силой захлопывает крышку.

Струны инструмента возмущенно звенят, им вторят оконные стекла. Я закрываю уши руками, как будто меня оглушил раскат грома. Перед моими глазами возникает образ моего отца, отца в плохом расположении духа, отца, который во время разговора начинает кричать на испуганную маму или на нас, малышей. Мы стараемся укрыться в своих комнатах. Лишь много позднее я осознала, сколь слабо это мужское оружие, и тихо посмеивалась над нелепыми взбрыкиваниями, призванными укрепить авторитет, замаскировать бессилие, невозможность справиться с окружающими. И вот сейчас я снова превратилась в маленькую девочку, безоружную перед грубостью, насилием, несправедливостью.

Я закончила приготовление пирога в полной тишине, боясь звякнуть посудой, стукнуть крышкой духовки или металлической плошкой. Во время ужина Рафаэль попытался загладить свою вину: мы вместе накрыли на стол, он уселся на диван, я на табурет с другой стороны маленького столика. Когда я принесла флан, стоивший мне таких нервов, Рафаэль притянул меня на диван и стал просить прощение, объясняя свой поступок дурным настроением. Он целовал меня, при этом его кисти столь резко сдавили мое запястье, что мне пришлось высвободить левую руку: браслет от часов поранил мне кожу. Когда он уложил меня рядом с собой, я почувствовала, что все его мышцы напряжены, и мне во всех его движениях, в самых нежных ласках чудилась безудержная жестокость и насилие.

* * *

Я почувствовала, как жажда насилия зарождается в душе Рафаэля, я почувствовала это, потому что сама переживала подобные мгновения. Насилие не всегда является лишь стремлением подчеркнуть свою силу, чаще всего оно неразрывно связано со вкусом смерти. Я вспоминаю…

Это случилось в летнем лагере в горах: первый опыт жизни в коллективе, к которой я так стремилась, и мои родители согласились на эту поездку, чтобы вознаградить меня за годы отличной учебы… Мне было четырнадцать, возможно пятнадцать лет. Целых три недели я прожила в окружении девочек‑подростков, в сопровождении нескольких вожатых, которые и сами были ненамного старше нас. Мы разместились в небольшом загородном доме, амбар которого был переделан в большую общую спальню. Мы вместе ходили в горы, проверяя нашу выдержку и наши страхи на одних и тех же тропах, вместе восхищались одними и теми же ущельями, вместе купались в холодных озерах, вместе вели домашнее хозяйство: чистили овощи, мыли посуду, наливая ключевую воду в выдолбленный ствол поваленного дерева, вместе возносили утренние молитвы, вместе пели песни у вечернего костра, зачастую засиживаясь за полночь… Меж нами царила удивительная атмосфера благожелательности, ведь все мы в обыденной жизни были привязаны к более взрослым людям, и все мы прилагали немыслимые усилия, чтобы заслужить их любовь, их расположение, их похвалу. Здесь же не было ни оценок, ни наказаний, как в повседневной школьной жизни, не было и этих неписанных правил, на которых зиждилась жизнь в семье. Оазис свободы, райский уголок естественности.

И вот однажды…

Шел дождь (мне кажется, что я до сих пор слышу монотонный стук капель по черепичной крыше), и мы отказались от намерения исследовать соседний горный массив. Утро мы посвятили уборке, а также всевозможным играм в старинной конюшне, служившей нам одновременно местом для собраний и столовой. К одиннадцати часам вернулась группа, отправлявшаяся за провизией в соседнюю деревеньку. Я вызвалась вместе с еще четырьмя или пятью девочками приготовить обед. Мы уселись на стулья около печки с весело трещавшими дровами и принялись чистить овощи для варки. Смеясь, мы кидали их уже очищенными в огромную кастрюлю, стоявшую на полу в центре круга, что мы образовывали. На перегонки, быстрее, еще быстрее… Между нами разгорелось настоящее соревнование, призом в котором должна была стать похвала нашей старшей подруги‑вожатой, худощавой брюнетки… Элианы, кажется. Мы чистили молодую морковку, белую хрустящую репу, картошку нового урожая. Еще чище, еще быстрее… я помню, «что» произошло дальше, но до сих пор не пойму «почему» это случилось.

Девочка, что сидела напротив меня (невзирая на все усилия, я не могу припомнить ни ее имени, ни даже восстановить в памяти черты лица), принялась подшучивать над моей неумелостью, над тем, что я порой забывала вырезать глазки из картофелин. Затем она стала подтрунивать над моим порой излишне мечтательно‑задумчивым поведением, над моей любовью к уединению. Я не отвечала, потому что не хотела поддерживать ее игру в сварливых старушек на кухне, а сконцентрировалась на овощах и только на овощах. И вдруг, в какой‑то момент, я перестала себя контролировать. Я вскочила, схватила эту болтушку за плечи и вытолкнула из круга, опрокидывая стулья. Я выкрикивала оскорбления в ее адрес, колотила ее изо всех сил и таскала ее за волосы, яростно тряся. Она так растерялась от изумления, что даже не пыталась обороняться, лишь заслонила руками лицо. В злобе я вонзила в ее запястье, прямо рядом с веной, заостренный конец картофелечистки. Потекла кровь. Нас разняли (кто я уже не понимала, все смешалось у меня перед глазами), вернее оттащили меня от моей жертвы. Затем меня выставили на улицу под дождь, чтобы я немного «остыла». Меня трясло. Возможно, от гнева, но этот гнев быстро поутих… Нет, я дрожала от возбуждения, от осознания моего деяния, от невероятного наслаждения, что я испытала, причиняя боль, от осмысления той силы, которую я не чувствовала в себе ранее, я дрожала перед этой темной волной, что захлестнула меня и которую я не смогла остановить. Я не могла противиться этому новому чувству наслаждения, что охватило меня, когда я набросилась на покорную жертву, этому чувству восторга от возможности причинять боль. Я призналась себе, что, возможно, даже смогла бы убить… просто так… чтобы восхититься своим могуществом, чтобы увидеть, как кто‑то слабеет под моими ударами.

Никто до конца нашего пребывания в лагере не упоминал об этой драке. Рана от ножа для чистки картофеля не была серьезной, и несчастная жертва даже сама извинилась передо мной, ведь это она меня спровоцировала. Я заверила ее, что не понимаю, что на меня нашло. Ведь я не могла рассказать ей о той необыкновенной радости, что я испытала. Кто бы поверил, мне, Саре?

Сегодня, когда киноленты, телевидение выплескивают на нас потоки рассказов о всевозможных конфликтах как прошедших, так и современных, когда мы вынуждены смотреть на искалеченные тела, на замученных детей, на деревни в огне, на груды трупов, я напоминаю себе, что зверь во мне заключен в клетку и что следует сделать все возможное, чтобы не разбудить его, не дать ему вырваться на волю. Я прилежно повторяю себе это… но жестокость, жажда насилия, готовая пробудиться в душе Рафаэля, вновь всколыхнула мои тайные страхи.

* * *

Мы вели странную игру. Казалось, что мы искали метки, которые приведут нас к счастью, при этом не желая платить за него излишней близостью. Как‑то я услышала выражение «позиционная война», когда военные действия ведутся лишь на изнурение противника; мне кажется, это определение подходило и к нам. И если я не хочу остаться в проигрыше, я должна опираться лишь на ясность сознания, на умение трезво мыслить. Я уродлива, но я знаю это. Я люблю Рафаэля и завишу от него, но я знаю это. Наши отношения замешаны на лжи, ведь я не рассказала ему о моем уродстве, но знаю это. После сцены ревности, я поняла, насколько он нуждается во мне; после совместного путешествия в Ним, я более чем всегда стремилась окружить его лаской, столь необходимой ему; но его вспышки раздражения, направленные на меня, его нежелание принять те изменения, что я являла собой: я знала, что должна быть крайне осторожной, что должна приучить Рафаэля к моему чуткому присутствию, так чтобы оно стало для него необходимостью. Мне следует приспособиться ко всем его качествам, как хорошим, так и не очень; я не могу запретить себе приспосабливаться, понимать, анализировать. Я расчетлива, но знаю это.

В том ноябре я повторяла себе это каждый день, повторяла, пока ехала в метро или когда возвращалась на короткое время в свой дом на улицу Ферранди. Я специально создавала некую дистанцию между собой и Рафаэлем, чтобы затем воссоединиться с особой радостью, я старательно избегала длинных совместных будней, когда я всегда находилась у него под рукой, когда звуки моей почти любой деятельности ранили его музыку. Я не понимала, что, добровольно отдаляясь, абстрагируясь от перепадов его настроения, скрыто одерживала победу, преподнося мое спокойствие, как молчаливый укор. Чем безмятежнее я становилась, тем больше он ощущал себя калекой: так реагируют на больного, оставляя без внимания его приступы то хорошего, то плохого настроения.

Возможно, следовало просто обсудить проблемы нашего совместного существования, поговорить о том равновесии, которого я так добивалась, о нашем единстве, ведь он тоже к нему стремился. Но вместо этого мы продолжали улаживать бытовые детали: будет проще, если я периодически стану ночевать у себя в квартире; если буду ходить за покупками, пока он музицирует; отсутствовать, когда он будет принимать своих друзей. Я предпочитала игру в «молчанку», та действительность, та правда, которая меня волновала, была глубоко погребена во мне самой, и я не стремилась к тому, чтобы она покинула это убежище. Я лжива, но я знаю это.

* * *

Утро 8 ноября… Понедельник, я только что пришла на работу… Красавчик Арно, как бы случайно, задерживается у дверей моего кабинета. С безразличным видом он вопрошает:

– Сара, в пятницу между 11 ноября[8]и выходными, на тебя можно рассчитывать, ты подежуришь?

Я превращаюсь в скалу, сильно озадачивая этим коллегу: я уже отдежурила на два года вперед, пускай теперь остальные выкручиваются как хотят. Он пробует спорить, я остаюсь неприступной, уверенная в своей правоте. Я не успеваю закончить чтение утренней корреспонденции, как раздается звонок по внутренней связи, меня приглашают в кабинет директора: «Вопрос, связанный с рабочим расписанием». Я выжидаю несколько минут, я уже не та добрая курица, что раньше позволяла готовить себя под любым соусом. Проходя мимо кабинета Арно, я замечаю, как он поспешно склоняет голову к бумагам.

«Патрон» использует всю палитру цветистых фраз и оборотов, имеющихся у него в запасе, он готов на все лишь бы сохранить порядок во вверенном ему учреждении. Серьезный и занятый администратор:

– Я думаю, все просто: перед Днем Всех Святых вы воспользовались своим правом не выходить в пятницу. Вы вообще за последнее время часто отпрашивались с работы. Да, я, помню, что в счет отпуска.

Я замечаю ему, что если рассматривать весь рабочий год в целом, то это родной офис еще должен мне, а не я ему. Теперь передо мной «добрый товарищ». Да действительно, но мы все коллеги, мы все в равном положении. Все управление нашим университетом лежит на отдельных преподавателях, но нет никаких иерархических отношений. Вот в частности он сам (он любит об этом напоминать), имеет определенный опыт в управлении учебными заведениями и потому, лишь потому, обладает некой властью над «рядовыми» преподавателями. Он, можно сказать, принес себя в жертву, взвалив на плечи этот офис. Ему кажется, что при таком правильном администрировании «каждый имеет право на передышку… чувство справедливости… умение справедливо распределять нагрузку». Я не поддаюсь, и он вновь меняет маску, превращаясь в отца семейства, деликатно проявляющего любопытство, пытающего искренне понять капризы ребенка:

– Ваши коллеги мне сказали, Сара, что… – он мнется, подбирает слова. – Новое место жительства… близкий друг… совместная жизнь… личные проблемы…

Внезапно я ощущаю себя необыкновенно сильной, глядя на то, как мой начальник суетится и юлит передо мной. Я изумляюсь собственному ясному и спокойному тону. Да, мне требуется больше свободы. Нет, у меня нет никакого желания рассказывать о моих проблемах. Нет, я не исключение, но я хочу, чтобы «теперь» ко мне относились, как и ко всем остальным. Я настаиваю на этом теперь, намекая на то, что у многих к сегодняшнему дню накопились долги по отношению ко мне.

«Патрон» обескураженно смотрит на меня. Он долго приходит в себя, и вот наконец я слышу то, что повергает меня в полное изумление:

– Извините меня, Сара, я все неправильно понял. Но, может быть, вам нужен не один свободный день, а больше? Вы знаете, ведь если вы выходите замуж…

Я поднялась столь внезапно, что он не успел закончить фразу. Проходя мимо кабинета Арно, я приоткрыла дверь:

– Я надеюсь, что у тебя не было планов на пятницу…

* * *

Выйти замуж… «Патрон» действительно сказал это! Смесь любопытства и шантажа. Они все знают, почему я так стремилась прекратить преподавательскую деятельность в университетском лицее: я не могла выносить враждебность, постоянные насмешки подростков. У меня не было привлекательности, которой часто пользовались учительницы моего возраста, ни рассудительного спокойствия преподавателей, убеленных сединами. Я балансировала между попустительством и авторитарностью, чтобы завоевать любовь учеников, в которой мне всегда отказывали. Я хотела найти применение моим знаниям немецкого, но при этом я мечтала о работе, где на меня не будут смотреть десятки безжалостных глаз; подыскать подобную должность в университете было нелегко, и она требовала не столько умственных способностей, сколько свободного времени, абсолютной свободы. Но зато покончено с грудой тетрадей для проверки, покончено с ужасом перед необходимостью проводить урок, и прежде всего покончено с непереносимым гамом, покончено с насмешливыми коллегами, высовывающими головы из соседних дверей: «Извините, но я решил, что вас нет в классе… Ничего не слышно, так кричат ваши ученики!» А вместо этого постоянно меняющийся график работы, поздние собрания, необходимость сопровождать приехавших из заграницы студентов, даже летом, во время школьных каникул. «Патрон» знал, что я ни за что не хочу возвращаться к преподаванию. Вот, что он мне хотел сказать: ты имеешь право выходить замуж, но на работе ты должна оставаться свободной.

Выйти замуж… Вот результат визита Рафаэля в офис, тогда в начале лета, вот результат моих частых отлучек для выработки любовной стратегии! Я поставила под удар свою карьеру, чтобы сохранить (или чтобы вновь завоевать) моего своенравного друга, который заставил меня позабыть о себе, в угоду перепадам своего настроения.

Выйти замуж… Надо было быть моим «патроном», с его уже отзвучавшим пятидесятилетием, с его «женушкой», с его регламентированным образом жизни, целиком посвященным поддержанию семейного достатка и благополучия, с его тремя дочерьми и их обучением, чтобы заподозрить меня в подобных намерениях. Выйти замуж… Я и так уже достаточно настрадалась в этой моей нежданной любви, чтобы строить столь далеко идущие планы. Я никогда не оскорблю Рафаэля подобным предложением. Он итак существует в неком шатком равновесии, я лишь хочу быть рядом с ним. Мы сохранили за каждым из нас свои квартиры, свои занятия… Переваривая свой гнев на Арно, на «патрона», я попыталась поместить на весы все то, что мы приобрели или потеряли за последние четыре‑пять месяцев. Чуть меньше одиночества, значительно меньше свободы…

* * *

Выйти замуж… Конечно, и мне доводилось баловать себя красивыми сказками, представлять себя лучше, чем я есть на самом деле, наделять себя необыкновенными качествами, что заставили бы всех забыть о моей посредственности, но при этом я искренне верила в то, что сочиняла, в этом действительно могла быть доля правды. Но никогда мне в голову не приходили столь абсурдные идеи.

Давным‑давно, когда я встречалась с Лораном, я позволяла себе помечтать о возможном замужестве (если бы он только узнал об этом!), я всегда рисовала себе картину, как представляю его семье, облегченные вздохи моих родителей, счастливых увидеть свое «неудавшееся» порождение, наконец пришедшим в «норму», лукавые улыбки друзей и знакомых… Это был бы необыкновенный праздник, подарки, поздравления… Дальше я не смела загадывать… Я никогда бы не смогла, я это прекрасно знала, сохранить долгие и прочные отношения с кем‑либо. Слишком быстро они прозревали… Я же прозревала при первом касании, действительность вырисовывалась заурядно‑пошлой, печальной. Возможно, Мина была исключением, но и она предала меня. Как они могли обещать, что и через три, четыре года их чувства не изменятся? Я всегда была убеждена, что в один из дней с их глаз спадет пелена. Никогда, как вы можете догадаться, никогда я не говорила об этом с Лораном. Он установил негласное правило: у этой связи нет будущего. Но вокруг было так много студенческих пар, которые просто «жили вместе» или же отправлялись в мэрию, в церковь, слишком много примеров перед глазами, чтобы именно я, Сара, решилась бороться за мои мечты…

С Рафаэлем… Счастье было так велико… «Вы тоже так приятно пахнете…», «Сара, ты – моя роскошь». Я повторяла эти волшебные фразы, но волшебство остается волшебством, и не следует примерять на него серые одежды повседневности. Моя история любви и так трещала по швам под напором будней, от сложности бытовых мелочей совместного проживания! Я никогда не смогу подрезать крылья моему архангелу Рафаилу, никогда не стану выставлять его на всеобщее обозрение, ведь тогда в зеркале молвы он сможет распознать мой великий обман. Я уже совершила ошибку, согласившись познакомить его с моими коллегами по работе: наша любовь должна оставаться в тайне, как смертный грех.

Рабочий день все тянулся и тянулся, я продолжала размышлять. Я хотела превратить мою связь с Рафаэлем в затерянный островок на краю света, но удастся ли мне это? После работы я решила пройтись, а по дороге заскочить на улицу Ферранди, я оттягивала нашу вечернюю встречу. Я позвонила Рафаэлю просто для того, чтобы он не волновался, и попросила, чтобы он поужинал один; я отвергала всякие мысли о замужестве, но вела себя, как заботливая супруга. По телефону его голос казался бесстрастным:

– Если ты считаешь нужным провести ночь у себя дома… Ты прекрасно знаешь, я пойму. – И он добавляет, как бы невзначай, ревнивая вежливость: – Ты ведь зайдешь на улицу Майе завтра с утра? Я ухожу лишь в десять часов.

Я рассказываю ему о том, что вынуждена много работать в начале недели, но:

– Я отпросилась на пятницу, между выходными… Мы можем провести все четыре дня вместе, если ты захочешь.

Я не стала посвящать его в те сложности, с которыми мне удалось «отпроситься», и описывать, как мой начальник попытался вклиниться в наши проблемы. «Каждому свое», – как любила приговаривать моя сестрица Джульетта. Трубка повешена, и я чувствую себя как в отпуске, я чрезвычайно горда собой, тем, что смогла позволить себе несколько часов передышки.

Рядом с телефоном валяется листочек, вырванный из школьной тетради: адрес, телефонный номер… Лоран… Этот листок остался после его визита, а я и не заметила, когда он его положил сюда, мне казалось, что он ушел, так и не дав мне своих координат. Это случилось в те грозовые дни… Я пытаюсь сосчитать: прошло две или три недели… Всего? А мне казалось, столько всего произошло: наше воссоединение, путешествие в Ним, сцена Рафаэля… Когда Лоран покидал меня после короткого визита, я была вся в слезах, я искренне верила, что мои отношения с Рафаэлем закончились. Он видел мое смятение… Надо позвонить и сказать ему, что все наладилось. Мысль о том, что он жалеет меня в моем поражении, казалась мне невыносимой.

Я набираю номер. Женский голос… Я собираюсь прервать соединение, но Лоран, подозванный этим приятным, чистым голосом, останавливает меня радостным восклицанием:

– Хочешь, я загляну к тебе?

Он зажимает трубку рукой, короткое совещание шепотом, и затем:

– Вечер только начался. Я ведь упоминал, что мы соседи, приготовь мне стаканчик, пока я дойду…

– Один?

– Да, конечно, не волнуйся (его голос становится громче, он говорит это не мне, а «ей»), Сабрина не ревнива.

В этом высказывании есть скрытый подтекст?

– Ну, что, Сара, тебе лучше?

Я направляюсь навстречу Лорану. Он такой заботливый, такой благожелательный, готовый все понять. Мы усаживаемся в центр дивана. Он потягивает маленькими глотками водку с апельсиновым соком, что я ему приготовила «как раньше». Он кладет левую руку на спинку дивана, и я могу время от времени, как будто для того, чтобы расслабиться, класть затылок на сгиб его локтя. Я говорю, говорю и при этом изумляюсь, ощущая рядом с собой новый запах – не Рафаэля. Я говорю о Рафаэле и обо мне, обо мне и о Рафаэле, и при этом я пытаюсь понять, что происходит при нечаянных, коротких соприкосновениях с телом Лорана, с моим телом, если вообще предположить, что что‑то происходит.

Я начинаю с таким энтузиазмом, я рассказываю о первых днях нашего знакомства, об открытой террасе кафе, о чудесах «видения», на которые способен слепой. Я пересказываю драму его детства, расписываю его занятия и его вкусы. Я пытаюсь передать атмосферу наших прогулок по Монпарнасу, поведать о моем таланте гида, открывающего вертикаль городской архитектуры человеку, прикованному к земле своей неизменной белой тростью. Я подробно перечисляю все музыкальные отрывки, которые так прекрасно исполняет Рафаэль. Мне просто жизненно важно, чтобы у Лорана под рукой оказались все листы из объемистого досье, посвященного нашей жизни, как будто он станет судьей и вынесет решение по делу моих отношений с Рафаэлем. Я настаиваю и одновременно вопрошаю, охваченная двумя противоречивыми желаниями: доказать успешность моей любви и изложить задачу для решения. Я напоминаю человека, потерпевшего кораблекрушение, взывающего о помощи и одновременно уверяющего, что доска, за которую он ухватился, надежна, как скала. Чем уверенней я говорю, тем уверенней становлюсь в том, что каждое новое, произнесенное слово оборачивается предательством. Если мне так надо поговорить о Рафаэле, получить консультацию, совет, значит, я, вне всякого сомнения, не уверена ни в Рафаэле, ни в себе. Я слышу это в молчании Лорана, в гремящем водопаде своих фраз. Наконец умолкаю. Лоран ставит на столик стакан, который он успел опустошить за это время, немного отодвигается, смотрит мне в лицо и тихо произносит:

– Ну и что ты хочешь, чтобы я сказал?

И в этот момент я сломалась. Я позвала его для того, чтобы продемонстрировать, как я счастлива, как все прекрасно, что то бедственное состояние, в котором он застал меня в прошлый раз, всего лишь случайность, несчастный случай, и вот я внезапно понимаю, что сама ни в чем не уверена. Я наливаю Лорану новый стакан, и ветер начинает дуть с противоположной стороны. Я разыгрываю эдакую здравомыслящую девицу, которая сама опровергает все свои доводы. Я издеваюсь над собой. Я причиняю себе боль. Я начинаю свой рассказ с самого начала, но теперь безжалостно перечисляю все неприятности, все кризы, все случаи полного непонимания, рассказываю о глупой ревности Рафаэля, о вспышках агрессии, что повторяются все последние дни. Черный цвет сменяет розовый. И вот в конце очередного монолога я выдаю тот приговор, что не раз произносила про себя, но ни разу не озвучивала:

– Короче, все просто: я уродина, и ты это прекрасно знаешь, и вот я нашла слепца, который не может этого знать.

Лоран задохнулся, я думаю, он не мог сдержать того сумасшедшего хохота, что овладел им.

– Сара, ты неподражаема! Ну откуда, скажи на милость, ты взяла, что ты уродина? Мне кажется, что раньше…

– Раньше, я этого не знала.

– Не надо хотя бы говорить это мне! Ты не помнишь, как ты отправлялась по утрам в ванную комнату, завернувшись во что‑нибудь по уши, как ты стенала перед умывальником, разглядывая свое лицо! Как ты пряталась за меня, когда нас фотографировали друзья? «Так меня не будет видно», – вот что ты мне говорила.

Разгоряченный, Лоран поцеловал меня в лоб, совсем легко, едва мазнув губами:

– Нет, Сара, не смотри на меня так, я не злой! Все это там, в твоей голове! И что за бред ты сочиняешь про своего Рафаэля: это напоминает дурную сказку, не так ли? Ты действительно веришь в то, что твой слепой друг не знает, какая ты? Если он любит тот образ, о котором ему поведали его руки, то он должен прекрасно представлять, как ты выглядишь, и он находит тебя по‑своему красивой, потому что любит тебя… Уродливая женщина, полагающая, что ее может любить лишь слепой, нет, честное слово, это уже слишком!

И Лоран вновь принялся хохотать. Я не должна больше оставлять его у себя дома, на моем диване, такого разумного, читающего мне нотации; он сидит так близко ко мне, его растрепанная шевелюра – прямо около моего лица, мягкий рукав свитера почти касается моей шеи, но в то же время он так далек от меня… Он уже мечтает о своей нежной подруге, рядом с которой так легко отдыхается.

В его глазах я – всего лишь «перевернутая страница», несколько нервная дамочка, с которой он решил вдруг встретиться, подчинившись секундной причуде. До меня внезапно доходит вся нелепость ситуации. Так, надо, чтобы он скорее ушел, пока я не разразилась новой вспышкой гнева или слезами. Я демонстративно изучаю свои часы. Он все понимает, встает. Я хотела участия, нашла лишь насмешку.

* * *

Ночь без Рафаэля.

Выйдя проводить Лорана до входной калитки, я была приятно удивлена теплотой воздуха. Влажного воздуха, но не слишком, именного такого, что я так люблю. Полная противоположность тому «здоровому холоду», что всегда превозносила Джульетта, когда мы были детьми: «Давай, Сара, надевай шарф и шапочку, пойдем прогуляемся, чтобы появился румянец…» Колючий, холодный северный ветер, он проникает между шапкой и воротником, зло кусает за ноги, щиплет лицо, от него немеют и трескаются губы, на нежной коже бедра, под развевающейся шерстяной юбкой, появляются болезненные красные пятна, они появляются одновременно с чувством жжения в пальцах ног в ботиночках, пальцах рук в варежках… Прекрасный здоровый холод! Как я боролась с ним, все тело будто сводило судорогой в этом яростном сопротивлении. Прекрасный здоровый холод, призванный уничтожить всех микробов и разогреть кровь! Спорт, гигиена, здоровье – любой ценой, даже страданий, чтобы чувствовать себя лучше! Сегодня ночь была теплой. Казалось, что я закутана во влажную вату. Надо пройтись в этой приятной, дружеской атмосфере, чтобы прошла горечь от неудавшегося разговора.

Я направилась к Монпарнасу. Маленькие тихие улочки, ведущие к башне‑небоскребу, что венчает площадь, совсем безлюдны, тротуары перед складами магазинов «Тати» и «Ла ФНАК» завалены коробками из‑под товаров. На перекрестке Бьенвеню яркий свет вновь вступает в свои права. Я замечаю свое отражение в зеркальной двери кафе: воротник поднят до ушей, пальто под цвет стен. Почему, ну почему я не могу решиться, когда попадаю в магазин одежды, выбрать ту вещь, что украсила бы меня, подобрать светлые тона, элегантный фасон, что мне стоит сменить эти безрадостные костюмы, пригодные лишь для маскировки, лишь для того, чтобы стать незаметной? Я начинаю подыскивать точные, короткие слова, которыми бы меня могли охарактеризовать случайные прохожие: «дурнушка», «колода», «мешок на ножках»… Не боясь еще больше деформировать свой силуэт, я засовываю глубоко в карманы сжатые кулаки. Я прогуливаюсь вдоль темных витрин магазинов башни Монпарнас, пересекаю пустырь с шумно переговаривающимися клошарами, захожу на железнодорожный вокзал, здесь еще работают некоторые киоски, делаю вид, что изучаю названия детективных романов, я вся растворяюсь в сомнамбулической анонимности ночи.

* * *

Уже наступает полночь, когда я вновь сворачиваю с бульвара Монпарнас на улицу Шерш‑Миди. Тротуар освещают лишь окна кафе «Курящий пес», за стойкой которого расположилась небольшая группа завсегдатаев. Улица Майе так близко, что я даже не колеблюсь. Мгновенно возникает желание – лишь взглянуть.

Мне удается придержать тяжелую входную калитку, так чтобы она не издала обычного глухого стука, но мои усилия напрасны, внутренний двор дома Рафаэля наполнен шумом, идущим из окон его квартиры. Шторы не задернуты; терраска и большая комната погружены во мрак: вне всякого сомнения, его слепые друзья призваны скрасить часы одиночества. Синкопированный ритм музыкальных фраз, похлопывания ладоней, лихой джаз. Смех и громкие выкрики перекрывают музыку, шумная вечеринка в самом разгаре. Рафаэль вновь встал во главе своего племени.

Я отошла в дальний угол крытой части внутреннего двора. Меня одолевают сомнения, я колеблюсь между жгучим желанием войти и застигнуть Рафаэля «на месте преступления» и страхом, что мне будут не рады. Ведь это именно я отвоевала себе «ночь независимости». В тот момент, когда я решительно направляюсь к выходу, слышится лязгающий шум – это открылось окно на втором этаже: пожилая соседка, обычно необыкновенно вежливая и сдержанная, более не может оставаться таковой. Она кричит один, второй, третий раз, она просит тишины. Все напрасно, ее не слышат. Я вижу, как загорается свет на лестничной площадке, по всей видимости, она решила спуститься, чтобы постучать кулаком в дверь. Я выскользнула совсем тихо, вновь придержав калитку.

Ночь стала холодней. Я закутываюсь в мое серое пальто. Я никому не нужна.

* * *

Я прихожу на улицу Майе в восемь часов утра. Это жестоко. Я прекрасно знаю, что Рафаэлю нужно выспаться, но он не знает, что я это знаю, и так он должен уйти к десяти… Вот я появляюсь с неизменным пакетиком круассанов. Он еще не проснулся и потому рассеянно позволяет мне приготовить чай. Вчера вечером он немного прибрал квартиру: нет сильного беспорядка, лишь запах сигаретного дыма. Я злорадно вопрошаю:

– Отлично провел вечер?

Рафаэль парирует:

– А ты?

Все, тема закрыта. Естественно, его тон сочится враждебностью. Наконец он немного приходит в себя, стряхивая остатки сна:

– Вчера по телефону ты сказала, что тебе удалось отпроситься…

Его руки ищут круассаны на столе. Я наблюдаю за ним, но даже не делаю попытки помочь. Чувствует ли он мой взгляд, в то время как я самым нейтральным тоном начинаю рассказ о жизни нашего офиса? Он проводит руками по лбу, по еще небритым щекам, как будто бы пытается нащупать следы ночной гулянки, что выдадут его с головой; он снимает и вновь надевает черные очки – его «броню», как он сам мне сказал однажды. Я продолжаю:

– Ты представляешь, что сказал мне «патрон», когда я дала ему понять, что требую несколько дней свободы? Что он понял… что теперь он знает, что я живу не одна… и что, возможно… возможно, я намереваюсь выйти замуж!

Я произношу эту последнюю фразу, как несусветную ересь, как остроумную шутку, сопровождая ее веселым смехом, на который Рафаэль отвечает гробовым молчанием. Я больше не смеюсь. Тишина становится невозможной, она поглощает действительность. Если я позволю ей разрастись, она будет непреодолимой. Говорить. Быстро!

– Я надеюсь, во всяком случае, ты не подумал, что я тебе все это рассказываю, чтобы… Ну скажи мне хоть что‑нибудь!

– Сара, я давно хотел поговорить с тобой. Но думал, что не имею права. Ты знаешь почему.

– Это не аргумент, ни за, ни против.

– Это ты так думаешь, Сара, ты думаешь… но я не чувствую себя способным навязать кому бы то ни было общество слепца, навязать до конца дней…

– Это не общество слепца, Рафаэль, – это твое общество! Это совершенно другое дело.

– А что это, Сара?

– Если подумать, как следует, что изменит визит к господину мэру? Жить вместе? Здесь слишком тесно для двоих, а ты ничего не желаешь менять! Мы же решили, что лучше оставить обе наши квартиры.

– И все же я себя не раз спрашивал… Законный брак – это плохо или хорошо? Мы объявляем всему свету, что это не просто интрижка, – это надолго.

– А что необходимо объявлять это всему свету?

– Почему бы нет. Послушай, вчера вечером, когда ты не пришла, я позвонил своим старинным приятелям‑холостякам. Они пришли ко мне скоротать вечерок. И каждый, ты слышишь, каждый, подошел ко мне и удрученным или ироничным тоном спросил, как складываются наши отношения. Ты бы слышала Альберта: «Она бросила тебя одного, твоя девушка?» Если бы я мог ему ответить: «Мы скоро поженимся», ты знаешь, я был бы горд собой.

– Но люди не женятся для того, чтобы гордится собой!

– Для других это много значит, да и для нас.

– Для нас? Тебе так необходим контракт?

– К чему эта ирония? «Господин мэр», «контракт»… Ты должна понять, я все время повторяю себе, что это здорово – не бояться времени, осмелиться признаться самому себе, что все надежно… И вообще, это ты завела разговор о женитьбе.

– Нет, Рафаэль, я лишь пересказала тебе свой разговор с начальством. И сразу же добавила, что нахожу подобные идеи идиотскими. Я не должна была… Я была уверена, что ты воспримешь этот рассказ, как маневр с моей стороны, как наживку…

– Странный маневр! Что кто‑то предлагал что‑либо конкретное? Ты заговорила о свадьбе, Сара, и я просто заметил, что мне нравится эта идея. Я бы никогда не рискнул сам начать разговор. Потому, что я инвалид. Потому, что я не хочу стать вечной обузой. Потому, что я не чувствую в себе сил завести детей, которых я никогда не увижу. Но если эта мысль пугает тебя, то и не будем о ней говорить.

– Ты не понимаешь, Рафаэль. Ты не понимаешь, и это моя вина. Я давно хотела тебе сказать, так слушай: я не хочу выходить за тебя замуж, потому что это было бы враньем, обманом. Обманом во время мены. Я уродина, Рафаэль. Уродина! И, конечно же, ты этого не видишь. Я должна была сказать тебе еще в первый день, когда ты положил свои пальцы мне на лицо, но я была слишком счастлива, пойми, слишком счастлива, что ты не можешь видеть меня. Я бы никогда не могла понравиться мужчине, у которого есть глаза. Никогда…

Рафаэль резко встал. Я выдала свою речь на едином дыхании. Как будто тот разговор с Лораном вчера вечером послужил репетицией. Как будто бы я больше не могла жить с этим знанием, что так посмешило моего старинного приятеля. Когда я только начала говорить, Рафаэль нежно коснулся моей руки. И вот теперь он стоял передо мной, такой большой, такой бледный, и эти черные очки. Слова падали, холодные, как льдинки:

– Уродина, что ты этим хочешь сказать?

Слава Богу, он меня знает! Я не верю в то, что его руки могут сказать не меньше глаз… Он не в курсе, есть ли более красивые девушки на свете, его никогда не приглашали в жюри на конкурсы красоты. Но то, что я ему только что сказала, можно было понять, будто я обманывала его, заинтересовала его, лишь потому, что он слеп, потому, что не может видеть этого выдуманного уродства, это уже слишком.

Я протестовала… Он ничего не понял… Я хотела сказать совершенно иное… Поздно. Он принялся складывать бумаги, необходимые для лекций. Ссылаясь на возможное опоздание, Рафаэль отказался вести дальнейшим разговор, во всяком случае, сегодня утром.

– Если ты хочешь, мы вернемся к этой теме вечером. Если ты захочешь. Лично мне – хватит!

Он ушел. Следовало отправляться на работу. Делать хорошую мину. Выражать бурную радость по поводу отвоеванного выходного. А внутри меня вновь поселилась вечная стужа, страх перед вечерним разговором. Я не могла его продолжать и не могла не продолжить.

* * *

– Что, начнем все с начала?

Мое молчание должно было выражать удивление.

– Утреннюю дискуссию? Конечно.

– Ну вот…

Рафаэль сел на стул около пианино, сел очень прямо, так, чтоб я не могла приблизиться к нему, не могла обернуть это неизбежное объяснение в ласковый спор: наши тела – вне игры! Он весь день думал о том, что скажет. Спокойствие, тон, концентрация, он напоминал ученика, отвечающего у доски.

– Ну вот. Я долго думал обо всем. О том, что ты мне сказала о себе, о том, какой ты себя видишь. Ты не поверишь, но я ведь давно это знаю. Я давно догадался, что ты не считаешь себя звездой, что порой ты вовсе себя не переносишь. Еще с утра я злился на тебя за то, что ты пыталась меня обмануть. Как будто бы между нами выросла еще преграда, как будто не достаточно моей слепоты. Но ты знаешь, все это я еще могу понять, потому что я сам… Нет, я не говорю о том, что мог бы тебе врать, я бы никогда не рискнул. Но я постоянно опасался, что навязываю тебе эту ситуацию, все эти повседневные сложности…

Я с трудом сдерживала слезы, пытаясь нечленораздельно протестовать, издалека, из немыслимой дали – с дивана. Я острее, чем обычно, потому что он намеренно навязал мне эту дистанцию, чтобы я внимательно его выслушала, ощутила, какая образуется пустота, когда мы не касаемся друг друга.

Рафаэль поднялся. Он принялся шагать от кухонного проема к входной двери, казалось, он измеряет шагами свободное пространство своей квартиры. Каждый раз, достигая конечной точки маршрута, перед тем как повернуть, он делал странное движение рукой, как будто пытался проверить плотность воздуха перед стенами. Я предпочитала видеть это возбуждение, лишь бы не холодная отстраненность, предшествовавшая ему; восхищение, что я испытывала перед его собранностью, осторожностью и продуманностью, почему‑то наводила Рафаэля на мысль о сострадании, что может меня охватить. Его голос стал более звонким, более чистым:

– Сара, ты ведь отдаешь себе отчет в том, что с нами происходит. Да действительно наша с тобой встреча сделала меня счастливым… Я надеялся, что тебя тоже… Я тебе уже говорил, что всегда полагал, что слепому очень сложно связать свою жизнь с кем‑нибудь, в смысле с кем‑нибудь зрячим. Ты прекрасно знаешь, как нас ранит жалость. Ты же разрешила мне любить тебя так, как будто я полноценная личность, и я начал верить в это. Я так сильно в это поверил, что позволил себе сегодня утром заговорить… заговорить о… ну ты сама прекрасно знаешь, о чем. Я тебя уверяю, что это случилось потому, что ты сама подкинула мне эту идею о женитьбе. Не протестуй. Я все понял. Это твой начальник, это не ты. Я думаю об этом с самого утра.

Речь Рафаэля убыстряется, фразы становятся более отрывистыми. Теперь он преодолевает пространство комнаты всего за три шага.

– Это так глупо! Говорить о женитьбе, это равносильно разговорам о моем выздоровлении. Выздоровлении, ты понимаешь! Очень долго, пока я был подростком, очень долго я верил в то, что однажды эта гадость пройдет… Ведь я слепой не от рождения, пойми, я думал, что это спровоцировано ударом, ранением. Я уверял себя, что в этом случае другой удар или потрясения смогут все излечить. Утром, когда я просыпался, я долго не открывал глаза, я надеялся на чудо… Ночью, как бы это объяснить, я спал не как слепой, я видел сны, сны зрячих людей… Женитьба – это тоже чудо. Возможность стать нормальным…

Он вошел в кухню и, казалось, с головой погрузился в приготовление ужина. При этом говорил, говорил все громче и громче, чтобы я могла его слышать. Я слышала и не слышала его. Я размышляла о свадьбе и тут же представляла себе насмешливые улыбки моих коллег по университету, лица Джульетты и Пьера, моих родителей, которых я так давно не видела, не потому что мы поссорились, а потому что отдалились друг от друга, просто из‑за отсутствия тепла.

Внезапно Рафаэль возник передо мной. В руке он держал лоток из магазина замороженных продуктов.

– Ты можешь прочесть мне, сколько их следует готовить?

Сегодня он не стал ворчать на пищевую промышленность, что абсолютно игнорирует азбуку слепых, он вернулся к микроволновой печи. Я слышала, как она начала работать. Рафаэль замолчал. Я тоже молчала. И вдруг катастрофа. Он ухватился за верхний шкафчик, которому, как мне всегда казалось, не хватало устойчивости: с непереносимым звоном на пол полетела металлическая посуда, чудом не разбившийся стакан покатился по паркету вплоть до самого пианино. Рафаэль рухнул на диван, схватил меня за плечи, встряхнул. Ярость в его голосе могла соперничать лишь с жестокостью его рук:

– Почему ты молчишь, Сара! Почему ты молчишь? Я по крайней мере пытался говорить! Ты можешь сказать хоть что‑нибудь, хотя бы ответить!

Ты ошибался, Рафаэль, я не могла.

* * *

Так начался ноябрь, перепадами: от выздоровления – к рецидиву, от затишья – к буре. Мы постоянно возобновляли выяснения отношений: никогда один не мог понять другого. Каждый из нас шел по собственной дороге, и наши пути не пересекались.

Как раз в детстве в каталонской деревушке на юге Перпиньяна я увидела, как танцуют сардану. Вначале танцоры образуют безупречный круг, положив руки на плечи соседу. В какой‑то момент мужчины и женщины разбиваются на пары, лицом к лицу, их руки захватывают плечи партнеров таким образом, что кажется, что они пытаются соединиться намертво и при этом сохранить непреодолимую дистанцию. Возможно, в основе фольклорных танцев лежит старинная игра «я тебя не отпускаю, я тебя не подпускаю»?

Вот и мы танцевали сардану, только не столь весело.

Пресловутые выходные, за которые я так боролась, эти четыре дня возможного счастья, что мы могли друг другу подарить после нимского путешествия, прошли безрадостно. Шел дождь; наступили действительно холодные дни, мы заперлись в квартирке на улице Майе, потому что было решено раз и навсегда, что Рафаэль не может переехать ко мне. В четверг утром я купила необыкновенный букет нежных палево‑розовых лилий. Эти цветы предназначались для него, ведь они так чудесно пахли! Рафаэль решил, что запах цветов слишком силен и что их следует разместить около входной двери. Но и тут они мешали ему и потому были отправлены на крыльцо, где и замерзли последующей ночью. Все, все становилось между нами преградой: страницы журналов для слепых, которые он постоянно перелистывал; музыкальные экзерсисы, перемежающиеся магнитофонными записями и щелканьем пульта; мои походы за покупками; приготовление обедов – Рафаэль признал, что я лучше разбираюсь в этой области; место, что я занимала за столиком, раскладывая газеты, досье на студентов, что должны были прибыть со следующей группой.

Сто раз мы пытались найти слова, сделать жест, который бы спас ситуацию. Сто раз мы промахивались. Мы выбирали не то место, не то время. Как‑то утром после очередной провалившейся попытки нежности я задумалась о тектоническом движении земных пластов, которые, сталкиваясь, вызывают землетрясение. По словам геологов, трудно точно предсказать, в какое время и где начнет сотрясаться земля, хотя это столь необходимо. Вот и я так же в полном бессилии ждала, когда появятся первые сигналы неотвратимого бедствия.

Не придумав, как вернуть потерянное взаимопонимание, я искала успокоение в воспоминаниях о наших (уже наших) счастливых днях. Фильмы Кшиштофа Кесьлевского, но они все повествовали о трудных встречах, о людях, приговоренных к одиночеству, о смерти. Сегодня вызывать их в памяти стало опасно. День катится к закату, джазовый клуб на улице Сен‑Бенуа… Рафаэль просит меня взглянуть в программку: мы никогда не слышали название подобной группы, а идея о возможном разочаровании заставляет нас отступить. Наши прогулки‑открытия по Монпарнасу или кварталу близ «Одеона»: по бульвару гуляет холодный, пронизывающий ветер. Нас больше ничто не трогает, или, вернее сказать, каждый из нас уверяет себя, что его это трогает, но не трогает другого. Стоит безропотно покориться этому безжизненному спокойствию. Между пустотой и бурей…

* * *

«Пить или соблазнять – вот в чем вопрос…» Рафаэль произносит эту шутку нарочито, растягивая слова… Я его не видела два дня подряд, я была слишком занята на работе: встречала группу австрийских студентов и искренне радовалась этой занятости. Рафаэль, расположившийся на своем табурете перед пианино, пытается повернуться лицом к двери. Святотатство: он водрузил на закрытую крышку старинного инструмента «Gaveau» три или четыре бутылки. Я задаю вопрос, надеясь, что мой голос не дрожит:

– Ты принимал своих друзей?

– Каких друзей, мадам? Ты прекрасно знаешь, что я больше никого не вижу…

Он выделяет глагол «видеть», повторяет его… Снова шутка? Грубость? В любом случае – ложь, если вспомнить недавнюю вечеринку.

– Давай, – продолжает он, – давай не будем начинать наши обычные споры. Просто, сейчас что‑то не ладится. Я сказал себе: наступила зима, мне следует согреться.

Он смотрит на меня, я это чувствую, он изучает меня, у него вид человека, подыскивающего слова, чтобы побольнее ранить:

– Ты знаешь, что утверждают психологи… Когда наступают слишком короткие дни, нехватка света, возникает опасность депрессии!

Как следует реагировать? Он издевается надо мной, мне ответить той же монетой? Попытаться поискать сигнал бедствия, скрытый в иронии столь несуразного высказывания: нехватка света? Я реагирую самым жестоким образом – я молчу, я обладаю безграничной властью над ним, ведь он не может видеть моих эмоций. Алкоголь порождает в Рафаэля внезапную веселость:

– Ну, что, моя красавица, пропустишь стаканчик вместе со мной?

Он смеется. Что его так развеселило, слово «красавица»? Или он пытается скрыть растерянность, что испытывает, слыша лишь тишину в ответ на все его провокации? Я отказываюсь.

– Ты не права, моя красавица, не права, так много лучше. Забываешь, что люди столь жестоки…

Обычно Рафаэль позволяет себе высказывания подобного рода лишь для того, чтобы посмеяться вместе со мной над банальностью произнесенного. Но сегодня он не смеется, мне кажется, что он пожирает меня глазами, что его мертвые глаза могут видеть.

И тогда я совершаю это, отвратительный и нелепый поступок: продолжая молчать, я принимаюсь выписывать круги вокруг Рафаэля, я двигаюсь от одного угла пианино к другому, как будто совершаю некий магический ритуал, как будто пытаюсь ограничить его свободу этими странными передвижениями. Помимо кружений я принимаюсь строить гримасы, самые противные гримасы, какие только могу представить, я включаю в игру все черты моего неправильного лица, я высовываю язык, а руками делаю непристойные жесты, иногда я угрожающе выставляю вперед ногти, так как будто хочу оцарапать. Я по‑прежнему молчу, лишь убыстряю свои шаги, начинаю чаще и чаще дышать, ошалевший Рафаэль крутится на табурете, тщетно пытаясь проследить за этими полубезумными перемещениями. Ему кажется, что я пытаюсь заколдовать его, совершаю некий обряд, что поможет мне получить над ним власть. Он протестующе повторяет один, второй, третий раз:

– Сара, я прощу тебя, перестань… Сара, что ты делаешь?

Но я так поглощена моей жестокостью, что не могу остановиться, я гримасничаю и гримасничаю, еще и еще, кажется, что уродство исторгается из меня. Он стонет, кричит, трясущейся рукой пытается поднести ко рту стакан, затем, охваченный злобой, швыряет наугад этот стакан в мою сторону. Жидкость выплескивается на диван, не задевая меня; я собираю свое пальто, сумку и, громко хлопнув дверью, оставляю Рафаэля в пьяном оцепенении.

* * *

Нет, я не настолько плохая. Нет, это он меня спровоцировал. Это он, обвиняющий меня в молчании, выставил напоказ свое отчаяние, это он позволил себе напиваться в моем присутствии, чтобы продемонстрировать мне, как все плохо, что его ничто не волнует, даже я. Это он пригласил своих друзей, чтобы устроить праздник в мое отсутствие. Это он не желал понимать, слушать то, что я ему говорила, приставал ко мне со своими невозможными разговорами о нашем будущем. Конечно же, он меня больше не любит. Конечно же, он никогда по‑настоящему не любил меня. Для того чтобы любить, надо восхищаться, хотя бы чуть‑чуть. Восхищаться, так как восхищалась им я! Потому что он прекрасен. Прекрасен, несмотря на отвратительный недуг. Архангел Рафаил.

Он, конечно же, сразу понял, я в этом не сомневаюсь, ему рассказали кончики его пальцев, его ладони, что черты моего лица грубы, неправильны, что во мне нет прелестного изящества. Он знает, что мои волосы жидкие и что мне никогда не удается соорудить из них хоть какое‑либо подобие прически. Возможно, ему даже кто‑нибудь сказал, что они отнюдь не «пепельно‑русые», как я ему описала. «Пепельно‑русый» – именно такую краску я всегда стараюсь купить для «домашнего окрашивания»: я так боюсь парикмахеров, их пристальных взглядов и вынесенных вердиктов, их рук, тщательно взвешивающих каждую прядь, и, конечно же, недовольных гримас при виде столь бедного «материала»…

Кроме зеленого весеннего платья, платья купленного специально для него (неосознанная, неловкая попытка обольщения), у меня нет ни одного приличного наряда; Рафаэль уже давно понял, что я страдаю полным отсутствием вкуса и что давно махнула рукой на все попытки привести себя в более менее «божеский» вид. Он, конечно же, слышал замечание, сделанное той ужасной пожилой дамой в ресторане в Ниме. И вообще, у него такой тонкий слух, что он воспринимает малейший шум, любые перешептывания у нас за спиной.

Это моя ошибка? Нет. Сколько раз за последние несколько недель я пыталась все это ему рассказать? Он постоянно перебивал меня. Постоянно отказывался понимать. Постоянно, уж не знаю, из какой изощренной жестокости, требовал, чтобы я расставила все точки над «i», чтобы объяснила ему еще и еще раз, почему я решилась на ложь, в которой мы погрязли. Мы? Да, мы! Не я одна… Вот, я наконец нашла зацепку, возможность оправдать себя… Он тоже врал; как он превозносил мой голос в первые дни нашего знакомства, чтобы внушить мне, что любит меня, не замечая изъянов…

Но, в конце концов, Сара, он действительно любил тебя. Его ласки… Твоя рука зажата в его, и вы вместе отправляетесь на прогулку по кварталу… Жар, нежность, сила этой руки… А как он прижимал тебя к своей груди, сжимая так крепко, как будто пытался задушить… Ласковый поцелуй в изгиб шеи, исполненный скрытой страсти, поцелуй при каждой встречи… Он тебя любил… Но почему ты говоришь в прошедшем времени, Сара? Ведь еще совсем недавно, позавчера, вчера, несколько часов назад, перед этой идиотской сценой. Да и сама эта сцена, что он понимал, что он видел? Ведь ты не произнесла ни слова. Твои гримасы? Он слепой, Сара, и не видит твоих гримас. Стакан, летящий через всю комнату. Ну и что, он слишком много выпил, вот и все, ты подняла шум из‑за ничего.

Я еще не успела свернуть с улицы Майе на улицу Шерш‑Миди. Я колебалась. Я оглянулась. Никого, кто бы мог удивиться моим метаниям туда и обратно. Я возвращаюсь к Рафаэлю.

* * *

И вот я вернулась. Мое отсутствие длилось… пять минут? Десять? В квартире ничего не изменилось, Рафаэль продолжал сидеть около пианино, голова опущена, руки зажаты между коленями. Он не обратил внимания на мое возвращение, остался неподвижен. Я приблизилась к нему в порыве чувств, он отшатнулся. Я уселась на диван. Я пыталась говорить, выдавить из себя хотя бы одно слово, объяснить – все напрасно. На меня накатило странное чувство оцепенения, мое горло парализовало, голос отказывался служить мне; со мной случалось подобное, когда я была маленькой: охваченная паническим ужасом, страшась темноты, я пыталась позвать на помощь взрослых, что расположились на первом этаже дома, занятые своими разговорами, своими делами. Что тогда, что сейчас, я не могла произнести ни звука. Сколько времени мы провели вот так, молчаливые, окаменевшие, удаленные друг от друга на миллионы световых лет, разделенные всего несколькими метрами темноты?

Тишину нарушил резкий телефонный звонок. Рафаэль по‑прежнему не двигался. Я взяла трубку: мужской голос, он удивлен, что слышит голос женский. Я делаю знак Рафаэлю, секундой позже осознаю всю никчемность этого безмолвного жеста. Когда я кладу руку на его плечо, он подскакивает, как будто ему обожгло кожу, он отталкивает трубку. Перед тем как повесить ее, я произношу:

– Рафаэль сейчас себя плохо чувствует, перезвоните через часок.

– Зачем ты вмешиваешься? – кричит он мне. – Я не прошу тебя отвечать на телефонные звонки, я вообще тебя ни о чем не прошу! Зачем ты вернулась? У тебя есть твоя собственная квартира? Я вообще не обязан давать тебе приют!

Я вновь замолкаю, сажусь на пол, стараюсь спрятаться в крохотном закуточке между комнатой и полукруглой входной дверью. Он кричит все громче, я понимаю, что он готов взорваться, я вижу его сжатые кулаки, его тело развернуто в мою сторону, его поза кажется мне угрожающей. И вновь высказываются все те же претензии: я сама призналась, что врала ему с самого начала, я, вне всякого сомнения, издевалась над ним, я смеялась за его спиной над его увечностью, я не нахожу его достаточно хорошим для женитьбы, конечно я нашла прекрасный вариант, я могу скрасить свое одиночество за его счет.

Почему я продолжала упрямо прижиматься к стене, как парализованная, почему продолжала молчать? Почему даже не попыталась ответить на его обвинения? Возможно, он ждал всего одного жеста, одного слова? Нет, я оставалась недвижимой, покорная жертва, готовая сносить все удары и оскорбления. Я плакала. Он двинулся на мои рыдания, схватил меня за плечи, отвесил мне пощечину, кинул на пол, я не пыталась сопротивляться, не пыталась бежать. Дальше я не помню… Когда он бросился на кухню и вернулся оттуда, вооружившись двумя бутылками, содержимое которых вылил на ковер, когда он кинулся к моему укрытию, я закричала, вскочила, открыла входную дверь, чтобы позвать на помощь. Он продолжал громить квартиру, он крушил все подряд… Я пыталась успокоить его, он разорвал мою одежду, стал таскать меня за волосы, стегать своей тростью, еще и еще, рыча нечто нечленораздельное. Дверь во двор была распахнута настежь. Когда из нее на крыльцо стали вылетать различные предметы, соседи пооткрывали окна, зазвучали взволнованные голоса; старушка‑соседка с верхнего этажа крикнула, что звонит в полицию, и почти что сразу же на улице взвыла сирена полицейской машины…

Я утверждала, что не стоило приезжать: нет, обычно он не прибегает к насилию; нет, конечно, нет, он не пьет; нет, я не ранена, лишь несколько царапин; он не совершил ничего серьезного, его следует как можно скорее отпустить обратно; да, у меня есть ключи от квартиры, я закрою дверь, как только наведу порядок; затем я вернусь к себе; нет, мы не живем постоянно вместе, у меня есть совсем неподалеку своя квартира. Разберитесь побыстрее, я уверяю вас, что это недоразумение, несчастный случай. Это не его вина, во всем виновата я сама…

* * *

Мне потребовалось около двух часов. Я заскочила на улицу Ферранди, чтобы переодеться, привести в порядок лицо. Комиссариат VI округа встретил меня шумом, трелями телефонных звонков, громкими выкриками из кабинетов. Я обратилась к дежурному полицейскому.

– Я пришла по поводу Рафаэля Мартинеса… – и добавила совсем тихо, почти шепотом: – По поводу слепого… улица Майе.

Мужчина махнул рукой в сторону коридора:

– Он ведет себя тихо, не шумит! Это так печально… Слепой!

Затем он опускает глаза к своему журналу и внезапно преображается – передо мной вновь строгий служащий:

– Что вы хотите? Ваше имя? Вы будете подавать жалобу?

– Нет, я не стану подавать жалобу. Рафаэль – мой муж (я произношу это «мой муж»). Небольшой приступ гнева, всего лишь. Это сугубо личное дело. Это соседи по незнанию вызвали полицию, они подняли переполох из‑за пустяка.

Я произношу все это чрезвычайно решительно, я настроена бороться. Полицейский останавливает меня, он явно боится, что сейчас на него начнут изливаться мои откровения, подробности семейной жизни…

– Вы знаете, я всего лишь дежурный. Я вызову офицера, который занимается данным делом…

После короткого обмена приветствиями, офицер обосновывается за своей пишущей машинкой; он весь погружен в правила орфографии, к которой он питает несомненное уважение; он описывает события, уточняя детали, время… Он исчезает на несколько минут, чтобы посоветоваться со своим коллегой. Я подписываю протокол: в нем я значусь, как свидетель «шумной сцены, нарушившей общественный порядок». Не было никакого насилия. Я не собираюсь предъявлять претензий, никаких жалоб. Я жду в коридоре, пока офицер ведет переговоры со своим начальством. Они выходят вместе и открывают зарешеченную дверь в глубине здания. Я вижу белую трость Рафаэля, она движется вправо, влево, обозначая стены вестибюля.

Я окликаю его по имени. Он опускает палку, открывает объятия и прижимает меня к плащу. Из‑под его черных очков капают слезы. Он шепчет мне на ухо:

– Сара, пожалуйста, прости меня. Рядом со мной ходит несчастье. Сара, попробуй мне помочь, попробуй еще раз.

К воротам комиссариата подъезжает полицейский фургон, из его чрева вываливается разношерстная толпа: мужчины и женщины, опустившиеся до последней стадии нищеты, – лица в синяках, покалеченные и разбитые конечности, грязные, убогие лохмотья… Внезапно (ежедневный ритуал или особый торжественный случай?) начинают звучать колокола церкви Сен‑Сюльпис, их звон несется над улицей. Рафаэль берет меня за руку. Может быть, я все‑таки обрела свое счастье?

Date: 2015-10-19; view: 286; Нарушение авторских прав