Незаконченное дело

В половине десятого меня повели на допрос. Я ожидал увидеть Блекмайера и Равитца, а увидел молодого человека с умным лицом и ухоженными руками, который представился доктором Францем, прокурором из федеральной прокураторы. Четким, приятным голосом он прочитал предъявленные мне обвинения. От помощи террористической организации до воспрепятствования осуществлению правосудия – полный перечень. Потом спросил, не желаю ли я все же воспользоваться услугами адвоката.

– Я знаю, вы сами юрист. Я тоже юрист, но предпочитаю не касаться даже собственных имущественных или жилищных споров. Никогда не браться за ведение своих собственных дел – старое доброе правило юриста. К тому же речь тут пойдет прежде всего о мере наказания, а в этом деле нужны соответствующая подготовка и опыт, которых у вас нет. – Он приветливо улыбнулся.

– Вы сказали, фрау Зальгер… и… что, вы сказали, является преступлением, в расследовании которого я воспрепятствовал правосудию?

– Я еще ничего не сказал. А преступление – это террористический акт на американском военном объекте в Кэфертале шестого января.

– В Кэфертале?

Доктор Франц кивнул.

– Но давайте поговорим лучше о вас. Вы встретились в Аморбахе с фрау Зальгер и переправили ее через зеленую границу во Францию. Можете не беспокоиться по поводу нарушения вами закона о паспортах, господин Зельб, на это мы охотно закроем глаза. Расскажите о ваших действиях за зеленой границей. – Он по‑прежнему приветливо улыбался.

После того как я на обратном пути в Мангейм захлопнул и отложил в сторону книгу странствий с Лео, я больше к ней не прикасался. Теперь она раскрылась сама собой. На какое‑то мгновение я забыл, где я и зачем; я не видел ни пластикового стола, ни грязных желтых стен, ни решеток на окнах. Я плыл по волнам воспоминаний о Лео, о луне над Муртенским озером и об альпийском воздухе. Потом волны опустили меня на землю, и я вновь очутился за столом, напротив доктора Франца. Его улыбка застыла, превратившись в гримасу. Нет, для него книга странствий с Лео была пустым звуком. А что касается укрывательства преступника, разве укрывательство не предполагает преступления, которое действительно было совершено и за которое укрываемый преступник должен понести наказание? А если в Кэфертале шестого января не было совершено преступления, значит, не было и преступника, и, соответственно, укрывательства? Если не было преступления, значит, я не мог оказать помощь террористической организации? Какой следует вывод, если теракт был совершен не в Кэфертале, а в Лампертхаймском лесу?

Когда я задал ему последний вопрос, он уставился на меня ошалевшим взглядом.

– Вместо одного теракта – другой?.. Я что‑то вас не понимаю.

Я встал.

– Я хочу обратно в камеру.

– Вы отказываетесь давать показания?

– Я еще не знаю, отказываюсь я или нет. Я хочу сначала подумать.

Он хотел что‑то возразить, и я заранее знал, что он скажет.

– Да, я отказываюсь давать показания.

Он пожал плечами, надавил на кнопку звонка и молча, жестом выслал меня из комнаты в сопровождении надзирателя.

В камере я сел на койку, закурил и попытался трезво размышлять, но у меня ничего не получалось. Я отчаянно силился вспомнить фамилию профессора, который когда‑то читал нам уголовное право, как будто его имя имело сейчас решающее значение. Потом перед глазами у меня замелькали картины из моей прокурорской практики: допросы, судебные заседания, казни, на которых я присутствовал. В этом потоке картин не было ни одной, которая могла бы помочь мне разобраться с признаками уклонения от наказания или другими уголовно‑правовыми моментами, имеющими отношение к моему нынешнему положению.

Опять пришел надзиратель и повел меня в комнату для свиданий.

– Бригита!

Она плакала и не могла говорить. Надзиратель великодушно позволил нам обняться. Когда он пошевелился и прокашлялся, мы сели за стол друг против друга.

– Откуда ты знаешь, что я здесь?

– Вчера вечером позвонил Нэгельсбах. А сегодня утром звонил еще один твой друг, журналист Пешкалек. Он, кстати, и привез меня сюда и тоже хочет с тобой поговорить. – Она посмотрела мне в глаза. – Почему ты не позвонил? Хотел скрыть от меня, что ты в тюрьме?

Она услышала от Нэгельсбаха, что положение мое серьезно, и сразу же принялась за поиски хорошего адвоката. Поскольку больные любят, чтобы их лечили профессора, она хотела, чтобы и мои интересы представлял профессор, и стала звонить гейдельбергским профессорам права.

– Одни говорят, что ничего в этом не понимают, ну, как терапевт не может оперировать; другие, похоже, кое‑что в этом понимали, но мои объяснения их не удовлетворили. А еще были такие, которые не захотели вмешиваться в незаконченное дело. Это что, в порядке вещей? Защитники не имеют права браться за незаконченные дела? Мне казалось, что они как раз для этого и существуют?

– Ты нашла кого‑нибудь?

Она покачала головой.

– Не переживай, Бригита. Может, мне и не понадобится адвокат. А если понадобится, у меня у самого есть знакомые адвокаты. Что сказал Ману, когда узнал, что я в тюрьме?

– Он в восторге. Он за тебя. Мы оба за тебя.

То же самое сказал мне и Пешкалек. Озабоченно крутя ус, он спросил, не нужно ли мне чего‑нибудь.

– Может, сегодня вечером ужин из «Рыцаря»? Здесь всего пару шагов.

Блок «Свит Афтона» он на всякий случай принес с собой.

– Как вы узнали о моем аресте? Уже было что‑нибудь в газетах?

Будет досадно, если я быстро выпутаюсь, а фрау Бюхлер уже успеет за это время потерять доверие ко мне.

– Не дозвонившись до вас, я позвонил вашей подруге, и она мне все рассказала. В газетах пока ничего нет. Думаю, в начале следующей недели появятся сообщения в региональной и центральной прессе. Но настоящая буря поднимется, когда начнется процесс. Бывший прокурор на скамье подсудимых! Вы станете знаменитостью. А потом поменяетесь ролями с вашими обличителями – из обвиняемого превратитесь в обвинителя. Начнете допытываться о точном месте совершения теракта, о его последствиях и в конце концов взорвете эту бомбу – террористический акт был совершен в Лампертхаймском лесу, целью его был склад с боевыми отравляющими веществами, и власти пытались скрыть его от общественности, потому что скрывается и сам факт присутствия этих боевых отравляющих веществ на территории страны! Какая роль! Я вам даже завидую. – Он весь сиял, гордый своим сценарием и моей ролью в нем. – А потом у нас еще есть в запасе touch of romancex. ^[70]Не знаю, насколько он заинтересует судью, но читатель будет в восторге. Тикающие бомбы, бьющиеся сердца, старик и девушка – вот это и есть материал, из которого делаются убойные репортажи. Старик и девушка… – произнес он медленно, словно пробуя на вкус это звукосочетание. – Чем не название? Если не для всей истории, то хотя бы для одного выпуска.

– Вы сдираете с меня шкуру, заливаете меня маринадом, жарите, парите и делите на порции… Я еще жив, Пешкалек! И сезон охоты на меня, старого оленя, еще не открыт.

Он покраснел, подергал ус, хлопнул себя ладонью по лысине и рассмеялся:

– Ох уж эти журналисты! Эти стервятники, эти гиены! Я, наверное, в ваших глазах – живое подтверждение справедливости всех предрассудков, связанных с репортерами? Мне иногда самому бывает страшно, когда я ловлю себя на том, что не могу ничего слышать и видеть без того, чтобы сразу же проверить это на предмет пригодности для репортажа. Действительность только тогда становится действительной, когда она у тебя на пленке. – Он хлопнул себя по ляжке, где у него обычно болтается фотоаппарат. – Вернее, когда репортаж уже напечатан или вышел в эфир. Я уже вам говорил. Кому интересно то, о чем не пишут в газетах и не говорят по телевидению? А то, что неинтересно, не имеет значения – действительно лишь то, что имеет значение. Как видите, все очень просто.

Я не стал оспаривать его по‑журналистски непритязательный взгляд на действительность. Я не обиделся на него и за то, что в моей истории он видел лишь «убойный репортаж». Он попросил меня с пониманием отнестись к его déformation professionelle ^[71]проявил заботу о моем самочувствии и опять стал похож на добродушного морского льва. Нет, я не сердился и не обижался на него. Но за одолжением, о котором я хотел его попросить, я все‑таки обратился к Бригите, взяв с нее слово ничего ему об этом не говорить.

Как если бы…

Первая ночь в тюрьме далась мне нелегко, вторая была еще хуже, а ко всему прочему прибавился еще и страх, что теперь это так и пойдет – каждая следующая ночь хуже предыдущей.

Во сне я верстал первую полосу газеты. Каждый раз, более или менее рационально разместив все тексты и иллюстрации, я обнаруживал еще что‑нибудь, чего сначала не заметил. Каждый раз я осознавал невыполнимость задачи – страница была готова, и для дополнительного материала места уже не оставалось. Но я снова и снова пытался решить эту проблему, передвигал все с места на место, в какой‑то момент опять думал, что сумел‑таки втиснуть всё, и опять оказывалось, что я не заметил какого‑то текста или какой‑то фотографии. Я нервничал, но в то же время был исполнен отчаянной решимости добиться своего. Потом мне вдруг пришло в голову, что я ведь даже не просмотрел как следует материал, и принялся наверстывать упущенное.

Все статьи имели один и тот же идиотский заголовок: «Сами с усами», а на всех снимках красовался я с одной и той же дурацкой ухмылкой и с одинаково вытаращенными глазами. Но даже после этого я никак не мог проснуться. Я упорно продолжал тасовать тексты и иллюстрации и раз за разом терпел неудачу, пока меня не разбудило солнце.

– Воскресный допрос, мы решили предоставить вам еще одну возможность высказаться, прежде чем вы предстанете перед судьей. – Франц снова был во всеоружии своей приветливой улыбки, рядом с ним понуро сидел Нэгельсбах; Блекмайер выглядел раздосадованным, а Равитц стал еще толще и поддерживал свое брюхо сцепленными руками. – Ваш арест был по недоразумению оформлен не в пятницу, а в субботу. В результате рассмотрение вашего дела судьей, которое могло состояться еще вчера, состоится лишь сегодня. Мы были бы рады, если бы вы согласились считать себя задержанным в субботу.

Нэгельсбах меня неправильно оприходовал? Может, у него именно поэтому такой несчастный вид? Я не хотел доставлять ему неприятности, а встречусь я с судьей на день раньше или позже, для меня особого значения не имело. Но как мне относиться к этой странной прокурорской философии: «как если бы…»?

– Значит, я предстаю перед судьей так, как если бы меня арестовали вчера. Меня обвиняют в укрывательстве преступника, как если бы наказание грозило фрау Зальгер за преступление, совершенное в Кэфертале. Теракт в Фирнхайме рассматривается, как если бы он был совершен в Кэфертале. Не слишком ли много «как если бы»?

Равитц расцепил руки на животе и повернулся к Францу:

– Бесполезно. Пусть говорит судье что хочет. Если судья его выпустит, мы его засадим опять. А эту дурь – этот бред про Фирнхайм‑Кэферталь – мы еще успеем выбить у него из головы до суда, можете не сомневаться.

– Вы ведь кого‑то там арестовали и намерены предать суду. Вы что же, хотите осудить его за преступление, которого он не совершал? Вы хотите…

– «Преступление», «преступление»! – раздраженно перебил меня Франц. – Что за странное у вас представление о преступлении? Преступление возникает только через обвинение. Только обвинение выделяет из необозримого потока событий, действий и результатов некоторые факты и сводит их в одно целое, которое мы и называем преступлением. Здесь кто‑то выстрелил, там кто‑то упал замертво; в то же самое время щебечут птицы, ездят машины, пекарь печет булочки, а вы прикуриваете сигарету. Только обвинение знает, что относится к делу, а что нет, только оно делает из выстрела и трупа – убийство, оставив все прочее за кадром.

– Вы говорите: здесь кто‑то выстрелил, а там кто‑то упал замертво, – теракт был совершен как раз не в Кэфертале, а в Фирнхайме. Кэферталь – это не «здесь» и не «там».

– Вот как? – с насмешкой произнес Равитц. – Кэферталь – не «здесь», не «там»? Где же он тогда?

– Место и то, что происходит в этом месте, – не одно и то же, – включился Блекмайер. – Наказывается не место, а то, что происходит в этом месте… – Он неуверенно оглядел слушателей и прибавил, не дождавшись реакции: –… так сказать…

– Место не здесь и не там, и оно не наказывается… Сколько мне еще прикажете слушать этот бред? Сегодня воскресенье, я хочу домой.

– Бред?.. – Блекмайеру это явно пришлось не по вкусу.

– Дорогие коллеги, – поспешил вмешаться Франц, – давайте оставим философские вопросы времени и пространства. Да и у вас, господин Зельб, есть более важные проблемы. Вы правы, мы арестовали одного подозреваемого. Он признал свое соучастие в теракте в Кэфертале и подтвердит свои показания в суде. Кроме того, в зале судебных заседаний прозвучат показания немецких служащих и наших американских друзей. Давайте оставим эти бесполезные прелиминарии и займемся вами и фрау Зальгер.

– Попросите принести письмо, которое сегодня утром было передано на мое имя. – Это письмо принесла по моей просьбе Бригита. Я спросил о нем надзирателя, который привел меня на допрос. Он ответил, что письмо поступило, но будет вручено мне только в понедельник, после судейской проверки. – Вскройте его, и дело обойдется без судьи.

После недолгих колебаний и пререканий Франц велел принести письмо, вскрыл его и достал из конверта ксерокопию американского донесения.

– Прочтите это!

Он начал читать, и губы его стали тонкими как бритва. Прочитанные страницы он передавал одну за другой Равитцу, от которого они переходили к Блекмайеру и Нэгельсбаху. Десять минут в комнате стояла абсолютная тишина. В маленьком окне была видна часть гейдельбергского замка. Время от времени по Фаулер‑Пельц проезжали машины. Где‑то неподалеку кто‑то разучивал какую‑то пьесу на пианино. Все молчали, пока Нэгельсбах не дочитал последнюю страницу.

– Надо во что бы то ни стало найти оригинал. Проведем обыск!

– Вряд ли он держит оригинал дома.

– А вдруг! Попытка не пытка.

– А почему бы не поговорить с американцами? – сказал Нэгельсбах, глядя на меня грустными глазами. – Мне тоже не нравится вся эта история. Но теракт в Фирнхайме, в результате которого произошел выброс боевых отравляющих веществ – американских или старых немецких, – это же просто невозможно.

– Так был выброс или нет? – спросил я.

– Наши американские друзья… – начал Блекмайер, но, перехватив взгляд Равитца, умолк.

Я повторил вопрос.

– Даже если его не было, как только это станет главной темой на процессе и за дело возьмется пресса, вся страна встанет на уши. И даже если удастся избежать паники, Фирнхайму конец: все будут шарахаться от него, как от Чернобыля. Мы не можем допустить, чтобы террористы потирали руки и радовались успеху. Да и население не заслужило того, чтобы горстка мерзавцев держала в страхе целую страну.

– Тем самым вы хотите оправдать то, что…

– Нет, – оборвал меня Франц, – как раз наоборот: то, что процесс не должен вылиться в такие формы, не может оправдать освобождение преступников от возмездия. На нас лежит двойная ответственность: с одной стороны, за людей в регионе, прежде всего в Фирнхайме, с другой стороны – за осуществление правоохранительной функции государства. И этим наша ответственность еще не исчерпывается. Мы должны считаться и с интересами американцев, не забывать о немецко‑американских отношениях и о том, что вопросы, связанные с бременем нерешенных проблем, которые возникли в результате Второй мировой войны, требуют взвешенного, всестороннего подхода. Если в Фирнхайме, образно выражаясь, найден лед, то это лишь верхушка огромного айсберга, и, чтобы справиться с ним, малой кровью не обойдешься…

Я уже не слушал. Я устал от этой говорильни, и мне надоели громкие слова о двойной, тройной, пятикратной и шестикратной ответственности и торговля за мою голову. Мне вдруг стала одинаково безразлична и возможность развалить процесс, и возможность получить свободу в обмен на шанс спасти этот процесс. Мне хотелось только одного: вернуться в свою камеру, на свою койку и ни о чем и ни о ком больше не думать.

Франц смотрел на меня. Он ждал ответа. Что он спросил? Нэгельсбах пришел мне на помощь:

– Говоря о взаимных уступках, доктор Франц имеет в виду, с одной стороны, вашу роль в судебном процессе, а с другой стороны – вопрос о наказании и вопрос вины.

Они смотрели на меня, напряженно ожидая ответа.

Мне не нравилась роль, которую они мне отвели. Я сказал им об этом. Они вызвали надзирателя, и он отвел меня в камеру.