Напишите статью!

У Бригиты сидел Пешкалек.

– Мы хотели вместе навестить вас, но тут позвонил комиссар Нэгельсбах. От всей души поздравляю! Вас отпустили на свободу до суда?

– Не знаю. Может, никакого суда вообще не будет. Вздорный старик, который упрямо твердит, что теракт был не в Кэфертале, а Фирнхайме, – может, они, наоборот, сочтут за благо больше не видеть и не слышать меня.

Пешкалек наморщил лоб.

– Вы сказали им, что теракт был совершен в Фирнхайме?

Я кивнул.

– Я думаю, они отпустили меня, потому что…

– Да вы что, с ума сошли?.. – перебил меня ошеломленный Пешкалек. – Я же вам объяснил, как надо было действовать. Вы должны были взорвать эту бомбу на процессе. А сейчас это была не бомба, а петарда. Никто ее не видел и не слышал. Что же теперь будет с процессом? – Он пришел в ярость. – О чем вы думали? Вы пустили насмарку всю мою работу. Мне что теперь – начинать все сначала? Вам уже не важно, что полиция скрывает теракт? Вам плевать, что процесс превратится в фарс? – Он уже кричал на меня.

Я не понимал его возмущения.

– В чем дело? Взрывать бомбы – это ваше ремесло, а не мое. Возьмите да напишите статью!

– «Статью»! – Он махнул рукой, разочарованно, но уже без злости. – С ума сойти! Мы уже были у цели, у нас в руках донесение американцев, вам предстоит суд – и вот все пропало.

Бригита смотрела то на него, то на меня.

– Донесение, которое я…

Я перебил ее. Пока я не понял, почему Пешкалек закатил мне такую истерику, я не хотел, чтобы он знал о том, что я показал полиции копию донесения. Поэтому я сам пошел в наступление:

– Что «пропало»? И что это значит: «мы были у цели»? Что это за цель?

Но опять махнул рукой и встал.

– Мне очень жаль, что я раскричался… – сказал он с вымученной улыбкой. – Вы тут ни при чем, это у меня от отца. Моя мать выдерживает только потому, что у нее слуховой аппарат и она его отключает, как только он начинает кричать.

Бригита уговорила его поужинать с нами. После ужина он помог Ману написать школьное сочинение. Из «Похода в планетарий» вышел «крутой репортаж», и Ману был в восторге от Пешкалека. Бригите он тоже понравился. Когда он помогал ей на кухне мыть посуду, он предложил ей перейти на ты. Потом, уже за бутылкой вина, она внесла предложение, чтобы и мы с ним тоже перешли на ты, и я не нашел повода отказаться.

– Герд.

– Инго.

Мы чокнулись. Но чувствовал я себя при этом не очень уютно.

Рип

На следующий день я поехал в Хузум. Это была поездка на край света. Горы и леса за Гисеном становятся однообразными, города за Касселем – беднее, а земля, начиная от Зальцгиттера, плоской и унылой. Если бы у нас диссидентов отправляли в ссылку, то наверняка сюда, на Штейнхудское озеро.

В секретариате Евангелической академии я выяснил, что ректор, о котором мне рассказывал Титцке как о бывшем соратнике Лемке, сейчас проводит семинар «Устрашен, подавлен, потрясен… О методах борьбы с опасностями современного мира» и что я просто могу войти в аудиторию и сесть на любое свободное место, а в перерыве обратиться к нему со своим делом. Я нашел аудиторию и тихо прокрался на последний свободный стул. Докладчик как раз сообщил, что заканчивает, и сдержал слово. Хотя и с некоторым опозданием. Я еще успел узнать, что подавленность есть пассивная позиция, а потрясение – активная и что мы должны не прятать голову в песок, а активно противостоять вызовам современного мира. Кроме того, я познакомился с законом энтропии; согласно этому закону современный мир добром не кончит. Бородатый мужчина лет пятидесяти поблагодарил докладчика, сказал, что тот своим докладом протянул нам всем руку братской помощи и что нам следует с искренней благодарностью принять эту помощь. Для этого он приглашает всех на дискуссию в четырнадцать тридцать, а сейчас – перерыв на обед. Похоже, это и был ректор, который в 1967–1968 годах сидел с Лемке в первом ряду кинотеатра и смотрел итало‑вестерны. Сначала его окружили участники семинара. Когда они наконец разбрелись, захватив с собой и докладчика, он остался один и принялся что‑то писать.

Я поздоровался и представился.

– У меня к вам вопрос, который не имеет никакого отношения к семинару. Я частный детектив, расследую одно убийство, и вы, возможно, знаете или знали когда‑то главного подозреваемого. Вы ведь учились в Гейдельбергском университете в шестьдесят седьмом – шестьдесят восьмом годах?

Он вел себя очень осторожно: сначала попросил меня показать удостоверение, потом набрал номер секретариата и потребовал связать его с офисом фирмы Вендт в Гейдельберге, где фрау Бюхлер подтвердила ему, что я действительно расследую убийство молодого Вендта по поручению его отца. Услышав это, он побледнел.

– Ужасное известие, – сказал он, положив трубку. – Человек, которого я знаю, стал жертвой преступления… В вашей профессии это, наверное, привычное дело. А в моем мире это воспринимается как страшная угроза.

Известие о смерти Вендта действительно потрясло его. Поэтому я не стал протягивать ему руку братской помощи, указывая на то, что потрясение предпочтительнее подавленности.

– Когда вы общались с Рольфом Вендтом?

– А когда в Гейдельберге был СКП, Социалистический коллектив пациентов?.. После того как он развалился, Рольф стал искать новые пути, новое направление, познакомился с нами и был для нас какое‑то время своего рода младшим братом. Ему тогда было лет семнадцать или восемнадцать.

– Вы говорите: для нас. Вы имеете в виду себя и Хельмута Лемке?

– Себя, Хельмута и Рихарда – нас было трое друзей. – Он задумался. – Понимаете, как ни потрясла меня смерть Рольфа, но, вспоминая прошлое, я вижу, что мертвый Рольф для меня не более мертв, чем те двое, которые еще, наверное, живы, но о которых я уже много лет ничего не слышал. А ведь мы тогда жили так, как никогда больше не жили, – всеми мыслями, всеми чувствами в настоящем. Несмотря на мечту о мировой революцию. А может, благодаря ей? Когда становишься старше, часть души тянется к прошлому, а голова занята будущим. И в то, что дружба – это навек, тоже уже больше не веришь.

Не знаю, во что человек вообще может верить, если он год за годом препарирует главные вопросы бытия для обсуждения на семинарах.

Он встал.

– Давайте выйдем на воздух. В последние дни я почти не выходил из помещения.

Мы сели на скамейке перед домом. Он откинулся на спинку и подставил лицо солнцу. Я спросил, какие отношения были тогда у Вендта с Лемке – обыкновенные или какие‑нибудь особенные, и узнал, что с Лемке у всех были особенные отношения.

– Его боготворили, с ним конфликтовали или и то и другое вместе. Просто общаться с ним на равных ни у кого не получалось. И, говоря о нас как о старших братьях Рольфа, я был не совсем прав. Хельмут – вот на кого он смотрел снизу вверх в первую очередь.

– Боготворили, конфликтовали, не могли общаться с ним на равных – и все‑таки в воспоминаниях это для вас золотая пора?..

Он выпрямился и посмотрел на меня. Его лоб был слишком гладким для пятидесяти лет, зато глаза выражали старческую усталость. Такой взгляд бывает у тех, кто в силу своей профессии должен любить людей, но не чувствует к ним уже ничего, кроме раздражения. В качестве священника, терапевта или кем он тут еще подвизался, ему приходилось давать советов, утешений и прощений больше, чем у него имелось в запасе.

– «Золотая пора»? Я этого не говорил и никогда не скажу. В моем кабинете висит фотография тех лет, на которой я все читаю, как в книге: счастье, если это было счастьем, проблемы и конфликты, укорененность в настоящем. Я потом могу вам ее показать, если хотите.

– А как долго существовал ваш «квартет»?

– Пока карьера Хельмута в КБВ не пошла резко в гору. Ему вдруг стало некогда заниматься настольным футболом и итало‑вестернами, и даже политика интересовала его только в связи с КБВ. Странно: никто из нас не пошел с ним в КБВ, хотя он был настолько сильным лидером, что без него мы все сразу же разошлись кто куда. Может, он и не хотел, чтобы мы были рядом. Он нас не агитировал. Он просто вдруг как‑то незаметно ушел.

– Мгновенно забыв даже про Рольфа?

– Да. Кажется, они разругались в пух и прах. Из нас троих только Рихард продолжал поддерживать отношения с Хельмутом, да и Хельмут только с ним поддерживал какие‑то контакты. Сколько это продолжалось, я уже не помню. В последний раз я видел Рихарда на вокзале в Гейдельберге, когда уже закончил учебу и ехал в Пфорцхайм, в викариат. Он работал уже не по профессии, лаборантом, как раньше, а у какого‑то адвоката. По бракоразводным процессам, сказал он, а я подумал: может, это адвокат совсем по другим делам – один из тех, что заодно с террористами? Рихард всегда огорчался, что мы только смотрим итало‑вестерны, а в жизни с нами ничего подобного не происходит. С одной стороны, крупные землевладельцы, коррумпированные генералы и алчные священники, с другой – бедные мексиканские крестьяне в белых пижамах и революционеры с патронными лентами крест‑накрест, а в качестве антуража – спелые манго, вино и марьячи.^[72]Все это он с удовольствием перенес бы сюда.

Перерыв на обед кончился. Участники различных семинаров прогуливались по парку. Когда нас заметили и к нам направилась целая группа, он поднялся.

– Они, наверное, приняли вас за следующего докладчика. Или им что‑то нужно от меня. Сейчас мы продолжим работу. Идемте, я покажу вам фотографию.

Она висела в его кабинете. Я ожидал увидеть обычный снимок, размером с почтовую открытку, а это был настоящий плакат, под стеклом и в черной рамке. На черно‑белом снимке был запечатлен пикник: луг, белая скатерть с фруктами, хлебом и вином, рядом на траве друг против друга – Лемке и Вендт, за ними, уже с бородой, будущий ректор Академии, который, наклонившись к земле, рвет цветы; еще в нескольких шагах «боргвард» с откинутым верхом и буквами RIP вместо номера. Лемке что‑то говорит Вендту, возбужденно жестикулируя, тот, видно, слушал его, подперев голову рукой, а локоть поставив на колено, но в момент съемки поднял голову и смотрит на собеседника. Будущий ректор, собирающий цветы, тоже повернул голову и смотрит вверх, на Лемке. Приехав на пикник, они, по‑видимому, установили маленький красный флажок на тонкой блестящей палочке. Теперь этот флажок вместе с древком был в лапах улетающей сороки, которая тоже попала в кадр.

– Это же… нет, это же не моментальный снимок?.. Или…

– Вы имеете в виду аллюзию на Мане?^[73]Нет, мы не позировали. И сороку мы тоже не заказывали. Кстати, она до этого уже успела украсть у нас серебряную ложку, и Рихард специально расшатал флажок, чтобы она могла его утащить. Он в тот день кружил вокруг, как коршун, со своим фотоаппаратом и щелкал нас и с близкого, и с дальнего расстояния, и с телеобъективом, и без и сделал кучу снимков. Этот был как раз последний. Вам нравится?

Мне снимок понравился. Но мне почему‑то стало грустно. У Лемке, в темном пиджаке, в белой рубахе и с узким темным галстуком, был какой‑то по‑старомодному мальчишеский вид; в то же время он выглядел энергичным и уверенным в себе. На лице Вендта уже обозначилось знакомое мне выражение непосильности взваленной на него ноши. Детское, робкое лицо, которое, в сущности, должно было, но почему‑то не решалось обрадоваться при виде вороватой птицы.

– А почему этот прекрасный «боргвард» должен был непременно упокоиться с миром?

Он не понял меня.

– RIP – requiescat in расе.^[74]Это же, наверное, относилось к машине? Или, может быть, тут имелся в виду капитализм или…

Он рассмеялся:

– Нет, машина тут ни при чем. Это Рихард вписал буквы с помощью ретуши. На снимках, которые он считал особенно удачными, он обычно оставлял где‑нибудь свою монограмму: RIP – Рихард Инго Пешкалек.

Date: 2015-10-19; view: 272; Нарушение авторских прав