Двадцать гномиков

В конторе я обнаружил очередной конверт с деньгами от Зальгера. В нем опять были пятьдесят банкнот по сто марок. Я связался с зальгеровским автоответчиком, подтвердил получение денег и рассказал, что Лео какое‑то время находилась на лечении в психиатрической больнице в Гейдельберге, потом была выписана, и больше мне пока ничего не известно.

Затем я позвонил по трем номерам, которые были записаны у Вендта: одному мюнхенскому, одному мангеймскому и одному, как оказалось, аморбахскому. Это выяснилось, когда я позвонил в справочную службу. В Мюнхене никто не снял трубку, в Мангейме я попал в Центральный институт психического здоровья, а в Аморбахе ответил женский голос с сильным американским акцентом.

– Хеллоу? Квартира доктор Хопфен. – Где‑то на заднем плане шумели дети.

Я решил рискнуть.

– А доктор Хопфен дома? Мы тут делали изоляционные работы на мельнице, и мне надо еще раз кое‑что проверить.

– Я плохо вас слышу… – Детские голоса приблизились и стали громче. – Кто вы?

– Зельб. Изоляционные материалы и работы. В подвале мельницы было сыро, и мы…

– Одну минутку!

Она зажала ладонью трубку, но мне было слышно каждое слово; я слышал, как дети ссорились и она пыталась их утихомирить. Хеннер дал поиграть Катрин двадцать три гномика, – нет, двадцать один! – а вернула она ему только восемнадцать – нет, девятнадцать! Нет, восемнадцать! Девятнадцать! Восемнадцать! Лея провела оперативное расследование: «Раз, два, три… пять… десять… пятнадцать… двадцать. У вас двадцать гномиков, и это больше, чем ты насчитал, и больше чем достаточно». Результат озадачил детей, и они на какое‑то время замолчали.

– Вы хотите говорить с господин доктор, потому что вам надо в мельница? Там сейчас маляры. Вы можете пройти туда без проблем. То есть сейчас уже конец рабочий день, но завтра маляры будут опять там работать.

– Хорошо, спасибо. А вы из Англии?

– Я из Америка, о‑пэр^[7]в семья Хопфен.

Мы оба помедлили пару секунд, ожидая, не скажет ли другой еще что‑нибудь. Потом она просто молча положила трубку. Я полил свою комнатную пальму. Что‑то меня во всем этом смутило, но я никак не мог понять, что именно.

Позвонил Филипп.

– Герд, я просто хотел тебе напомнить: завтра Праздник весны в яхт‑клубе. Начало в семь. Большинство придет между восемью и девятью. В восемь для тебя в самый раз, если не хочешь искать Эберляйна в толпе. Приходи с Бригитой!

Следующий день я провел в городской библиотеке, читая разные вещи по психиатрии. Я надеялся, что, будучи хоть немного подкован в этой области, смогу выудить из Эберляйна больше сведений о его больнице и о том, что скрывал Вендт и какую роль он играл в жизни Лео. Я познакомился с историей закрытия психиатрической больницы в Триесте и с реформой психиатрической больницы в Вунсторфе. Я узнал, что изменения, бросившиеся мне в глаза в гейдельбергской больнице, были частью большого процесса, цель которого – переход от поддерживающей психиатрии к лечебной. Я узнал, что душевное здоровье определяется как способность человека успешно исполнять свою социальную роль. Душевно болен тот, кого мы уже не принимаем всерьез, потому что он не желает исполнять роль или исполняет ее неудовлетворительно. От этого открытия у меня пробежал мороз по коже.