Раздел III. Язык как способ бытия и объект познания

Необходимость обращения в настоящей работе к лингвистическойпроблематике объясняется тем, что с последней трети XIX века и в течениевсего XX века язык был – и остался – единственным объектом, которыйпривлекал внимание решительно всех крупных мыслителей. Язык делалипредметом своего изучения такие значительные философы как Энгельс иГуссерль, Витгенштейн и Хабермас, аналитики и постструктуралисты,историки науки и теоретики культуры, философы онтологической ориентациии социологи.

Язык – имманентный способ бытия в мире, форма человеческой жизни какименно человеческой жизни. Бытие не дано познающему, живущему субъектуво всем объеме; однако лишь человеку оно дано в целостной форме, иинструментом, конституирующим эту целостность, является язык. Созерцаниев форме восприятия еще не знакомит человека с бытием как с Единым, нотолько как с частями целого. Аналитическая и синтетическая деятельностьсознания и самосознания воплощается в лингвологическуюформу.

Начиная анализ поставленной здесь проблемы, необходимо сразунаметить те три когнитивных поля, в которых концентрировались с конца XIXдо конца XX века основные концепты и модальности, обозначавшие иманифестировавшие взаимополагание языка и человеческого бытия в мире.Во-первых, эту связь по-своему исследовал позитивизм. Во-вторых, и этохарактерно прежде всего для отечественной науки, данная проблема решаласьв диалектико-материалистическом ключе. В-третьих, может быть, наиболееяркие страницы посвятил отношению языка и бытия – бытия-в-мире –экзистенциализм.

Исследованием проблем языка в егосвязях с бытием, человеком, обществом, мыслью, сознанием и т.д. занимается семиотика.В отечественной науке принято разделение семиотики на техническую,семиотику языка и литературы и семиотику искусства. Внутри каждой из«семиотик» различаются еще три уровня: синтактика (изучающая отношениезнаковых систем друг к другу), семантика (изучающая отношение знака исмысла), прагматика (изучающая отношение знака к человеку). Наиболееабстрактный, «теоретичный» раздел – семантика, наиболее интересный изахватывающий – прагматика. После трудов «позднего» JI. Витгенштейна, Дж. Остина, Д. Мида и других ученых лингвистическая семантика вцелом дала «прагматический крен», что связано с переносом акцентов с языканауки как основного объекта исследования семиологов на естественныйразговорный человеческий язык.Для презентации новейших семиотических проблемных исследований,которая соответствовала бы нашей цели – показать, как язык включен в бытие-в-мире – обратимся к работам Пэр Ааге Брандта «Что такое семиотика?» иСкотта Дэвиса «О семиотике». Обе начинаются с определения семиотики как науки об обозначении.А.Брандт пишет, что обозначающие и обозначаемые ими значениярепрезентируют некоторые свойства мира в качестве содержаниякоммуникации. При их посредстве возможно контрфактическое воображение.

Семиотика также изучает, как и до какой степени значение структурируетчеловеческий мир, и те способы, при помощи которых оно являетсяпосредником человеческого управления (control) друг другом, собой иматериальным миром. Семиотика есть дисциплина, которая научно исследуетзначение как базовое и универсальное измерение человеческой реальности.Естественный, культурный и психический аспекты человеческойреальности сопряжены в индивидуально и исторически обособленных актахопыта, но их можно рассматривать как специфически укорененные вуниверсальных структурах и способностях, позволяющих людям формироватьсложные познавательные репрезентации и эмоциональные понимания, а такжесоздавать стабильные, конвенциональные, экспрессивные системы знаков.Абстрактная мысль и язык, укорененные в этих способностях, регулируютважную часть человеческого поведения, как функционального, так исимволического.

В дальнейшем рассуждении Пэр Ааге Брандта легко угадываетсякантианская основа гносеологии. Три аспекта человеческой реальностиструктурируются как нейробиологически основанными (based) способностямик схематизированию и категоризации реальности, воспринятой в опыте(переживаемой), так и нашей экспрессивной способностью (ability)формировать новые знаки, при помощи которых мы можем узнавать, верить,общаться и как-то относиться к новым «вещам.» Первейшая задачасовременной семиотики, таким образом, — понять, как естественные иуниверсальные познавательные схемы взаимодействуют с культурноспецифическими структурами знаков, в человеческом уме и в егокоммуникативных взаимодейственных (interactive) отношениях со своимодушевленным и неодушевленным окружением. Фундаментальная же цельсемиотики – построить солидную и серьезную, реалистическую модельотношений между схематизмом, знаковой структурой вообще и языковойструктурой в особенности.

Скотт Дэвис, также начав с общего и беглого определения семиотики какучения о знаках, уделяет относительно много внимания взглядам Ч.С. Пирса.Во-первых, в его теории существует более 100 градаций знаков; во-вторых, онввел широко употребляемое сегодня понятие «интерпретанта»: знака,образующегося в уме слушателя (читателя). В-третьих, Дэвис дал определение знака, в котором обращается внимание на активность идеи: она «стоит», она «адресуется», она«создает». Вот что это значит: по крайней мере два мыслящих существаабсолютно необходимы в любом акте знаковой коммуникации (т.е., знаки нетолько «имеют свое собственное значение», но имеют значения, которыевырабатываются совместно); знаки всегда «значат больше, чем говорят».Пирс также хотел, чтобы можно было различить знак во всех егообличиях; он говорит об одном и том же знаке в разных смыслах, один изкоторых возникает, когда знак соотносится со своим прямым объектом(обозначения). По той причине, что классификационный механизм зависит отконцептуального различия между тем, что называется «первость», «вторость»,«третьесть» (называемые также «присутствие», «различие», «представление»),мы имеем три типа знаков в их отношениях к (прямым) объектам(обозначения): иконические знаки, индексы и символы.

Иконический знак напоминает свой объект: он имеетнекоторые общие свойства со своим объектом, а также дублирует (по аналогии)структурные принципы организации своего объекта. Иконические знаки -единственное средство прямой передачи идеи.

Индекс указывает, он есть знак своего объекта благодаря своейсопряженности с ним. По той причине, что индексы считаются сопряженными,или связанными, с реальными объектами, они способны представить объектконцептуально. Индексы необходимы для передачи синтагматическихотношений, для тех ситуаций, в которых важно указать на время и место.

Символ есть условное, конвенциональное и обычно немотивированное отношение знака и объекта.

Большинство репрезентаменов на практикепредставляют собой комбинации всех трех типов. (Основу репрезентамена Пирс приравнивает кнекоторого рода идее объекта, вместо которого стоит знак). Это напоминает ситуацию в истории философии, когда Сократа спрашивают, как надеется онотыскать истину. Ведь если он знает, что именно он ищет, то – для чего онищет, он уже обладает истиной; если же не знает, что есть истина, то как оннадеется ее узнать, а не узнав: как сможет ею обладать?

Проблема же, на которую указывает Дэвис, такова: Ключ может бытьключом только тогда, когда мы знаем, что ищем. Соответственно, знак можетбыть ключом, но мы узнаем, что это был ключ, только в ретроспективе. Как мыпереходим от одного к другому? Как мы узнаем, что нужно искать, чтобыпонять смысл видимого или читаемого?Пирс придумал следующую идею такого перехода, которую он назвал«абдукция». «Абдукция... есть творческий акт создания объясняющих гипотез». Вообще говоря, и об этом писали, например, ученые Московско-Тартускойсемиологической школы, существует два основных «ввода» в семиотику: от логики и от лингвистики.Первый подход берет свое начало от Ч.С. Пирса, второй – от Ф.де Соссюра.

Сейчас можно констатировать, что первый подходпрактически не используется, а возобладал второй, лингвистический: согласноему, знаки рассматриваются не изолированно, как метафизическиесамодостаточные сущности, а лишь системно, как элементы некоторых рядовили сетов знаков. Соссюр, рассматривает язык как систему условных различений. Это значит,что не существует «естественной» связи между псом, тремя буквами «п», «ё»,«с» и звучанием [п'ос].) Ввод в семиотику от лингвистики сегодня являетсянормой.

Современная лингвистика, указывает П.А. Брандт, разделяется на разныеподходы и суб-дисциплины.«Генеративные лингвисты» основывают свою теоретическую позицию наанализе формальной структуры, и в частности, на изучении синтаксиса.«Когнитивные лингвисты» делают акцент на условных (мотивированных)отношениях между значением и формой, и на важности трех познавательныхспособностей: воображения, схематизма (логической рассудочности) иметафорического топо-картирования (mapping). Под последним, вероятно,имеется ввидуспособность языка к уподоблению. «Прагматисты» и«аналитики дискурса» изучают использование языка в его контекстах. Этиподходы варьируются от высокотеоретических (high-level) герменевтическихисследований социальных прагматистов до «низкоуровневых» (low-level)когнитивных исследований восприятия. С точки зрения общей семиотики,естественные языки интегрируют все эти уровни значения в своих звукоукорененных(sound-based) знаковых композициях: структура предложений ивысказываний есть совместный продукт категорических, референциальныхсловесных знаков, основанных на падеже синтаксических паттернов имногоуровневой семантической структуры, поддерживающей глобальныедискурсные значения (т.е., нарративные последовательности), так же как илокальные метафоры и даже чистые проявления схем наподобие логическихсвязей.

Новый, основанный на семиотике, лингвистический подход, соединяющийнад пропастью берега когнитивного и дискурсивного (читай: семантического ипрагматического) анализа, называется динамической семиотикой. В ее рамкахтакже делается акцент на анализе субъективности, феноменологическом Я,психологическом и философском аспектах, и принято считать чтотеоретическая семиотика является естественной наукой, хотя ее эмпирическийзадел покрывает и домен гуманитарных, и социальных наук, включаялитературу и искусство, религию и право. Натуралистический реализмдинамической семиотики в этой версии делает из нее «строгую» науку о«нестрогих» фактах. Пэр Ааге Брандт отмечает, что в этом нет противоречия,но есть вызов. Он «приговаривает» семиотику к коллективной работе иактуально мотивирует новую сеть междисциплинарных исследований.

Существует целая международная программа развития динамическойсемиотики. Ее главная задача – теоретическая когерентность междугипотезами и моделями, выработанными в разных частях семиотики.Мы видим, что позитивистская философская линия, пролегающая черезразнообразные семиотические объекты, выдерживает то общее направлениемысли, согласно которому язык есть наиболее достоверная реальность, иникакого другого поддающегося теоретическому объяснению человеческогобытия (бытия в мире) просто не существует. Интересно, что ипостструктурализм, вырастающий из структурализма, вероятно, под влияниемнатиска экзистенциализма на позитивизм, удерживает эту идею. Однако обэтой новейшей парадигме будет сказано ниже.

Перейдем теперь к постановке вопроса о взаимосвязи и взаимополаганииязыка и человеческого бытия в другом проблемном поле. Вплоть до последних тридцати лет в нашей стране эта проблемарешалась в марксистском ключе.

Вкратце основные положения марксистской науки о языке можноизложить следующим образом.

Уже в «Немецкой идеологии» содержалось своеобразноеистолкование коммуникативной функции языка, происхождения и связи языкаи мышления с действительностью, которое было направлено противидеалистических теорий, имевших тогда хождение в Германии, в том числепротив Гумбольдта. В соответствии с диалектико-материалистическойфилософией, это истолкование исходило из признания материи языка(акустических слоев воздуха, звуков) первичной по отношению к «духу»(смыслу). Подчеркивалось, что мысль не существует в чистом виде, азакрепляется в природной материальной форме, в качестве которой ивыступает язык. Утверждалась не только общая (сознание невозможно внеязыка) связь языка и мышления, но их генетическое единство, укорененность вчеловеческом бытии. Язык и сознание – явления общественные, социальные,они возникли для удовлетворения потребности людей в общении, так какчеловеческое общество немыслимо без языка. Стало хрестоматийнымследующее место из «Немецкой идеологии»: «Язык так же древен, как исознание; язык есть практическое, существующее для других людей и лишьтем самым для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию,язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимостиобщения с другими людьми».[38] Вместе с тем Энгельс, например, считал, что нетоснований отрицать наличие генетических корней мышления и речи вживотном царстве. В «Анти-Дюринге» Энгельс писал, что нам общи сживотными все виды рассудочной деятельности – индукция, дедукция,абстрагирование, анализ, синтез; в «Диалектике природы» – что из взаимнойподдержки, из осознания пользы совместной деятельности пред-людейвыросла потребность членораздельной речи. Отмечая внутренниезакономерности, которыми определяется развитие языка, он писал: «Понятиечисла и фигуры взяты не откуда-нибудь, а только из действительного мира.Десять пальцев, на которых люди учились считать, т.е. производить первуюарифметическую операцию, представляют собой все что угодно, только непродукт свободного творческого разума. Чтобы считать, надо иметь не только предметы, подлежащие счету, но обладать уже и способностью отвлекатьсяпри рассмотрении этих предметов от всех прочих их свойств, кроме числа, аэта способность есть результат долгого, опирающегося на опыт, исторического развития».[39]

Одновременно Энгельс, имея в виду фонетические явления немецкогоязыка, высказывал мнение о том, что «едва ли кому-нибудь удастся, несделавшись смешным, объяснить экономически происхождениеверхненемецкого передвижения согласных, расширившего географическоеразделение, образованное горной цепью от Судетов до Таунуса, до настоящейтрещины, проходящей через всю Германию». (Из письма к И.Блоху от 21-22сент.)[40] Следовательно, при изучении языка следует также руководствоватьсяобъективными законами движения самого материала языка. Язык не реагируетнепосредственно на изменения в человеческом бытии, в экономическом илиполитическом устройстве общества, которое он обслуживает, хотя совершеннонеобходимо подчеркнуть, что такая опосредствованная зависимость, конечноже, существует и прокладывает себе путь.

Помимо принципиальных идей о соотношении языка и человеческогобытия («бытия-в-мире»), классики марксизма высказывали свое отношение кразвитию языка в различных исторических условиях. Так, Маркс, конспектируякнигу Л.Г. Моргана «Древнее общество», писал о развитии языка припервобытнообщинном строе: «Постоянная тенденция к разделению корениласьи в элементах родовой организации; она усиливалась тенденцией кобразованию различия в языке, неизбежной при их (т.е. диких иварварских племен)общественном состоянии и обширности занимаемой ими территории. Хотяустная речь замечательно устойчива по своему лексическому составу и ещеустойчивее по своим грамматическим формам, но она не может оставатьсянеизменной. Локальное разобщение – в пространстве – вело с течениемвремени к появлению различий в языке; это приводило к обособлениюинтересов и к полной самостоятельности».[41]

Иные закономерности характерныдля развития языков в Новое время, в эпоху формирования капиталистическихотношений: «...В любом современном развитом языке естественно возникшаяречь возвысилась до национального языка отчасти благодаря скрещиванию исмешению наций, как в английском языке, отчасти благодаря концентрациидиалектов в единый национальный язык, обусловленный экономической иполитической концентрацией. Само собой разумеется, что в свое времяиндивиды целиком возьмут под свой контроль и этот продукт рода».(«Немецкая идеология», с. 427).

В другом месте Маркс отмечал, что изложение истории философииангличанином отличается от изложения ее французом; следовательно, любыеисторические формы общности людей своим фактом существованиявоздействуют на развитие языка как средства общения членов этих сообществ;в принципе это напоминает гипотезу лингвистического существования Уорфа-Сепира-Вайсгербера.

Принципы социально-исторического рассмотрения языка Энгельсотстаивал и в своих занятиях сравнительно-историческим языкознанием. В товремя господствовали натуралистические взгляды А. Шлейхера, и позднеепсихологические взгляды Г.Штейнталя, усвоенные младограмматиками.Специальное исследование Энгельса «Франкский диалект» предвосхитиломногие выводы исторической диалектологии германских языков. В своих общесоциологических работах он пользовался достижениями и конкретнымивыводами современной ему компаративистики. Например, в «Происхождениисемьи, частной собственности и государства», говоря о возникновении семьикак первой общественной ячейки, Энгельс использует и языковые данные. Наначальном периоде развития это была организация несвободных лиц,подчиненных старейшине. В ее состав входили и рабы. В латинском языкеслово familius означало домашнего раба, а позднейшее familia – семья – группурабов, принадлежащих одному хозяину.

Анализируя эпоху родового строя и возникновения государства, Энгельсснова обращается к языковым фактам. Он показывает, что немецкое koenig (изkuning, славянское заимствование – кънязь) соответствует готскому kuni, чтоозначало сперва старейшину рода. От того же индоевропейского корня, что ирод, происходит название женщины, возглавлявшей род в эпоху матриархата:греч. gene, славянское «жена».

Свое отношение к сравнительно-историческому языкознанию Энгельсвыразил следующим образом: «...материя и форма родного языка» становятсяпонятными лишь тогда, когда прослеживается его возникновение ипостепенное развитие, а это невозможно, если не уделять внимания, во-первых,его собственным отмершим формам и во-вторых, родственным живым или мертвым языкам». Критикуя узкую программу филологического образования,Энгельс обращался к создателям индоевропеистики, видя в них представителейподлинной науки: «Ясно, что мы имеем дело с филологом, никогда ничего неслыхавшем об историческом языкознании, которое за последние 60 летполучило такое мощное и плодотворное развитие... <в трудах> Боппа, Гриммаи Дица...» (Там же).

Более всего привлекали Энгельса славянские и германские языки. О своемспособе изучения языков он писал: «Вот какого метода я всегдапридерживаюсь при изучении какого-либо языка: не заниматься грамматикой(за исключением склонений и спряжений, а также местоимений), а читать сословарем самые трудные произведения классического автора, какие толькоможно найти. Так, итальянский я начал с Данте, Петрарки и Ариосто,испанский – с Сервантеса и Кальдерона, русский – с Пушкина; затем я читалгазеты и прочее».[42]

В начале 50-х г.г. Энгельс приступил к систематическому изучению славянских языков: русского, чешского, сербохорватского, словенского, апозднее польского и болгарского. Одновременно он изучал специальные трудыславянских ученых – Добровского, Щафарика, Копитара, Ганки и особенноМиклошича. Добровского он рассматривал как основоположника научнойфилологии славянских диалектов. Миклошич в его оценке был виднейшимсовременным ему славистом.

В 1859 г. Энгельс писал Лассалю, что занятость службой не позволяет емув такой обширной области, как филология, выйти за рамки дилетантизма, идобавлял: «Если я некогда лелеял смелую надежду разработать сравнительнуюграмматику славянских языков, то теперь я уже давно отказался от этого, вособенности после того, как эту задачу с таким блестящим успехом выполнил Миклошич». (Т.29, с.477).

Вероятно, сказанное не позволит нам пренебрежительно отнестись кидеям философов, на которые десятки лет опиралась отечественная филология,если учесть обширность их интересов и познаний на общем фонедобросовестной серьезности – и юность самой науки сравнительно-исторического языкознания того исторического периода… Однако, как мывидим, сегодня эти рассуждения воспринимаются как наивный, то естьврожденный реализм. После Хайдеггера общим местом стало представление языке как доме бытия и подлинном месте пребывания человека. ПослеДеррида, «философа от лингвистики», восстановилось суждение о языке каксоциальном институте и средстве межиндивидуального общения, какидеальном представлении о правилах грамматики, произносительных нормах,под инварианты которых подстраиваются вариативные исполнения, иначеисполнители речи просто не поняли бы друг друга. Однако это вовсе невосстановление (марксистского) тезиса на новой основе, как мы могли быподумать, вспомнив учение об отрицании отрицания. У Деррида с егоконцепцией «плавающего означающего», общей у него с идеями Жака Лакана,возобладал полнейший конвенционализм.

В реальном развитии философского знания XIX-XX вв., и на этоуказывали современные исследователи философии языка и сознания, вчастности, А.Н.Портнов, исходной сферой анализа является не сознание,познание, язык сами по себе, а Бытие; мышление же, общение, язык выводятсяиз бытия как его моменты. Такими философами были Маркс, Хайдеггер,Ясперс, Сартр, Лосев, Бубер. Гуссерль же выводил язык из Чистого Я. Однакокартина развития философского анализа языка в нашем веке вовсе не такпроста: она осложняется тем, что теперь практически отсутствует «чистоеследование» какой бы то ни было системе; различные концептуальные схемыперемешиваются, (особенно это заметно на примере постмодернизма); один итот же автор выступает в разные периоды в разных стилях и традициях. Все женесомненно, что феноменолого-экзистенциалистская линия подтвердила своювыдержанность (хотя Я-центрированность исследований Гуссерля отличается,конечно, от Бытия-центрированности Хайдеггера и Сартра). Остальные жеусилия устремляются в «своего рода концептуальные воронки», две главные изкоторых, считает А.Н. Портнов, это проблема понимания и диалогическаяприрода сознания. Этот философ специально отмечает, что в экзистенциальнойфилософии сложился «своеобразный и продуктивный тип философскогодискурса, который... не должен рассматриваться только как нечто принадлежащее прошлому»[43].

Сложность демонстрации эвристическихвозможностей этого дискурса в отношении развития научных представленийо языке связана с философским «кодом» самого экзистенциализма, егоманерой «свертывать» смыслы так, что их становится невозможным обсуждатьпрямолинейно. Потребен своеобразный «химический» анализ, в ходе которогомогла быть выделена интересующая истолкователя, адепта или критикапроблемная субстанция.

Рассмотрим подробнее, как производится этот анализ у А.Н.Портнова.

В знаменитом парадигматическом трактате “Sein und Zeit” Хайдеггераподчеркивается, что понимание и толкование как первичные модусы всякогоосмысления осуществляются в значительной мере до и вне языка. «Вещь,вобравшая в себя в процессе ее созидания опыт и знания человека, отмеченнаяего чувствами, может стать и становится знаком в силу того, что в структуредеятельности («бытия-в-мире») она в значительной степени потеряла характернепосредственной предметности, утилитарности... Именно благодаря этомувещь может быть средством выявления сущности, «просветления бытия»...

Такой, по выражению Хайдеггера, «допредикативный» модус осмысления ипонимания занимает в системе его идей очень важное место, на чтосовершенно недостаточно обращается внимания».[44]

Нужно увидеть, чтоХайдеггер различает разные слои существования (бытия) и связывает каждыйслой с особым типом понимания, а каждый тип понимания – с особыми«модусами семиозиса».

Можно заявить, что бытие-в-мире открывается через Dasein и черездеятельность человека превращается в Вещь-Знак, через которую иосмысливается Бытие. Весьма существенным в пониманииконцепцииХайдеггера является следующий момент. В трактовке речемыслительнойдинамики Хайдеггер делает акцент на необходимости, известной«непреодолимости» выражения. Коль скоро нечто понято, «вскрыто» (entschlossen),оно необходимым образом выражает себя, kommt zum Wort. Бытиеищет Слова.[45]

Еще в своей докторской диссертации «Учение Дунса Скота о категориях изначении» (1915) Хайдеггер ставит вопросы о смысле сущего (ens), о связипредмета, значения и знака, о категории значения слова. Понимание,толкование феномена возможно, в этой традиции, только тогда, когдапонимающий уже заранее имеет представление о данном феномене. Человекничего не рассматривает с нейтральной точки зрения; его оценка можетскрываться в подтексте. Проблема значения скрытых подтекстов для правильной оценки текста и проблема способов их выявления необычайноважны для Хайдеггера. С другой стороны, он придавал первостепенноезначение искренности языка, его способности и готовности «все говорить»умеющему слушать. Хорошо известна ставшая афоризмом фраза «давать словоязыку как языку».

В упомянутый (ранний) период велась одновременно работа над произведением«Понятие времени в исторической науке»; философ вводит время как принципинтерпретации и характеризует его как горизонт всякого понимания бытия, авместе с тем и понимания человека. Другой его горизонт – это язык.

Человек (Dasein) показывает себя как сущее (Seinendes), которое обладаетречью: «Это сущее (Mensch) мы определяем терминологически как Dasein».Это то единственное и отличное от других сущее, которое благодаря языкуспособно само поставить вопрос о бытии в мире, а также вопрос о сущности исмысле этого бытия. Путем описания формальных структур здесь-бытия какпотока сознания человек через бытие-в-мире (In-der-Welt-Sein) дает картинучеловеческого существования.Понимание бытия есть Seinsbestimmtheit – придание ему (через себя)значения, определенность, оглашение, самообозначение, самоузнавание, самоидентификация. Смысл бытия между тем покрыт мраком. Эта тайна естьпуть к истине – путь бесконечный. Весь смысл бытия заключен в сохранениитайны бытия. Истина – просвет бытия, непотаенность, открытость,«напротивность» (диспозиционность) бытия: бытие открывается в этой свободепросвета, но открывается именно как тайна. Бытие «светит» в своем бытии.

Сущность раскрывается через язык. Хорошо известны его несравненныеафоризмы: «Язык впервые мостит пути и подступы для всякой воли кразмышлению. Без слова любому действию не хватает того измерения, вкотором оно могло бы обрести себя и оказать воздействие. Причем языкникогда не есть просто выражение мысли, чувства или желания. Язык – тоизначальное измерение, внутри которого человеческое существо вообще впервые только и оказывается в состоянии отозваться на бытие и его зов иблагодаря этой отзывчивости принадлежать бытию».[46]

Для Хайдеггера это означает «обращение к самим вещам», возможностьовладения «понятийно ясной проблематикой», или, говоря его собственнымисловами, «возможность философствовать». Он вплотную подходит к решениювопроса о смысле бытия, когда определяет последнее через структуру языка.

Сущность языка – как и бытие – тайна всех тайн. Сущность языкаобъясняется через герменевтический круг, как язык сущности. «Как же мыможем постигнуть то, что определяет нас самих?» Да, – но как же мы можемпостигнуть «es», которое определяет бытие? Никак – пока оно, бытие, и он,язык, сами не откроются нам. О языке ничего нельзя сказать, если он сам о себене скажет. Язык – монолог, он говорит только сам с собой.

Хайдеггер различает подлинное и неподлинное бытие, подлинный инеподлинный язык. Экзистенциалы характеризуют подлинное бытие инаправление к нему. Характеристика неподлинного мира, мира вещей (Dinge) – это категории. Подлинное бытие – индивидуальный внутренний мир человека;язык – способ существования индивидуального самосознания. И наоборот,индивидуальное самосознание – вот где скрывается сущность языка, или языксущности.

Язык сущности и есть подлинный язык: die Sprache, die Sage.

Обыденный язык – неподлинный язык, das Gerede. Например, Angst zumTode относится к подлинному бытию, значит, это подлинный язык, a Furcht –боязнь – входит в состав неподлинного языка, поскольку характеризуетповседневность. Эти состояния соответствуют двум базовым пластам Бытия –«бытию-в-мире» (in-der-Welt-Sein) и непосредственно-наличному бытию (DasSein des Da).

He один исследователь удивлялся своеобразию языка и стиля самогоХайдеггера. Его необычная собственная терминология явилась сильнейшимтолчком для современной мысли.

«Собственное бытия... проявилось как посыл в «дано» и его давании.Собственное бытия не бытиеподобно»... «Но где дано время и временноепространство? Время – предпространственная местность, благодаря которойтолько и возможно «где»....Дающее, которое дает время, определяется изотказывающе-задерживающей близости. Оно укрывает то, чему отказано – впобывшем, то, что задержано – в будущем. Мы называем дающее, которое даетподлинное время, скрывающим просветом простирания. Поскольку самопростирание есть дающее, в подлинном времени скрывается дающее давания».[47]

Или же: «В своем следовании чему-либо и усвоении этого Dasein не выходит изсвоей внутренней сферы, в которую здесь-бытие (Dasein) изначальнозаключено, но согласно своему первоначальному способу бытия оно всегданаходится «вне» у встречающегося сущего уже когда-то открытого мира». Вэтих и других отрывках из “Sein und Zeit” с очевидностью говоритвнимательный и сверх-утонченный мыслитель, для которого целью являетсяювелирный анализ нюансов смысла языка, приближающий к «собственномубытия».

Вот знаменитые круги, рассматриваемые как структура человеческого актапонимания.

Das Wesen der Sprach – die Sprache des Wesens. (Сущность языка – язык

сущности, иногда переводят –«сущего»).

Das Wesen der Wahrheit ist die Wahrheit des Wesens. (Сущность истины естьистина сущности, или сущего).

Der Grund des Satzes – der Satz des Grundes.(Основа предложения, илипропозиции, или положения есть пропозиция, или положение, основы).

Das Wesen west, das Un-wesen west nicht.(Сущность сущит, He-сущностьне-сущит).

Или же: die Ziet zeitet. (Время временит).

И необычайно важное, комментаторами не в достаточной степениоцененное:Veritasalsadaequatiorei (creande) adintellectual (divinum) –veritasalsadaequatiointellectus (humani) adrem (creatam). (Истина как приравниваниевещи сотворенной к разуму божественному дает свободу для истины какприравнивания разума человеческого к вещи сотворенной).

Характерно и обыгрывание многозначности слова, где точка отсчета иконечной смысл совпадают в итоге этимологического рассуждения, например:по-немецки heissen означает «звать, называть». (Соответственно, sich heissen –называться). Вопрос “Was heisst denken?” оборачивается вопросом “Was heisstDenken?”, т.е. вместе и наряду с вопросом «Что значит мыслить?» мы имеемвопрос «Что зовет мышление?», «Что его призывает?», – который отсылает наск Бытию. Бытие обращается к мышлению, взыскует его, затребует его.

Мышление – отклик, отзыв, ответ на этот зов бытия, со-ответствие ему.

Другой пример. «Поднять», или «освободить якорь» – Anker lichten –значит не только облегчить, отпустить его на свободу от облекающейсубстанции морского дна и поднять на воздух, но и «осветить, осветлить».Понятия свободы и просвета взаимосвязаны у Хайдеггера, они являютсяэкспликандами онтологизированной истины.

Объяснение экзотическим оборотам «бытие не есть, бытие дано» и «времяне есть, время дано»: этимологически на немецком языке выражение «есть»(«существует») – es gibt – включает формальное подлежащее и глагол в третьемлице единственного числа, буквально «это» («оно») «дает», то есть, некое«это» дарит, или предоставляет, время=бытие. Кому? Человеку, вот-бытию,здесь-бытию, Dasein. При этом «es» как бы «позволяет» «здесь-бытию»помыслить сущее=вещь. Однако оно оставляет скрытым то, что позволяетявить познающему субъекту, Dasein. Бытие дано «как раскрытиеприсутствия», как бытие-в-мире. Для Хайдеггера это присутствие объединяетв себе все, что дает нам «es». «Присутствие» предстает перед нами как идея,как субстанция, как самополагание, как данность, как монада, как все, чтосвязано с историей человечества и его научно-техническим прогрессом, каквсе, что несет нам тревогу – Sorge – в связи с тем, что человек всегдазаглядывает, забегает вперед (sich-vorveg-schon-sein). Хайдеггер называет всеэто «богатством изменения присутствия». И при всем при том Dasein предстаетпассивным респондентом (тем, кто или что отвечает), принимающим ипомысливающим в меру своих возможностей эту ему-данность, бессильнымзаглянуть в ту сферу всеобъемлющего «es», что скрыта за-присутствием. Он называет, как известно, такое давание также посылом: «Давание, которое даеттолько свой дар... мы назовем посылом... бытие, которое дается такимдаванием, будет ниспосланным. Ниспосланным... остается и любое из егоизменений».

Возможно, да; но – кем дано бытие? Что или кто исполняетроль «Es»? Бог? Абсолют? Не-бытие? Прямолинейный ответ изобличил быпрямолинейность вопроса. Сам Хайдеггер нигде не задает его.

Кстати говоря, перейди мы на другой европейский язык, например,английский, и чары рассеялись бы: соответствующий оборот с формальнымподлежащим (there is) в переводе с английского на русский звучит как «таместь», а не «это дает».

Перейдем теперь к идеям о языке, соотношении языка и бытия и бытия-в-мире в текстах постмодернизма. В этой парадигме, резко противопоставившейписьменный язык устной речи, принято считать, что говорящий субъектпредается иллюзиям. Иллюзии автономности своего сознания, иллюзиисуверенности своего Я, иллюзии их независимости и самоценности, а главное – ложным представлениям о естественной связи означающего и означаемого.

Последнее для постмодернистов абсолютно неприемлемо. Устная речь,полагают они, слишком тесно связана с действительностью, «слишкомбезусловна», интимно дана сознанию и как бы репрезентирует его. Графикагораздо искреннее проявляется свою полнейшую условность и позволяетразбить иллюзию связи акустических образов слов с их смыслами, тем более с самими обозначаемыми предметами. Дерридеанская концепция письма«построена скорее на негативном пафосе отталкивания от противного, чем наутверждении какого-либо позитивного положения, и связана с пониманиемписьма как социального института, функционирование которого насквозьпронизано принципом дополнительности».[48] Под этим принципомисследователь направлений постмодернизма, постструктурализма идеконструктивизма И.Ильин понимает подразумеваемую дополнительность в виде архетипа письма – «архиписьмо», или «протописьмо». Это не то письмо,которое мы наивно-реалистически представляем себе как материальнуюфиксацию звуковых языковых знаков в виде текста. Деррида утверждает:«Письмо в целом охватывает всю сферу применения лингвистических знаков.Сама идея конструирования, отсюда и произвольность знаков, немыслима вне и до горизонта письма».[49] Язык никогда не нейтрален, он не является простыми прозрачным поместилищем смысла. С этим нельзя не согласиться; приведемздесь мнение отечественного автора. «Одна из особенностейполифоносемантики – уничтожение автоматизма восприятия произнесенногослова; форма (звуковая оболочка слова) и смысл перестают казаться одним итем же. Звуковая ткань становится буквально осязаемой. Здесь допустимоговорить о «знаке, непрозрачном для значения», о нарочито затрудняемом изамедляемом восприятии, о ступенчатой конструкции... Связь звучания исмысла оказывается условной, брак не навязан – каждый волен приискиватьсебе партнера; но вряд ли возможно установить, кто чьей тенью является:нелепо отрывающийся кусок звучания внезапно проявляет своюбытийственность – и сам стремится притянуть к себе смысл. Возникает как быпротопредмет, точнее – имя, которое еще не стало (и, вероятно, не станет!)именем вещи, но тяготеющее к вещам всей своей звуковой сутью...»[50]

Повторяем, с такими мыслями трудно не согласиться; трудно согласитьсяс манерой Деррида намеренно, как нам кажется, затемнять смысл. Кроме того,письмо постмодернистов всегда в наивысшей мере зависит от текста-субстрата,текста-жертвы, избранной для деконструктивистского анализа.

Апологеты творчества Деррида, например, его издатель Дэвид Вуд,объясняют этот постструктуралистский феномен следующим образом: «Мыможем предположить, например, что прочтения Деррида это сильное чтение,...и что работа Деррида имплицитно дает лицензию на соответствующуюреакцию со стороны тех, кто предлагает могущественную новую программу<agenda>. Такое сравнение, однако, бьет мимо цели. Парадокс сильного чтенияв том, что оно является сильным только именно в той степени, в какой оно ужене чтение, а использование искупительной жертвы <sacrificial victim> для того,чтобы выставить, проявить свою собственную позицию».[51] И далее: «Никого изчитателей Деррида не приглашают принять на борт (т.е., взять на вооружение.–Т.Х.) многообразные измерения его текстов... Но не замечать специфичноститех отношений, которые он устанавливает с другими текстами, не признавать,что Деррида разрабатывает новое пространство чтения, это несомненноозначает провал попытки встретить истинный вызов (и соблазн) его работ».[52]

Апология постмодернистской парадигмы не являлась чуждойотечественным исследователям, как не чужд отечественным писателям ипоэтам сам постмодерн. Приведем здесь мнение видного литературногокритика Б.Останина. Он пишет об авторах 90-х годов: «Слишком, слишкоммного разных традиций. Где остановиться? Как далеко погружаться в глубьвремен, расширяться в даль стран?..Предчувствую в поэзии 90-х годов непророческую речь и не политический демарш (с его осуждающимисуждениями), а ТЕКСТ ПОВЫШЕННОГО ВНИМАНИЯ и служениевестническое... Для чего ТРАДИЦИЯ? Для заимствования. Для узнавания. Дляпреодоления. И еще десятки ответов, включая коленопреклоненные».[53]

И далееплакатные формулы:

НОВАЯ ЭКЛЕКТИКА, РЕТРО-АВАНГАРД, ПОСТМОДЕРНИЗМ (авангард как классика)

ПОСТМОДЕРНИЗМ как практическое использование готовых форм,стилей, культур.

Из этих формул дефиниция постмодернизма как классики авангардакажется наиболее интересной. Вероятно, в свете новейших исследований ееможно было бы дополнить формулой ПОСТМОДЕРНИЗМ это КЛАССИКААНДЕГРАУНДА. Впрочем, это актуально не столько для западных стран,сколько для нас. Это реакция на положение в отечественной литературе,которая, по словам того же Останина, «обслуживает самые разные нуждынародонаселения: мистические, богословские, философские, моральные,исторические, политические... и где-то на предпоследнем месте:художественные... За долгие годы чиновно-литературной службы поэтическийязык настолько усреднился и вытерся, что его просто перестали замечать.Допустимо ли бытовую честность принимать за ХУДОЖЕСТВЕННУЮПРАВДУ?» (С. 86)

Даже если дело обстоит не так плохо, тем не менее, как замечает И. Ильин,«...проявления маргинализма – специфического фактора именно модернистско-современного модуса мышления, скорее даже самоощущения, творческойинтеллигенции... позиция нравственного протеста и неприятия окружающегомира, всеобщей контестации, которая стала отличительной чертой именномодернистского художника... Маргинализм как сознательная установка напериферийность по отношению к обществу в целом, в том числе и к егоморали, всегда порождала пристальный интерес и к «пограничнойнравственности». /Это/ жажда эксперимента, искус любопытства и познания,часто любой ценой и в любой ранее считавшейся запретной, табуированнойобласти».[54]

Таковы проявления специфики отношения языка и бытия-в-мире –для людей искусства, вообще творческой интеллигенции, в нашейстране.

Подводя итоги данного раздела, который в значительной мере являетсяитоговым и для всей работы, обратимся еще раз к идеям одного из лидеровсовременной философии, Поля Рикёра.

В «Конфликте интерпретаций» он задается риторическими вопросами:«Не лучше ли будет, если мы отныне начнем исходить из производных формпонимания и в них самих отыскивать признаки того, что делает ихпроизводными? Это означает, что точка отсчета находится в том плане, гдеосуществляется понимание, то есть в плане языка... Не в самом ли языке опять надо искать указания, что понимание является способом бытия?»[55] Ведь Аналитика Dasein приводит к пониманию, через которое и в котором это бытиепонимает себя как бытие.

Философ выражает убеждение, что изначально и только в языкевыражается всякое онтическое и онтологическое понимание. Поэтому именно вязыковой семантике надо искать ось для сопоставления и соотнесенияэлементов герменевтического поля.

Рикер объясняет, что трудность перехода от понимания вгносеологическом (эпистемологическом, позитивистском) смысле кпониманию в экзистенциалистском (и герменевтическом) смысле заключается в следующем. Субъект, который, интерпретируя знаки, интерпретирует этимсебя, в том числе и для себя самого, не должен рассматриваться как Cogito:«Это – существующий (выделено нами. –Т.Х.), который через истолкованиесвоей жизни открывает, что он находится в бытии до того, как полагает себя ирасполагает собой. Так герменевтика открывает способ существования,который остается от начала и до конца интерпретированным бытием».[56]

Следующую же мысль Рикера можно прямо считать программной: «Однатолько рефлексия, уничтожая себя как рефлексию, может привести контологическим корням понимания. Но как раз это и происходит в языке и вдвижении рефлексии. Таков тот трудный путь, каким мы будем следовать». (Там же).

Главный вывод данного раздела таков: лишь в языке и в нем одномсодержатся не только возможности всех интерпретаций, но через истолкованиебытия-в-мире в нем содержится и само это бытие в мире. Интерпретированноебытие – способ существования человека. В языке рефлексия, убывая,возвращает нас к «онтологическим корням понимания».