Глава третья. В последний, двадцать восьмой, день месяца Сетей, иными словами, в канун первой Недели Провозглашения

(164 часа до)

В последний, двадцать восьмой, день месяца Сетей, иными словами, в канун первой Недели Провозглашения, в двадцать два часа с минутами в Текнисе, на углу Шестой Юго‑Восточной Спицы и Третьего Внутреннего Обода (в том месте, где он носит название Сквера Четырех Единиц), случилось необычное. На широком тротуаре, по которому двигалось еще довольно много прохожих (движение в столице иссякает обычно к двадцати трем), вдруг возникла какая‑то сутолока. Шагавшая по своей стороне тротуара, среди многих других, техналь первого рабочего срока, чей вид не вызывал никаких сомнений относительно ее состояния, оказалась на деле неисправной; внезапно, ни с того ни с сего, она участила ритм дыхания, сбилась с нормального темпа движения, создавая тем самым неудобства для двигавшихся вслед за ней, несколько раз, уже совсем остановившись, переступила ногами – и медленно опустилась на тротуар; мгновение удержалась в сидячем положении, а затем и вовсе улеглась горизонтально – не то чтобы поперек тротуара, но наискось, так что приходилось переступать через нее, чтобы задержка движения не стала серьезной.

Несколько шедших позади нее технетов и техналей так и сделали, и это было вполне обычно и естественно, потому что никто из них не принадлежал к Службе исправности. Однако шедший в нескольких метрах за ними технет неожиданно и неоправданно увеличил скорость и опасно устремился вперед, для чего ему пришлось войти в соприкосновение с передними; они еще не успели отреагировать на его действия, как он уже поравнялся с упавшей техналью, резко остановился, опустился на колени, обнял ее за плечи и начал приподнимать с тротуара – хотя ничто в его облике, начиная с цвета комбинезона, не говорило о принадлежности ни к Службе исправности, ни к Системе порядка. Да, именно опустился на колени рядом с нею, окончательно прервав движение по тротуару, обнял и начал поднимать, не имея на то никакого права.

Он подсунул ладони под плечи упавшей и ощутил тепло ее тела. Приподнял ее, чтобы удержать в сидячем положении; сильно подул ей в лицо – ничего другого и не сделать было. Она медленно открыла глаза, большие, карие.

– Вам плохо? – Но тут же он поправился: – Вы неисправны?

– Я… Трудно дышать… я… – Но тут во взгляде ее зажегся страх. – Я исправна, совершенно исправна, прошу вас…

– Я помогу вам.

– Прошу вас… Это случайность, у меня все в порядке, уверяю…

– Но я ведь ничего…

Ее взгляд, только что еще туманный, прояснился.

– Вы… не слис? Нет, вижу… И не сипо? Но тогда…

От нее исходил тонкий, горьковатый запах, и технет, стоявший на коленях, невольно вдохнул поглубже. Кто‑то, чтобы пройти, толкнул его коленом, чья‑то куртка мазнула по голове.

– Вставайте, вы можете? Поднимитесь же! Как вас зовут?

– Нет, голова кружится… Но вам нельзя…

– Я провожу вас – вам снова может стать дурно…

Кто‑то с силой сжал его плечо. Технет поднял голову. То был слис. Второй остановился в двух шагах. Слисы всегда прибывали не позже чем через пять‑шесть минут после проявления неисправности. И всегда не менее чем вдвоем.

– Встаньте, – голос слиса был, как и полагается, ровен и негромок. – Ваш номер? Постоянное место? Когда возникла неисправность? При каких обстоятельствах?

Слис смотрел не на техналь, а на него – и спрашивал, следовательно, о его неисправности.

– Я в порядке, слис.

– Вы неисправны. Номер? Место Реализации Смысла?

Он еще стоял на коленях, ни слова не говоря в ответ.

Пальцы слиса на плече технета сжались жестче.

– Встать.

– Слис, я…

Второй слис шагнул к нему.

– Встать!

Тут и произошло, собственно, необычное – потому что неисправность, постигшая технета прямо на улице, вовсе не такая уж большая редкость. Невероятное заключалось не в этом.

Коленопреклоненный технет осторожно снял ладони с плеч неисправной технали – она не опустилась после этого на тротуар, но усидела, опершись на руки, – и начал подниматься во весь рост.

Но вместо того, чтобы выпрямиться и застыть, ожидая дальнейших указаний слиса, технет, разгибая колени и еще согнутый в пояснице, неожиданно и резко, головой вперед, рванулся в сторону, пружинно оттолкнувшись ногами.

Это было – да, это было неповиновение. Серьезнейшая неисправность, которая могла, и даже должна была привести к…

Нарушая общепринятый и привычно размеренный ритм пешего хождения, неисправный технет мчался по тротуару, петляя и все же натыкаясь на идущих, выскакивая то и дело на полосу встречного хождения, пугая горожан резкостью и непредсказуемостью движений, тем более странных, что лицо бегущего стремглав технета сохраняло общепринятое невозмутимое выражение, и только глаза метались. Лишь несколько долей секунды истекло с мгновения, когда он рванулся – и оба слиса кинулись вдогон ему, почти точно повторяя его маневры, без стеснения проламываясь сквозь колонну и не произнося при этом ни звука в свое извинение. Лица их были точно так же невозмутимы, как и у бежавшего, лишь чиркали подошвы по асфальту и отработанный воздух с громким шорохом вырывался из предназначенных для окислительного процесса отверстий на лицах в наступившей вдруг тишине; по сторонам все уже остановились, не рискуя продолжать движение в такой непонятности. Но за те доли секунды, на которые беглец опередил слисов, он успел вырваться вперед на десяток метров, и еще потом чуть увеличил дистанцию, пока те двое набирали скорость; зато потом расстояние между ними стало заметно сокращаться, и ясно было, что надолго эта погоня не затянется.

Так и получилось – вернее, если быть по‑технетски точным, не совсем, но почти так. Убегавший, вынесшись уже на самое острие угла Спицы и Обода, вдруг каменно застыл на месте, сколь бы это ни представлялось невероятным при его скорости; застыл, и только как бы волна от его движения покатилась дальше, а сам он словно сложился вдруг, присел на корточки, сразу же скрывшись от наблюдения поверх голов – и исчез, совсем исчез. Во всяком случае, когда слисы подбежали и тоже остановились – не так, впрочем, круто, – и стали смотреть сперва под ноги, а потом по сторонам, его уже не было видно. Это при том, что по проезжей части машины шли в затылок одна другой (близился час покоя, и все, кто еще не был в местах нерабочего пребывания, торопились туда) и ни одной подворотни не случилось по соседству, куда беглец мог бы укрыться. Был, правда, подъезд – но дверь его все время так и оставалась закрытой и, кто знает, может быть даже запертой. И тем не менее, аварийный технет исчез, вопреки всем вероятностям. Осмотревшись, слисы встретились взглядами; не будь они технетами, во взглядах наверняка мелькнула бы растерянность, – но они были, и глаза их выразили всего лишь признание факта, приятие неудачи. Постояв на месте менее двух секунд, они согласно повернулись и двинулись от Сквера обратно – туда, где неисправная техналь нуждалась в помощи. Теперь они шагали столь же размеренно, как и все остальные, как бы невольно попав в такт неслышимой музыке. Все было хорошо, мерно, ровно, однако невезение есть род беды, и потому тоже не приходит в одиночку; применительно к сегодняшним событиям это означает, что неисправной технали на месте также не оказалось, и никакого следа, а спросить было не у кого, очевидцев не нашлось, потому что технетам быть очевидцами не полагается; если же им нужно что‑то увидеть, их об этом предупреждают заранее, и чаще всего достаточно оказывается самого предупреждения, а видеть становится не обязательным. Так или иначе, слисы на сей раз не смогли похвалиться успехом. Но и неудач своих они не скрывают, и можно быть уверенным, что в их сегодняшнем отчете будут и сведения о двух неисправных технетах разного пола, уклонившихся от оказания помощи. Это значит, что начнется розыск нарушителей, так что инцидент никак нельзя полагать исчерпанным.

Пока же больше ничего не произошло, если не считать того не шепота даже, но как бы дуновения, что побежало сразу во все стороны от перекрестка: «Человек это был! Человек!» – и один‑другой технет рискнул оглянуться, как бы случайно, невзначай, потому что порядочный технет смотрит только перед собой, и никак не в стороны. Оглядывались; но все спокойно было вокруг.

(162 часа до)

Он осторожно втиснулся между невысокой кирпичной стенкой и мусорными контейнерами, опустился на грязный асфальт, перевел дыхание. Прислушался, но вокруг было тихо – а погоня не бывает беззвучной, – и ощутил вдруг, как мелко задрожали руки, и позволил себе на несколько минут расслабиться: нервы требовали. Только на лице по‑прежнему висело безразличие – как вывеска, свидетельствующая о полном благополучии. Он даже прикрыл глаза, хотя сейчас ему лучше бы двигаться, давая выход волнению; однако технеты не совершают лишних действий, и потому им не свойственно метаться по улице из конца в конец; глаз вокруг много, заметят и сообщат…

«На грани провала, – думал Милов о себе, пытаясь увидеть все так, словно не сам он то был, но кто‑то другой, незнакомый, далекий, а ему следовало лишь спокойно оценить ситуацию и сделать вывод. Не получалось, однако же; все‑таки с ним это происходило, а не с воображаемым чужаком. – На грани провала, а может быть, уже и за гранью. И как все просто оказалось! Тебе чудилось, что ты полностью сумел забыть все, что полагалось забыть, отрешиться от того, от чего необходимо было отрешиться. Но есть же что‑то такое – человеческое – от чего избавиться нельзя, можно подавить в себе усилием – но для этого надо успеть осознать надобность такого подавления, а если не успеваешь – действует автоматизм, не технетский – наш, человеческий автоматизм; и вот ты бросаешься на помощь упавшей женщине, и в этот миг куда‑то проваливается твердое знание того, что технеты так не поступают, каждый технет знает о себе и всех остальных, что они – лишь машины, и если в какой‑то из них возникла неисправность, заботы надо предоставить специалистам, самим же – спокойно следовать своим путем: все, что происходит за пределами твоих предписаний, тебя не касается – вот альфа и омега, вот стержень технецианской мудрости, их конституция, их священное писание. А исправностью технетов занимаются слисы и ремсы – Служба исправности и Ремонтная служба. Слисы и ремсы. Твое же дело – спокойно пройти мимо…

Вот черт, – подумал Милов, – вот всю жизнь так: когда нужно поторопиться, на тебя нападает стих размышлять; шевелишь мозгами, когда нужно шевелить ногами, а бывает и наоборот. Сейчас надо исходить из того, что внешний номер твой запомнили, и с минуты на минуту нагрянут, чтобы забрать тебя и сдать в ремонт. А уж там в два счета разберутся в том, кто ты таков на самом деле: это ведь только мне кажется, что разницы нет, а она есть, просто я ее не улавливаю. Давай, давай, в темпе, думать будешь потом, в безопасности…»

Где обретет он эту безопасность, Милов совершенно не знал, однако было ему ясно, что сейчас более опасного места, чем этот вот закоулок, ему во всем Текнисе (ранее называвшемся Омнисом) не найти. Правда, закоулок этот был не первым горячим местечком; пожалуй, самой большой опасности Милов подвергался (или мог подвергнуться) полчаса тому назад, когда, оказавшись, наконец, в городе, пешком направился по тому адресу, где его должны были ждать, принять, снабдить необходимой информацией и прочим, что могло ему понадобиться. Он шел не прямым путем, сворачивая по давно знакомым улицам вправо, влево, и снова вправо, и опять влево, привычно стараясь выделить из прохожих возможного преследователя; хвоста он, однако же, не обнаружил и благополучно добрался до нужного места – старого особнячка в запрудной части Текниса. Но тут везение и кончилось. Дом был явно нежилым, он кричал об этом заколоченными дверьми и окнами, дорожка, что вела к нему от калитки, заросла травой, створки ворот были чуть ли не навек соединены строительными скобами – ну, и так далее. Конечно, это само по себе могло ничего плохого и не значить: явка на исключалась и в необитаемом доме – но только не в этом случае: Милов был заранее предупрежден, что в доме живут, и хорошо помнил, что ему понадобится сказать при встрече и что услышать в ответ, прежде чем довериться. Но тут некому было сказать и не от кого услышать, а это могло означать лишь, что явка перестала существовать уже достаточно давно. Тротуар перед воротами был выщерблен; очень удобно, чтобы слегка споткнуться и, восстанавливая равновесие, метнуть взгляд назад. Никого; только какое‑то существо женского пола метрах в тридцати позади него – шагает, тупо глядя перед собой. Милов постоял, отряхивая с колен воображаемую пыль. Когда взглянул снова – женщины не оказалось более: свернула в переулок, надо полагать. Позади – чисто.

Он оценил обстановку и принял решение, не замедляя шага, прошел мимо домика и двинулся дальше, чтобы найти вторую связь (и последнюю), на которую мог рассчитывать в этом городе. Встреча должна была состояться в центре, и именно туда он и направлялся, когда случился этот эпизод с неисправной техналью, в результате которого Милов оказался в помойном закоулке, куда, к счастью, погоня за ним не последовала.

Он медленно встал. Отряхнулся. Проверил, хранит ли его лицо выражение спокойного равнодушия ко всему на свете; оно хранило. Хоть этому успел научиться… Близ свалки не было ничего подозрительного – прохожих виднелось мало, дисциплинированные технеты выполняли предписанные им в этот час действия в установленных для этого местах. Милов глубоко втянул воздух и пошел – ритмично, размеренно, как здесь только и полагалось.

(162 часа до)

Двигался он по направлению к центру города. Надо было добраться до мест, где технетов на улицах больше: в толпе легче исчезнуть, а другого укрытия у него сейчас не было. Он не очень понимал, откуда берется на центральных улицах такое множество технетов – в часы, официально называвшиеся Временем Реализации Смысла, они должны были находиться при своем деле – и тем не менее, тут весь день колыхалась толпа. Однако что он вообще успел узнать о здешней жизни? Самые азы, да и то не все. Так что спешить с выводами не следовало.

Он спокойно, загнав тревогу глубоко в подсознание, шагал, не нагоняя впереди идущих и не отставая от них. Глаза – строго вперед, голова гордо поднята: ты горд уже тем, что являешься технетом, независимо от того, какое место занимаешь в технетском обществе. А в процессе перемещения тебя интересуют только две вещи: пункт, из которого ты вышел, и тот, куда должен прибыть в назначенное время. Все остальное – не твое дело. Поэтому даже простое человеческое любопытство удовлетворять приходилось украдкой, скашивая глаза в стороны или вверх до последнего предела, до боли.

Тем не менее, он успевал увидеть многое – и увиденное заставляло думать больше и быстрее – настолько оно порой оказывалось неожиданным.

То был тот самый город, в котором он прожил десятки лет – и совершенно другой в то же время, до боли знакомый – и до боли чужой. Не так, как бывает знакомым и одновременно чужим встреченный через десятилетия человек, в лице которого знакомые черты не сразу угадываются за резкой ретушью возраста; но, скажем, скорее так, как узнаешь – и все же не узнаешь человека, с которым вместе носил солдатскую форму, стиравшую социальные различия, а потом вдруг увидел его в штатском, после дембеля, – и понял вдруг, что вы совсем из разных этажей жизни, и равенство ваше перед законом и сержантом было хрупким, а скорее – его и вовсе не было, оно лишь мерещилось. Так и с этим городом оказалось. Он как бы переоделся в то, что ему более пристало – и стал высокомерным и чужим, и не для одного лишь Милова (что было бы вполне естественным), но и для всего того технетства, что дефилировало сейчас по улицам, ничего не выражающим взглядом проскальзывая по неожиданно богатым витринам, по шуршавшим мимо автомобилям – американским, немецким, японским, французским, итальянским (кто в них разъезжает, интересно? – мельком подумалось ему), по фигурам полицейских на перекрестках (они назывались здесь регсами, Регулировочной службой, это Милов уже успел узнать, как и немало других полезных вещей). Словом, город похож был на любую другую столицу маленького государства, населенного людьми; только на улицах – и в магазинах, и в автомобилях – были не люди. Милов впервые по‑настоящему не то что понял это (понимал он и раньше – теоретически), но почувствовал кожей и всем нутром, как чувствуешь, выйдя на улицу, что стоит мороз – хотя ты узнал это раньше, поглядев на градусник за окном; понял – и отчего‑то ему на миг стало страшно.

Он успел уже, в этих впечатлениях и размышлениях, дойти до центра, и сейчас все тем же размеренным шагом миновал Центральный фонтан, который в городе всегда называли просто Фонтаном, хотя был он далеко не единственным. Неожиданно вспомнилось, как давным‑давно, в прошлой жизни (которой, быть может, на самом деле и не было вовсе?) он назначил милой девушке из своей школы свидание вот у этого самого фонтана – и забегался по городу, забыл и не пришел, а потом спохватился и кинулся к ней домой, долго скребся под дверью, слыша, что она дома, – но она не отворила; много всяких воспоминаний можно было бы сейчас вызвать из небытия, но этого совершенно не нужно было делать, напротив – следовало забыть о мысли, что этот город когда‑то был твоим, а помнить, что нынче он чужой, враждебный, угрожающий, и всё, что ты знаешь о нем, есть всего лишь оперативная информация, нужная по делу, и только так можно ею пользоваться.

Информации же вокруг имелось в избытке. Можно было просто‑таки купаться в ней, есть ее, пить, поглощать гектолитрами.

Судя по множеству изречений и транспарантов, в изобилии украшавших улицы, все технеты были равны, поскольку были произведены на свет одним и тем же образом, не имели ни родителей, ни детей, и общим родителем, от которого все они наследовали одно и то же, считалось государство, не знавшее любимых или нелюбимых сыновей и дочерей – все были одинаковы. И им самим, каждому технету, наследовало тоже государство, они ничего не копили, потому что в конечном итоге всё возвращалось к истоку, причине и обладателю всего – к Технеции. Это была, безусловно, очень ценная информация, потому что психология жителей любой страны основывается прежде всего на их отношении к собственности; у технетов же должно было иметься что‑то вроде психологии; пусть они были всего лишь подобием людей – значит, хотя бы подобие психологии тоже существовало. И проявлялось наверняка и в этих самых лозунгах – хотя, как прекрасно знал Милов, содержание официальных формулировок нередко не только не соответствует истинным мыслям населения, но прямо противоречит им. И все‑таки в любом случае начинать следовало с официального, чтобы потом либо принимать его как истину, либо же использовать от противного. То, что он видел на улицах, не очень вязалось с идеей равенства и ненакопительства. Конечно, не для такого анализа был он сюда заслан, но и эту информацию никак нельзя было назвать излишней.

Черным по белому, лозунги всё тянулись по сторонам, однообразные, располагавшиеся сериями; прочитав одну такую серию, можно было не тратить времени на остальные. Были они просты и рассчитаны на легкое запоминание, не заставляли думать, но утверждали непреложные истины. «Мы пришли на смену людям. Люди владели Землей сто тысяч лет, у нас впереди – миллион». «Людское – устарело. Несите в мир новое. Все новое – технетское. Все технетское – новое». «Люди уходят. Долг технетов – помочь им уйти». «Гуманизм – недостаток рационального мышления. Технецизм есть рациональное мышление, реализованное на практике». «Технетов мало. Но Земля содрогается от их поступи». «Технет – высшее существо во Вселенной». В содержание надписей можно было не вдумываться, но звучали они приятно. «Счастье – это спокойствие и единообразие. Технеция – мир счастья». И так далее. Это было уж и совсем оптимистично.

Были, правда, и другие надписи – вернее, следы их: написанные черным или синим на стенах домов, надписи эти были тщательно замазаны, но местами проступали отдельные слова, а то и целые фразы. «Ассимилируемся среди…» «Мы подобны людям. Почему же нам не быть людьми?». «Вернем…» – дальше было неразличимо, может быть, слово было «Вернемся», теперь уже нельзя было угадать. Но, во всяком случае, существовало здесь, выходит, и другое направление мыслей – и не казалось невероятным, что именно с проявлением иных мнений были связаны следы беспорядков. Правда, пока нельзя было сказать, принадлежали оппозиционные идеи технетам, или, может быть, то были попытки уцелевших тут людей вернуть прошлое? «Ну, поживем – увидим… – думал Милов как‑то отстраненно, словно все это его не касалось. – Не могу сказать, что мне здесь очень уж нравится, скорее наоборот; может быть, память мешает увидеть все это непредвзятым зрением – память о том, как здесь было когда‑то, при людском правлении, хотя теперь, задним числом, понимаешь, что начала технецизма существовали уже и тогда, только носителями их в ту пору были люди, технетов просто еще не успели изобрести. Не нравится мне. Но ведь я – человек, таким родился и таким умру». Такие мысли приходили в голову Милову, пока он в общепринятом ритме продвигался по центру Текниса, бывшего Омниса.

Он дошел до ближайшего перекрестка. Дождавшись разрешающего сигнала, перешел на другую сторону улицы и двинулся в обратном направлении. В его распоряжении оставалось еще несколько минут, и это время он должен был провести так, чтобы не обратить на себя ничьего внимания. Технет среди технетов; таким он должен был представляться любому.

«И, быть может, раньше умру, чем мне хотелось бы, – подумал он. – Конечно, если бы я располагал временем всё обдумать как следует, я даже и за такие деньги не пошел бы на авантюру, какой эта операция на поверку оказывается. Да и так не пошел бы за деньги; но если есть хоть какая‑то надежда разобраться – не с людьми, это проблема не такая уж срочная, и не с технологией изготовления андроидов: тут тоже несколько недель туда или сюда ничего не решают; но если то, о чем мне говорили, действительно должно произойти – теперь уже через… через сто шестьдесят часов примерно – то вот это такая вещь, ради которой можно и рискнуть собственным долголетием. Несмотря на то, что шансов выпутаться из этой истории у меня, откровенно говоря, до прискорбия мало. Уже почти сутки, как я в стране, а еще совершенно не представляю, с чего начать. Тупик. Окажись я таким образом в любом нормальном государстве со столь же затрудненным выездом – нашел бы какую‑то, пусть неофициальную поддержку в посольстве или хотя бы консульстве; или отыскал бы наверняка бывших соотечественников – их сейчас по всему миру пораскидано, и они если даже не помогли бы практически, то по крайней мере снабдили нужной информацией, чтобы представить, что здесь возможно, а что совершенно исключается. И они наверняка есть, только – где? Они ведь – люди… Впору мне уподобиться Диогену – включить фонарик и отправиться на поиски человека.

Только не затянулись бы эти поиски, – думал он дальше. – Едва успею начать – и сцапают меня, жизнерадостного, и придет мне конец. Ведь, если исходить из того, что мне уже известно, я, не успев и двух шагов сделать, уже оказался в розыске; это чревато опасностями. Собственно говоря, не так уж и мало я прожил, в прежние времена люди в моем возрасте считались стариками – да и были ими, наверное; а я вот себя таковым не чувствую, но это – мое личное дело, а объективно – мне даже не очень обидно будет помереть. Объективно, окулярно… Идиотские какие‑то слова. Слишком много слов. Вот технеты молодцы: из того языка, что они благополучно унаследовали от своих создателей, оставили, по‑моему, слов пятьсот, от силы пятьсот пятьдесят – и прекрасно ими обходятся, не засоряя пространства лишней лексикой…

А впрочем (пришло ему в голову), какого черта возникли вдруг такие настроения? Ведь вот из уличного происшествия ты все же выкрутился без особых усилий, профессионал как‑никак?..»

(159 часов до)

Все же он был внутренне напряжен до предела, хотя всеми доступными ему способами убедился в том, что непосредственной опасности для него сейчас не было. Однако, как острил порою тот же Мерцалов, по старой, придуманной Миловым кличке – Рокамболь с карамболями, – «пережженного Бог пережжет».

Отступая на несколько метров, фонтан по‑прежнему окружали скамейки, предназначенные для отдыха гуляющих в центре города – главным образом приезжих, каких прежде в Омнисе бывало множество. Сейчас с гостями обстояло, надо полагать, скудно, однако скамейки отнюдь не пустовали. Видимо, и человеческое стремление побыть вблизи свободно играющей воды оказалось не чуждым сменившей их расе. Найти место, чтобы присесть, оказалось не так уж просто.

Тем более, что нужна ему была не любая скамейка, а весьма определенная. Третья от аллеи.

Она тоже была занята технетами. Хотя если бы сидевшая с краю женщина (для удобства Милов про себя назвал техналь женщиной) сняла со скамейки свою объемистую дорожную сумку, место оказалось бы. Но Милов успел уже понять, что обратиться с подобной просьбой было бы не по‑технетски: повод был слишком незначительным, чтобы вступить в контакт. Технеты не любили контактов. Он уже примирился с тем, что присесть ему не удастся, и сделал шаг в сторону, когда техналь, окинув его быстрым взглядом, после мгновенного колебания с некоторым усилием приподняла сумку и опустила на землю перед собой. В следующее мгновение она сделала приглашающий жест.

Кивнув в знак благодарности, он подошел и уселся. И только тут узнал ее.

То была та самая, что на миг почувствовала себя дурно на улице. Из‑за которой он едва не попал в переплет.

Вряд ли это могло быть случайностью… Постой, постой. Там, перед проваленной явкой, тоже была женщина. Конечно, разглядеть ее лица Милов не успел: некогда было пялиться. Но фигура, но движения, насколько он успел заметить и то, и другое… Нет, он не мог с уверенностью сказать, что то была она. Но и противоположного не стал бы утверждать. Но если там была действительно она…

Эта мысль ударила его, как током. Несомненно, в этой неожиданной (для него, по крайней мере) встрече таилась опасность. Может быть и сценка с ее обмороком и падением – это все было подстроено?

Милов хотел уже встать и уйти, – к счастью, ему не пришлось бы объяснять этот поступок, – но техналь опередила его.

– Я узнала тебя, – произнесла она негромким, невыразительным голосом. – Ты хотел помочь мне. Спасибо.

Сказанное ею «ты» удивило его. А также и выражение благодарности. Ему почему‑то казалось, что такое чувство не должно проявляться у роботов. Но почти сразу он сообразил, что формы вежливости, очевидно, в Технеции были утрачены, а вот понятие о благодарности уцелело.

– Я рад, что с тобой ничего не случилось, – сказал он в ответ.

– Ничего, – подтвердила она. – Но я и на самом деле исправна. И было бы неправильно, если бы они меня забрали.

– Конечно, – согласился Милов.

У него не было желания продолжать разговор. Он пришел сюда не для того, чтобы заводить знакомство неизвестно с кем. Ему предстояло ждать пятнадцать минут, и если ничего не случится – исчезнуть на сутки, до этого же часа завтра.

Только вот куда исчезнуть – он не знал. И надеялся, что сидит тут не напрасно: если встреча состоится, то ему подскажут, куда деваться. Если же нет…

Но ему сейчас не хотелось думать об этом варианте. Несколько оставшихся минут он предпочитал провести спокойно, не огорчая себя ненужными предположениями, которых можно было бы на ходу сконструировать великое множество. И он сидел спокойно и безмолвно, позволяя двигаться лишь глазам, быстро и тщательно ощупывавшим каждого прохожего – и всякий раз не находившим того, что было ему нужно. Раз‑другой он уже запел было песенку – однако вовремя спохватился и, как говорится, проглотил язык.

Сидевшая рядом техналь также хранила молчание и оставалась неподвижной. Однако за эти несколько минут она дважды взглянула на часы. Возможно, она отдыхала здесь перед работой и время, каким она располагала, кончилось. А может быть, ей просто надоело сидеть без дела. Технеты – помнил Милов сообщенное ему при подготовке – не любят праздности.

Техналь встала со скамейки как раз в тот миг, когда четверть часа, отведенная Милову для ожидания, истекла. Встала и пошла, молча, даже не оглянувшись на него, не кивнув на прощание. Да, вежливость здесь явно не была в чести.

Встала и пошла? Значит, она не для того сидела здесь, чтобы приглядывать за ним? И там, перед особнячком, оказалась случайно?

Решение пришло к нему неожиданно. Милов позволил ей отойти на несколько шагов, потом поднялся и пошел вслед за нею.

Ему ведь все равно было, куда идти, потому что идти было некуда. Когда они вышли на тротуар и включились в общий ритм, он немного приблизился к ней, чтобы не потерять ее из виду, и на ходу размышлял о возможных достоинствах и еще более возможных недостатках того плана, который только что возник в его голове.

Но продумать как следует не успел. Потому что техналь, словно спиной ощутив его присутствие по соседству, неожиданно сделала шаг в сторону, пропустила вперед четырех, находившихся между ними, и оказалась рядом с Миловым. Он постарался не выказать удивления и не сбиться с ритма.

– Зачем ты пошел за мной? – спросила она.

Милов, не колеблясь, ответил:

– У меня трудности.

Они переговаривались негромко, ступая в ногу.

– И что же?

– Меня ищут потому, что я хотел помочь тебе. Думают, что я неисправен. Я не могу идти домой.

– Возможно.

– Я хотел помочь тебе!

– Не спорю. Я знаю.

– Тогда помоги мне.

– Как?

– Мне надо где‑то укрыться до завтра.

– Где?

– Там, где меня не найдут. Все равно. В подвале, на чердаке, в сарае, кладовой… безразлично.

Несколько шагов она молчала.

– Хорошо. Ты и вправду помог мне. Не погонись слисы за тобой, они схватили бы меня. И отправили бы на переналадку. А у меня есть дела в городе. И вообще…

– Ты меня выручишь?

– Попытаюсь. Иди за мной. Только не рядом. Когда нужно будет, я тебя позову. Старайся не отставать.

– Я не отстану, – заверил Милов.

(158 часов до)

Слишком мало времени минуло с тех пор, как технеты создали в стране свое государство, так что не удивительно, что города – и Текнис в том числе – остались в общем такими же, какими были при людях, и то, что бросилось в глаза Милову в центре – где преобладали черты, наскоро заимствованные у традиционно рыночных держав (а перенимается в первую очередь, естественно, самое поверхностное – и потому определяющее не суть дела, а лишь видимость ее, и далеко не самое лучшее) – вовсе не замечалось уже в каком‑то полукилометре от того же фонтана. Иными словами, технеты жили там же и в общем так же, как делали это прежние обитатели домов и квартир. Быть может, теория новой расы и предусматривала в дальнейшем строительство обширных общежитий или казарм, что наиболее соответствовало бы машинному бытию, но даже и в государстве роботов строительство продолжало стоить денег, и даже в государстве роботов в деньгах на строительство ощущался постоянный недостаток. Это Милов понял еще раньше, так что сейчас, войдя вместе с техналью в ее обиталище и затворив за собой дверь, он нимало не удивился увиденному. Если он и не ожидал чего‑то, то разве что слов, которые произнесла техналь, едва переступив порог:

– Благодарность и слава Технеции за кров и жизнь…

Остальное же всё показалось Милову как бы уже виденным, давно и не раз. Точно в такой же комнатке жила бы одинокая представительница людского, а не технетского рода: в небольшой, тесно уставленной всякими необходимыми в быту вещами, достаточно темной (снаружи перед окном первого этажа узкая полоса земли была засажена разросшимися кустами, посаженными, надо думать, еще прежними жителями), но по‑своему уютной; впрочем, Милову сейчас наверняка показались бы уютными любые четыре стены, в которых можно было укрыться от возможного наблюдения и хоть немного перевести дыхание. Повинуясь жесту хозяйки, он протиснулся между диваном и шкафом и с удовольствием уселся на стул возле небольшого стола, на котором, к некоторому своему удивлению, Милов увидел телефон и механически запомнил написанный в рамочке номер. Больше ничего интересного не было. Милов расслабился и почувствовал, что изрядно устал и ничего не имел бы против и более серьезного отдыха. А перед таким отдыхом – и это Милов тоже ощутил весьма недвусмысленно – он не отказался бы и от предложения съесть что‑нибудь, и чем больше, тем лучше.

Однако такого предложения не последовало. Похоже, что приведя нового знакомца к себе и усадив на стул, хозяйка комнаты сочла свою миссию выполненной и долг погашенным, и потому перестала обращать на него вообще какое бы то ни было внимание. Правда, и сама она не стала ни есть, ни пить (возможно, технетам и не полагалось держать дома съестное); действуя так, словно кроме нее в комнате никого не было, она сняла куртку, а затем и джинсы, в которых была на улице (при этом Милов скромно потупил взор, однако техналь даже и не покосилась в его сторону, так что при желании он мог глазеть на нее сколько угодно) и накинула домашний халатик точно так же, как это сделала бы обычная женщина. Потом села в углу дивана, откинулась на спинку и закрыла глаза. Похоже было, что отключилась. Возможно, технеты были снабжены специальным устройством, позволявшим им выключаться, когда никаких действий не требовалось – просто ради экономии энергии. Это было целесообразно, и Милов на миг пожалел, что люди – и он в том числе – подобным механизмом не обладают и вынуждены расходовать энергию даже во сне.

Улочка, на которой стоял этот старый трехэтажный дом с первым каменным, а остальными – бревенчатыми этажами, с обширным двором, по периметру которого теснились то ли сараи, то ли гаражи, в далеком прошлом являвшимися, похоже, конюшнями, – улочка была глухой, и когда оба находившихся в комнатке существа устроились на своих местах и перестали производить какой‑либо шум, их окружила глубочайшая тишина, в которой, если вслушаться, наверняка можно было бы уловить, как шуршит, утекая безвозвратно, время, и еще – как подкрадывается сон. «Сон идет на мягких лапах…» – вспомнил Милов стихи времен своего детства, и ненадолго увидел себя ребенком в московском переулке, около дома, в котором тогда жил – себя в толстой шубейке и круглой меховой шапке, с лопаткой для снега в руке; длинная машина «линкольн» остановилась напротив дома и громко сказала: «Олулэ» – так воспринимал он звуки ее клаксона в то время… Сигнал повторился – Милов встрепенулся, сон отпрыгнул в сторону, как напуганный зверек, унося с собой и переулок, и мальчика с лопаткой. Сигнал был наяву. Милов шарил рукой в поисках пистолета, потом сообразил, что пистолета у него нет, оружие осталось далеко. Просигналившая машина, судя по утихавшему звуку, проехала мимо, никакой опасности не возникло – если не считать угрозы умереть с голоду, как подумал он, внутренне невесело усмехнувшись и уже окончательно просыпаясь.

Звук проехавшей мимо машины разбудил не только его; техналь тоже открыла глаза, посмотрела на него – сперва недоуменно и со страхом, через мгновение – осмысленно, узнавая и вспомнив. Хозяйка выглядела совершенно так, как любая только что проснувшаяся женщина, и Милов улыбнулся ей точно так же, как улыбнулся бы женщине.

– Слушай, – сказал он. – Как тебя называть? Я так и не знаю…

Она тоже улыбнулась – медленно, едва ли не со скрипом.

– А тебя?

– Даниил.

– По‑моему, никогда не слышала такого имени.

– Оно редкое в наше время. Ну, а ты – кто?

– Леста.

– Красивое имя, – похвалил он. – Я его тоже никогда не слышал.

– Оно чисто технетское, по‑моему. У нас много новых имен. Нам находят красивые и редкие.

«Значит, у технетов с именами примерно так же, как у людей, – заключил Милов про себя. – Прямо какая‑то мания подражательства. Хотя официально у них только номера – внешний и второй, несменяемый, которым я, кстати сказать, еще не успел обзавестись».

– Слушай, Леста… Ты не проголодалась?

– Я не… Что ты имеешь в виду?

– Есть не хочешь?

Она бросила взгляд на часы – дешевый будильник.

– Время не наступило. Значит, не хочу.

– Да, – сказал он, – конечно. Я тоже не хочу. Просто так спросил.

Он мог бы добавить, что готов спрашивать обо всем, что угодно – и ради получения полезной информации, и еще затем, чтобы не начала задавать вопросы она; ему сейчас было бы трудно удовлетворительно ответить на любой вопрос, до такой степени он оказался неподготовленным – и жаль, что только сейчас начал понимать это. Но отступления уже не было. Хотя спрашивать было не менее опасно, чем отвечать: с каждым вопросом он, похоже, все больше демаскировал себя, приближал к тому самому провалу, которого боялся. Самым разумным сейчас было бы – молчать, но ему отчего‑то казалось, что он должен что‑то делать, чем‑то заполнить пустоту, возникавшую в безмолвии.

– Может быть, вам на самом деле нужна какая‑то помощь? – Милову показалось, что он нашел достаточно безопасную тему. – Если что‑то в моих силах…

Техналь взглянула на него с удивлением.

– Отчего ты так решил? Я совершенно исправна, я же сказала.

– Да, но там, на улице… Да и здесь – ты сразу задремала.

Она посмотрела на него, и в глазах ее мелькнуло какое‑то странное (подумалось ему) выражение.

– Я задремала?

– Ну, возможно ты сама не заметила этого…

– Может быть, – неожиданно легко согласилась она. – И ты тоже задремал, правда ведь?

– И я тоже, – подтвердил он. – Я немного… ну, почувствовал недостаток энергии. Слишком давно не пополнял ее запас.

– Понимаю… – протянула она таким тоном, который, похоже, свидетельствовал как раз о противоположном. – И у меня то же самое. Был энергетический перебой – там, на улице.

– У тебя тяжелая работа?

Она подумала, прежде чем ответить.

– Скорее нервная. Я недавно вернулась с производства. Из Круга.

– С производства – чего? – Вопрос вырвался непроизвольно, и Милов слишком поздно сообразил, что задавать его, вернее всего, не следовало.

– У тебя, похоже, не только с энергетикой плохо, – озабоченно проговорила Леста. – Ты что – стал уже забывать самые простые вещи? Просто у меня пришло время превенции.

Милов заставил себя улыбнуться.

– Ты не говори об этом никому – о том, что у меня такие перебои с памятью, ладно?

После паузы она кивнула.

– Не скажу. Ты ведь помог мне – и может быть, как раз потому, что у тебя какие‑то системы не в порядке. Если бы с тобой всё было нормально, ты наверняка прошел бы мимо – как все остальные.

– Да, – согласился он. – Может быть. Но, знаешь, я вспоминаю понемногу. Конечно, производство – очень тяжелая работа.

Леста неожиданно улыбнулась – как если бы Милов сказал что‑то очень смешное; но тут же снова стала серьезной.

– Работа, конечно, тяжелая.

– Я мешаю тебе по‑настоящему отдохнуть?

– Чем же? Ты ничего такого не делаешь.

– Ну, просто своим присутствием…

– Здесь достаточно места, чтобы дышали двое. Даже пятеро могли бы дышать в этой комнате. А сейчас давай помолчим. Наступили минуты поглощения информации.

– Да, конечно, – поспешно подтвердил он.

Что‑то как будто щелкнуло внутри аппарата на столике около дивана; Милову сперва показалось, что это приемник, потом он сообразил, что всего лишь динамик трансляционной сети. Принудиловка – как называлось это устройство в дни его детства.

Прошло не более минуты – и после сигнала точного времени диктор произнес:

– Актуальная информация на вторую половину нынешнего дня. Требуется особое внимание. Каждый технет должен быть настороже на улице, на работе и дома. Остерегайтесь незнакомых. Не совершайте поездок в восточном направлении, в семидесяти километрах от города начинается зона срочного ремонта дорог, проезд по ним закрыт. Технеты второй учетной категории приглашаются в точки организации. Всем, всем: не впускайте в ваши жилища никого, чью сущность вы не можете удостоверить; не вступайте в разговоры; не верьте слухам, полагайтесь только на официальную информацию; при малейшей надобности прибегайте к помощи Сипо. Количество патрулей Сипо сегодня удвоено. Не проявляйте излишнего беспокойства: в стране протекают нормальные процессы развития, и все остаются на своих местах. Теперь прослушайте сообщение о погоде…

Сообщение о погоде Милов пропустил мимо ушей, но услышанное перед тем показалось ему заслуживающим внимания. Дороги на восток перекрыты, и вроде бы ожидается проникновение в Текнис нежелательных сил. Это говорило о том, что отряд с тренером во главе действовал в соответствии с диспозицией. То есть, в намеченном месте, или близ него, отделался от своих сопровождающихся и скрылся в лесу, чтобы достичь нужного места – точки исчезновения команды, как у них это называлось: исчезновения от ненужного внимания. Жаль, информация оказалась слишком скупой. Это могло означать лишь то, что задержать отряд не удалось, и у властей не было представления о том – кем же были люди, незаконно оказавшиеся на этой территории и оказавшие сопротивление. Что же: думать так было приятно. Когда сказать правду стыдно – врут, оказывается, и технеты.

– Всё, как у людей… – пробормотал он скорее самому себе, чем Лесте. Она, однако, услышала.

– А откуда тебе знать, как делается у людей?

Он не ожидал такого вопроса.

– Ну… странно было бы не знать этого – в мои годы.

– А, ну да, – сказала она. – Конечно.

И снова у него возникло впечатление, что он сказал не то, что следовало бы. «Нет, – подумал он, – если завтра я не встречу, кого нужно, и не получу исчерпывающей информации о том, как мне надо себя вести, я сверну всю операцию и постараюсь выбраться отсюда как можно быстрее, если даже придется для этого использовать команду и пробиваться с шумом. Я всё время делаю не то, но если бы знать, как делать то, что нужно… Мы слишком поверхностно отнеслись к тому, что действовать придется не среди людей: людские реакции в общем рассчитать всегда можно, но как мыслят роботы – для нас полная загадка. Ну а сегодня – нужно прекратить все разговоры. Додержаться тут до утра – и либо встретиться, либо исчезнуть, третьего выхода нет. Прекратить разговоры. Похоже, единственный способ сделать это – лечь спать. Когда спишь – или делаешь вид, что спишь – имеешь право не поддерживать беседы. Думаю, что желание отдохнуть не покажется ей неестественным: она ведь сама признала, что со мной не все в порядке и мне не помешает восстановить энергию».

Милов высказал эту мысль вслух; Леста не удивилась и не стала возражать.

– Наверное, это будет самое лучшее, – сказала она.

– Прекрасно. Где ты меня положишь?

Она взглянула удивленно.

– По‑твоему, мы здесь не уместимся?

При этом она кивнула на диван.

– О, конечно, – сказал он, стараясь оставаться совершенно спокойным.

Ну конечно; технеты ведь по сути бесполы, хотя внешность их и может ввести в заблуждение. На самом деле они – среднего рода. Так что нет ничего необычного… Всего лишь копии людей… Во всяком случае, именно такова информация, какой меня снабдили перед вылетом.

«Очень удачные копии, – пришлось признать ему, когда он оказался вынужденным наблюдать за тем, как Леста раздевалась, нимало не стесняясь его, не выключая света. – Если бы я не знал, что это техналь… Но надо и в самом деле спать. Завтра нужно быть в форме, в наилучшей форме, на какую я еще способен…»

(150 часов до)

Сон нокаутировал Милова; считай хоть до ста – он так и не пришел бы в себя, и пришлось бы уносить его с ринга на носилках. Сновидения были сложными, какими‑то многослойными, типа матрешки – сон во сне, и тот, в свою очередь, тоже во сне, а порою казалось, что туманная пелена сна вот‑вот рассеется окончательно – настолько прозрачной становилась она, и за ней уже мерещилась реальность, – но все вновь густело, и продолжалась странная, потусторонняя жизнь, которой все мы живем и которую объяснить никто не в состоянии – можно только догадываться. В этом глубоком сне рассудок, наверное, и в самом деле покинул бренную свою оболочку, и пока он путешествовал по многим и многим измерениям и временам – тело жило своею, телесной, чувственной жизнью, ни у кого ничего не спрашивая и еще меньше собираясь давать хоть какой‑то отчет. Лишенное информации и верящее только собственным ощущениям, тело действовало так, как повелевал инстинкт: почувствовав близость другого тела – живого, теплого, – оно пустилось на поиски сходства или разницы, и разницу эту быстро и привычно обнаружило и сразу же соответственно отозвалось – прикасаясь, лаская, проникая, становясь все настойчивее и устремленнее, отвергая всякие попытки возразить. Впрочем, таких попыток со стороны другого тела на самом деле и не возникало, скорее лишь намеки на них, более демонстративные, чем рассчитанные на успех. На самом деле другое существо почти сразу же стало отвечать на ласки – кто знает, осознанно или тоже повинуясь извечной программе; все шло так, как и должно было идти, естественно и последовательно, пока оба тела не слились окончательно – однако каждый и так представляет, что и как было с теми двумя в одной постели в отсутствие рассудков, уж непременно постаравшихся бы помешать. А позже, когда рассудки вернулись из пространства сна в наш трехмерный мир и заняли предназначенные места, каждое в своей плоти, тела отреагировали на это разве что тем, что еще теснее сдвинулись одно с другим, не прерывая начатого, но напротив, намереваясь повторить; здравым смыслам оставалось лишь притаиться до поры до времени – чтобы уж потом (а это «потом» неизбежно наступает) отыграться; если только удастся, конечно. Но когда настал миг и двое в постели открыли наконец глаза и осмысленно посмотрели друг на друга – ничего не произошло такого: они не отпрянули один от другого, не издали возгласов смущения хотя бы, даже не покраснели, но просто улыбнулись, ни слова не вымолвили ни он, ни она, и продолжали лежать: неяркий свет за окном свидетельствовал о том, что день еще не начался, и вставать было бы преждевременным.

В оправдание обоих можно сказать лишь одно: с вечера подобных намерений ни у кого из них не было, планов никто не строил и занимали и его, и ее совсем другие мысли – правда, отнюдь не одинаковые, что легко понять. Иными словами, все получилось непроизвольно и естественно – и, значит, наилучшим из всех возможных образом. Но при всем этом каждый из них предпочел сделать вид, что ничего не было, а если и было, то забылось сразу же и навсегда.

Но и время вставать тоже пришло в конце концов.

(149 часов до)

Вот тогда‑то рассудок и принялся за свою пакостную работу. Нет, вовсе не стал упрекать за уже сделанное, отлично понимая, что прошлого не вернуть и не изменить. Но стал хитренько представлять дело так, что ничего, собственно, такого не произошло – ну мало ли, с кем не бывает, тут все взрослые, никому и ничем не обязанные… Даже хорошо, получена важная информация: оказывается, техналь в этой области совершенно ничем не рознится от обычной женщины, но, в отличие от многих женщин, вовсе не является фригидной, напротив. Итак, все произошло к лучшему, но поскольку это никак не лучший из миров, то и нет никакой причины расслабляться, погружаться в лирику, предаваться романтическим мыслям и вообще отвлекаться от главного; наоборот, надо еще строже следить за собой и за нею и не допускать более никаких осечек до самого конца, до мгновения, когда он покинет этот дом, чтобы отправиться на встречу к фонтану – туда, где уже был вчера и где, надо надеяться, сегодня ему повезет больше. Да, именно так надо было сейчас вести себя – однако и не переусердствуя в прохладной невозмутимости: если встреча не состоится и сегодня – придется где‑то переждать еще три дня, до следующего срока, а другого места, кроме этой вот комнатенки с ее хозяйкой, Милов не знал. Значит, надо было сохранять спокойствие во всем – как, скорее всего, делал бы настоящий технет; похоже, что другого отношения Леста и не ждет – во всяком случае, сама она ведет себя именно так. Может быть, все это – действительно лишь стечение случайностей, однако возможен и другой вариант…

Пока Милов умывался над раковиной в углу, эти и подобные мысли быстренько прошуршали в голове, оставляя извилистый, как змея на пыльной дороге, след. Леста тем временем накрывала на стол. Завтрак оказался весьма умеренным – чтобы не сказать скудным: какие‑то хрусткие кусочки (синтетика, что ли? Нет, кажется… но дома есть такое не приходилось никогда. Что‑то эта жратва напоминает, никак не сообразить только – что именно; да ладно – выбирать не из чего, остается надеяться, что это не отрава для нежного человеческого организма). Сомнения Милова, впрочем, никак не отразились ни на лице его, ни на поведении – он хрустел себе и хрустел, пока посуда не опустела. Запили кипятком, подкрашенным слабой заваркой, вместо сахара была вроде бы карбоксилаза – ее Милов брать не стал, помнил, что от нее болит голова, а у него и так хватало причин для головной боли.

Поев – начали собираться, ни о чем не разговаривая, стараясь даже не встречаться взглядами – не из смущения, но как раз для того, чтобы не начинать никакого обмена мнениями: никто не стремился раскрывать свои планы и намерения на предстоящий день. Сборы, собственно, заключались только в том, что Леста убрала со стола посуду и надела куртку; технетский гардероб разнообразием не отличался. Милов стоял уже у двери.

– Мне пора, – объявил он кратко.

Леста кивнула:

– Я тоже иду.

– Лучше выйдем порознь. Я первым.

– Хорошо. Мне все равно нужно еще позвонить по делу. А телефон на втором этаже. Ты успеешь отойти достаточно далеко.

– В случае чего – ты меня не знаешь, я у тебя не был.

Он ожидал, что она улыбнется, но она ответила серьезно:

– Да, конечно.

– Наверное, не вернусь.

Она только кивнула, лицо не выразило ничего.

Надо было уже идти; он бессознательно медлил.

– Спасибо тебе, – сказал он. – За все.

Вот тут она неожиданно улыбнулась. Но лишь мгновенной улыбкой. И повернулась спиной – наверное, чтобы он ушел, наконец.

Милов осторожно приотворил дверь. Войти и выйти – это как летчику взлететь и приземлиться: самые опасные мгновения. Но за дверью все оказалось спокойно: пустынный коридор, и в конце его – выход на тихую улицу.

Он перешагнул через порог и пошел, не оборачиваясь.

(147 часов до)

Путь до фонтана, до городского центра занял, как он и предполагал, сорок с небольшим минут. За это время, шагая в ритме, никого не обгоняя и не отставая, Милов успел совсем прийти в себя и настроиться на предстоящие, возможно, дела.

Он старался заметить признаки какого‑то беспокойства, неблагополучия в городе, что было бы естественно после вчерашней информационной передачи; все, однако, представлялось спокойным, обычным, народу на улицах было не меньше и не больше, чем вчера, трамваи, автобусы, машины двигались с прежней плотностью. Все прекрасно, словом. И все же что‑то происходило в стране – пусть и не в столице, а на востоке, но что‑то происходило. Если сейчас встреча не состоится, то на предстоящие три дня выжидания надо будет, пожалуй, направиться именно туда – понять, что и почему происходит и обогатить свои запасы информации: ее, как правило, больше всего бывает именно там, где что‑то происходит, потому что события и происходят вследствие возникновения какой‑то новой информации. Как пробраться, если дороги перекрыты? Ну, это уже, как говорится, дело техники…

Обдумывание способов проникнуть на закрытую территорию и заняло почти все время; он занимался этой работой, заранее зная, что на местности все получится не так и придется принимать другие решения. Однако сам процесс размышления действовал успокаивающе.

Перед тем как приблизиться к фонтану, он сделал широкий круг, исподволь приглядываясь. Ничего, что могло бы его встревожить, он не заметил, да и интуиция подсказывала, что никакой угрозы сейчас не было. И даже места на скамейках есть. В том числе и на той, на которой он должен был усесться и ждать.

Милов подошел к скамейке, повернулся спиной, чтобы непринужденно опуститься на нее. И замер на миг.

К скамейке приближалась с противоположной стороны – от бульвара – Леста. Она смотрела прямо на него, и этот ее взгляд даже оптимист не назвал бы добрым.

Но и его нимало не обрадовало появление технали; уже утихомирившиеся было подозрения вспыхнули газовым факелом. Сам того не сознавая, он стиснул кулаки. Но вовремя спохватился: технеты не проявляют эмоций! – и лишь отвернулся, понимая, что не в его силах помешать ей подойти и сесть на ту же скамейку. К счастью, она опустилась на жесткое сиденье не рядом с ним, а поодаль, насколько это было возможно – уселась на противоположном конце достаточно длинного сиденья. Она тоже не смотрела в его сторону, даже головы не повернула, и тем не менее он продолжал ощущать ту ненависть, что ясно прочиталась в ее глазах, когда их взгляды на мгновение встретились только что.

Сколько‑то времени протекло в безмолвной взаимной ненависти, прежде чем Милов глянул на часы – небрежно, вскользь. Уже совсем мало минут осталось до истечения условленного срока; все ясней становилось, что и сегодня встреча не состоится. Но теперь Милов начал уже догадываться, почему: вероятно, Леста была известна тем, с кем ему предстояло встретиться, и они не хотели – или не должны были – устанавливать контакт в ее присутствии. Она пасла его, вероятнее всего; все было театром, начиная со вчерашнего уличного происшествия, после которого представители власти так быстро его потеряли. На самом же деле (соображал он) они издалека вели его до того самого момента, пока он не заговорил с нею здесь, на этом самом месте; после этого им не о чем больше было беспокоиться. Постой, а как они могли знать, что именно здесь надо ждать его? Выходит, место рандеву им известно, они не знают только, кто придет на свидание; это‑то и хотят установить. Все очень просто, никаких загадок, ничего сверхъестественного…

Да, чудесно. Вывод отсюда следовал лишь один: немедленно уходить. Куда угодно. В пустоту. Раствориться. Пусть, если хотят, гонятся за ним – но зато не пострадает никто другой из немногих, видимо, еще уцелевших здесь…

Тут же он заспорил с самим собой. Если именно ее присутствие – причина того, что к нему никто не подходит, значит, те, кто ему так нужен, еще раньше прочитали ситуацию и никто сюда не подойдет. Однако встреча должна произойти – иначе все зря. Они понимают это не хуже, чем он сам, и непременно будут искать возможность войти в контакт. Не здесь, разумеется; но если он просто пойдет по улице, то наверняка ему каким‑то способом дадут понять, что и как нужно делать. Кто‑нибудь, обгоняя или идя навстречу, обронит два слова, или сунет записку в руку, или мало ли еще как. Только это обязательно должен будет быть некто с большим родимым пятном под левым глазом; если обстановка позволит, Милов скажет этому меченому: «Никак не могу оторваться от этого фонтана», на что в ответ последует: «Свободно текущая вода – основа нашей энергетики», после чего Милов, помолчав, начнет негромко напевать популярную некогда в этих местах песенку: «Лето было в разгаре, и пели луга и леса. Ты шла мне навстречу в зеленой косынке своей…» Тут он закончит, и после маленькой паузы его собеседник в свою очередь запоет – другую песню, тоже всем давно знакомую: «На пустынном морском берегу как‑то встретились двое; он приплыл из далекой страны, она много лет ожидала…». Только после всего этого и будет установлен настоящий контакт. Но это всё – в спокойной обстановке, а для начала неплохо будет и услышать хоть два слова – от существа с родинкой… Поэтому сейчас необходимо не торопясь встать и, не оглядываясь, уйти не в ту сторону, откуда пришел, но в противоположную…

Он встал медленно, как и собирался, но следующего условия не выполнил: не утерпел и хотя не оглянулся, но все же покосился на нее – чтобы убедиться, наверное, что Леста не собирается вскочить, чтобы последовать за ним по пятам. Но нет, она не собиралась. Она даже не смотрела в его сторону – он находился слева от нее, а ее взгляд был направлен наискось вправо, техналь была видна слева в профиль: прядь волос, ровная линия носа, глазная впадина, а под левым глазом, почти на скуле…

Милов не сделал второго шага. Моргнул. Нахмурился. Ничего такого не было раньше на ее лице. Была гладкая кожа. Еще сегодня, какой‑нибудь час с небольшим назад. А сейчас – большое, коричневое родимое пятно. Мушка. Но это…

«Ловушка, – пронеслось в голове, – тебя ловят на блесну. На муху ловят. Там наверняка крючок. Острый, с бородкой. Родинка. Но… Но…»

Он заставил себя подойти к ней вплотную. Просто‑таки подтащил. Не мог поверить. Но обязан был.

Он кашлянул. Леста медленно повернула голову, хотя боковым зрением наверняка заметила, как он приближался. Она окинула его взглядом с ног до головы, словно видела впервые – выражение глаз было презрительным – и столь же медленно отвернулась. После такого приема обычно остается только уйти. Но этого Милов сейчас не мог себе позволить.

– Никак не могу оторваться от этого фонтана… – проговорил он условную фразу, стараясь, чтобы голос звучал совершенно естественно.

На этот раз ее голова повернулась резко. Лоб нахмурился. В глазах было недоверие вперемешку с удивлением. Мгновение она колебалась.

– Свободно текущая вода – основа нашей энергетики. – Она произнесла слова чуть ли не с вопросительной интонацией.

Тогда, уже почти не сомневаясь более, он запел без малого ликующе – так, словно эта женщина действительно дожидалась его многие годы, и только ради нее он прибыл из дальних стран – только чтобы увидеть ее в зеленом платочке… который, кстати, и был тут как тут – пусть не платочек, а шарфик, не на голове, а на шее – но был, был…

Леста медленно поднялась со скамейки.

– Великий Альмир! – сказала она, и голос ее вовсе не звучал ласково. – Какой идиот! И я тоже хороша… Идемте быстрее.

– Куда? – невольно спросил он.

– Все равно. Подальше отсюда!

(146 часов до)

– Ну почему, почему сюда послали такого бездарного агента! – негромко, сдавленно говорила Леста, пока они шли по плавно изгибавшейся аллее центрального городского парка.

– Сначала скажите: куда это мы так летим?

– Не знаю. Какая разница?

– От чего спасаемся?

– От сипо, естественно.

– Почему бы не вернуться к вам?

– Потому что там они уже поджидают вас.

– Откуда вы знаете?

– Да я сама их вызвала. По телефону… Когда вы ушли.

– Чего ради?

– Потому что вы слишком уж были похожи на провокатора, на этакую подсадную утку – довольно неумелую, или, быть может, наоборот…

– Откровенно говоря, не понимаю.

– Ну, все ведь совершенно ясно! Вы начали с того, что демонстративно открыто показались перед бывшей явкой, хотя все знают, что она провалена бесповоротно. И вообще – вели себя именно так, чтобы даже несмышленышу стало бы понятно: вы человек, и притом пришлый – или же очень стараетесь, чтобы вас за такого приняли. А тут у нас, как вы несомненно знаете, – во всяком случае, должны знать, – укрывательство таких людей считается одним из самых серьезных преступлений против государства, против технетской идеи. Наказания очень суровы. И я подумала, что самым лучшим было бы – сдать властям их собственного провокатора. Вот почему я позвонила. Сказала, что вы, возможно, еще вернетесь. Так что ко мне больше нельзя. Не знаю даже, следует ли мне самой… Ну, и кроме того… – она запнулась на мгновение, – мне казалось, что человек оттуда – разведчик – должен быть, ну, как бы это сказать…

– Суперменом во цвете лет, – договорил за нее Милов. – А не существом преклонного возраста, так? Только я вообще‑то не разведчик. А кроме того – не вы одна так представляете, мне это на руку. Ничего, я не обижаюсь.

– Нет, я вовсе не это хотела сказать… – Она совсем смешалась.

– Ага, – сказал он невесело. – Вот почему вы постарались ночью сделать так, чтобы я уснул покрепче.

Она слегка покраснела:

– Вовсе нет! Это получилось как‑то… само собой.

– Спасибо и на этом, – сказал Милов. – По крайней мере, сейчас я знаю, чего мне ожидать. Но в чем же я так засветился? Полезно будет усвоить на дальнейшее. Если оно будет, конечно.

– Да господи, на каждом шагу… Когда мы пришли ко мне, я, как полагается, произнесла формулу благодарности стране за кров. Вы промолчали – а должны были повторить то же самое. Потом, когда наступило время углубления, вы решили, что я просто задремала – и дали понять это; не знать таких простых вещей может только человек, впервые попавший в Технецию. Ну, и еще, и еще… Неужели вас не могли как следует подготовить?

– Если бы вы знали, Леста, как мало у нас информации обо всем этом… Вот и вы не удосужились своевременно сообщить насчет нравов и обычаев.

– Насколько я знаю, мы всегда только отвечали на вопросы. А таких вопросов нам не задавали. Конечно, Мирон знал об этом больше. Но его нет.

– Мирон – резидент?

– Вы должны знать это.

– Я и знаю. Откровенно говоря, я не сразу опознал вас потому, что меня должен был встретить мужчина. Что с ним? Сгорел? Вряд ли: тогда вы не сидели бы дома так спокойно, не разгуливали бы по городу. Что же произошло?

– Он отправился в Круг. После провала явки.

– Объясните.

– Так называется место, где – мы собрали эту информацию по клочкам – находится, может находиться то, что интересует вас.

– Уточните. Что может находиться там?

– Там растут грибы. Если не все, то хотя бы некоторые… Мирон надеялся выяснить это на месте, чтобы вы могли сразу же начать работу. Он поехал туда. Уже не в первый раз: ему приходилось бывать там и раньше, да и мне тоже: Круг – это место, где находится центр так называемой человеческой оппозиции…

– С Орланзом во главе?

– Вы уже знаете…

– Очень мало. Об Орланзе слышал.

– Мы считались принадлежащими не к самой оппозиции, но к сочувствующим технетам. Вам следовало бы знать, что вовсе не каждый технет безоговорочно поддерживает принципы исключительности и ненависти. Не так уж мало их выступает за возвращение к людскому…

– Леста… А вы – техналь? Или женщина все же?

Она помедлила.

– А вы сами не можете ответить – после того?

– Если бы мог – не спросил бы.

– Откровенно говоря, я уже сама не понимаю – кто я. Все мы, живущие здесь… Но это не относится к делу. Так или иначе, мы туда вхожи. Из Круга временами удавалось добыть интересную информацию. И вот как будто бы туда не так давно доставили…

– Я понял. Итак, Мирон отправился туда.

– Чтобы проверить, я уже сказала. И исчез.

– И никаких сведений о нем?

– Ну, какие же могут быть оттуда сведения? Опять вы не понимаете…

– Ладно, может быть, когда‑нибудь пойму. Давайте работать. Что еще у вас есть для меня?

– По‑моему, я все сказала. Разве что…

– Говорите все до конца.

– По‑моему, он отправился туда, потому что возникла какая‑то информация, связанная с вами. Он успел сказать мне, что вам не следует приезжать, но не сказал – почему. Я, когда он не вернулся, передала это – но вы были уже в дороге.

– Интересно… Но сделанного не вернешь. Тем больше у меня причин пробраться в то место, куда он так стремился – поскольку это касается меня. Как туда попасть? Где находится этот самый Круг?

– Надо ехать до станции Сандра на поезде…

– Знакомые места. Очень хорошо. Дальше?

– Перейти линию. Там только