Глава вторая. Самолет компании «Си‑Эй‑Ти», совершавший чартерный рейс из аэропорта Кеннеди в Бомбей с посадками в Рейкьявике и Москве

(171 час до)

Самолет компании «Си‑Эй‑Ти», совершавший чартерный рейс из аэропорта Кеннеди в Бомбей с посадками в Рейкьявике и Москве, по неизвестной причине взорвался в воздухе в половине первого ночи. Пассажиров на борту потерпевшего аварию воздушного корабля было, по счастью, немного – главным образом группа, похоже, спортсменов во главе с тренером, летевшая в Россию, чтобы, судя по их разговорам, сыграть несколько товарищеских матчей с российскими профессионалами, а после соревнований провести еще день‑другой в Москве. Деловые люди, направлявшиеся из Штатов в Москву или Дели, предпочитали другие, более быстрые рейсы. В Москве же самолет – судя, во всяком случае, по документации – должен был принять пассажиров, желавших лететь в Индию. Наверняка то должны были быть мелкие российские коммерсанты.

Взрыв произошел в хвостовой части самолета, и лишенная управления машина тут же перешла в беспорядочное падение. Еще не так давно подобная катастрофа означала бы безусловную гибель всех, кто находился на борту; однако к тому времени, о котором идет речь, наученные горьким опытом авиационные державы разработали достаточно эффективные способы спасения людей даже и в таких вот безнадежных случаях. И когда самолет устремился вниз, совершая, подобно падающему листу, непредсказуемые движения, летчикам даже не пришлось ничего предпринимать самим: исправно сработавший компьютер мгновенно привел в действие необходимые механизмы. Специально для такого случая предназначенные заряды, исполняя свою миссию, отстрелили все, что теперь оказалось лишним в обезжизненной машине: крылья вместе с топливными баками, и еще как‑то державшиеся на полуоторванной хвостовой части моторы. Над фюзеляжем, внутри которого пассажиры успели уже надеть дыхательные маски, выскочившие из спинок кресел, как только давление в салонах начало падать, – над фюзеляжем взметнулись, словно узкие, длинные языки пламени, а потом и широко распахнулись, и тут же стали раздуваться, заполняясь гелием из имевшихся на борту баллонов, спасательные аэростаты, чьим первым назначением было – мягко опустить на землю все, что уже нельзя было назвать самолетом, но что еще оставалось средством передвижения. Опустить, где придется, чтобы спасти. Пригодились все‑таки громадные оболочки, до этого хранившиеся в уложенном виде в тесном пространстве между обшивкой лайнера и потолком пассажирской кабины. Падение самолета замедлилось, отстреленные части его, обогнав, уже исчезли глубоко внизу, а командир корабля, едва только он убедился, что и главный, и оба вспомогательных аэростата раскрылись полностью, объявил по трансляции, что всякая опасность жизни и здоровью пассажиров, а также целости и сохранности их багажа миновала.

Пассажиры, успевшие надежно пристегнуть пояса безопасности, перенесли воистину трагическое происшествие с достойным уважения спокойствием – вряд ли естественным, но тем не менее завидным. Так что несколько минут – довольно много, впрочем, – пока останки машины снижались, в кабине никто не кричал, не вскакивал с места и вообще не проявлял никаких особенных признаков растерянности: все, повинуясь команде тренера, просто‑напросто остались на своих местах, лишь приняв рекомендованные для таких ситуаций позы: пригнулись, приблизив головы к коленям. И лишь рослый пожилой мужчина, до того дремавший в кресле «С» в первом ряду, отстегнулся, встал, несмотря на ощутимую болтанку, сделал, придерживаясь за переборку, три‑четыре шага, нажал ручку двери и оказался в пилотской кабине. Видимо, действие это заинтересовало и тренера спортсменов, который немедленно поднялся со своего места и последовал за пассажиром.

В рубке было спокойно. Командир корабля сидел, откинувшись, насколько позволяла спинка кресла, второй пилот курил сигарету, глубоко затягиваясь и медленно выпуская дым, штурман, держа ладони на наушниках и полузакрыв глаза, слушал эфир. Казалось, никто из них не удивился неожиданному появлению пассажира. Он аккуратно затворил за собою дверь, широко расставил ноги, чтобы держаться устойчивей. Когда секундой позже в рубку вошел тренер, пассажир лишь посторонился, чтобы пропустить его. И опять‑таки никто из экипажа не выказал ни малейшего признака удивления или беспокойства.

– Ну, как – спросил пассажир, глядя на командира. Вопрос был задан по‑английски. Пассажир владел языком чисто, но легкий, едва уловимый акцент свидетельствовал о том, что язык этот не был для него родным.

– Все о’кей, – ответил командир невозмутимо.

– Насколько возможно в этих условиях, – дополнил второй пилот.

– Неожиданности? – поинтересовался пассажир, не проявляя никакого волнения.

– Ветер, – на этот раз ответил штурман. – Не по прогнозу. Норд‑вест, с моря. До двухсот сорока футов. В этом году ветры вообще словно с цепи сорвались.

– Вроде бы ни к чему нам такой ускоритель, – сказал пассажир.

– Совсем некстати, – пробормотал тренер команды.

– А, ладно, – усмехнулся второй пилот. – Мелкая картошка.

– Значит, пронесет? – спросил пассажир.

– Боюсь, что занесет далековато, – кивнул командир.

– Может перенести через границу?

– Джордан, – сказал командир, – как полагаешь?

– Не думаю, – сказал штурман.

– Джордан так не считает, – сказал командир.

– О’кей, – сказал пассажир. – Поживем, увидим. Тогда у меня пока все. А у вас, тренер?

– Я подожду до земли, – сказал тренер. – Хотел только сказать, что у нас всё в порядке.

– Хотите кофе? – предложил штурман.

– Потом, – сказал пассажир. – На земле. Просигналить успели?

– Это автоматически, – объяснил второй пилот. – Комп подает сигнал без наших просьб.

– Спасибо за информацию, – поблагодарил пассажир.

– Не стоит благодарности, – ответил капитан.

Пассажир кивнул и неторопливо вернулся в салон, где включенные табло просили пассажиров воздержаться от курения и пристегнуть ремни.

– Ваши ребята хорошо переносят передряги, – сказал пассажир одобрительно тренеру, когда тот проходил мимо, направляясь к своему месту.

– Иначе нельзя играть, – сказал тренер.

– Покачивает, – сказал пассажир, держась за подлокотники кресла.

– Не без того.

– Могут быть легкие осложнения, как вы думаете? – спросил пассажир. – Путается вся топография. Может забросить куда‑нибудь – в центр какого‑нибудь города.

– Без осложнений редко обходится, – сказал тренер равнодушно. – И в городах люди живут.

Пассажир усмехнулся и, ни на что более не отвлекаясь, направился к своему месту. Для этого ему пришлось миновать несколько рядов. Люди, мимо которых он проходил, смотрели на него безразлично. Словно бы его вылазка к пилотам осталась незамеченной.

Кабина снижалась. Само приземление состоялось относительно благополучно. Опускавшаяся кабина счастливо миновала лес – не очень густой, кстати, – и лишь чиркнула по верхушкам деревьев, по самой опушке, после чего достаточно ощутимо, но все же не очень опасно ударилась о мягкую, поросшую травой землю обширной поляны; аэростаты, успевшие за время спуска стравить почти весь газ (иначе кабину с людьми могло бы унести вообще неизвестно куда), – яркие оболочки баллонов перед тем, как погаситься, еще несколько метров протащили громоздкое тело машины по кустам, безжалостно ломая их, затем опали – и на этом рейс закончился.

Люди еще секунду‑другую сидели молча, потом все разом зашевелились, отстегивая ремни и выбираясь с немалым трудом в проходы между креслами. Это было нелегко, потому что кабина лежала с сильным креном на борт – именно на левый, в котором были двери, так что для того, чтобы выбраться из машины, пришлось воспользоваться аварийными выходами. Несколько минут продолжались внезапно вспыхнувшие беспорядочные разговоры – вернее, не разговоры даже, а обмен какими‑то междометиями, обрывистыми фразами, малопригодными для изложения мыслей, но прекрасно передающими чувства и настроения, и для того только и служащими, чтобы дать выход внутреннему напряжению. «Ну, слава Богу – смотри‑ка, а? Все‑таки… – М‑да, знать бы заранее… – А я уж было подумал… – Смотрю на тебя, ты сидишь серьезный, как в церкви… – Ну, такое ли приходилось переживать! Вот однажды… – Ладно‑ладно, воспоминания потом, сейчас в самый раз было бы глотнуть, это точно…» – и тому подобное. Многие с облегчением закурили, и привычный запах табачного дыма смешался с ароматами летней ночи.

Было двадцать третье июля, пора все еще коротких ночей. Самое начало суток – половина второго ночи, но настоящей темноты так и не установилось: почти полная луна временами показывалась из‑за туч и позволяла ясно разглядеть и обширную поляну, на которой приземлилась превращенная в спасательный ковчег кабина самолета, и неравномерно зубчатую, словно кардиограмма больного человека, кромку леса на востоке, и – на севере, поближе – другие заросли, не столь высокие, скорее напоминающие кустарник; похоже, что за ними протекала небольшая речка, быть может даже просто ручей. На юге и западе лес подступал к людям почти вплотную и уже не выглядел сплошной лентой, но расчленялся на отдельные деревья и их группы. С первого взгляда не было заметно никаких признаков цивилизации: ни захудалой постройки, хотя бы полуразвалившегося сарая или охотничьей избушки, и ни единого огонька не светилось, насколько хватал взгляд. Можно было подумать, что потерпевших аварию людей и в самом деле забросило в какие‑то Богом забытые и не востребованные людьми места; однако все прекрасно понимали, что приземлились в Европе, хотя почти на ее окраине, однако вся Европа населена не так равномерно‑густо, как это представляется по книгам, и в ней еще немало мест, где можно и заблудиться, особенно в ночной мгле, и даже погибнуть нечаянно; правда, об этом люди не думали: активной группе не страшно то, что способно всерьез испугать одиночку. И все же мгновенная растерянность, похоже, охватила спасшихся; однако уже в следующую секунду командир начал отдавать распоряжения экипажу, а тренер – своим спортсменам, и все очень быстро успокоились окончательно и принялись за дело, всем своим обликом и движениями стараясь выразить, что ничего страшного, собственно говоря, не произошло; словно бы такие происшествия были заранее предусмотрены расписанием полетов.

(170 часов до)

В то время, как члены экипажа и спортсмены, собравшись группой подле измятых останков завершившего свой жизненный путь летательного аппарата, занимались непростым делом выгрузки багажа, тот пассажир, что во время аварийного спуска навестил пилотов самолета в их кабине, отошел шагов на двадцать и, остановившись, неторопливо и внимательно огляделся. Постояв так с минуту и не услышав, надо полагать, и не заметив ничего такого, что могло бы вызвать у него тревогу, он широкими шагами направился в сторону предполагаемой речки. Пройдя метров двести, вышел на неширокую, разбитую грунтовую дорогу, что шла к лесу. Пассажир нагнулся, внимательно ее разглядывая, и без труда различил следы широких гусениц. Он что‑то проворчал себе под нос, пересек дорогу и продолжил путь в прежнем направлении.

Достигнув полосы кустарника, он решительно углубился в нее. Предчувствие не обмануло: за кустарником действительно открылась речка – неширокая и безмолвная, лишь по временам нарушавшая тишину ночи негромким воркованием. Пассажир отломил веточку, бросил ее в воду и таким способом без труда установил, что река текла слева направо – если стоять лицом к ней на этом, правом, как оказалось, берегу, южном.

Он постоял недолго, глядя на светлую дорожку, что наискось ложилась на воду, когда луна на краткие мгновения показывалась из‑за туч. Потом вынул из кармана замшевой куртки, в которую был одет, маленький кожаный футлярчик, извлек из него шарик – слуховую капсулу, вложил ее в ухо и застыл, прислушиваясь. Еще через несколько секунд начал медленно поворачиваться, переступая ногами на месте, – два или три раза останавливался на секунду‑другую, потом возобновлял движение. Завершив полный оборот – кивнул, словно соглашаясь с самим собой, вынул капсулу из уха, водворил в футляр и спрятал его в карман.

Похоже, ничего другого ему и не нужно было. Он подошел вплотную к воде, так что носки его туфель ушли в мокрый песок, присел на корточки, сложил ладони ковшиком, зачерпнул воды, поднес к лицу, принюхался, попробовал на язык, но пить не стал, а выплеснул воду и вытер ладони платком. После этого он повернулся и зашагал обратно – туда, где оставались его товарищи по несчастью, пробормотав лишь:

– М‑да, занесло, прямо сказать, далековато…

Люди уже справились с выгрузкой багажа (некоторые чемоданы оказались изрядно помятыми, но, будем думать, никто не посчитал этот ущерб чрезмерной платой за спасение; тем более, что спортивные сумки, весьма объемистые, кстати, находились в пассажирском салоне и вовсе не пострадали, а сейчас были в полном порядке сложены в стороне). Закончив свою работу, подтянув и свернув оболочки, люди, придя, надо полагать, к выводу, что ночью их никто разыскивать не станет и на помощь в ближайшие часы рассчитывать не приходится, пытались как‑то поудобнее устроиться на ночь; кто‑то успел уже приготовить себе немудреное ложе, натаскав сена из обнаруженного неподалеку, тут же на поляне, стога, большинство же решило скоротать ночь в тех самых креслах, в которых сидели во время полета. Чуть поодаль от накренившейся кабины трое возились, опустившись на колени – похоже, закапывали что‑то, может быть – остатки от импровизированного ужина, делали так, как и полагается поступать туристам на лоне природы. Люди эти орудовали маленькими лопатками, известными под названием саперных. Никто не обращал на них внимания. Только пассажир, вернувшийся от речки, внимательно посмотрел, но очень быстро отвел взгляд. Словом, все было спокойно. И никто почему‑то не только не спросил, но даже не подумал вслух о причине того взрыва, который и вынудил систему вступить в действие. Как будто самолеты взрывались в воздухе каждый день. Хотя, быть может, такое отсутствие любопытства можно было объяснить тем, что никому не хотелось даже в мыслях возвращаться к страшному событию.

Лишь командир корабля стоял в отдалении, словно погрузившись в мысли – они вряд ли могли быть веселыми. Пришедший с реки пассажир остановился рядом с ним. Через несколько секунд к ним присоединился и тренер, сделавший, видимо, всё, что от него в этом положении требовалось.

– Ну, пока мы сделали, что требовалось, – негромко сказал он. – Природа иногда нарушает самые точные расчеты, приходится вносить коррективы. Наверное, нам придется пересмотреть программу игр?..

– Боюсь, что так, – подтвердил командир. – Не лишним было бы знать – куда же нас снесло.

– Есть под руками карта? – спросил Милов. – Мне приходилось в недавнем прошлом бывать в этих местах. Попробуем разобраться.

– Джордан! – позвал командир.

– Да, сэр, – откликнулся штурман.

– Карту.

У Джордана через плечо висел планшет, как если бы штурман был военным летчиком, хотя все здесь были из гражданской, частной авиации. Он расстегнул планшет и вынул сложенный во много раз лист.

– Вот здесь, – он указал пальцем, – мы находились в момент взрыва.

– Хороший был взрыв, – сказал командир самолета. – Аккуратный.

Пассажир всмотрелся, не сразу различая контуры в слабом свете карманного фонарика.

– Вот где мы, – сказал он, указывая пальцем. – Километров на полтораста восточнее, чем мне хотелось бы. Слишком близко к границе.

– Это плохо? – спросил командир. – Вы свободны, штурман.

Пассажир кивнул.

– Хотя в Европе вообще не осталось границ, – пробормотал Джордан, отходя.

– За исключением этой, – поправил его пассажир. – Других в Европе действительно нет.

– Разве? – спросил командир без особого интереса.

– С недавних пор.

– В Европе, – сказал командир, – вечно что‑нибудь меняется. Наверное, здесь сложно жить, мистер Милф?

– Дело привычки, – сказал пассажир.

– Граница на самом деле так непроницаема? Чего ради?

– Это обычно для государств, не очень уверенных в прочности и законности своего статуса. – Милов усмехнулся. – Такие обычно крикливы, жестоки и страшно обидчивы, но они относятся к неприкосновенности своей территории крайне болезненно, я бы сказал даже – истерично.

– Это их проблемы, – сказал командир.

– Такие формации как правило недолговечны. Но подобные государства, страдающие комплексом неполноценности, нередко встают на уши, чтобы самоутвердиться и приобрести авторитет в мировом масштабе. Так что это не только их проблемы, командир.

Несколько секунд они помолчали. Потом Милов сказал – на этот раз в его голосе звучала озабоченность:

– Мы сейчас оказались в их восточной приграничной зоне. Тут охрана и контроль ведутся наиболее тщательно. Пограничники, войска, национальная гвардия… Наше снижение они безусловно не проспали. Не обстреляли, и на том спасибо. Но здесь они окажутся очень скоро, не сомневаюсь. Они уже на колесах, вот‑вот вы услышите звук моторов. Но увидите их не сразу. Они оцепят весь этот район, возьмут в плотное кольцо, а на поляну выйдут, только когда рассветет. Если, конечно, нынешние обитатели унаследовали тактику своих предтеч.

– Насколько я понимаю, в этой обстановке домашний вариант не срабатывает, – сказал тренер.

– Нет, конечно. На него не остается времени. Смотрите. Мы должны были опуститься вот где. Но нас занесло – мы уже видели, насколько восточнее. Тут наше место сейчас. Отсюда до предполагавшегося района исчезновения втрое дальше, чем мы рассчитывали. Тем более, что дороги уже перехвачены, в этом можете быть уверены.

– Вы разобрались точно?

– Ручаюсь.

– Что предпримем?

– Я буду действовать по своей схеме. А вам придется отвлечь внимание от меня.

– Поднять шум?

– Не здесь. Вас наверняка увезут отсюда…

– Попытаются, – усмехнулся тренер. – Это еще не значит, что у них получится.

– Получится, – кивнул пассажир. – Потому, что вы не станете оказывать сопротивления. Здесь, во всяком случае.

– Тогда нам придется сейчас убрать и весь инвентарь. Мы останемся с голыми руками…

– На время. Теперь смотрите: вероятнее всего, вас повезут по этой магистрали. Вот место, откуда вам проще и надежнее всего будет добраться до места исчезновения: лес, как видите, здесь подступает ближе всего к шоссе. Тут вы стряхиваете сопровождение и таким образом получаете в свое распоряжение машину и всё прочее. А я тем временем постараюсь раствориться совсем в другой стороне: возьму севернее, потом выйду к железной дороге…

– Ясно, – сказал тренер. – Думаю, никаких сложностей не возникнет. А в дальнейшем?

– Дальше – всё, как намечено. Вы отсиживаетесь. Но через сто часов должны в полной готовности быть вот где. Там встретимся. По схеме «Дорожный патруль». Остальное подскажет обстановка. Если возникнут изменения, сообщу. Сеансы связи ежедневно.

– Связь по намеченному графику?

– Постараюсь выходить по расписанию.

– А если с вами что‑нибудь случится?

– Мы будем видеть его постоянно, – сказал командир самолета. – Он с маячком. Если что – мы перестанем видеть.

– В таком случае, – сказал пассажир, – будете действовать по схеме «Возвращение». Но к вам – если засветитесь – тут отнесутся в общем‑то неплохо. Вот ко мне…

– Вы так хорошо их знаете?

– Я прожил в этих местах десятки лет. Когда это была еще… – Он, не закончив фразы, помолчал секунду. – Хочу предупредить вас: будьте готовы к неприятностям. И не забывайте, что это все‑таки не люди. Хотя, думаю, в основном всё пойдет так, как предполагалось. Тем более, что у нас всё, кажется, в порядке?

– Значит, придется играть на другом поле, – тренер пожал плечами. – Только и всего.

– Голов позабиваете? – усмехнулся Милов.

– Или поразбиваем, – серьезно ответил тренер. – У нас нет никого ниже третьего дана. Сейчас дам команду, чтобы заложили инвентарь на сохранение – и останется только ждать.

Тренер кивнул в ту сторону, где его воспитанники заканчивали выравнивать землю, в которую перед тем зарывали всякую всячину.

– Найти место исчезновения довольно сложно, – предупредил Милов. – В той обстановке, что была тут когда‑то, не протаптывали больших дорог. Впрочем, карты у вас есть. Как‑нибудь разберетесь.

Он невольно усмехнулся, вспомнив старый армейский анекдот: крестьянка в поле говорит маленькому сыну: «А вон военные машины едут… Вот дядя офицер вышел… Карту рассматривает… Сейчас подбежит, будет дорогу спрашивать».

– Разберемся, – согласился тренер. – А вы? Кажется, вам придется нелегко: ваше время сокращается раза в два, если не ошибаюсь.

– Я неплохо ориентируюсь в этих краях, я ведь говорил. Так что не беспокойтесь. Думаю, смогу пройти без особых неприятностей.

– В команде всегда легче.

– Я привык путешествовать в одиночку.

– Дело ваше, – сказал тренер невозмутимо. – Мне приказано выполнять ваши команды, и я намерен так и поступать. Желаю удачи.

– Еще увидимся, коуч. И вам всех благ, командир. Спасибо.

– Надеюсь, – сказал тренер. – Счастливо.

– Всё будет хорошо, – заверил командир. – Сигналы прежние?

Милов кивнул:

– Я сам или, может быть, связник. Если появится. Еще что‑нибудь?

– Всё в порядке, – сказал командир.

– Тогда сейчас же просигнальте провожавшим. Дайте им обстановку, только не пугайте. Потому что серьезных поводов для тревоги нет.

– Джордан! – позвал командир самолета.

– Сэр?

– Давайте связь.

– Да, сэр.

– Ну, я пошел, – сказал пассажир.

– Удачи, мистер Милф, – пожелал тренер.

– И вам того же.

Подойдя к сложенному подле самолетной кабины багажу, Милов без труда выудил из кучи свою сумку, перекинул ее ремень через плечо, повернулся и, мягко ступая, двинулся к лесу.

Летчик и футбольный тренер смотрели ему вслед. Луна зашла за тучи, и вскоре Милова совсем не стало видно.

Зайдя в лес, он еще с полчаса шел, углубляясь в чащу. Потом остановился. Огляделся, прислушался. Всё было спокойно. Он извлек из сумки плоскую коробку рации. С ее помощью отсюда можно было связаться хоть со Штатами, но ему так далеко не нужно было. Он уселся близ большого куста и послал вызов. Потом негромко заговорил в микрофон.

Вскоре ему ответили. Он слушал внимательно, все более хмурясь, сжимая губы, словно стараясь удержать какие‑то слова, что могли бы оказаться неуместными. Но когда надо было ответить – голос его прозвучал совершенно спокойно:

– Вас понял. Приму к сведению.

Выключил рацию, упрятал ее в сумку и двинулся дальше.

(169 часов до)

«Сукин сын!» – подумал он и, мысленно же, добавил еще пару словечек покрепче, когда тяжелый башмак – явно солдатский – тяжело опустился на присыпанную опалой хвоей землю совсем рядом с пальцами его левой руки, уже протянувшейся вперед для очередного движения вперед (по‑пластунски, на брюхе).

Хорошо, что здесь, в лесу, было еще темно, да и тучи как раз наползли; хорошо было и то, что солдат не смотрел под ноги, а глядел выше, медленно поворачивая голову, взглядом сканируя свободное от деревьев пространство.

Это было внутреннее кольцо охраны, проходившее в полусотне километров от государственной границы. Видно, Технеция не скупилась в средствах для охраны своей неприкосновенности.

До сих пор все шло вроде бы благополучно. Пробраться ночным лесом, взяв нужный азимут, не представляло для Милова труда; ноктовизор, которым его не забыли снабдить, своевременно извлеченный из сумки, помогал вовремя замечать и обходить препятствия – до сих пор преимущественно естественные. Но сейчас положение изменилось. Видно, он все же зазевался в какой‑то миг, успокоенный гладким течением событий – и не углядел вовремя простенькую ловушку, сигнальную проволочку, тянувшуюся поперек его пути на высоте примерно сантиметров двадцати пяти – тридцати. Ощутил ее лишь тогда, когда она легко спружинила, задетая его ногой.

Он успел упасть и отползти в сторону и назад – подальше от нее. И не ошибся: уже через несколько минут послышались шаги. Приближалось сразу несколько охранников. Они шли, рассыпавшись в цепь. Если и они вооружены приборами ночного видения, то шансов благополучно проскочить у него не останется.

На всякий случай он вынул из ножен десантный кинжал. Впереди уже суетились огоньки фонариков. Скрещивались, расходились, замирали на месте и опять возобновляли движение.

Милов старался дышать бесшумно. И благодарил судьбу за то, что здесь не было собак. Возможно, технеты не испытывали особого доверия к естественным, живым помощникам, предпочитая полагаться на приборы. А может быть, собак просто не хватало на всю охрану. На внешней границе страны они наверняка были. Но сейчас это волновало его меньше всего.

Солдаты приближались. Они шли метрах в десяти друг от друга, не больше. И нельзя было напасть на одного так, чтобы этого не заметили другие.

Еще минута, две – и его неизбежно заметят.

«Положение опасное, – подумал Милов, – но сложным его не назовешь. Ситуация достаточно элементарная. И есть способы выхода из нее. Известные приемы. Конечно, настоящего ловца так не проведешь. Но ведь не может быть, чтобы все они были настоящими ловцами. Очень не хотелось бы…»

Правда, тут без жертв не обойтись. Однако эта мысль как раз не очень беспокоила Милова.

Будь против него люди – он наверняка не думал бы об этом с такой легкостью. Моральная сторона убийства не доставляет никаких затруднений лишь на войне. А войны сейчас не было, ее и не предвиделось. И убить человека в этих обстоятельствах было бы для него не так просто, несмотря на то, что в разные времена ему приходилось делать это.

Да; но тут он имел дело не с людьми. Технет, как ему было известно из всех предоставленных ему материалов, при всем внешнем сходстве не человек, а механизм. Машина. И когда речь идет о технете, нельзя даже говорить об убийстве. Ты просто выводишь из строя аппарат – пусть сложный, тонкий, но все же аппарат. И ответственность тут может быть только материальной, а никак не моральной.

Это неодушевленные существа. И хотя Милову приходилось слышать разные мнения на этот счет, он не без оснований полагал, что дело теологов – рассуждать о том, можно ли мыслящие машины причислять к существам одушевленным, и распространяется ли благодать Господня также и на них. Для практика машина всегда останется неживой. Даже если он признает за нею наличие определенного характера, привычек и прочих атрибутов живого существа.

Поэтому Милов, осторожно пошарив в сумке, вытащил пистолет с длинным стволом. Бесшумное оружие, один из образцов, изобретенных и изготовленных в его стране.

Он тщательно прицелился в самого дальнего из видимых ему солдат, не забыв перед тем отвести предохранитель. И нажал спуск.

Пистолет коротко вздохнул.

Было нелегко попасть в находившегося в тридцати метрах солдата, как раз перед выстрелом наполовину защищенного стволом сосны. Однако Милов стрелял наверняка; иного он не мог себе позволить.

Солдат упал, не издав ни звука.

Однако ожидаемого эффекта не получилось. По миловскому сценарию, ближние в цепи должны были броситься к упавшему – чтобы выяснить, что с ним приключилось и при нужде оказать помощь. Но этого не произошло. Солдаты продолжали двигаться в прежнем направлении. Просто в цепи возникла брешь.

«Технеты, – подумал Милов. – Аппараты, не обладающие эмоциями. Им, надо полагать, чуждо инстинктивное движение – броситься на помощь ближнему своему».

Итак, прием не помог. И воспользоваться образовавшимся промежутком было невозможно: он не успеет проползти тридцать метров, цепь выйдет на Милова раньше.

Ну что же; это ведь всего лишь машины…

Отчего только приходится каждый раз заново убеждать себя в этом?

Он медленно‑медленно поднялся. На этот раз прицелиться – прямо в того, кто приближался к нему – было куда проще.

Прозвучал второй, еле уловимый вздох. Словно одна машина сожалела о другой.

Но на этот раз прочие солдаты отреагировали. Может быть, потому, что этот, падая, негромко, но все же вскрикнул.

Цепь разорвалась.

Милов отползал наискось, по диагонали, закинув сумку на спину, чтобы не производить лишнего шума. Хотя его вряд ли услышали бы. Второй солдат громко стонал. Совсем так, как стонал бы человек.

Милов выругал себя за неточную стрельбу. Хотя, если разобраться, все получилось как раз к лучшему.

Переползая, он нашарил обломок сука. И, отжавшись от земли, метнул его в ту сторону, откуда пришел – словно гранату.

Сук опустился с громким шорохом. И тотчас двое солдат бросились туда. Ударили очереди. Фонтанчики хвои взлетали в воздух.

Зато дорога теперь была открыта.

(168 часов до)

После этого он до Текниса добрался спокойно, без единой накладки, хотя именно эта часть пути теоретически представлялась наиболее опасной, потому что до той поры ему ни одного живого технета видеть не приходилось. Солдат он не считал, потому что воспринимал их лишь как темные силуэты, да и вообще по солдатам трудно судить обо всем населении; у них своя интернациональная специфика.

Действительно, вчерашний день завершился до удивления благополучно.

Оставив охранную цепь позади, предоставив им разбираться в том, что и каким образом произошло, отойдя подальше от места событий – он, благодаря надежно хранившемуся в памяти знанию географии, без труда определил направление на железную дорогу, и уже через два с небольшим часа вышел к полустанку, на котором (во всяком случае, прежде) останавливались местные поезда; а других в стране сейчас и не было. Какое‑то время Милов колебался: опасно было, не зная нынешних нравов и обычаев, показываться на станции среди ночи, и, безусловно, намного спокойнее (хотя далеко не столь комфортабельно) стало бы провести остаток ночи в лесу. Однако ранний рассвет заставил его понять, что в лесу его сейчас заметит любой случайный прохожий, а всякий, пытающийся укрыться в чаще, сразу же вызывает куда больше подозрений, чем некто, уверенно и открыто пришедший на станцию и расположившийся на скамейке в зальце ожидания; тем более, что он может оказаться и не единственным, а тогда всё и вообще будет выглядеть совершенно естественно. И Милов двинулся на станцию, стараясь вести себя как можно непринужденнее, но внутренне напряженный до предела и каждую минуту готовый к быстрым, решительным и жестким поступкам. Перед тем, как выйти из леса, он постарался отыскать местечко поукромнее и там – в кустарнике – вырыл яму и закопал в ней свою сумку вместе с оружием и всем снаряжением, какое в случае неприятностей могло бы его выдать. Зарыв – привычно зафиксировал место, найдя ориентиры и запомнив пеленги на них.

Перед тем, как выйти к станции Сандра, ему пришлось пересечь шоссе. Движение в этот ранний час было не очень оживленным, и он уже готов был в несколько прыжков перебраться в противоположный кювет, как вдруг послышавшийся гул заставил его укрыться за кустом.

Это шли тяжелые машины, длиннющие, пестро разукрашенные трейлеры из таких, какие развозят срочные грузы по всей Европе. Тягачи славной марки «Мерседес». Металлические полуприцепы были, похоже, основательно загружены – судя по звуку, с каким тягачи брали не очень трудный подъем. Конвой из пяти одинаковых машин.

Конвой шел с востока. А что было тут на востоке? Бывшей каспарийской земли в том направлении, если отсчитывать отсюда, оставалась самая малость. Дальше лежала Россия. На технецийской территории отсюда и до самой границы не было больше ни городов, ни серьезных промышленных предприятий. До урожая было еще долго, так что и не сельской продукцией эти катафалки были загружены.

«Такой крупный груз, – подумалось Милову, – мог тут идти только из России. Что же – торговать никому не возбраняется». Однако с недавних пор Милов знал, что серьезной официальной торговли с Технецией Россия не вела: отношения между государствами не благоприятствовали бизнесу.

Официальному. Но Милов недаром считался неплохим специалистом по контрабанде. Хотя случалось ему и ошибаться.

Глядя вслед одолевшему подъем конвою, Милов задумался. И потом, уже перейдя беспрепятственно дорогу и приближаясь к станции по безлюдному проселку, за неимением другого занятия он продолжал анализировать. Пусть это и не относилось впрямую к его задаче – опыт научит никогда не пренебрегать никакой информацией: в мозаике живой жизни может неожиданно найтись местечко и для нее. Да и сознание, что ты занят каким‑то полезным делом, всегда поднимало настроение и помогало ощущать себя нужным человеком, находящимся в нужном месте и в соответствующее время.

«Итак, кто‑то вывозил что‑то из России. Вывозил контрабандой, но весьма своеобразной, более всего походившей на контрабанду государственную, или, во всяком случае, на негласно признаваемую государством: слишком уж гладко все шло, если учитывать, как серьезно охранялась эта граница с технетской, внутренней стороны. Россия – другое дело, с той стороны граница все еще оставалась чисто условной, охрана ее была поставлена скверно по отсутствию людей и денег; да и много было границ у России, такой их протяженностью вряд ли обладало еще какое‑либо государство в мире. Так что с той стороны участие государства не предполагалось, хотя, – думал Милов неспешно, – какие‑то официальные лица – персонально – и могли быть, и даже наверняка были в таких перевозках заинтересованы. Значит, что‑то из России вывозилось – силами Технеции, но, скорее всего, по заказу неких третьих стран или третьих лиц».

Было два способа установить связь вещей: если узнать, что же именно вывозится – можно было бы прикинуть, а кому такой груз мог бы потребоваться; или же наоборот: установить адресат – и уже от этого танцевать, строя предположения относительно того, что же именно могло понадобиться такому получателю. Да, разумеется, Милов мог этого не делать, даже более: не должен был этого делать, его наняли по другой необходимости, и не будь тут замешана Россия, он в данной обстановке, вернее всего, и не стал бы отвлекаться, а постарался бы как можно быстрее и незаметнее исчезнуть, чтобы обрести наконец нужную свободу действий; но его страна именно была замешана, пусть и пассивно, а он никогда не переставал чувствовать себя ее гражданином – в какой бы части света ни находился и по какому договору бы ни работал. Только ощущая себя гражданином своей страны, можно чувствовать себя уверенно в роли человека, которому доступен весь мир; к этому выводу Милов пришел еще в пору первой своей зарубежной операции. Так что надо было что‑то сделать для своей страны – по этой вот причине, и еще по некоторым другим.

«Что же, придется выкроить время и для таких делишек… А сейчас надо сосредоточиться на окрестностях: чем ближе к станции, тем становится опасней. Не хотелось бы снова наследить».

По счастью, действовать жестко больше не пришлось. На станции не было видно даже дежурного, но зал ожидания оказался открыт, и на массивной скамье уже сидело двое.

Картина технетского мира, новая для Милова, выглядела точно такой, какой была бы, если бы здесь по‑прежнему обитали люди, а двое, что сидели поодаль друг от друга, каждый на своем конце лавки, ничем не отличались от любого разумного существа на Земле – от самого Милова хотя бы. Во всяком случае, на взгляд не отличались. И одеты они были примерно так же, как он – а вернее, это Милов был одет подобно им, потому что вопрос о том, как он должен выглядеть, глубоко и серьезно обсуждался во время его подготовки к операции. Фотографии, как‑то попавшие в мир, давали приблизительное представление о том, что и как носят технеты у себя дома; ничего особенного – в основном те же самые джинсы и соответствующие куртки, или джинсовые же комбинезоны, вряд ли с престижными лейблами; вот и Милова так одели, и, как теперь оказалось, поступили совершенно правильно. И хорошо, что свою замшевую куртку он предусмотрительно засунул в сумку перед тем, как зарыть ее поблизости.

Он уселся в середине скамьи, на равном расстоянии от одного и другого, чтобы можно было боковым зрением наблюдать сразу за обоими, в случае каких‑то их действий успеть принять контрмеры, а если такой надобности не возникнет – просто привыкнуть к соседству человекоподобных механизмов, научиться воспринимать их, как нечто естественное и дружественное, если же он заметит какие‑то специфические их особенности – жесты, слова и тому подобное, – постараться запомнить их и взять на вооружение. До ближайшего поезда, как сообщило висевшее на стене расписание, оставалось более трех часов, так что времени для привыкания было вполне достаточно.

Милов хотел оставаться совершенно спокойным; внешне это ему, похоже, удавалось, но внутренне он был напряжен, казалось, до мыслимого предела. Потому что рядом с ним сидели вроде бы люди – но на самом деле они не были людьми. Ему было бы гораздо легче, если бы они не были похожи на людей, и чем меньше были бы похожи, тем он был бы спокойнее – хотя это сразу выдало бы его первому встречному, а он ведь не знал, каким был сейчас тут статус людей, и никто вовне не знал: может быть, им вовсе не полагалось пользоваться железной дорогой, или входить в здание вокзала, или, как существам подчиненным, полагалось каким‑то образом приветствовать технетов – хозяев этого маленького провинциального мирка, но тем не менее хозяев… Однако на взгляд это были люди, натуральные люди; они никак не походили на серийные изделия, напротив – обликом разительно отличались один от другого, что было бы совершенно естественно у людей и казалось неверным, ненужным, невероятным – у машин. Не поворачивая глаз, Милов наблюдал так пристально, что уже глаза заболели, отмечал всякое случайное движение, пытался найти признак, по которому можно было бы безошибочно отличать технета от человека – и не находил. Вероятно, творцам этих биологических аппаратов было свойственно определенное эстетическое чувство, и они понимали, что сотни тысяч и даже миллионы одинаковых фигур вызывали бы уныние не только у посторонних, но и у самих технетов – не исключено, что и им было свойственно ощущение личности, и уж во всяком случае (об этом Милова предупреждали) пока что, не создав оригинальной структуры своего общества, они в очень многом просто подражали людям, пользовались готовыми стереотипами и алгоритмами. И тем не менее, надо было смотреть и искать…

Три часа протекли спокойно; за сто восемьдесят минут и один, и другой пассажир не произнесли ни слова; один из них выкурил три сигареты – из чего следовало заключить, что технеты, в числе прочего, унаследовали от людей и их – во всяком случае, некоторые – пороки; в основном же и тот и другой дремали, и Милову пришлось немало постараться, чтобы не последовать их примеру и остаться бдительным до конца. В шесть часов утра открылась касса: совершенной расе приходилось оплачивать проезд точно так же, как ее предшественникам, теперь неизвестно куда канувшим. Милов, услыхав какое‑то шевеление за пока еще закрытым окошком, неторопливо поднялся и вышел на перрон, в то время как соседи его подошли к окошку и замерли в ожидании. Потом вошел снова и встал за ними. Жаль было тратить местные деньги на билет, – денег ему дали очень, очень немного, – но еще глупее было бы рисковать; сейчас задачей было – не выделяться среди технетов, и раз они брали билеты, следовало взять и ему. Кто знает – может быть, они сохранили, среди прочих достижений цивилизации, и билетных контролеров?

Поезд подошел без опоздания – самый обыкновенный поезд, какие и раньше здесь ходили, не с креслами самолетного типа, но с давно и прочно знакомыми жесткими полками. Билетов никто не проверял, да это было бы весьма затруднительно в плотно набитом вагоне; в нормальной обстановке Милов избегал толчеи, но сейчас теснота его обрадовала: он почувствовал себя растворенным в массе, невидимым, а значит – находящимся в безопасности.

Всё было, как у людей – если не считать молчания, полного безмолвия, в котором проходила поездка. Каждый (чувствовалось) был здесь сам по себе, обособлен и одинок, и до всех остальных ему не было никакого дела, гори они синим огнем. «В общем, не удивительно, – подумал об этом Милов, – все‑таки, только людям свойственно сочувствие и сопереживание, ну, еще собакам, может быть, но уж никак не механизмам».

До Текниса поезд шел три часа, дольше, чем в старые времена, останавливаясь, как говорится, у каждого столба; с каждой остановкой народу всё прибавлялось, так что под конец даже дышать стало затруднительно. Это, кстати, убедило Милова в том, что технеты вдыхают и выдыхают воздух точно так же, как люди; весь этот механизм был скопирован идеально точно. Но еще более поразило Милова то, что роботы эти обладали – как если бы они были людьми – каждый своим обликом, отличаясь от других и фигурой, и чертами лица; технеты вовсе не походили друг на друга, как походят продукты крупносерийного производства, они действительно были – каждый сам по себе. Это было приятно, но и опасно: совсем немного нужно было расслабиться, чтобы поверить, что ты находишься в нормальном человеческом окружении – и внутренне разоружиться; а этого делать было никак нельзя.

И только глаза напоминали о том, что это все же не люди: даже не равнодушный, но по‑настоящему пустой взгляд ничего не выражающих глаз, которые у технетов вряд ли можно было назвать зеркалом души. Да у них и души, надо полагать, не было. Если только она не является всего лишь производным достаточно сложно организованных тканей – на чем продолжают настаивать убежденные материалисты.

(Но – каждому воздастся по вере его…)

Когда поезд остановился, наконец, у столичного перрона, пассажиры стали выходить без лишней толкотни, старались не мешать один другому; возможно, и здесь сказывалось стремление к обособленности. На вокзале не было никакого контроля (чего Милов в глубине души опасался), всё было тихо‑спокойно, не чувствовалось, что в этой стране чего‑то боятся. Да, собственно, бояться им было и нечего.

Кроме, быть может, самих себя? Трудно сказать. До сих пор и в поведении человеческих масс слишком много неясного, а поведение массы андроидов никто до сих пор вообще не изучал – по причине отсутствия предмета исследования.

Так или иначе, Милов благополучно покинул вокзал (ничуть не изменившийся с той поры, когда он уезжал отсюда в последний раз) и, старательно подражая окружающим, направился к недалекому отсюда центру.