Культ отца

В любой религии, светской и политической, заложена одна и та же идея, конечно подразумеваемая, но первостепенная. Единство и активность массы основываются на соучастии всех в тайне, которая ее отличает и укрепляет ее идентичность. Их истина находится за пределами юрисдикции разума, даже за пределами самого разума. Не соучастие, а именно ослабление его действия открывает свободу соперничеству между фракциями одной и той же партии или между диссидентскими движениями одной и той же нации. Это оно побуждает людей отстраняться от общества и питает их разочарования перед лицом коллективных верований.В предыдущей главе мы установили, что форма этих верований, их логика, предопределена необходимостью скрыть такое соучастие в основах общества. Теперь, в свете тотемической гипотезы, я утверждаю, что их содержание обусловлено двумя фактами: обожествлением отца и восресением его имаго. Превращенный в настоящего бога масс, непогрешимого и легендарного, он им покровительствует, и они перед ним падают ниц. В то же время он возрождает все привязанности и идентификации, которые имели место в прошлом, возрождает тех, на кого каждый смотрит с мучительной ностальгией. Де Голль возродил не только фигуру Наполеона, но и фигуры всех королей Франции, так, что заставил всех опасаться, впрочем, не без тени надежды со стороны некоторых, как бы он не реставрировал монархию. В ходе этого обожествления - надо ли об этом напоминать? - один из «братьев-заговорщиков» отделяется от других, чтобы заменить «отца» и воплотить в себе его харизму. Но в глазах народа они составляют единое целое: двух вождей, мертвого и живого, в одном лице. Странный эффект. Мы с удивлением наблюдаем, как он приобретает огромный размах в развитом обществе, оснащенном прогрессивной экономикой и техникой. А причина в том, что он воскрешает первичный прототип вождя, окруженного толпой, которая им восхищается и верит, что он ее любит. Модель культа человека в итоге. Ошибочным был путь, когда это явление старались объяснить монополией государственной власти. Во многих странах Азии или Латинской Америки существуют неограниченные военные диктатуры, при том, что массы не боготворят диктатора и не разделяют его убеждений. Не менее ошибочным был путь, когда в этом усматривалось следствие террора, осуществляемого полицией и специальными подразделениями. Это объяснение безосновательно, поскольку такая власть была задумана как нечто относительно демократическое. Оно, например, не учитывает того обстоятельства, что культ Сталина распространялся далеко за пределами Советского Союза. У Хрущева были основания утверждать:

«Я отдал бы справедливость Сталину в одном: он завоевал наш разум и наше тело не клинком. Нет, он обладал чрезвычайными способностями подчинять людей и манипулировать ими - что является качеством, важным и необходимым великому вождю**.»

С точки зрения психологии масс культ представляет собой ряд преобразований какой-либо теории - например,марксизма - в мировоззрение, имеющее силу веры, а значит, в светскую религию. Он бывает посвящен определенному человеку, Мао или Сталину, но это момент второстепенный. Повсюду, где религия распространилась и овладела нацией, можно видеть регулярно повторяющийся культ. Большинство наблюдателей связывают эти два момента, Хрущев был первым:

«Культ личности нежного напоминает религию. Веками люди причитали: «Господи, пожалей нас; Господи, помоги нам и защити нас». А все ли эти молитвы помогали? Конечно, нет. Но люди косны в своих отношениях и продолжают верить в Бога, несмотря на доказательства обратного*».

Бог или отец. Следует сразу заметить, что этот культ, подверженный большой вариативности, является в первую очередь и в особенности культом отеческим: отцы церкви, отец нации, отец партии и так далее. Это действительное содержание так называемого культа человека или личности. Разве не обращались к Сталину, называя его «Дорогой отец советского народа»? Роскошь, которой окружает себя вождь, утрированный блеск церемоний, организованных вокруг его персоны, его непомерное право присваивать все титулы и все привилегии имеют целью подчеркнуть жирной чертой, что он представляет собой обожествленного отца. Не влияет ли он на жизнь масс?

«Захват дворцов также сыграл роль в подчинении Типа партии, - пишет его старый соратник Джилас, - и в соскальзывании к обожествлению его личности*'»

Итак, примем этот факт: такой культ, который рождается и живет вопреки всем правилам здравого смысла, является практическим аналогом знаменитого credo quia absurdum. Как бы он ни тускнел и ни исчезал, зерна его заложены в почву, на которой они произрастут, сохраняя все, как прежде. Культ человека прогрессирует по мере того, как психология индивида, по сути дела вождя, отделяется от психологии масс. Последуем нашей гипотезе. После длительного пребывания в состоянии однообразия и полного равенстваотношения между братьями портятся. Один из них воссоздает себя в качестве особого человека, обладающего исключительными и соответствующими этому качествами: самолюбием, властным взглядом, способностью преодолевать конфликты и так далее. С этой целью с рассветом человечества он начинает служить одной вере, одному мифу:

«Миф, - пишет. Фрейд, - это, таким образом, шаг, сделанный человеком, который выходит из массовой психологии**.»

Инструмент всеобщего единообразия, религия или миф, ее провозвестник, - это посредник освобождения одного-единственного. Две тенденции постоянно направляют ее формирование. Одна ведет к обожествлению отца, в полном смысле этого слова. Каким образом? Путем возвышения его личности над уровнем обычного. Его учение вне какой-либо критики, его личность не подлежит обсуждению. Полностью дематериализованный, он стал бессмертным, превращенным в легендарную личность, совершенную, непогрешимую. И именно сыновья-заговорщики вместе берутся за эту метаморфозу. Они окружают отца набожным чувством и почитают его, как если бы он еще был среди них. Еще до того, как он стал бессмертным, его уже причисляют к ментальному пантеону толп, среди создателей народов, авторов веровании, дела ют объектом культа, которому он был чужд при своей жизни.

«Архаический отец орды, - утверждает Фрейд, - еще не был бессмертным, каковым он становится позднее через обожествление**.»

Перед лицом такого естественного изменения, которое на протяжении долгого периода делает из индивида великого че ловека, нельзя быть уверенным, существовал ли он в дейст вительности. Относительно Маркса и Ленина, Наполеона и Мао мы уверены, - но на какое время? - что они были ис торической реальностью. Что касается Христа, Моисея или Лао Цзы, мы сомневаемся. У нас были примеры того, каким образом все это происходит, еще совсем недавно. Остановимся на примере Ленина.

При его жизни все его близкие, соратники и последователи признавали в нем одного из вождей партии и советской революции. Он сам считал себя одним из них. Известно, что

он противился любому прославлению своей личности, несовместимому с марксизмом, безусловному согласию с его идеями, несовместимому с наукой, и, наконец, абсолютному подчинению, несовместимому с демократией. «Ленин, - утверждала немецкая революционерка Клара Цеткин, - вел себя как равный среди равных, к которым он был привязан всеми фибрами своей души». Известно также, что он пренебрежительно относился к мишуре власти и к неуместным провлениям раболепия. Как пишет о нем советский поэт Твардовский, он был «тем, кто ненавидел овации».

Тем не менее почти на следующий день после его смерти вознесся обожествленный монумент. Его труды и речи увековечены носителями нерушимой идеи. Их наделяют властью, которая запрещает изменить в них хоть одну букву, так как они содержат окончательное изложение истины. На них ссылаются с торжественностью, к ним относятся с почтением. Что касается его личности, слова, служащие для ее описания, заимствуются в словаре легенд, образы берутся из религиозного лексикона. Все, что его коснулось, все, чего он коснулся, становится реликвией. За исключением его завещания, затрагивающего его «сыновей» и наследование ему. Оно попа дает в сферу коллективной тайны, где правит молчание. Все эти «сыновья», старая большевистская гвардия (Троцкий, Зиновьев, Бухарин и т.д. вместе со Сталиным), участвуют в его обожествлении. Они отвечают все тому же трагическому желанию поднять его над обездоленными смертными. Способ, которым они его возвеличивают, возмутил бы Ленина. Бальзамируя его, как египетского фараона, провозглашая его кумиром революции, они превращают в богатого, кто боролся за мир без бога и без властелина. Эта церемония, пишет историк Дойчер, «была рассчитана на то, чтобы заворожить умы примитивного, наполовину восточного народа и чтобы внушить ему восторженные чувства по отношению к новому ленинскому культу. Так же было и с мавзолеем на Красной площади, в котором помещалось забальзамированное тело Ленина, несмотря на протест его вдовы и возмущение многих интеллигентных большевиков**». Я не верю в этот расчет, который не был единственно возможным. Они все должны были находиться под влиянием какой-то внутренней силы, чтобы обратиться к такой архаической церемонии, к которой давно не прибегали. Если они ее устроили, то прежде всего для того, чтобы воодушевить самих

себя. Они хотели дать волю чувствам восхищения, сдерживаемым при его жизни, восхищения человеком, с которым они себя идентифицировали и которого они наверняка боялись. С другой стороны, Ленина убили, и его смерть была такой же противоестественной, как и смерть самого царя. Это убийство требовало исключительной подготовки, заметания всех следов преступления, которые могли бы выдать их. Понадобилось много сильных эмоций, чтобы заставить этих черствых безбожников перед лицом народа обходиться с покойником, как с богом. Выставлять тело умершего вождя, как если бы он был жив, в ожидании его воскресения. Если мумификация -

это одна из наиболее сильных склонностей психологии толп, за неимением мумий их заменяют статуями и памятниками, то именно толпа отрицает смерть обожаемого человека. Мумификация ограждает его преемников от обвинения в убийстве, хотя чаще всего они виновны, или от того, что они не предпринимали никаких существенных действий по предотвращению направленного против него заговора. Кроме того, мумификация - это способ борьбы против исчезновения его имаго и заполучения этого имаго навсегда. Одним словом, это способ облегчить его воскресение в умах будущих масс. В ходе повторяющихся церемоний язык, на котором обращаются к этому обожествленному человеку, кодифицирован. Вам известны фразы, которые произносит Сталин литургическим тоном, принимая перед катафалком Ленина настоящую религиозную присягу: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам с честью нести и сохранять незапятнанным великое звание члена партии. Мы клянемся, товарищ Ленин, что мы с честью выполним твой наказ» и так далее до конца.

Когда создают бога, то также создают имя. Оно связывает партию, церковь, учение с личностью. Оно делает их частью своей бессмертной сущности. Так, Ленин, однажды по мещенный в высший мир вечных существ, становится источником целой ономастики. Он обозначает все. Большевистская партия, теория социализма, марксистские идеи и множество всего другого носят его имя. Вступить в партию, принять ее теорию с того времени - значит приобщиться к полубогу, стать ленинцем.

«На каждого человека, - читаем мы у Иова, - он ставит. свою печать, чтобы каждый узнавал его печать». С другой стороны, имя придает подлинность и обязывает к идентификации. Оно указывает, какой из голосов сверх-«Я» будет решающим. Носитель имени испытывает признательность по отношению к тому, кто жаловал ему это имя. Он чувствует себя сыном великого человека, членом его семьи. Почти повсюду используемое и постоянно произносимое слово создает вездесущий образ великого человека. Каждый

обязан подчиняться тому, кто действует от его имени. По крайней мере, все, что существует, носит его имя и все, что носит его имя, существует. Имя Ленина испытало показательное распространение, поскольку в наш век никто так глубоко, как он, не перепахал сознание народа, не возмутил культуру более явно прежде, чем изменить общество. Именно он, кто не стремился заменить безличное господство науки и

демократии личным господством религии и героя, не увидел огромных толп, проходивших перед его катафалком, изливавших душу, произнося его имя, и приносивших жертвы его культу. Исключительный акт обожествления Ленина, был

взят впоследствии - от Мао к Тито, примеров достаточно на службу экспансии светской религии, совсем как причисление к лику святых в сакральной религии. Судьба неизбеж

на: то, что начинается стихийным изобретением, выражением неудержимого порыва, превращается в систему.

В чем состоит второе движение, которое определяет соде ржание светской религии? Оно орнаментирует заговор «сыновей» и развертывание событий до того, пока один из них не выделится и не станет местоблюстителем отца. Здесь, конечно, речь идет о борьбе за власть. И нас интересует именно тот путь, который она выберет из всех возможных путей. История, согласно Peat Robert, означает «украшение сцен персонажами, и особенно сцен, взятых из святого писания о жизни святых». Именно так это и надо понимать. За одним исключением, что эти сцены реальны и заставляют возникать вновь с неслыханной силой картины прошлого. Если же ознакомиться с результатами, которые они производят, истина покажется плодом вымысла. События, украшенные фигурками, напрасно считаются невероятными, они раскаляют добела усердие миллионов людей.

Вернемся к культу Ленина. Культ его личности и культ его идей, на который обрекли его же последователи, не пре минул перейти на них, его товарищей. Затем, постепенно, на всех руководителей партии.

«Их именами, - писал советский историк Медведев, - бы ли названы улицы, заводы, колхозы (завод имени Рыкова, трамвайное депо имени Бухарина и т.д.), вплоть до городов. В 1924-1925 гг. с согласия политического бюро на карте появились не только Ленинград и Сталинград, но также города Троцк и Зиновьевск. В конце двадцатых годов каждая или почти каждая область или республика имели культ своего местного руково дителя**.»

В период кризисов и беспрерывного соперничества многие руководители поддерживают атмосферу постоянного беспокойства, которая сочетается с экономическими заботами. Предполагается, что человек, наделенный властью, активнее осуществляет свою деятельность, принимает находчивые решения, координирует все пружины общества. Во время сложных периодов такой тип власти предпочтительнее собраний и совещательных органов. По этой причине со смертью лидера толпа чувствует себя лишенной своего вождя. Она начинает тосковать по нему, как иногда тоскуют дети по своим родителям. Это побуждает одного из «братьев» к желанию его заменить. Нарушая их молчаливое соглашение, он пытается восстановить то, что они поклялись все вместе искоренить:

«Лишения, переносимые с нетерпением, - пишет Фрейд о том, что произошло после отцеубийства, - смогли тогда на толкнуть на решение того или иного человека выделиться из массы и взять на себя роль отца?*»

Согласно этой гипотезе, дети уничтожают революцию, поскольку, когда один из них принимает это решение, он присваивает себе заслуги всех и вытесняет их, чтобы остаться единственным хозяином на борту.

Через десяток лет, после смерти и обожествления Лени на, утвердился режим, его культ был довершен. Каждый имел какое-то отношение к его личности, к его имени и даже к его телу. Характерный для этого периода плакат содержит лозунг: «У всех в крови есть капля крови Ленина». Между тем тот, кто предлагает себя на место Ленина, выдвигает свою кандидатуру: Сталин. Очень рано, в 1926 г., он заявляет, что надо будет восстановить в своих правах отцовскую власть: «Не забывайте, - восклицает он во время одного собрания в тесном кругу, - что мы живем в России, на земле царей. Русский народ предпочитает одного главу государства».

Было бы разочарованием узнать, что Сталин - человек хитрый и обладающий изворотливым умом. Разве не показал он себя великим вождем, что практически исключает хитрость и изворотливость? Но он знал точно силу масс. Он знал, что для укрепления власти, какова бы она ни была, надо найти формы управления и церемоний, соответствующих их верованиям. Поглощенный своей идеей и твердо стоящий на своем, Сталин пользуется резкими колебаниями внутреннего компаса каждого в сильной социальной буре, чтобы устранить одного за другим всех вчерашних товарищей – сегодняшних конкурентов. Начиная с самого значительного, Троцкого, чтобы затем покончить с тем, кто был самым близким, Бухариным. В течение всего этого времени он предается кропотливой, неблагодарной и кровавой работе, чтобы уничтожить свидетелей революции, тех, кто имел еще перед глазами полную картину знаменитых дней Октября. Репрессии, применяемые к людям, являются прежде всего репрессиями, направленными на их память и их идентификацию с партией революции.

«Именно в этот период, - пишет американский историк Malta, - режим приобретает форму и затвердевает: существует неизменный феномен «дыры» Истории, дыры памяти...**»

В то же время он заставляет их взять на себя вымышленное убийство отца, чтобы иметь возможность потребовать от них искупления. И по его указаниям в журнале того времени, не колеблясь, напишут, что Бухарин был «вдохновителем и соучастником покушения на жизнь самого великого гения человечества - Ленина». Эти маневры привели Сталина в ранг единственного героя.

«Следует задаться вопросом, - продолжает Фрейд по поводу героя, - существовал ли заправила и подстрекатель на убийство среди братьев, восставших против отца, или же та кой персонаж был создан позже воображением художников-творцов, чтобы самим превратиться в героев и тем самым быть введенными в традицию**.»

Художнику масс больше ничего не требовалось, чтобы он мог теперь отправить на скамью подсудимых своих братьев, превращенных его пропагандой в сброд и подонков так же, как герои Кафки превращены его фантазией во множество вредных насекомых и микроскопических животных. Надо полагать, Сталин считал своим долгом показать, что архаические ментальные структуры действенны. И что они повторяются. Во всяком случае, его собственные речи и речи, произносимые под его наблюдением, возвращают к образам религиозных мифов и просто мифов, отделяя психологию индивида от психологии толп.

Одна из этих структур приписывает подвиг, который мог быть выполнен только целой ордой, одному герою. «Но, - следуя замечанию Ранка, - в легенде можно найти очень яркие следы реальной ситуации, которые она скрывает. Часто встает вопрос о герое, который в большинстве случаев оказывается самым молодым из сыновей, избежавшим жестокости отца, благодаря своей глупости, которая заставляет его недооценивать опасность. У этого героя сложная для исполнения задача, но он может ее успешно завершить только при содействии толпы мелких животных (пчел, муравьев). Эти животные будут только символическим воспроизведением братьев первобытней орды так же, как в символике сна насекомые и паразиты фигурируют как братья и сестры (презрительно воспринимаемые как маленькие дети.)**»

Очаровательная аналогия. Она показывает, как один из братьев-заговорщиков берет реванш над остальными и отдаляет их от себя на такое расстояние, которое разделяло лилипутов от Гулливера, уменьшая их до размера маленьких зверьков. Одновременно он присваивает себе их дела и поступки, объединяет в своей живой личности все добродетели мертвых. Захват был достаточно очевидным, чтобы один ветеран революции написал Сталину: «Вы воспользовались те ми, кого вы убили и оклеветали, присвоив себе их подвиги и их достижения».

Во всяком случае, понятно, что он стремился завладеть жизнями других: это очевидно. И также понятно, что он играл на пассивном соучастии большинства, так как если добровольно никто не поддерживает террор, то редко кто восстает против него. Но за рамками нашего понимания остается поразительный факт: они тоже считали себя виновными в убийстве своего отца (по меньшей мере, в своих поступках) - эти мужчины и женщины, лишающие себя своего прошлого и молящие о прощении того, кто занимает место отца:

«Но все эти несчастные, на которых направляют прожектора, - пишет историк Дойчер, - появлялись кающимися, очень громко исповедуясь в своих грехах, называя себя сыновьями Велиала и восхваляя в глубине своего ничтожества этого сверх

человека (Сталина), который ногами стирал их в порошок» По мере того как они умалялись и как он каннибалистически пожирал их биографии, можно было повсюду видеть загорающимся, как сигнал на штабной карте, имя Сталина на месте имени Троцкого, Бухарина, Зиновьева. Он набирает размах. Поднявшийся на позицию единственного великого человека революции, он становится узурпатором вдвойне:

узурпатором своих «братьев», или товарищей, и узурпатором Ленина, который хотел его отстранить от своего наследия. Он провозглашает себя образцом, которому каждый должен следовать и повиноваться, как своему отцу. А именно, великому Сталину. Вместо того, чтобы его дискредитировать, эта узурпация добавляет доверия, которым он пользуется. Можно сказать, что он похищает не только биографии своих жертв,

но также и любовь, которую питали к ним массы. И когда эта любовь становится осиротевшей, массы ее переносят на него. На того, кто восстанавливает порядок вещей и образ отца. Он объявил это сам: «Государство - это семья, а я - ваш отец».

Оставшись единственным из живущих соратников Ленина, Сталин превращает марксистскую теорию в мировоззрение, которое черпает свою силу из факта своей завер

шенности. Оно предлагает простые формулы, объяснения всему или почти всему. Сначала посредством серии канонических текстов, предназначенных затвердить его принципы, и речей, которые предписывают ее применение и отливают их в окончательный язык. Согласно Джиласу, эта работа удовлетворяет

«потребности не только внутри советской партии, но также и во всем международном коммунизме, так что этот скучный и книжный, но легко усваиваемый краткий курс приобретает большое влияние*'.» Затем переписывается история революции и описывается ход Истории как череда заговоров, подготовленных старыми революционерами. Последние представлены как люди по существу зловредные, замыслы которых Сталин расстроил и которых он победил, как святой Георгий - дракона. Таким образом, он создает что-то вроде демонологии предателей и врагов, без которых не существует ни одна религиозная вера. Предателей и врагов, с которыми герой, Сталин, успешно сразился с помощью масс, следовавших за ним. «В этой борьбе, - можно прочитать в «Истории коммунистической партии СССР', - против скептиков и трусов, про тив троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев и каменавцев руководящее ядро партии должно было после смерти Ленина найти почву для окончательного объединения. Это ядро под знаменем Сталина вновь объединило под лозунгами и вывело советский народ на широкую дорогу индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства». Эти абсолютно вымышленные ярлыки и определения, фракции «братьев» по партии и их роли в исторической драме глубоко внедрились в верования. Бессмысленно было поднимать край занавеса - исторические руководители революции остаются проклятыми. Мертвые не могут требовать справедливости, а живые не осмеливаются поставить под сомнение основания системы, раскрыть тайну, которую она скрывает. Устанавливается компромисс. Он состоит в молчаливом прощении первыми зла, которое им причинили, при условии, что вторые будут обязаны об этом не упоминать и не преступать запрет. На самом деле все эти переписывания Истории позволили Сталину выделиться из массы и появиться перед ней человеком, который готов, по словам Фрейда, «взять на себя роль отца». В этом качестве он представляется всегда и повсюду как единственный, остававшийся верным Ленину в годы изгнания и в трудные моменты революции. Как единственный продолжатель его дела после его смерти. Книги, газеты, фильмы связывают оба их имени, исключая все остальные. Одним словом, Сталин - это и есть Ленин redivlvus (лога.) воскресший. Молотов называет его «соратник Ленина в строительстве партии», а Ярославский - «каш отец для всех». На каждом углу улицы, в каждом обороте речи, на каждой посылке можно найти изображение умершего отца и его живого местоблюстителя, учителя и его последователя. Эта пара воскрешает другую легендарную пару, Маркса и Энгельса, как их воплощение. В самой Академии наук объявляют, не заботясь о правдоподобии: «Начиная с конца девяностых годов (XIX века!) Ленин и Сталин стали для развития революционного движения новой эры... тем, чем, были Маркс и Энгельс

для предшествующей». Чтобы лучше запечатлеть эту цепь возрожденных образов в сознании масс, Сталин орнаментирует развитие движения и социализма, как если бы она вела к его появлению, к нему. Он переплавляет коллективную историю в биографию одного человека, ее божественного демиурга. Не стоит этому удивляться. В самом деле, Фрейд отмечает, что чаще всего «выдумка героического мифа достигает своей кульминации в обожествлении героя- Может быть, обожествленный герой был отцом до Бога, предвестником возвращения, архаического отца в качестве обожествленного**»

С этого периода и до 1930 г. к Сталину обращаются, а он смог позволить так к себе обращаться, как к полубогу, всеведущему, всемогущему и непогрешимому. Нет нужды

цитировать тексты и имена, провозглашавшие его таковым. Они делают из него истинного наследника не только Ленина, но также царей во всем, исключая только то, что его власть по природе своей не наследуемая. Постепенно он разрывает все узы равенства и осуждает их, заявляя, что «уравнивание в сфере потребностей и индивидуальной жизни - это мелкобуржуазный вздор». Прежде всего он восстанавливает власть, против которой он со своими товарищами боролся. Он создает службу Бога-отца, и целая иерархия выстраивается под ней. Каждый имеет свою собственную должность и не может ее преступать. Высокопоставленные члены образуют привилегированный класс,

простые граждане - другой, менее блестящий.

То, что такой поворот оказался возможным, что именно эта теория, марксизм, а не сумасбродная опоэтизированная идея, возникшая на заре цивилизации, смогла послужить основанием великому человеку и дать пищу его религии, доказывает, насколько трудно абстрагироваться от толп в жизни обществ. Бессмысленно говорить в этом случае об отклонениях, ошибках истории, добавляя, что в конечном счете они способствовали прогрессу и разуму. Этим упускается из виду то, что, если можно постоянно переписывать историю, то не возможно ее переделать. Ничто не гарантирует того, что там, где замешаны массы, события произошли бы иначе. Напротив, мы наблюдаем, что так называемые отклонения и ошибки настойчиво повторяются. Это, по-видимому, означает, что они соответствуют какой-то закономерности, потому что, следуя правилу, одни и те же причины должны производить одни и те же следствия. Что касается выяснения того, послужили ли они действительно причиной прогресса, трудно однозначно судить об этом. О заслугах Сталина и тех, кто ему подражал, можно, я думаю, сказать то, что один английский историк сказал о Наполеоне: «Ом разрушил только одно: якобинскую революцию (большевистскую революцию в случае Сталина), мечту о равенстве, свободе и братстве и о народе, в своем величии поднявшемся, чтобы сбросить угнетение»

Культ отца связан с рождением светской религии. Имен но в этом заключается результат повседневного наблюдения. Советский писатель Эренбург констатирует это в своих мему арах: «Начиная с 1938 г. справедливее использовать слово «культ» в его основополагающем религиозном смысле. В сознании миллионов людей Сталин превратился в мифического полубога». А позднее Джилас подтверждает это:

«Я приближался к Сталину в состоянии сознания, близком к религиозной вере». Я воспользовался такими наблюдениями и историческим материалом, как я говорил, с целью проиллюстрировать тотемическую гипотезу и ее значение для психологии толп. Согласно ей, заслуга Сталина (или кого бы то ни было на его месте) состояла, конечно же, в способствовании рождению этой религии и ее распространению. Против необходимости, связанной с надзором, были высказаны возражения. Здесь не стоило искать причин. Может быть, вышеупомянутая гипотеза раскрывает нам ее потаенные основания. Средства могли быть различными, лучше обеспеченными гражданским законодательством. Нужно было, однако, чтобы цель была достигнута. Снова следуя знакомому пути, можно допустить, что социализм приходит извне по каналам какой-то партии и вождя, существовавших вовне, как своего рода египетский Мои сей. Конечно, речь идет о Ленине и его первых соратниках. Они обнаруживают эту теорию и навязывают ее в результате ряда чрезвычайных событий, из которых главное - револю ция. С другой стороны, революция завершена и Ленин мертв, и здесь наблюдается отказ русского народа от теории и от людей, которые ее представляют. Можно даже говорить об ослаблении самой партии. Однако внешний отказ на деле маскировал бы, согласно нашей гипотезе, ее погружение в глубины, длительный процесс сближения с психологией толп. В течение этого инкубационного периода она встречается с другими традициями, переплетается с ними до тех пор, пока в свою очередь не станет одной из них. На этот раз она требует быть признанной изнутри, распространенной вождем, пришедшим изнутри, вышедшим из самой массы, как еврейский Моисей. Перед ним стоит задача переиначить в соответствии с доктриной, партию и народ. Внушить им то, что после этого пребывания в бессознательном не является больше наукой, а становится мировоззрением. Другими словами, он должен утвердить примат веры вместо и на месте прежнего примата разума, даже духовности. Подводя людей к отказу от этого, он подчеркивает их роль и побуждает их гордиться успехом. Что касается того, кто требует жертвы, Сталина, он неизбежно становится «недоступным властелином, животворящим Солнцем, отцом двухсот миллионов советских граждан..., тотемом, который племя считает своим предком и с которым все члены племени должны устанавливать личный близкий кок-такт*.» С начала и до конца он один осуществляет высшую власть. Его обожают наравне с богом, советское общество и партия (и не только они) становятся квазирелигиозным сообществом, скрепленным общей преданностью и разделяемым культом. Когда смерть пришла ему напомнить, что бессмертие - это не более чем иллюзия, никто не смог бы претендовать на то, чтобы наследовать ему. Такова общая судьба харизматических вождей. Эти догадки о религиозных иллюзиях не должны, как и предшествующие им замечания, тешить нас еще более опасными иллюзиями об их достоверности. Здесь я в точности повторю то, что писал Фрейд Эйнштейну: «Может, быть, вам покажется, что наши теории - это род мифологии и что наше дело не заслуживает одобрения. Но разве любая наука, как и эта в конце концов, не приходит к мифологии?»**.

Психология масс пришла к этому под давлением обстоятельств, в которых она развивалась, и проблем, которые она вынуждена была решать. После всех уроков, которые она преподала нам в этом веке, я плохо понимаю, как можно не учитывать ее по большому счету. Заслуживающая внимания доля реальности ускользает от нее, это невозможно отрицать. Но она уловила другую ее долю: ту, которая предрешила и сейчас еще предрешает успех или неудачу партии, идеи. На этом основании деловой человек, как и человек науки, относится к наиболее высокому уровню благодаря своим методам и объяснениям. По общему правилу там, где жизнь и теория существуют в согласии, лучше прислушиваться к теории - она богаче. Там, где жизнь и теория существуют в разногла сии, лучше прислушиваться к жизни, это надежнее. Когда речь идет о психологии масс, надо прислушиваться то к од ной, то к другой, как говорится, по словам Гомера, «под давлением жестокой необходимости».

«Шоу,которое исполняется одним человеком (англ.),

Прим.пер.

Заключение

Психология толп открыла энергию коллективных феноменов в то же самое время, когда физика - явление ядерной энергии. Я мог бы продолжать рассмотрение ее гипотез, в ра вной мере интересных и человеку науки, и практику в их от ношениях с массами. Но по многим причинам лучше будет остановиться на этом.

Прежде всего, если следовать ее выводам, чувствуешь, что слишком далеко отклоняешься от обычных научных путей. Тут же возникают критические замечания: «Если эта психология настолько далеко отклоняется от науки, то к чему воскрешать мертвецов? К чему это желание свести в систему всю амальгаму образов, понятий и спекуляций?». Я принимаю ваши возражения, они неоспоримы. Мой ответ может показаться вам простым, но я готов ручаться, что он единственно приемлемый. Проблемы, поднимаемые психоло гией толп, фундаментальны и обладают практической значимостью. Особенно если сравнивать их с теми, вторичными и спекулятивными, которыми изобилует большинство наук. Широта проблем, породивших ее, заставляет размышлять над ее гипотезами, вновь сформулированными в логичном и обобщенном виде. К этому я и стремился, будучи уверенным в том, что они затрагивают нас сегодня в той же мере, как и вчера.

В эти экстравагантные гипотезы время от времени вкрадывается истина, настолько нестерпимая и настолько неверифицируемая иначе, как нашим опытом, что было бы почти безумием для человека науки, мы это знаем, ее поддерживать или же осмелиться распространять. И тем не менее. Эти истины доказывают нам, что можно размышлять над массовыми феноменами и понять несущую смысл систему причин и следствий. Даже в том случае, когда она, казалось бы, уводит нас в дебри мысли, граничащей с мифом. Этот факт сам по себе является крупным козырем психологии толп. Если верить некоторым ученым, то, скажем, космологические мифы были и сейчас еще являются условием открытия теорий объемлющих звездные миры и галактики. Психологические мифы в той мере, в какой речь идет лишь о мифах, могут порождать собственные теории массовых миров. Не будем позволять себе слишком увлекаться обыденным и официальным (что часто одно и то же!) представлением о науке. Во многих ее отраслях - происхождение жизни, доисторическим период, палеонтология, энтология, экономика и т.д. - применяемые гипотезы с логической точки зрения почти не отличаются от тех, которые я использовал на протяжении своей работы. В конце концов у нас нет выбора: мы проходим сквозь узкие двери между неясностью, порожденной отсутствием общих идей, то есть незнанием, и неясностью при наличии общих идей, то есть протонаукой. Но дистанция, отделяющая незнание от истинной науки, бесконечна. Дистанция же от протонауки до науки определяется наблюдениями и исследованиями, которые нам необходимо проделать, чтобы ее сократить. А нам приходится предпочитать конечную дистанцию бесконечной, так как всегдалучше знать, из чего исходить и куда направляться.

Кроме того, предложенные гипотезы обнаруживают ограничения. Я вовсе их не отрицаю, они очевидны. Психология масс, и я не делал из этого тайны, решительно недооценивает влияние экономических и социальных условий. Более того, она берет на себя труд доказывать, что тип людей, составляющий массу, их принадлежность к классу и культуре, не имеет никакого значения для коллективных явлений. Это резко противоречит нашему видению общества. Тем более, что эта гипотеза, конечно же, практически не подтверждает ся. Если мы хотим продвинуть анализ таких явлений, необходимо отказаться от ее сохранения в абсолютном варианте. Главное для практика - понимать эти обстоятельства, что не менее важно и для науки.

Эта психология имеет также тенденцию занижать интеллектуальную и человеческую ценность масс. Она пытается научно доказать их бесплодность и несостоятельность. Здесь нет ничего ни верного, ни необходимого. Не так уж важно в конечном счете, являются ли люди в массе своей добрыми или злыми. Эти суждения ничего не добавляют к их позна нию. Поэтому я оставил их в стороне как бесполезные.

И наконец психология толп, по-видимому, не уделяет такого внимания историческим условиям, как другие науки. Для нее деспотические вожди и городские массы Древнего Рима, князья церкви и крестьянские массы средневковья, даже современные городские массы эквивалентны. Они принадлежат к одному и тому же ряду явлений, представляют собой следствия одних и тех же причин. Конечно, это серьезный пробел. Но заполнить его легко, что и делают некоторые историки. Однако из этого нельзя заключить, что она не ин тересуется Историей (История очень заинтересована в психологии толп). Напротив, она отводит ей значительную роль в мышлении и поведении толп. Правда, со своих позиций.

Придавая огромное значение будущему, большинство теорий представляют эволюцию как последовательное разрешение трудностей каждого общества с течением времени. Прошлое - это препятствие, которое нужно преодолеть, пучина, которой надо избежать. Психология толп делает акцент на этом прошлом, на повторении решения трудных ситуаций, возникающих в ходе Истории. Она в ней видит истоки и память, без которых ничто невозможно. Она на этом основывает практическое правило: что бы ни происходило в настоящем, следует постоянно иметь в виду прошлое, возникающее вновь, едва ли не в меньшей степени, чем будущее, которое грядет. Но не будем усматривать в этих ограничениях удобных предлогов, чтобы ее отбросить: они в такой же степени являются строительным материалом для ее преобразования. Психология толп осталась непонятой. Ничто другое не указывает на это лучше, чем заключение, которое вывели и выводят из ее гипотез: она противоречит демократии и превозносит единоличную власть. Эту необузданную власть мы видели в действии. Мы видели людей, ставших покорными животными, убивающими по приказу, из страха или из-за преданности. Когда целый народ был погружен в немоту, когда закон был извращен, когда исчезало всякое право на истину, мы видели невиновных, превращенных в виновных, свободных людей, превращенных в узников из-за их этнической или классовой принадлежности. Мы видели тысячи и тысячи людей, принесенных в жертву. Действительно, психология толп ставит вопрос, замалчиваемый большинством наук: почему же власть вождей нас так возмущает? Нельзя ли ее считать одной из многочисленных досадных потребностей, которые навязываются жизнью? Она между тем выглядит политически обыденной, социально обоснованной и практически всегда неизбежной. Таков этот способ подходить к реалиям власти с конкретными и точны ми мерками, не оставляя места неопределенности. Кто гово рит «власть» - невольно говорит «вождь», кто говорит «вождь» - говорит «власть». Все остальное - это речевые уловки и игра понятиями. Не менее верно и то, что психология толп предвидела подъем этой власти в тот момент, когда все исключали такую

возможность. Приписывать ей участие в этом значило бы возложить на нее ответственность, которая лежит на людях и цивилизации, и порицать ее за то, что она провозгласила истину вместо того, чтобы ее замалчивать. Упрек тем более нес

праведливый, что она обнаружила здесь опасность для демократии и старалась предупредить ее упадок.

Кроме того, разработка наилучших путей управления обществом не является задачей науки, даже несовершенной. Ее задача - это изучение обстоятельств, приводящих к той или иной форме правления, к демократии или деспотии, не позволяя себе менять направление произвольно или под влиянием химер. Затем определение соотношения сил в настоящем. И наконец, познание путей того, как приспособить эти силы к обстоятельствам. Именно это и делает психология толп, учитывая подъем значения масс в Истории. Она выполняет также свою роль, показывая, что их влияние революционизирует исполнение власти. Она напоминает нам, что свободу не спасти, продолжая повторять устаревшие формулы перед лицом меняющейся действительности или заставляя отзываться обветшавшие чувства в сердцах, которые анонимность и многочисленность лишили чувствительности. С этой стороной ее проявления смириться труднее всего. Она подрывает нашу веру в закон масс и нашу надежду на будущее, властителями которого мы все могли бы быть. Поскольку все факторы, которые, на наш взгляд, несут прогресс и демократию - объединение населения в городах, быстрое развитие средств коммуникации и производства, - на ее взгляд влекут возрождение власти и ее концентрацию в од них руках. Мы вынуждены к ней прислушаться: разве события не подтвердили ее самые сомнительные предвидения?

Ее вывод совершенно прост. Что революционизирует власть в век толп? Против всякого ожидания именно вожди появляются как ответ на психологическую нищету масс. Они представляют собой составную часть человеческой природы, с которой необходимо постоянно считаться. Отрицать ее важность значило бы закрывать глаза на то, что является наиболее фундаментальным в обществе, и обрекать на бездействие этот ведущий политический фактор. Принимать его в расчет означает признать, что, если наша эпоха желает восстановить демократию, необходимо, чтобы она нашла ему замену. Она должна была бы гарантировать те же результаты с психологической точки зрения и использовать те же средства мобилизации народов для того, чтобы действовать и управлять. Чтобы быть реальными, этим наблюдениям нет нужды быть новыми. Они объясняют, почему от власти вождя предлагаются всегда одни и те же противоядия: восстановление независимости людей (или, в общем случае, меньшинств), разделение частной жизни и жизни общественной, ограничение влияния медна в целях создания пространства диалога и социального общения. Одним словом, сделать невозможным всякое магическое и идолопоклонническое осуществление власти, которое создает видимость ее всемогущества и всеведения в глазах масс. Ведь никогда это магическое господство не приобретало такого размаха. Никогда еще оно не располагало таким набором методов. Вот почему высказываться «за» или «против» него стало в нашем веке так же важно, как вы сказываться «за» или «против» атомной бомбы. Психология толп обладает большой научной прозорливостью. Ее политическое чутье не связано исключительно с деспотической властью. Ей присуща особая современность, перевешивающая все остальное. Действительно, универсальные в масштабе континентов признаки свидетельствуют о быстром возрастании и распространении массовых явлений. В

течение одного или двух десятилетий считалось, что они, казалось бы, отступили перед прогрессом науки и образования. Предполагалось, что эти массовые феномены подчинены мощным государственным машинам, созданным с этой целью. В Европе век толп кажется в некотором роде завершенным. Однако нечто придающее этим явлениям новый мощный прилив сил отмечается в Латинской Америке, Африке и Азии. В конце двадцатого века наблюдается повторение с вариантами того, что уже происходило на нашем континенте, и прежде всего во Франции, в конце девятнадцатого века. Демографический взрыв в городах: четыреста миллионов мужчин, женщин и детей ведут полную случайностей жизнь, прозябая в них или заполняя окрестности. Скученные в трущобах или в колониях бездомных, поспешно собравшиеся вместе, они были выгнаны из сел бедностью, войной или голодом. Города привлекали их иллюзией мирной жизни и благосостояния. Эти популяции увеличиваются ежегодно в среднем на десять процентов, если не больше. Человеческие галактики распространяются на пространствах, где никто не предполагал устраиваться, живут там, где никто не собирался ничего строить. Они уносят с собой массы людей, порвавших нити традиции и верований, потерявших всякий контакт с местными установлениями и всякую связь со своим сообществом. Людей, которые обнаруживают себя одинокими и безымянными. Вырванные из своей общественной ткани, они вовлечены эпизодическим трудом в круг медна и потребления в соответствии с моделью, назовем ее американской, которая им чужда.

Все это понятно в том, что касается причин, но остается непонятным, когда речь идет о следствиях. Вырванные из своей собственной среды, собранные вместе и перемешанные в своих периферийных гетто, эти люди составляют авангард новых масс. На этом перегное зарождаются и уже произрастают новые предводители толп. Нас это не удивляет. Толпа - странное явление: аккумуляция разнородных элементов, не знакомых друг с другом. Однако достаточно появления какого-то течения верований и представлений, распространяемого определенными людьми, чтобы наэлектризовать это скопление. Тотчас же возникает своего рода неожиданное единство, стихийная организация. Масса становится движением. Тысячи, даже миллионы людей образуют теперь уже единую цепь, которая движется к своей цели с непреодолимым упорством. Рост экономики, рождение наций, пришествие масс, может быть, в большей мере, чем прогресс Истории, отмечают агонию старых цивилизаций, поворот от предшествующего беспорядка к зарождению новых цивилизаций. Одним словом, эти явления становятся знаками, предвестниками планетарного века толп. Все это заставляет думать - ведь сходные причины порождают аналогичные результаты, - что он будет вдохновляться уже известными принципами. Этот век будет использовать уже испытанные нами методы внушения, но приспособленные к его чрезвычайным масштабам. Он подвергнет суровому испытанию объяснения психологии толп и ее практические результаты, которые прижились в новых условиях.

Наука - как петух, который кричит, когда вокруг еще ночь: она принадлежит своему времени, своему моменту, только если она ему предшествует. Именно это придает ей ценность и для практика, способного опередить своих более невежественных или более приверженных традиции соперников, и для исследователя, ищущего новые области, чтобы применить свой талант и свою любознательность.

Если перспектива планетарного века толп верна, тогда эта книга, посвященная классической науке и прошлому, поможет тем, кто захочет взять на себя такой труд, разгадать некоторые из черт будущего. Будущего, которое уже началось.

Париж, 15 марта 1981 г.