Любовник из Северного Китая 1 page

Маргерит Дюрас

***

Маргерит Дюрас родилась в 1914 г. в Индокитае, в 1927 г. переехала во Францию, начала печататься в 1943 г.

Первый большой литературный успех пришел к ней в 1950‑м – с выходом в свет «Плотины против Тихого океана», первый успех в кино – с появлением снятого по ее сценарию фильма Алена Рене «Хиросима, любовь моя» (1959). На ее счету около двух десятков романов и повестей и примерно столько же театральных пьес и фильмов, многие из которых поставлены ею самой. Российская публика знакома также с фильмом «Столь долгое отсутствие», где М. Дюрас выступает в качестве сценариста, и с романом «Любовник» («Иностранная литература», 1990), удостоенным в 1985 г. Гонкуровской премии – главной литературной премии Франции.

Романы М. Дюрас легко разделить по географическому признаку на «западные» («Лошадки Тарквинии», 1953; «Модерато кантабиле», 1958; «Летом, в половине одиннадцатого вечера», 1960) и «восточные» («Вице‑консул», 1965; «Любовник», 1984; «Плотина против Тихого океана»). При перемещении событий из одной части света в другую меняются не только окружение героев, но и стиль, и принцип подхода к материалу.

К романам «восточным» относится и «Любовник из Северного Китая» (1991), продолживший тему романа «Любовник». Через шестьдесят лет писательница оглядывается на собственную юность, создавая новые сочетания из конкретных собственных впечатлений и «вечных» тем. Как Поль Гоген, который в своих таитянских полотнах, повторяясь, не повторяется, М. Дюрас заставляет нас всякий раз заново испытывать вместе с ней ностальгию европейца, зачарованного Востоком. Вечная любовная тема разворачивается на фоне экзотического мира.

Удивительная тонкость ощущений при соприкосновении разных миров героев: социальных, этнических, культурных – особенность раскрытия темы любви в романах Маргерит Дюрас. Взгляд автора на сложность человеческих отношений неординарен и отражает опыт кончающегося века.

***

Чанху

Эта книга могла бы называться «Любовь на улице» или «Роман о любовнике» или «И снова любовник». В конце концов я оставила на выбор только два названия, наиболее емких и точных: «Любовник из Северного Китая» или «Северный Китай».

В мае девяностого, год назад я узнала, что он умер. Что его уже несколько лет нет на свете. Что похоронен он в Садеке, что Голубой Дом все еще существует, и в нем живут его семья и дети. Мне рассказали, что в Садеке его любили за доброту и простоту и что в конце жизни он стал очень набожным.

Я бросила работу, которой занималась. И написала историю любовника из Северного Китая и девочки: мне казалось, что в моем прежнем романе, в «Любовнике» об их любви все же сказано очень мало. Я была безмерно счастлива, работая над этой книгой. Целый год я отдала этому роману, став пленницей той поры – поры любви между китайцем и девочкой.

В моей книге нет ничего о том, что было «после» – после отплытия корабля, то есть после отъезда девочки.

Мне никогда не приходило в голову, что китаец когда‑нибудь умрет, умрут его тело, кожа, плоть, его руки. В тот год я вновь почувствовала себя юной, как когда‑то, когда переплывала на пароме через Меконг.

На сей раз в процессе работы передо мной предстали в ослепительно ярком свете еще два персонажа: Чанх и младший брат, «странный» ребенок.

Я жила в этом романе с этими людьми, и только с ними.

Я вновь научилась писать романы.

Маргерит Дюрас

(май 1991)

***

Школьный двор, посередине – дом. Все двери и окна распахнуты. Праздничный вид. Из открытых окон и дверей доносятся вальсы Штрауса, Франца Легара, а также «Рамона» и «Китайские ночи». Повсюду: внутри, снаружи струится вода.

Генеральная уборка дома. Его моют таким образом два‑три раза в год. Соседские дети и слуги пришли посмотреть. Они тоже помогают, окатывают водой кафельный пол, стены, столы. Не прекращая работы, танцуют. Смеются. Поют.

Здесь царит веселье.

Мать, француженка, аккомпанирует им на пианино. Танцы происходят в одной из комнат, там, где стоит пианино.

Среди танцующих – очень красивый юноша, француз, он танцует с молоденькой девушкой, тоже француженкой. Они похожи друг на друга.

Девушка – та самая, у которой нет имени ни в этой книге, ни в той, что ей предшествовала, ни в самой первой.

Юноша – это Пауло, любимый младший брат той самой девушки, у которой нет имени.

Возле танцующих появляется еще один молодой человек: это Пьер. Старший брат.

Он останавливается в нескольких шагах от них и смотрит.

Долго смотрит на них.

Потом начинает действовать: расталкивает детей, которые в страхе разбегаются. Вплотную приближается к танцующим. Останавливается возле младшего брата и сестры.

Он настроен решительно: хватает брата за плечи, толкает прямо к открытому окну и, точно шавку, вышвыривает на улицу, при этом вид у него такой, словно он выполняет неприятный долг.

Младший брат поднимается с земли и, сломя голову, убегает. Он что‑то кричит, но слов разобрать невозможно.

Сестра бросается вслед за ним: выпрыгивает из окна и догоняет его. Он лежит, прижавшись к изгороди двора, плачет, дрожит, говорит, что предпочел бы умереть, чем вот так… что так?… Этого он не знает, он все уже забыл, он не упоминает имени старшего брата.

Мать снова заиграла на пианино. Но соседские дети не вернулись. И слуги вслед за детьми тоже покинули дом.

Темнеет. Обстановка та же.

Мать все еще здесь, где только что было так весело.

В доме наведен порядок. Мебель поставлена на место.

Мать ничего не ждет. Она у себя в королевстве, ее королевство – семья.

Мать уже ничему не может помешать. И не сможет.

Случится то, что и должно случиться.

Мать в глубоком отчаянии.

Старший брат смотрит на мать. Улыбается ей. Мать его не видит.

***

Книга.

Фильм.

Ночь.

Слова, звучащие здесь – они из книги.

Их произносит безликий голос.

Очень молодой.

Очень тихий.

Прямая улица. Освещенная фонарями.

Видимо, щебенка. Старая улица.

Обсаженная гигантскими деревьями.

Очень старая улица.

По обе стороны этой улицы – белые многоэтажные виллы. Они окружены парками и решетками.

Захолустное местечко на юге французского Индокитая.

1930 год.

Французский квартал.

Улица во французском квартале.

У ночи аромат жасмина.

К аромату жасмина примешивается пресный, сладковатый запах реки.

Кто‑то идет перед нами. Но только не та, чей голос звучит здесь.

Это очень молодая девушка, скорее даже девочка. Да, именно девочка. У нее плавная походка. Она босая. Стройная. Возможно, даже худая. Ноги… Да… вот именно… Девочка. Подросток.

Она идет к реке.

В самом конце улицу заливает яркий желтый свет, там веселье, крики, песни, смех, там – река. Меконг.

Джонки.

Начало дельты. И конец реки.

Вдоль дороги тянется парк, оттуда доносится музыка. Это Парк главного ведомства. Там играет пластинка. Забытая пластинка играет в пустынном парке.

Видимо, здесь, за оградой парка, только что веселились люди. На пластинке – модный вот уже несколько месяцев американский танец.

Девушка сворачивает к парку, она хочет посмотреть на то место за решеткой, где танцевали и веселились. Мы следуем за ней. Она останавливается у ограды.

Фонарь высвечивает в полумраке белую дорожку. Она пустынна.

Но вот появляется женщина в длинном темно‑красном платье, она медленно движется по белой ленте дорожки. Женщина поднимается от реки.

И исчезает в доме.

Вечеринка, видимо, закончилась раньше из‑за жары. Осталась лишь забытая в пустынном парке пластинка.

Женщины в красном не видно. Она в доме.

Второй этаж дома погружается в темноту, зато очень скоро в окнах первого этажа появляется свет.

Дорожка пустынна.

Женщина в красном так и не появилась.

Девушка возвращается на дорогу. Исчезает за деревьями. Потом появляется вновь. Она опять идет к реке.

Вот она перед нами. В желтом уличном свете ее лицо, как и раньше, видно плохо. И все же кажется, что она – да, да, очень молода. Совсем еще девочка. Белая.

Гаснет фонарь, освещавший дорожку в парке. Женщина в красном так и не вернулась. Остается лишь слабый свет в самом доме.

Вскоре после того, как погасла дорожка, из дома доносится мелодия вальса. Его играют на пианино. Этот вальс уже звучал в какой‑то книге. Только никто не помнит, в какой.

Девушка останавливается. Слушает. Мы видим, как она слушает.

Она повернула голову в ту сторону, откуда доносится музыка и закрыла глаза. Ее невидящий взгляд устремлен в одну точку.

Теперь нам лучше видно ее. Да, так и есть, она очень молода. Совсем еще девочка. Она плачет.

Стоит неподвижно. И плачет.

В фильме этот вальс никак не будет назван. Здесь, в книге, мы скажем: «Вальс‑Отчаяние».

Она будет слушать его и после того, как он закончится.

В фильме и здесь, в книге, молодая девушка будет называться Девочкой.

Девочка исчезает из кадра. Камера больше не направлена на нее, но только на то место, где была вечеринка.

Камера еще раз медленно обшаривает место, которое мы только что видели, потом поворачивается в ту сторону, куда ушла девочка.

Улица пустынна. Реку не видно.

Становится светлее.

Тут больше не на что смотреть, только на прямую и темную улицу.

Калитка.

Школьный двор.

Та же ночь. Та же девочка.

Школа. Земля во дворе плотно утрамбована.

Блестящая земля, утоптанная голыми ногами местных ребятишек.

Французская школа. Так написано на воротах: «Женская французская школа города Виньлонга».

Девочка открывает калитку.

Закрывает ее.

Пересекает пустой двор. Входит в прилегающий к школе дом.

Мы теряем ее из виду.

Остаемся в пустом дворе.

В пустоте, которая возникла после ухода девочки, вновь, в третий раз слышится музыка, ее прерывают резкие, пронзительные крики, смех. Как и каждую ночь, по селению проходит нищенка с берегов Ганга. Она стремится выйти к морю, на дорогу в Читтагонг, дорогу мертвых детей и азиатских нищих, которые испокон века пытаются добраться до богатых рыбой вод Сонг‑Ма.

Спальня матери и девочки.

Типичная колониальная спальня. Полутемная. Без ночного столика. Ее освещает единственная лампочка. Из мебели: большая двуспальная железная кровать, очень высокая, и зеркальный шкаф. Типично колониальная кровать: покрыта черным лаком, украшена медными шарами по четырем углам тоже черного балдахина. Похожа на клетку. Кровать закрыта до самого пола огромной белой сеткой от комаров, рыхлой как снег. Подушек нет, только жесткие валики из конского волоса. Покрывала тоже нет. Ножки кровати утопают в ведрах с мокрым песком – главное оружие в борьбе с бедствием колоний, комарами тропической ночи.

Мать лежит на кровати.

Она не спит.

Она ждет свою дочь.

А вот и дочь. Заходит в комнату. Пересекает ее. Кажется, ее силуэт, ее платье нам знакомы. Да, это та самая девочка, что шла к реке по старой улице вдоль парка.

Она принимает душ. Шум воды.

Возвращается.

Теперь ее можно разглядеть получше. Да. Совершенно очевидно, она еще совсем девочка. Худенькая, грудь едва‑едва наметилась. Длинные рыжевато‑каштановые, вьющиеся волосы, на ногах – сабо местного производства, деревянные, но легкие, с кожаными ремешками. Глаза у нее светло‑зеленые с коричневыми прожилками. Говорят такие же были у ее покойного отца. Да, это та самая девочка со старой улицы, которая плакала над Вальсом. Та самая, которая знает, что этот Вальс играла женщина в темно‑красном платье: мы видели ее на белой дорожке. Знает она и то, что только ей одной, этой самой девочке, известны такие вещи. Ей одной во всем поселке и даже за его пределами. Итак, это девочка. На ней ситцевая белая рубашка с бретельками, сшитая До, такая же как у ее матери.

Девочка раздвигает сетку от комаров, быстро подтыкает ее края под матрас, проскальзывает в образовавшуюся щель и снова опускает сетку. Мать так и не уснула. Она садится рядом с девочкой и заплетает ей косы на ночь. Она делает это машинально, не глядя.

Издалека едва слышно доносится шум поселка, который утихнет только на рассвете. Девочка спрашивает:

– Ты видела Пауло?

– Он приходил, поел в кухне с Чанхом. Потом снова ушел.

Девочка говорит, что ходила к парку, где была вечеринка, посмотреть, нет ли его там, но вечеринка кончилась и в парке никого не было.

А еще она говорит, что позднее опять пойдет искать его, ей известно, где он прячется. И вообще она спокойна, только когда он далеко от дома. Он всегда ждет, что она придет и заберет его, потому что боится возвращаться один, боится, что Пьер подкараулит его и набросится опять. Мать отвечает, что она, наоборот, боится, когда Пауло нет дома, боится змей, сумасшедших… это так ужасно, когда он совсем теряет рассудок и убегает куда глаза глядят… Ведь с такими детьми может случиться что угодно.

Девочка боится Пьера. Боится, что он убьет Пауло. Что он убьет его, даже не понимая, что делает, так она говорит.

– Ты лжешь, – вдруг накидывается она на мать. – Ты боишься не за Пауло. Ты боишься только за Пьера.

Мать не понимает, что говорит ей дочь. Она долго смотрит на нее неожиданно нежным взглядом словно не слышала только что сказанных слов. И заговаривает совсем о другом.

– Ты вот собираешься писать книги. О чем?

– О Пауло, – кричит девочка. – О тебе. И о Пьере тоже, но только для того, чтобы там с ним наконец разделаться. – Она резко поворачивается к матери и, прижавшись к ней, начинает плакать. – Ну почему ты любишь его одного, а нас не любишь совсем… – кричит она еле слышно.

– Я люблю вас одинаково всех троих, – лжет мать.

– Это ложь, ложь! – снова кричит девочка. Она любой ценой готова заставить мать замолчать. Готова ударить ее. – Ты лгунья… Скажи правду хоть раз в жизни… Почему его, а не нас?

Молчание.

– Не знаю, почему, – выдыхает мать.

Долгая пауза.

– И никогда не знала, – добавляет она.

Девочка бросается на мать, плача, обнимает ее. Закрывает ей рот рукой, чтобы заставить ее замолчать.

Матери все равно, что с ней делают, пусть даже оскорбляют. Она все еще пребывает в другом жизненном измерении – своей безоглядной любви к старшему сыну. Где она одинока. Потеряна. Но защищена от гнева других.

Голос девочки становится умоляющим, но на мать это не действует.

– Если он не уедет отсюда, рано или поздно он все равно убьет Пауло. Ты прекрасно это знаешь. Вот что страшно.

Совсем тихо, шепотом, мать говорит, что она и правда это знает. И потому вчера вечером написала в Сайгон письмо с просьбой об отправке ее сына обратно во Францию.

Девочка рывком садится на кровати. У нее вырывается глухой крик облегчения и боли.

– Это правда?

– Да.

– Точно?

– Да, да. Позавчера, – говорит мать, – он опять украл опиум из курильни. Я заплатила, но в последний раз. А потом написала в Управление по репатриации. И сразу отнесла письмо на почту.

Девочка опять обняла мать. Мать не плачет: она словно мертвая.

Плачет девочка, совсем тихо:

– Как это ужасно, что нам пришлось дойти до такого… как ужасно!

Мать говорит, что конечно, это так, но она совсем запуталась… Да, наверное, это и в самом деле ужасно, но она, мать, просто перестала что‑либо понимать. Мать с дочерью лежат обнявшись. Мать так и не проронила ни единой слезинки. Словно жизни в ней совсем не осталось.

Девочка спрашивает, знает ли брат, что скоро уедет.

Мать говорит, что нет, не знает. И она не представляет, как сказать ему, что все кончено. Мать гладит дочь по голове.

– Ты не должна страдать из‑за него, – говорит она. – Как ни горько это сознавать матери, но он того не стоит. Ты должна это знать: Пьер не стоит того, чтобы из‑за него страдали.

Девочка молчит. Мать продолжает:

– То есть я хочу сказать, что Пьера уже не спасешь. Слишко поздно… Он человек конченый! Он погиб!

– И потому ты так его любишь! – вырывается у девочки с рыданиями.

– Не знаю, не уверена… Хотя… Да, конечно, и потому тоже… Ну а ты плачешь… Ты ведь потому плачешь…

Мать обнимает девочку.

– Но тебя с Пауло я тоже очень люблю… – говорит она.

Девочка отстраняется от матери, смотрит на нее. Понимает, что мать сказала просто так, не думая. Ей хочется выть от злости, отплатить матери, обидеть ее, убить. Но она только улыбается ей.

Мать снова заговаривает со своей «маленькой дочкой», самой младшей из своих детей. Говорит ей, что не только из‑за опиума она решила расстаться с Пьером, отправить его обратно во Францию. Есть и другие причины.

– Месяц или два тому назад, точно не помню, я была в комнате До, а вы с Пауло пришли обедать. Я к вам не вышла. Я не раз уже такое проделывала: пряталась в комнате До, чтобы тайком поглядеть на всех вас вместе. Чанх, как обычно, поставил на стол вяленое мясо с рисом и ушел к себе. Пауло положил еду себе на тарелку. Потом появился Пьер. Пауло взял себе самый большой кусок, и ты ничего ему не сказала. Но когда появился Пьер, ты испугалась. Пьер не сразу сел за стол. Он сначала взглянул на свою пустую тарелку, потом перевел взгляд на тарелку Пауло. И засмеялся. Неестественным, страшным смехом. Я еще подумала, что когда он умрет, на его лице навсегда застынет вот такая улыбка. Пауло сначала тоже засмеялся.

– Я пошутил, – сказал он.

Пьер взял кусок мяса из тарелки Пауло и переложил в свою. Набросился на него и сразу проглотил, точно собака. А потом взвыл: да, точно как собака:

– Жалкий кретин, ты же прекрасно знаешь, что большие куски, они только для меня!

– Почему для тебя? – закричала ты.

– Потому! И хватит об этом, – отрезал он.

И тогда ты закричала очень громко. Я даже испугалась, что тебя услышат на улице.

– Чтобы ты сдох! – кричала ты.

Пьер сжал кулаки, готовый ударить Пауло по лицу. Пауло заплакал.

– Вон! Вон отсюда сию же минуту! – крикнул Пьер.

И вы с Пауло тут же убежали.

Девочка просит прощения у матери за то, что кричала на нее. Обе плачут, лежа рядом. Мать говорит:

– Тогда‑то я и начала понимать, что должна остерегаться себя самой. И что Пауло угрожает опасность из‑за меня. И наконец я написала в Сайгон, попросила отправить Пьера во Францию. Пьер… в нем угроза, смертельная угроза…

Молчание. Мать поворачивается к дочери, по лицу ее текут слезы.

– Не будь тебя, Пауло давно уже не было бы в живых. И я всегда это знала. Да, я это знала – вот что самое ужасное.

Долгое молчание.

Девочку охватывает ярость.

– Зато ты не знаешь, что я люблю Пауло. Больше, чем тебя. Больше всего на свете. Из‑за тебя и Пьера Пауло уже давно живет в страхе. Пауло для меня жених, сын, он самое большое мое сокровище…

– Знаю.

– Нет, ты не знаешь! Ничего ты не знаешь!

Девочка успокаивается. Снова обнимает мать. Говорит ей с неожиданной нежностью:

– Ничего ты не знаешь. И должна наконец это понять. Ничегошеньки. Тебе только кажется, что ты знаешь, но все не так. Да, про Пьера ты кое‑что знаешь. А про нас с Пауло – нет, про нас ты ничего не знаешь. Ты тут не виновата. Но это так. Впрочем, все это ерунда. Правда, ерунда. Не думай об этом.

Молчание.

У матери застывшее, испуганное лицо.

На лице девочки тоже написан страх. Они, словно окаменев, смотрят друг на друга. И вдруг опускают от стыда глаза.

Вернее, это мать опускает глаза. Она молчит. У нее убитый вид. А потом она, как видно, вспоминает о сыне, которого нет дома, и кричит:

– Беги, поищи Пауло… Скорее! Мне вдруг стало страшно за него, – И добавляет. – Завтра у тебя начинаются занятия в лицее, ты должна приучиться ложиться пораньше, а то стала совсем, как я, – настоящая полуночница.

– Мне все равно.

– А мне нет.

Девочка стоит в дверях столовой, которая выходит на большой школьный двор. Все окна и двери в доме открыты.

Мы видим ее со спины, она стоит лицом к террасе и улице.

Она ищет младшего брата. Смотрит по сторонам. Спускается во двор, мелькает между деревьями. Заглядывает под свесившиеся до земли ветки.

Внезапно она словно растворяется в лунном свете, потом появляется вновь.

Мы видим ее в разных уголках двора. Она босая, тихая, одета в детскую ночную сорочку.

Исчезает в пустой классной комнате.

Вновь появляется во дворе, освещенном луной.

Наконец она останавливается, глаза ее устремлены в одну точку. Она смотрит на Пауло, своего младшего брата, с которым танцевала днем. Он спит на школьном балконе, притулившись у стенки, укрывшись от лунного света.

Девочка подходит к нему вплотную. Ложится рядом с ним, благоговейно смотрит на него.

Он спит глубоким сном. Глаза чуть приоткрыты, как бывает у таких детей, как он. Лицо гладкое, совершенно чистое, типичное для ребенка «со странностями».

Девочка целует его лицо, руки, сложенные на груди, зовет, тихо зовет: «Пауло!»

Пауло спит.

Девочка поднимается и зовет его еще тише: «Пауло. Сокровище мое! Мальчик мой!»

Пауло просыпается. Смотрит на девочку. Не сразу, но узнает ее.

– Пойдем спать, – говорит она.

Пауло встает. Идет за ней.

Ночные птицы поднимают крик.

Младший брат останавливается. Слушает птиц. Снова идет вперед.

– Ты не должен больше никогда бояться. Ничего. И никого. Даже Пьера. Слышишь? Никогда. Поклянись.

Младший брат клянется. И тут же обо всем забывает.

– Луна не дает птицам спать, – говорит он.

Дети уходят. Двор пустеет. Мы теряем их из вида. Очень скоро они появляются вновь. Ходят по школьному двору. Молчат.

Девочка останавливается, показывает на небо:

– Посмотри на небо, Пауло, – говорит она.

Пауло останавливается и смотрит на небо.

– Небо… птицы… – повторяет он несколько раз.

До самых концов земли простирается небо, оно словно покрыто голубым лаком, усыпанным блестками.

Брат с сестрой вместе смотрят на небо. А потом каждый из них смотрит на небо по отдельности.

Со стороны улицы появляется Чанх и идет к ним. Мы снова видим голубое небо, усыпанное блестками.

Потом мы слышим Вальс без слов, «Вальс‑Отчаяние», который насвистывает Чанх. Задний план – неподвижная голубизна неба.

Иногда, когда они были еще совсем маленькими, мать выводила их посмотреть на ночное небо. Это бывало в сезон засухи. Она просила их как следует рассмотреть небо: оно было голубым, как днем, и освещало землю до самого горизонта. А еще она говорила им, чтобы они как следует вслушались в ночные шумы: крики людей, их смех, пение, вой собак, терзаемых страхом смерти – все те звуки, в которых слышались и мука одиночества, и песня о нем – мать хотела, чтобы все это слышали ее дети. А еще она говорила, что детям надо рассказывать обо всем, что обычно от них скрывают: о работе, войнах, разлуках, несправедливости, одиночестве, смерти. Да, об этой стороне жизни, неотвратимой и мучительной, дети тоже должны знать, это им так же нужно, как видеть небо, красоту ночи. Дети часто просили мать объяснить им, что она хочет этим сказать. Мать всегда отвечала, что не знает сама, что этого не знает никто. И об этом тоже надо знать. Знать прежде всего следующее: что никто ничего не знает. Даже матери, которые говорят детям, что они знают все, на самом деле не знают ничего.

Мать. Она часто напоминала детям, что родина их, ее детей, Индокитай. Потому что здесь они родились, здесь она встретилась с их отцом, единственным мужчиной, которого любила. Этого мужчину они совсем не знали, потому что были слишком маленькими, когда он умер, и после его смерти они все еще были слишком маленькими, и мать очень редко рассказывала о нем, чтобы не омрачать их детства. Тем более, что прошло уже столько времени, и всю ее жизнь заполнила любовь к детям. Тут мать начинала плакать. Тогда Чанх пел на незнакомом языке песню о своем детстве, он рос на границе с Сиамом, пока мать не нашла его и не привезла к себе в бунгало. Она поселила его вместе со своими детьми, чтобы, как она объясняла, он мылся и ел каждый день и научился говорить по‑французски.

Девочка тоже о чем‑то вспоминала и плакала вместе с Чанхом, когда он пел свою «Песню далекого детства», как он ее называл, – песню на мотив «Вальса‑Отчаяние».

***

Река Меконг.

Паром на реке. Тот самый, что описан в предыдущих книгах.

Тот самый, что ходит через Меконг.

На пароме – автобус для туземцев и длинные черные «Леон Болле».

Паром отчаливает от берега.

После отплытия девочка выходит из автобуса. Смотрит на реку. Смотрит на элегантного китайца, сидящего в большом черном автомобиле.

Девочка одета и накрашена, как молодая девушка из других книг: платье из желтоватого шелка местной выделки, мягкая фетровая мужская шляпа цвета розового дерева с прямыми полями и широкой черной лентой – само «детство и невинность», поношенные бальные туфельки из черной парчи, расшитой бисером, с совершенно стоптанными каблуками.

Из лимузина выходит китаец, но не тот, что был в предыдущей книге – другой китаец, из Маньчжурии. Он отличается от того, что был раньше, но не очень: пожалуй, чуть покрепче того, чуть посмелее. Красивее и выглядит более здоровым. Он больше похож на «киногероя». И с девочкой не так робеет.

Девочка же осталась точно такой, какой была раньше: маленькая, худенькая, бесстрашная, в ней трудно разобраться, трудно понять, какая она на самом деле, она, пожалуй, не так красива, как может показаться на первый взгляд. И очень бедна, бедна потомственной бедностью, ее деды и прадеды были фермерами и сапожниками. Она прекрасно учится по‑французски, но Францию ненавидит, любит страну, где она родилась и где прошло ее детство, розовое мясо бифштексов ей отвратительно, она мечтает о мужчинах слабых и страстных, которые ей еще не встречались. Читает она запоем, жадно вглядывается в мир, она дерзка и свободна.

Он – типичный китаец. Высокий китаец. Белокожий, как все северные китайцы. Очень элегантен. На нем шелковый костюм и английские темно рыжие туфли, такие носят в Сайгоне молодые банкиры.

Он смотрит на девочку. Она – на него. Они улыбаются друг другу. Он подходит.

Он курит «555». Она еще очень молоденькая. Он протягивает ей сигарету, рука едва заметно дрожит.

– Вы курите?

Девочка отрицательно качает головой: нет.

– Простите… Для меня такая неожиданность встретить вас здесь… В это трудно поверить…

Девочка не отвечает. Не улыбается. Она пристально смотрит на него. У нее пронзительный взгляд, пожалуй, так можно его определить. И наглый. Бесстыжий, как сказала бы ее мать и добавила бы: «Нельзя так смотреть на людей». Кажется, девочка не очень‑то понимает, что ей говорит китаец. Она разглядывает его костюм, его автомобиль. Вокруг него витает аромат дорогого одеколона и менее ощутимые ароматы опиума и шелка, легкого шелка, янтарного шелка. Она разглядывает все по порядку. Шофера, автомобиль и опять его, китайца. В ее глазах – детское любопытство, беззастенчивое и ненасытное. Китаец с интересом наблюдает, как она рассматривает все эти диковинки, встретившиеся ей сегодня на пароме.

В нем тоже пробуждается любопытство.

– Что это у вас за автомобиль? – спрашивает девочка.

– «Моррис Леон Болле».

Девочка пожимает плечами: она не знает такой марки.

– Никогда не слышала такого названия… – со смехом говорит она.

Он смеется вместе с ней.

– Кто вы? – спрашивает она.

– Я живу в Садеке.

– Где именно?

– На реке, большой многоэтажный дом. Самая окраина Садека.

Девочка задумывается, потом догадывается:

– А‑а, Голубой Дом…

– Именно. Голубой.

Он улыбается. Она смотрит на него.

– Я никогда не видел вас в Садеке, – говорит он.

– Мама получила назначение в Садек два года тому назад, а я живу в пансионе в Сайгоне. Поэтому вы нас и не видели.

Молчание.

– Вы, наверное, скучаете по Виньлонгу… – говорит китаец.

– Да. Ничего красивее я в жизни не видела.