Любовник из Северного Китая 9 page

Девочка слушает его внимательно, чего он и добивался.

– А почему еще вас решили поженить? – спрашивает она.

– Потому что ее семья отличается высокими моральными устоями.

Девочка улыбается, слегка насмешливо. Китаец тоже улыбается:

– Временами я забываю, что ты еще совсем маленькая, совсем девочка… Но вот когда я тебе что‑то рассказываю, я сразу об этом вспоминаю…

Она сидит рядом с ним на кровати. Прячет лицо у него на груди. Она несчастна.

Она не плачет. Больше не плачет. Китаец тихо шепчет:

– Любовь моя… малышка…

Девочка дотрагивается до его лба:

– Ты такой горячий, как будто у тебя повышена температура.

Китаец смотрит на нее вблизи, чтобы лучше разглядеть ее. Он смотрит на нее словно в последний раз, хочет насмотреться на нее, пока она еще рядом.

– Тебе надо что‑то мне сказать… – говорит он.

– Да, я солгала тебе. Мне исполнилось пятнадцать десять дней тому назад.

– Это не имеет значения. – После некоторого колебания он добавляет. – Отец знал. И сказал мне.

– Какой же он противный, твой отец! – кричит она.

Китаец улыбается девочке и добавляет:

– Китайцы, они очень любят маленьких девочек. Не плачь. А про тебя я действительно знал.

– А я и не плачу, – говорит она. И плачет.

– Я тоже хотел тебе кое‑что сказать… – говорит он, – Я послал опиум твоему старшему брату. Он без опиума жить не может. Пусть он покурит хотя бы на пароходе… А еще я послал ему немного денег. Лично для него.

Она в отчаянии отшатывается от него. Но не произносит ни слова.

– Я бы очень хотел спать с тобой. Но я совсем не хочу тебя. Я умер для тебя.

Молчание.

– Ну и хорошо, – говорит она.

– Да. Я больше совершенно не страдаю. Сделай это сама для меня, чтобы я мог смотреть и запомнить.

Она выполняет его просьбу. В момент наивысшего наслаждения она произносит его имя по‑китайски. Она кончила. Они смотрят друг на друга, смотрят со слезами на глазах. И впервые в жизни она произносит подходящие к случаю слова – слова из книг, из кинофильмов, из жизни, слова, которые говорят все любовники:

– Я люблю вас.

Китаец закрывает лицо руками, сраженный полнейшей банальностью этих слов. Он говорит, что верит – это правда. Закрывает глаза. Говорит совсем тихо:

– Думаю, именно это с нами и случилось.

Молчание.

Он снова зовет ее:

– Девочка моя… маленькая…

Он целует ее губы. Ее лицо, ее тело. Ее глаза.

Долгое молчание.

Он больше не смотрит на нее. Не обнимает.

Отстраняется. Лежит неподвижно. Ей становится страшно, как при мысли о Лонгане.

Она встает, надевает платье, берет в руки туфли, портфель, стоит посреди комнаты.

Он открывает глаза. Поворачивается лицом к стене, чтобы больше не видеть ее и говорит с такой нежностью, какой она еще не слышала в его голосе:

– Больше не возвращайся.

Она не уходит.

– Но как же мы сможем… – говорит она.

– Не знаю. Не приходи больше никогда.

Она спрашивает, нет, просто говорит:

– Больше никогда… Даже если ты сам позовешь меня…

Он не отвечает. Вернее ответил, но не сразу. Он сказал:

– Даже если я позову. Не приходи.

Она уходит. Закрывает за собой дверь.

Ждет.

Он не зовет ее.

Только когда она дошла до автомобиля, он наконец закричал.

Это был мрачный, долгий крик, крик бессилия, гнева, отвращения, он извергнул его из себя, как рвоту. Крик древнего Китая.

А потом, внезапно, этот крик как бы иссяк, превратился в сдержанный стон любовника, женский стон. И только в самом конце, когда в нем не осталось ничего, кроме нежности и забытья, он снова стал странным, ужасным, бесстыдным, неприличным, как безумие, смерть, страсть.

Девочка не поняла этот крик. Не разобрала ни одного слова. Не узнала и голос. Это был смертельный вой, неистовый, нечеловеческий, – так могла выть собака. Но, пожалуй, и мужчина тоже. Мужчина или собака – в любовной муке.

Дорога, автобус: мы узнаем автобус с парома. В автобусе – девочка. Она едет в Садек. К матери.

Дверь открыта. Можно подумать, что дома никого нет. Но мать здесь, в гостиной, спит, лежа в своем кресле. На сквозняке. Она не причесана. Рядом с ней у стены притулился Чанх. Девочка входит. Мать просыпается. Видит дочь. Улыбается очень нежно, слегка насмешливо.

– Я знала, что ты приедешь, – говорит она. – Ты боялась за меня?

– Да, я боялась, что ты умрешь.

– Не собираюсь. Наоборот, я отдыхаю. У меня словно начались каникулы. Я больше не боюсь, что они убьют друг друга… Я счастлива.

Голос ее прерывается. Она плачет. Молчание. Смотрит на дочь. Смеется сквозь слезы, словно увидела на ней что‑то неожиданное.

– Что это за шляпа…

Девочка, плача, улыбается матери.

Мать тоже улыбается, задумывается, она не видит слез дочери, она видит только шляпу.

– Знаешь… она тебе идет. Вносит разнообразие. Это я тебе ее купила?

– А кто же еще? – Девочка улыбается – Иногда тебя можно подбить на любую покупку.

– И где мы это купили?

– На улице Катина, на распродаже.

У матери странный вид, кажется, что она пьяна. Она резко меняет тему разговора:

– А что будет делать Пауло? – спрашивает она.

Девочка не отвечает, мать настаивает:

– Кое‑что он все же мог бы делать…Теперь ему уже не будет так страшно…

Девочка говорит, что ему всю жизнь будет страшно.

Мать задает вопрос Чанху:

– А по‑твоему, чем бы Пауло смог впоследствии заняться?

Чанх отвечает, обращаясь к девочке:

– Он может стать бухгалтером. Он прекрасно считает. Или механиком. Он вполне способен чинить автомобили… Но то, что он будет бояться теперь всю жизнь, это правда.

Мать не хочет говорить о страхах Пауло:

– Да, это правда, так часто бывает… что такие дети, как он, дети с задержкой в развитии, прекрасно считают… иногда даже гениально… – Она снова плачет. – Я недостаточно любила Пауло… возможно, потому все и случилось.

– Нет. Не надо так думать, – говорит Чанх. – Это в крови, семейное.

– Ты думаешь?

– Я уверен.

Молчание. Мать говорит дочери:

– Знаешь, я все бросила. В конце концов земельное ведомство согласилось выкупить у меня верхние земли и бунгало. Этими деньгами я смогу заплатить долги.

Чанх смотрит на девочку и отрицательно мотает головой: нет, мать говорит неправду. Мать не видит Чанха. И даже если бы она его увидела, ей это было бы безразлично.

Молчание. Девочка смотрит на голые стены.

– Они взяли мебель, – говорит она.

– Да. И серебро тоже. А пятьсот оставшихся у меня пиастров я берегу для Франции.

Девочка улыбается и кричит:

– Мы ни за что не отдадим их китайцам. Мы больше ничего платить не будем.

Мать тоже улыбается:

– Да. С этим покончено. Навсегда. – Внезапно она начинает говорить совсем, как ее дети. – Дудки… Пусть утрутся.

Все трое смеются.

Пауло услышал смех и подошел к ним. Садится рядом с Чанхом, как и тот прислоняется к стене. Он тоже смеется тем же смехом, что и мать, прерывистым, громким. «Так смеются северяне», – говорил старший брат.

– За меня тоже не надо волноваться, – говорит девочка, – я все же сумею найти себе мужа.

Мать гладит девочку по голове. Пауло улыбается сестре.

Потом Чанх с Пауло уходят. Они идут за холодным несладким чаем, который мать пьет каждый день по совету Чанха, чтобы «остудить себе кровь».

Мать с дочерью остаются одни.

Мать предается мечтаниям об этой девочке, что рядом с ней, об ее девочке:

– И то правда… ты нравишься мужчинам. Ты должна это знать. А также то, что если ты им нравишься, то только благодаря тому, что ты сама из себя представляешь. А не из‑за твоего состояния, потому что твое состояние… твое состояние, как на него не посмотри, равно нулю.

Она перестает смеяться.

А потом наступает молчание. И мать спрашивает девочку:

– Ты все еще видишься с ним…

– Да, – отвечает девочка и добавляет, – Он велел мне не возвращаться, но я все же хожу к нему. По‑другому я не могу.

– Значит… ты с ним встречаешься не только из‑за денег.

– Нет… – Девочка колеблется – Не только.

Мать удивлена, даже опечалена, тихо говорит:

– Ты, видимо, привязалась к нему?

– Возможно.

– К китайцу… это странно…

– Да.

– Значит ты несчастна…

– Немного…

– Какая беда… Господи, какая беда…

Молчание. Мать спрашивает.

– Ты приехала с ним…

– Нет. На автобусе.

Молчание. Потом мать говорит:

– Понимаешь, я бы очень хотела еще раз увидеть этого человека.

– Наверное, он не захочет.

– Не из‑за денег, а ради него самого… А что касается денег, – она смеется, – столько я еще никогда не зарабатывала.

Обе смеются. Смех у них одинаковый, молодой.

Девочка смотрит туда, где стояла их мебель розового дерева, которую забрали ростовщики.

Она спрашивает, действительно ли на дверцах шкафов, что стояли в гостиной, были вырезаны кусты орешника и белки.

Она говорит: «Я уже не помню».

Мать рассматривает темные пятна на стенах, в тех местах, где стояла мебель. Она тоже ничего не помнит.

– По‑моему, это были кувшинки, – говорит она, – Здесь на всем один и тот же рисунок: кувшинки и змеи. Какое счастье, что мы уезжаем отсюда налегке, без всякой мебели, без ничего.

– Когда мы все‑таки уезжаем? – спрашивает девочка.

– Самое позднее дней через шесть, если только нас не задержит что‑то непридвиденное, – Молчание. – Ведь я продала все наши кровати. Они были в очень хорошем состоянии. Вот о чем я буду жалеть, так это о кроватях… Во Франции кровати слишком мягкие… я плохо сплю во Франции. Ну что ж, тем хуже…

Молчание.

– Я ничего не беру с собой, – снова говорит мать. – И это такое облегчение… Мои чемоданы готовы. Мне остается только разобрать бумаги, письма вашего отца, твои тетради по‑французскому. Да, как бы мне не забыть – талоны на покупку зимних вещей в «Самаритэн». Ты этого, конечно, не знаешь, но когда мы приедем во Францию, очень быстро наступит осень.

Мать заснула. Девочка выходит, оглядывается вокруг, смотрит на оставшиеся вещи.

Чанх на кухне, готовит рис на ужин. Пауло рядом с ним.

Можно подумать, самый обычный день, как восемь месяцев назад до всего, что случилось после последних каникул.

Девочка обходит дом. Почти вся мебель исчезла. Из комнаты До они взяли старую швейную машинку.

Кое‑где еще стоят кровати, на них бирки с надписью по‑китайски.

Девочка идет в ванную. Смотрит на себя в зеркало. Овальное зеркало в ванной они оставили.

В зеркало она видит младшего брата, который проходит по двору. Тихонько зовет: «Пауло»!

Пауло зашел в ванную комнату через маленькую дверцу со стороны реки. Они долго стоят, обнявшись и целуясь. Потом девочка разделась, легла рядом с ним и показала ему, как он должен лечь, прямо на нее. Он сделал, как она сказала. Она поцеловала его, а потом помогла ему.

Когда он закричал, она губами зажала его губы, чтобы мать не услышала крик освобождения своего сына.

Там, в ванной они и познали друг друга единственный раз в их жизни.

Младший брат впервые испытал подобное наслаждение. Из его закрытых глаз потекли слезы. И они поплакали вместе, не говоря ни слова, как делали это всегда.

Там, в ванной, глядя на блаженное смятение брата, на его нежную насмешливую улыбку, девочка неожиданно поняла, что любовь ее была единой: к китайцу из Садека и младшему брату из Вечности.

Младший брат уснул на прохладном кафеле ванной комнаты.

Девочка оставила его там.

Она вернулась к матери, в гостиную. Чанх тоже был там.

Мать пьет холодный горький чай. Улыбается Чанху, говорит, что во Франции ей ни за что не удастся попить такой чай.

Мать спрашивает, где Пауло. Чанх говорит, что он точно не знает, но скорее всего он пошел в только что открывшийся бассейн. Девочка с Чанхом не смотрят друг на друга с тех пор, как она возвратилась в гостиную.

Мать спрашивает девочку, ходит ли она еще в лицей. Девочка говорит, что нет, не ходит. Только на занятия по‑французскому, потому что они доставляют ей удовольствие.

– А чего ты ждешь?

– Ничего.

Мать задумывается.

– Да… ты сказала то самое слово… Мы больше ничего не ждем.

Девочка гладит мать по лицу, улыбается ей. Внезапно мать признается дочери, что они с ней очень разные и всегда были разными:

– Я никогда тебе этого не говорила… но ты должна знать… Учеба никогда не давалась мне так легко, как тебе… И потом я всегда была чересчур серьезной и отбила у себя всякий вкус к удовольствию… – И еще мать говорит своей дочери. – Оставайся такой, какая ты есть. Никогда больше меня не слушай. Пообещай мне это. Никогда.

Девочка плачет и обещает:

– Обещаю.

Мать, чтобы переменить тему разговора, хитрит, внезапно заговаривает о китайце:

– Говорят, он собирается жениться…

Девочка не отвечает.

– Отвечай же. Ты никогда мне не отвечаешь, – ласково говорит мать.

– Думаю, что да. Он действительно собирается жениться. Здесь, в Садеке, прямо на этих днях… Если только он в последнюю минуту не пошлет все к черту: помолвку, волю отца…

Мать ошеломлена. Кричит:

– Ты считаешь, он способен на это…?

– Нет.

Мать удручена, но спокойна.

– Значит, нет больше никакой надежды… – говорит она.

– Никакой.

Мать продолжает ту же тему, обращаясь как бы только к себе и сохраняя при этом спокойствие:

– Да… ты права… Китайские дети воспитаны в уважении к родителям… для них родители словно боги… это даже противно… Но я, возможно, могла бы поговорить с ним в последний раз, в самый последний раз… а почему бы и нет? Я бы объяснила ему… а чем я рискую?… Я бы очень четко объяснила ему нашу ситуацию… Пусть по крайней мере не бросает тебя.

– Он не бросит меня. Никогда.

Мать закрывает глаза, словно собирается заснуть.

Говорит, с закрытыми глазами:

– Откуда ты знаешь?

– Знаю… как знаю то, что однажды умру.

Мать плачет совсем тихо. Говорит сквозь слезы:

– Вот так история… Господи… вот так история… А ты… ты забудешь его?

Девочка нехотя отвечает:

– Я… не знаю, и вообще, я не могу сказать это тебе.

Мать бросает на дочь пронзительный, молодой взгляд. Говорит, чувствуя облегчение от того, что ей больше не надо ни на что надеяться:

– Тогда не говори ничего. – И тут же спрашивает дочь. – Ты вообще‑то рассказываешь мне все… или все‑таки нет…

Девочка опускает глаза, берет себя в руки… Говорит, что не все, но это не имеет значения. Мать отвечает, что она права. Что это не имеет совершенно никакого значения.

Входит Пауло. Мать спрашивает его, где он был. Пауло говорит: «В бассейне». Впервые младший брат говорит неправду.

Девочка и Чанх улыбаются. Мать ничего не понимает. Младший брат садится рядом с Чанхом.

Чанх «разоблачает» мать: она в который раз не устояла перед старшим сыном. Мать слушает так, словно речь идет не о ней, у нее заинтересованный и непринужденный вид. Чанх показывает на нее пальцем и говорит:

– Она дала ему помимо всего прочего еще пятьсот пиастров. Уверяет, что была вынуждена. Иначе он бы убил ее, свою мать.

Девочка смотрит на мать. Та совершенно невозмутима. Она откровенно лицемерит.

Девочка спрашивает Чанха, как поступил он, Чанх.

– Ты что‑нибудь сделал?

Мать слушает с интересом. Чанх отвечает:

– Я написал отцу китайца, что старший брат украл оставшиеся деньги. Его отец написал мне, чтобы я зашел к нему. Я пошел. И он дал мне еще пятьсот пиастров для нее. Она взяла. Так все и обошлось. Пьер теперь уехал и не сможет больше воровать у нее.

Такое впечатление, что мать заснула, устав от самой себя, от всех этих историй (в том числе и от своей собственной), в которые она, непонятно каким образом, оказалась замешена.

Пауло лукаво смеется, как посмеялся бы над шуткой. Он говорит:

– Его отец заплатил за все.

Девочка смотрит на мать. Подходит и целует ее. Мать беззвучно смеется. Едва слышно вскрикивает. Опять смеется обычным для всей семьи безумным смехом. Они довольны, потому что младший брат заговорил, хотя никто не просил его об этом.

Девочка спрашивает, дал ли отец китайца деньги просто так… без всяких условий.

Чанх смеется и говорит, что единственное условие, которое поставил отец – чтобы они как можно быстрее убрались из колонии.

Все смеются до слез, особенно Пауло. Чанх продолжает:

– Его отец написал нашей матери, что ее сын наделал долгов во всех курильнях Садека и даже Виньлонга. А поскольку он несовершеннолетний, ему восемнадцать, за все долги сына отвечает мать. Если отец китайца не заплатит, то сначала наша мать потеряет работу, а потом окажется совсем без средств и в конце концов угодит в тюрьму.

Мать внимательно все выслушала. И снова начала смеяться, она просто заходится от смеха. На нее страшно смотреть.

– А если я вдруг не захочу возвращаться во Францию? – кричит она.

Никто не отвечает. Как будто она ничего и не сказала.

И она действительно больше ничего не говорит.

Девочка обращается к Чанху, повторяя его же слова:

– Значит, отец заплатил все долги с условием, чтобы мы сейчас же убирались?

– Да.

Младший брат смеется. И повторяет медленно:

– Чтобы мы убирались…

Чанх смеется, как ребенок. Он говорит:

– Все так… Пятьсот пиастров – те, что украл Пьер – отец китайца снова дал их для него, Пьера, потому что без них Пьер не сможет курить опиум, а для него это ужасно. Тогда он лежит целый день. И может убить себя. И отец китайца дает ему пятьсот пиастров. (Пауза). Потом отец написал матери второе письмо по‑французски: он написал, чтобы она побыстрее убиралась, потому что ему осточертела вся эта история с братом, опиумом и опять все с тем же братом и с деньгами. Все повторяется снова и снова… этому нет конца.

Общий взрыв смеха.

– И в письмо, – продолжает Чанх, – вложено еще пятьсот пиастров для матери. Отец просит ее никому об этом не рассказывать. Потому что его собственный сын ничего про это не знает. И отец не хочет, чтобы его сын узнал про все эти деньги.

Девочка, улыбаясь, спрашивает Чанха:

– Откуда ты все это знаешь?

– Знаю и все. Люди, они любят поговорить. А у меня хорошая память… Я помню все, что касается вас… и Пьера… и даже отца китайца. Он попытался рассказать мне историю своей семьи, о том, как они бежали из Китая, я заснул, а он все говорил и говорил.

Все смеются вместе с Чанхом.

Потом мать перестает слушать. Теперь все будут говорить тише. Прошлое навевает на мать тоску.

Девочка идет во двор. Прислоняется к стене. Чанх присоединяется к ней. Они обнимаются, и впервые он целует девочку в губы, и говорит, что тоже любит Пауло. Девочка говорит, что знает об этом.

– Чанх! – окликает она его и спрашивает, поедет ли он в Сиам или куда‑нибудь еще: в Европу, во Францию, в Париж. Ради меня, говорит она.

– Конечно. Ради тебя. Когда вы уедете, я вернусь в Прей‑Ноп, а потом уеду в Сиам.

– Я так и думала. Пауло ты тоже об этом сказал?

– Нет. Я сказал об этом только китайцу и тебе. И больше никому.

– А почему китайцу?…

Девочка пугается. Она спрашивает Чанха, не собирается ли он разыскивать родителей и вообще, правду ли он говорит. Чанх отвечает, что он и не думал о родителях с тех самых пор, как они с ней разговаривали об этом, он думал лишь о младших братьях и сестрах, но найти детей в сиамском лесу просто невозможно. Исключено.

Девочка снова задает свой вопрос:

– А почему ты разговаривал об этом с китайцем?

– Чтобы увидеться с ним, когда ты уедешь. Чтобы подружиться с ним. Чтобы говорить с ним о тебе, о Пауло, о нашей матери, – Он улыбается. – Чтобы оплакать вместе любовь к тебе.

«Ситроен» едет по дороге. За рулем Чанх. Девочка рядом с ним. Он везет ее в Сайгон. Они должны заехать на квартиру к китайцу, прежде чем отправиться в «Льотей». Девочке страшно. Она говорит об этом Чанху. Чанх говорит, что он тоже боится за китайца.

Шолон.

Автомобиль на месте, и шофер тоже. Шофер подходит к девочке, улыбается ей. Говорит, что его хозяин пошел играть в маджонг и сейчас вернется. Еще шофер говорит, что квартира открыта. Что хозяин просил его открыть ее на случай, если она приедет раньше его.

Чанх поехал обратно в Садек.

Девочка заходит в комнату. Смотрит по сторонам. Может для того, чтобы получше все запомнить. Потом она раздевается, принимает душ, ложится на кровать, на его место у стены, туда, где еще сохранился китайский чайно‑медовый аромат. Целует то место, где обычно лежит его тело. Засыпает.

Китаец появляется на рассвете.

Раздевается. Ложится рядом с ней. Смотрит на нее. Потом говорит с нежностью:

– Ты кажешься такой маленькой в кровати.

Она не отвечает.

С закрытыми глазами она спрашивает:

– Ты видел ее?

Он отвечает утвердительно.

– Она, наверно, красивая, – говорит девочка.

– Пока не знаю. Но, наверно, красивая. Она высокая, крепкая, совсем не такая, как ты. (Пауза). Она, видно, знает про нас.

– Откуда?

– Возможно, от садекских служанок, ты сама мне рассказывала: они молоденькие, как ты, им по пятнадцать‑шестнадцать, и они очень любопытные. Где бы что не случилось, в каком доме, в каком поселке, они про все прознают…

– А как ты это понял?..

– Просто почувствовал. По всему. Не знаю.

Девочка говорит, что на самом деле именно в начале совместной жизни такие вещи имеют особое значение.

Китаец, поколебавшись, отвечает:

– Конечно, ты права. Но я не говорил с ней.

– Так всегда происходит в Китае?

– Всегда. Испокон веков.

– Нам это совсем непонятно… совсем…

– Да. А нам понятно. Мы как раз не понимаем, как это вы не понимаете. – Китаец молчит, потом продолжает. – Даже если мы совсем друг о друге ничего не знаем, можно ведь поговорить. Да и просто по тому, как люди молчат, смотрят друг на друга, многое становится ясно.

– Она уехала обратно в Маньчжурию?

– Нет, в Маньчжурию она больше не вернется. Она живет в Садеке, у моей тети. Завтра приедут ее родители, чтобы приготовить эту самую «комнату для новобрачных».

– Понятно.

Девочка растянулась в кресле. Китаец курит опиум. Ему опять все как бы стало безразличным.

Она говорит, что больше не слышно ни американского блюза, ни вальса, который играл на пианино молодой человек. Китаец отвечает, что, возможно, этот молодой человек переехал.

Потом китаец просит девочку подойти к нему.

Она подходит, ложится на кровать и, как он хочет, прижимается к нему всем телом, приникает губами к его губам. Они остаются в такой позе.

– Ты так накурился, – говорит она.

– Теперь я только это и делаю. Других желаний у меня нет. И любви нет. Это страшно, в это невозможно поверить.

– Как будто мы с тобой и вовсе незнакомы.

– Да. Как будто ты умерла тысячу лет назад.

Молчание. Потом она спрашивает:

– А на какой день назначена ваша свадьба?

– Вы успеете уехать во Францию. Отец узнавал. Вы все трое – среди отъезжающих в ту неделю, что перед моей свадьбой.

– Он решил ускорить вашу свадьбу.

– Если бы он назначил эту свадьбу на то время, пока ты еще здесь, я бы ни за что не согласился.

Девочка спрашивает, рассказал ли ему отец про то, сколько денег украл ее брат и про все сложности с матерью.

Он говорит, что нет, и его это не интересует. Что для его отца это ничего не значит, совершенно ничего… о таких ничтожных суммах не стоит и говорить.

Она говорит, что, может быть, когда‑нибудь они увидятся снова. Позднее. Через много лет. Один раз, а может, и не один. Он спрашивает, зачем им снова встречаться.

– Чтобы знать, – говорит она.

– Что знать?

– Все, что произойдет в нашей жизни, в твоей и моей.

Молчание.

А потом она вновь и вновь спрашивает его, где он впервые увидел свою невесту.

– В гостиной моего отца. А еще на улице, когда она подъехала к дому отца, чтобы показаться мне в его присутствии.

– Ты мне сказал: она красивая.

– Да, красивая. С виду, кажется, красивая… Кожа белая и очень тонкая, как у северянок. Но она очень крепкая, а не такая маленькая и худенькая, как ты. По‑моему, у меня с ней ничего не выйдет…

– Ты не сможешь ее поднять…

– Может быть, и смогу… но ты‑то весишь не больше чемодана… я могу бросить тебя на кровать… как маленький чемодан…

Девочка говорит, что теперь при слове «крепкая», она всегда будет смеяться.

– Она еще не имеет права смотреть на меня. Но она меня видела, это точно. Она очень серьезно относится к китайским обычаям. Китайские женщины входят в роль невесты, только когда получают право смотреть на нас, почти в самом конце помолвки.

Он пристально, не отводя глаз, смотрит на нее. Откидывает с ее лица волосы и смотрит на нее так, что это становится бессмысленным, потому что он уже не узнает ее.

– А мне бы хотелось, чтобы мы поженились, – говорит она. – Чтобы мы стали женатыми любовниками.

– И мучили друг друга.

– Да. Мучили самым жестоким образом.

– И замучили до смерти.

– Да. И твоя жена тоже может от этого умереть. Как и мы.

– Наверно.

– Раз я заставляю вас так страдать, и тебя, и ее, я как бы и поженю вас сама.

– Так оно и есть, ты нас и поженишь.

Она чуть слышно плачет, очень ласково говорит, что не может удержаться от слез, правда, не может…

Они замолкают. Долгое молчание. Больше не смотрят друг на друга.

– А потом у вас будут дети, – вдруг говорит она.

Они плачут.

– Ты никогда не увидишь этих детей, – говорит он. – Ты можешь повидать всех детей на свете, но только не этих.

Она приникает к нему. Легким движением руки он прижимает ее к своей груди. Она плачет у него на груди.

– Всю мою жизнь я буду любить только тебя, – говорит он.

Она вскидывается. Она кричит.

Что он будет счастлив, она хочет этого, что он полюбит эту китайскую женщину. «Клянусь тебе!» – говорит она.

А потом она говорит, что у него будут дети, а дети – это всегда счастье, весна жизни.

А он как будто и не слышал всего этого, он только смотрит на нее, только смотрит. И говорит:

– Ты моя любовь.

Он плачет. Она никогда, никогда не увидит «весну жизни». Оба плачут.

Она говорит, что никогда не забудет его запах. А он – ее худенькое, детское тело, которым владел каждую ночь. Священным для него. И никогда больше не испытает этого счастья – говорит он – отчаянного, сумасшедшего, от которого хочется умереть.

Долгое молчание конца ночи. И вновь на город стеной обрушивается ливень, наводняя улицы и сердца.

– Муссон, – говорит он.

Она спрашивает, хороши ли для рисовых полей столь сильные дожди.

Он говорит, что для них это лучше всего.

Она поднимает глаза на этого человека. Сквозь слезы она все еще смотрит на на него. Она говорит:

– А моей любовью всегда будешь ты.

– Да. Единственной. В твоей жизни.

Дождь.

Его запах заполняет комнату.

Любовники бросаются друг к другу, испытывая очень сильное желание: они почти в беспамятстве.

Они засыпают.

Просыпаются.

Снова засыпают.

Китаец говорит:

– Дождь… и я здесь, с тобой… моя девочка… моя маленькая…

Она говорит, что это правда, что впервые, с тех пор как они познакомились, пошел дождь. Вернее, второй раз за одну ночь.

Она спрашивает, есть ли у него рисовые поля. Он отвечает, что нет, у китайцев их не бывает. Она спрашивает, какой же торговлей занимаются китайцы. Он говорит, что китайцы торгуют золотом, очень часто опиумом, а также чаем, тоже часто, а еще фарфором, лаком, красками. И еще «домами» и часто играют на бирже. Китайские биржи есть везде, во всем мире. И еще везде, во всем мире, любят китайскую кухню, даже ласточкины гнезда и столетние яйца.

– А еще они торгуют нефритом, – говорит девочка.

– Да. И шелком.

Они замолкают.

Они смотрят друг на друга.

Она прижимает его к себе.

Он спрашивает: «Что с тобой?»

– Я смотрю на тебя.

Она долго смотрит на него. Потом она говорит, что он должен когда‑нибудь рассказать своей жене все, что произошло между ним и ею, между ее мужем и девочкой из школы в Садеке. Он должен рассказать все‑все про счастье и про страдание, про отчаяние и про радость. «Чтобы кто‑нибудь еще раз выслушал эту историю, чтобы не забылось самое главное в ней, чтобы осталось от нее нечто очень понятное, пусть даже это будут просто имена людей, названия улиц, колледжей, кинотеатров – они тоже нужны, и даже песни слуг по ночам в «Льотей», и даже имена Элен Лагонель и Чанха, сироты из сиамского леса.