Кондитер Федерау и профессор Резенкампф, печник

Когда Антон возвращался из Чебачинска, его всегда нагружали множеством посылок – далёкий провинциальный город был тесно связан со столицей.

Визит к сыну кондитера Карла Иваныча Федерау не мог быть отложен: посылка представляла собою огромный торт.

Через два года после начала войны преподавателям дали за городом по 15 соток целины; отец с помощью деда вскопал их лопатой. Идти было шесть километров; иногда он брал Антона, который часть пути ехал на отцовской шее, а пока отец вгрызался в вековую пырейно‑полынную Степь, ловил бабочек. Корни пырея белыми бесконечными нитями пронизывали каждый отвал лопаты. «Огород имени академика Цицина», – говорил дед, имея в виду его идею скрещивания пырея с пшеницей, в которую не верил.

На огородах отец и познакомился с их сторожем – грустным немцем Карлом Иоганном Федерау.

– Чему мне являться радостным, – говорил Федерау. – В Энгельсе я работал на кондитерской фабрике. И я имел много приватных заказов. Кто желает торт к свадьбе или у кого гебурсттаг и нужен торт с цифром – пожалуйста, на немецком и русском языке.

Или оригинальный рисунок – символика по заказу, с венком, ангелами, а не с серпом и молотом и не с розами совсем ненатурального цвета. У меня краски были индийские и персидские, я получал их из Кабула.

Отец спросил, мог ли бы кондитер сотворить такой торт здесь, в Чебачинске?

– Яволь! Все миксеры, формочки, шприцы, краски – я привёз! Всё мое ношу с собой. И, конечно, главное, чем должен быть пропитан любой торт, без чего он не имеет так называться, – ром! Две большие бутылки настоящего ямайского закопаны в секретном месте. Но кто сейчас будет заказывать торт? И где мука, сахар?

Отец и стал первым заказчиком отставного кондитера. Как раз в разветвлённом натуральном хозяйстве только что наладили производство патоки; случай обеспечил второй ингредиент: за лекцию о Суворове в райкоме партии отец получил наволочку невиданной, белой, как снег, муки‑сеянки. Бабка начала копить яйца.

Повод тоже не замедлил – победоносное завершение Сталинградской битвы. Символика торта соответствовала военно‑политическому моменту: огромная выпуклая звезда из крема, окрашенного клюквенным соком, а этажом ниже – менее красное, слегка в желтизну, шафранное кольцо, символизирующее окружение армии Паулюса. Всё это было важно, потому что на торт мог попросту, по‑соседски, по‑русски заглянуть секретарь райкома по пропаганде, он каким‑то особым чутьём угадывал, когда у кого праздничный обед или выпивка. Мог явиться и другой гость – запросто, по‑кунацки, по‑татарски, – директор техникума Насыров. Правда, он обычно предупреждал, щеголяя русско‑ народным языком: «Давненько не хлебал я воскресных щец Ольги Петровны». На что дед, подняв брови, уточнял: «Тогда уж говорите "хлёбывал"». Но Насыров не знал, в каких случаях дед подымает брови, и охотно поправлялся: «Не хлёбывал, ох, не хлёбывал». Но мог зайти и так, со словами: «Незваный гость хуже татарина», и весело смеялся.

Райкомовец таки явился. Оказалось, однако, что военно‑политическую символику Федерау придумал не очень удачную. Когда партийному гостю объяснили её смысл, он сказал:

– Но у вас получается – звезда в кольце? Все замолкли. Немец побледнел. Положение спас дед:

– Звезда – выше, она – над, а кольцо сжимает группировку крема. – И добавил очень серьёзно: – Которая подлежит полному уничтожению сегодня.

Райкомовец трактовкой удовлетворился, приналёг на кондитерское изделие и даже взял большой кусок чуть попробовать жене. Ей торт, видимо, понравился, потому что пропагандист к 1 мая заказал один – с розами – себе и другой – со знамёнами – для подарка Первому.

Партруководству торты пришлись по душе, их стали заказывать ко всем государственным и семейным праздникам – проблем с мукой, маслом и сахаром у него, видимо, не было.

Слава чебачинского кондитера докатилась до обкома; Федерау больше не сторожил огороды, приоделся, а к концу войны купил дом.

И много лет после ко дню рождения отца – в день Петра и Павла приносил торт с исторической символикой: мечами, щитом и древнерусским шлемом, на который на всякий случай выдавливал красную звезду, отчего тот сильно смахивал на будённовский.

Второй визит предстоял к родственникам профессора Резенкампфа – после его смерти жена просила отвезти его рукописи какому‑то кандидату технических наук.

Егорычев считал, что это – лишняя обуза Антону, всё, написанное в области техники тридцать лет назад, никому сейчас не нужно. Но отец, ссылаясь на Ломоносова и Леонардо да Винчи, сказал, что выдающиеся, даже технические, идеи не стареют, и – кто знает?..

В коллектив пайщиков «Будённовца» высланный из Москвы профессор Резенкампф влился позже остальных и будто затем, чтобы материализовать анекдоты про рассеянных ученых. Умываясь, он забывал, куда положил очки; чтобы их найти, надо было надеть другие, которые тоже обитали неизвестно где; приходилось обращаться к слабым Lesebrille* (Очки для чтения (нем.)), старым, с верёвочными петлями вместо заушин – они висели на гвозде на одной из верёвочек. С их помощью он находил вторые очки и постепенно добирался до первых. Как он запрягал Мальчика, справляясь со своею записной книжкой, пайщики приходили смотреть специально.

Приехал он с женой Капитолиной, бывшей его домработницей; несмотря на простое происхожденье, огород завести она не захотела, покупая всё на рынке. Но деньги растаяли быстро, начала продавать вещи, потом кольца и браслетки; кончились и браслетки. Стало не на что покупать яйца и молоко, а профессор страдал желудком. Как и Карлу Иванычу, помог случай.

Как‑то профессор Резенкампф с глиняным горшком на верёвке зашёл к Кувычкам за угольками (высекать огонь кресалом он не обучился).

– Не дадим тебе сегодня углей, – сказал Кувычко. – Печь порушили, новую кладём.

Понаблюдав за работою, профессор вдруг спросил:

– А почему вы колодцы делаете горизонтально?

– Лежачие? – печь клал недавно вернувшийся с фронта старший сын. – Всегда такие обороты работали.

– Не всё традиционное хорошо. Лучше всего передаёт своё тепло кирпичам нисходящий поток дыма, только при таком движении он правильно распределяется по параллельным колодцам.

– Ты что, понимаешь в печах? – заинтересовался старик.

– Я теплотехник, занимался специальными печами: муфельными, стеклоплавильными, ваграночными. Но общий принцип…

– Стой, – сказал Кувычко‑старший. – Убирай оба ряда. Клади по принципу.

– Да чего там, каждый придёт… – начал было сын.

Отец на него посмотрел. Тот стал разбирать кладку.

Ещё, сказал профессор Резенкампф, при здешних ветрах – тяга прекрасная! – можно спокойно делать не два‑три, а пять‑шесть и даже восемь колодцев – ведь передача тепла зависит от суммы их поверхностей. Подойдя к печи, наклонившись и вытянув вперёд руки, как бы неся кастрюлю, он спросил, почему так низко предполагается делать припечек с кругами для варки. Хорошо бы повысить минимум на четыре кирпича.

– Минимум! – совсем рассердился сын. – У всех так!

– И напрасно. Мать ваша женщина крупная. Зачем ей сгибаться в три погибели?

– Добавь четыре кирпича, – сказал старик. Профессор попросил рулетку и дал ещё разные указания.

Печь получилась отличная, дров требовала меньше, чем старая, раза в три, нагревалась быстрее, была не выстудлива.

Слава о новом печнике разнеслась мгновенно: с дровами стало туго, а зима, по приметам, предстояла холодная. Стали приходить и просить, чтобы профессор и им сложил печь.

– Да я мастерка в руках не держал, – отнекивался Резенкампф. – И глины здешние не знаю, и кирпич…

Выход нашёл старик Кувычко. Придя с сыном, он предложил профессору работать им в паре.

– Ты будешь думать и мерять, Мишка – класть. Он и глины здешние знает, и кирпича у меня запас. Оплата – треть тебе, две – нам. Работа‑то наша.

– Предложение интересное! – сказал профессор.

– Ничего себе – интересное! – взволновалась Капитолина. – Это же всего тридцать три процента! Мы не согласны. Пятьдесят!

– Много, хозяйка. Кирпич, глина…

– Видела я твою глину! На речке бесплатно копаешь – полверсты отсюда. Не согласны.

– Ладно. Пусть будет исполу.

– Что это – исполу? – насторожилась Капитолина. – Эдгар?..

– Кажется, это половина.

Жизнь профессора переменилась. По утрам он уже не писал, а в каком‑нибудь доме ползал с рулеткой по полу или делал чертёжики в золотообрезной записной книжке. Пётр Иваныч Стремоухое, как бы утешая, говорил, что Черчилль тоже знает печное дело – умеет класть камины. Заказов стало хоть отбавляй. Только «буржуйки» отказывался проектировать профессор‑печник:

– В «буржуйки» их в революцию повысили рангом из «чугунок». Лучше от этого они не стали. Сквозь раскалённый чугун окись углерода диффундирует в комнату.

Появились деньги. К ним – другие. Как‑то профессор с Михаилом сложили хорошую печь в богатом доме. Хозяин оказался начальником паровозного депо. За обмываньем печи он пожаловался, что отказал котёл в «кукушке» – маневровом паровозе, модель старая, какие‑то иностранные надписи, никто не берётся чинить, а без неё мы как без рук. Резенкампф сказал, что «кукушку» видел – это довоенный малый бельгийский локомотив, такие он знает по студенческой практике в Антверпене до первой мировой войны и готов посмотреть. Через неделю он уже работал в депо.

Резенкампфы переехали на другую квартиру. Жена купила корову. Бабка осторожно спросила: умеет ли она доить?

– Нет, но не думаю, что это так уж сложно. Я что, хуже ваших деревенских баб?

Однако дойка у неё не пошла – то корова вставляла ногу в подойник, то вообще не отдавала молоко. Корова Ночка стала жить у нас, быстро подружилась с Зорькой и клала

ей голову на шею. За постой и уход часть Ночкиного молока отходила нам, за остальным Капитолина приходила с яично‑жёлтым бидоном, который очень нравился бабе. Когда профессора, повысив, перевели в Караганду, Капитолина подарила бабке за её труды этот бидон.