Из фронтового блокнота

По дороге на фронт я остановилась в Спас-Деменске, только что освобожденном от фашистов. Город еще время от времени обстреливается минометным и артиллерийским огнем.

На ночь меня поселили в небольшом домике, в котором совсем недавно жили немецкие офицеры.

Усталая с дороги, я сразу заснула, но вдруг среди ночи сон ушел, и я стала разглядывать комнату. Тут только обратила внимание, что она оклеена не обоями, а немецкими газетами. Над кроватью я прочла под крупным заголовком сообщение о том, что гитлеровские войска вот-вот войдут в Москву.

Сложное чувство овладело мной. Я ведь ехала сюда через города и селенья, уже освобожденные от фашистов, и все-таки мне стало страшно. Страшно от сознания, что черная лавина фашизма, грозная и грязная, надвигалась, катилась, была здесь, рядом, заливала и ту землю, на которой я сейчас стою.

Не могла я больше оставаться в этих стенах, вышла на улицу, чтобы глотнуть воздуха и попытаться разглядеть в темноте хоть какую-нибудь надпись на русском языке.

Утром заметила, что немногие прохожие идут куда-то, все в одном направлении. Пошла за ними и оказалась на кладбище. Группа военных стояла у вырытой могилы.

Кого хоронят?

Мне объяснили, что в бою под Ельней, в наступлении, убит восемнадцатилетний сын начальника штаба фронта. Стала всматриваться в лица военных, хотела понять — кто из них отец. Но все лица были сосредоточенны, омрачены. Один из военных наклонился и первым бросил горсть земли. Отец… Судьба одной рукой дала ему победу, а другой отняла сына..

В Спас-Деменской школе был первый урок, первый после двухлетнего перерыва. Я вошла во второй класс. На скамейке перед деревянным столом сидели ученики. Я решила, что ошиблась, ребятам было лет по одиннадцати-двенадцати. Но на вопрос учительницы, сколько будет семнадцать плюс восемь, девочка не могла ответить. Этим детям было лет по девяти, когда началась война и в Спас-Деменск пришли немцы. Два года ребята совсем не учились: при фашистах школ не было. Сегодня наконец немногие ребята весело бежали в класс. Почему же они сидят огорченные, расстроенные? Потому, что забыли даже то, чему учились в первом классе. Одна из девочек забыла, как пишется цифра «семь». У другой «рука не слушается». Учительница хочет ободрить высокую бледную девочку:

— Ну, Нина, подумай, сколько же будет семнадцать плюс восемь?

Нина смотрит растерянно, потом глаза ее наполняются слезами.

— Мы же не виноваты, — говорит она.

Наш грузовик, пофыркивая газолином, бежал по шоссе. Шофер Ахмет первым заметил на краю поля, у дороги, медленно двигавшуюся темную фигурку мальчика.

— Остановимся, что ли? — спросил Ахмет. — Спешить некуда, все равно помирать.

Это была его любимая присказка. Он затормозил, и мы подождали, пока к нам приблизился мальчик лет восьми, оборванный, чумазый.

— Подсадить? — предложил Ахмет. — Залезай в кузов.

— Я не гриб — в кузов лезть, пешком дойду, — буркнул мальчик.

— Смотри, на немцев напорешься. Отец, мать есть?

— Отец? Откуда ему взяться?

— А мамка где? Убили?

— Угнали. Всю деревню угнали. Мы с бабушкой в лес за вениками… А вернулись — никого нет, одни немцы да мы двое.

— А бабушка где?

— Отвоевалась. Померла. У меня еще баба Варвара есть.

— Ну, давай садись, довезем до бабы Варвары.

— Я без Дашки не могу.

— Сестренка, что ли? Мальчик насмешливо хмыкнул:

— Какая тебе сестренка! Собака. С утра ее черти носят. Мы с ней пешком дойдем… Ты мне закурить дай…

Доставая папиросу, Ахмет вздохнул: — Закуривай. Все равно помирать.

_____

Несмотря на горе, упавшее на детские плечи, ребята многое заметили, запомнили. Метко и насмешливо они описывают гитлеровскую армию.

— У нас — беда, немцы нас в яму загнали, мы сидим плачем, а как высунемся, посмотрим на часового — со смеха умираем. Он в тети Машиных ботинках на каблуках, на ногах у него надеты рукава от папиного тулупа. А на голове — Петькины штаны. Ему холодно, он все время вприпрыжку скачет.

Маленький мальчик говорит уверенно:

— Фашисты все рыжие и все в бабьей одежде.

—

…Для меня неожиданно, что так близко от смерти люди охотно шутят. Поводом для шуток оказалась и я. Мне необходимо было встретиться с несколькими бойцами для очерка «Солдаты и дети». Командира части, от которого зависела наша встреча, на месте не оказалось.

— Ушел на передовую.

— А редактор газеты?

— Ушел на передовую.

Здесь «ушел на передовую» звучит так же, как в Москве «ушел на работу».

Когда командир, невысокий, лобастый, вернулся, он пообещал наутро собрать бойцов. На мою просьбу разрешить мне пойти на передовую он сказал:

— Подождем, пока будет затишье, тогда пойдете. Ночевала я вместе с двумя усталыми медсестрами в палатке, в лесу. Обе они молниеносно заснули. Стала засыпать и я. Вдруг — невероятный грохот. Словно все рушится и обваливается — и земля, и небо, и вся вселенная. Я села на свою койку, посмотрела на девушек — спят как убитые. Сравнение показалось мне страшным в такой обстановке.

Одна из девушек, укрывшись с головой, пробормотала спросонок:

— Нельзя сидеть… Ложитесь. Наша «катюша» бьет.

Сидя на койке, я вспоминала, как в осажденном Мадриде Всеволод Вишневский учил меня отличать трехдюймовые от пятидюймовых. Здесь грохот был по крайней мере «тысячедюймовый» — несмолкаемый, оглушительный.

К утру все стихло. Я задремала.

Когда открыла глаза, девушек моих уже не было, вокруг стояла какая-то особенная тишина.

«Кажется, затишье, — подумала я, — значит, сегодня пустят на передовую».

Направилась я к месту встречи с бойцами. Начинаю разговор, но что мне отвечают, не слышу. Тут только я поняла, что меня «катюша» оглушила.

Ситуация была комической: всех собрали для разговора со мной, мне важно было услышать каждое слово, а я не слышала ни одного. Начала оправдываться: это я с непривычки… или уши у меня не так устроены…

Лобастый командир, улыбаясь, наклонился ко мне и прокричал:

— Вот вам и затишье!

Через час глухота стала проходить, и первое, что я услышала, это были шутки в мой адрес:

— Ну как затишье, кончилось?

— Кончилось, — бодро отвечала я.

— Ну, если кончилось затишье, плохо ваше дело! опять нельзя на передовую.

_____

Худенький оборванный мальчик стоит перед полковником Борисовым. Он пришел сюда и спросил:

— Где тут главный полковник? Вытянувшись в струнку, Гриша произносит заранее приготовленную фразу:

— Разрешите обратиться — прошу принять меня в Красную Армию, бить фашистов.

— А сколько тебе лет? — улыбается полковник.

— Пятнадцать, — твердо, без запинки, отвечает мальчик.

— Какого года рождения? — спрашивает полковник. — Отвечай быстро, — не дает он подумать мальчику.

— Тысяча девятьсот тридцатого, — отвечает Гриша и, поняв, что он выдал себя с головой, уже неуверенно повторяет: — Все равно мне пятнадцать.

Его мать и сестру убили немцы. В ту же ночь Гриша убил фашиста, который жил у них в доме. Как это произошло, узнать невозможно. На все расспросы полковника Гриша отвечает односложно:

— Убил — и все.

Маленькая Таня:

— Два дня мы в болоте лежали. Я лежу и жду.

— Чего ж ты ждала?

— Самолет-невидимку, чтоб он прилетел и нас спас, — с непоколебимой верой говорит Таня. — Хотите, я вам цыплят покажу? — вдруг предлагает она.

Таня занята мыслями о хозяйстве. Ее мать принесла из дальней деревни трех цыплят. Она несла их десять километров. Теперь Таня только и думает, как их греть, как кормить.

— Цыплята вырастут, яиц нанесут — опять у нас хозяйство будет, — говорит девочка.

ИЗ ДНЕВНИКА ПОИСКОВ

Так сильно я уверовала в счастливое тринадцатое число, что, пожалуй, теперь-то я стану суеверной. Надо думать, что до мистики дело все же не дойдет. Хотя все может быть… Верит же в привидения замечательный исландский писатель Тоурбергур Тоурдарсон, о котором в научном исследовании о современной исландской литературе сказано как о человеке «в высшей степени оригинальном», интересующемся призраками, мистикой, спиритизмом, и, одновременно, как об одном из лидеров социалистического направления в исландской литературе.

Встречи с Тоурдарсоном я ждала с нетерпением. В Рейкьявике, в советском посольстве, один из работников меня предупредил: если он заговорит с вами о привидениях, сохраняйте полную серьезность.

Я поняла, что от меня требуется дипломатическая вежливость по отношению к исландским привидениям.

Прославленный писатель с молодым пылом читал нам отрывки из своей книги, вернее — не читал, а пел. Попросили и меня «спеть что-нибудь» из моей книжки. Как на грех, способности петь я начисто лишена.

Я все ждала, когда Тоурдарсон заговорит о привидениях, а он заговорил о спиритизме:

— Вы верите в спиритизм?

— Нет, не верю.

— А вы изучали его?

— Нет, не изучала, разве только по «Плодам просвещения» Льва Николаевича Толстого.

— Как же вы тогда можете судить о спиритизме, если вы его не изучали?

— А вы изучали?

— Еще бы! Я потратил на него два года. — И верите в него?

— Нет, но я вправе не верить.

— Значит, мы с вами в равном положении, только я сэкономила два года.

Мы оба засмеялись. Разговор перешел на литературу. Тоурдарсон обо всем говорил с таким блеском, умом, что я заслушалась. Когда я уже совсем забыла о привидениях, они вдруг появились. Жена Тоурдарсона, пригласив нас к столу, сказала мне:

— Вы напрасно сели в тот угол, его любят привидения. — Сказала мимоходом, совсем так же, как говорят: «Не садитесь туда, там дует».

Я дипломатично пересела на другой стул.

Когда каждое тринадцатое число я не без суеверия рассказываю о тринадцати судьбах, в душе посмеиваюсь над собой — не грозит ли все-таки и мне поверить в привидения?..

Теперь и родные, обращаясь к потерянным детям, пытаются воскресить в их памяти прошлое:

— Вспомни, сынок, — мы прятались от немцев у тети Домны, в подполе…

— Вспомни, доченька, — у тебя была сестра Вера, ты ее няней звала. У тебя еще было пальтишко красное, вспомни…

— Володя, может быть, ты помнишь, брат работал на тракторе и привез двух маленьких лисят… Они жили у нас долго, и лиса приходила к дому и выла, а потом лисята убежали и унесли мой ремень ремесленника.

— Дочка Лида, вспомни, как ты во время бомбежки залезала под кровать… Вспомни собачку Жулика, с которой ты играла…

— Юрик, ты, наверное, не помнишь своей фамилии, плохо ее произносил. Но вспомни, сынок, у тебя был заводной зеленый грузовик, ты потерял от него ключ и сильно плакал…

_____

Письмо Марьяны отличается от других писем, в нем боль другая, в нем горечь и обида, вполне понятные. Поразило оно меня своей неожиданной концовкой.

«Мне было девять месяцев, когда отец ушел на войну. Только по фото я знаю, что у меня был папа, ему было тогда двадцать три — двадцать четыре года, столько же, сколько сейчас мне. Мама все ждала, ждала, но он не вернулся. В школьные годы я часто представляла себе могилу, где похоронен мой отец, и верила, что кто-то в праздник приносит сюда цветы. У нас в школьном дворе тоже есть могила. Из года в год за ней ухаживают сами школьники. Порой приезжают родные навестить убитых, и тогда все жители собираются… Время пролетело быстро, и я стала искать отца. И что случилось: меня известили, что он жив, работает, имеет семью, ребят. Я прыгала от радости, смеялась, письмо показывала всем в общежитии, даже учителя узнали об этом. И вот мое первое письмо полетело в колхоз над Волгой. Я осторожно вывела «папа» и внизу расписала приветы всей семье. Потом я писала часто-часто, каждую неделю, потом дважды в месяц, потом замолчала. Он не ответил, ни о чем меня не спросил. А я об одном просила: напиши письмо, больше ничего, ничего. Я хотела услышать его голос, но не услышала. И сейчас не могу поверить, что у меня такой отец. Я кончила учиться, получила диплом, уехала в другой город, вышла замуж. И до сих пор у меня детское представление: могила, цветы, голубое небо, березки, и там лежит мой отец, а тот, кому я писала, не мой, мой бы так не поступил».

«Лучше бы он умер!» — иногда в запальчивости кричит мать о плохом, неудачном сыне, но как она убивается, если с ним и впрямь что случится. Марьяна ни одного упрека не бросила живому отцу, но сильнее всякого упрека ее возвращение к отцу умершему. Этим она как бы защищает созданный ею образ отца, борется за него.

Пожалуй, стоит прочесть письмо по радио, хотя Марьяна об этом не просит.

Между прочим, даже перечитывая Толстого, я теперь смотрю на детские воспоминания глазами «искателя». Читаю рассказ Николеньки о ссоре с братом из-за разбитого флакончика и ловлю себя на смешной мысли: если бы Николенька потерялся, то по воспоминанию о разбитом флакончике я бы его нашла.