Овидий

Евгений СУСОРОВ

За пять минут до пятой трубы

Сборник стихов

От автора

Великий слепец Хорхе Луис Борхес как-то заметил, что вся мировая литература отлично

раскладывается по четырём базовым сюжетам: штурм либо оборона города,

возвращение, поиск и самопожертвование Бога. Так оно или нет – вопрос спорный, но

число «четыре», как известно, вполне эзотерично, это символ закольцованности,

завершённости. Четыре стороны света, четыре времени года, четыре евангелиста,

четыре мушкетёра, в конце концов. Ну, и четыре всадника Апокалипсиса, куда ж без них.

Но, если уж речь о мироздании, предмете хоть и тёмном и исследованию не подлежащем,

зато бесконечном (как бесконечно дыхание Бога, в котором даже циклы рождения и

умирания материи – не более чем циклы вдоха и выдоха) – закольцованность здесь будет

иметь форму одного из миллиардов витков бесконечной спирали. Которые, если смотреть

на них не вооружённым глазом, легко можно принять за круг. А глас четвёртой ангельской трубы – за точку в конце текста или двойную вертикальную черту в финале нотного стана. Но «Откровение» утверждает, что будет и пятая труба. Что и понимаешь, пройдя все четыре борхесовских сюжета и за пять минут до пятой трубы обнаружив: это не конец, а лишь начало пути.

Или в крайнем случае – начало пятого, неизвестного науке сюжета.

Ладно, поехали, что ли.

В ПУТЬ! (Путешествие)

Глава первая

Рисунок пустыни с телегой.

Под куполом расплавленного неба -

зависшая на лонжиях минута.

Пустыня на нее взирает праздно,

Как на кульбит гимнаста над Толедо -

базарный люд,

давясь

дешевым

хлебом.

Мир стынет. Абсолютный ноль уюта.

Пустыня переходит в протоплазму,

скрипучую крестьянскую телегу

Сжирая

влажной

губкой

светотени.

Пустыня спит, размеренно и чинно.

Ей ни к чему болезни и страданья

бесчисленной когорты поколений.

Все растворилось в атомы песчинок

на звонком

дне стакана

мирозданья.

***

Овидий.

Короткая, как "Аве!"

февральская заря.

Понтийская отрава, цвет

волн и янтаря.

Продрогшие колодки,

смолистый дух лесной...

Сегодня будет лодка.

За рыбой.

Не за мной.

В развалах дынь и лука

торговые ряды.

Свирепая наука

предутренней звезды...

Киот исходит воском

У черта под хвостом,

и скрип моей повозки

- как женской страсти стон.

Знак Рима - вени, види...

Синдром быка - в крови.

- Ты бог пера, Овидий!

Отлично. Где ж все вы

сегодня?

День короткий

грудь Понта красит хной.

И завтра будет лодка.

За рыбой. Не за мной.

На острове на этом,

Где только смерть - не стрём,

когда бы стал я гетом,

я б избран был царем.

Пек хлеб на бычьем сале,

творил хвалы огню,

и мне б орали "Сальве!"

по двадцать раз на дню.

Я блюл бы чувство меры,

И пресекал разбой...

- Эй, царь! В порту триера!

Сиди. Не за тобой.

...В степях промозглых, волчих

за дальним рубежом

грядет мой перевозчик

с осиновым крыжом

И гет, немой и ходкий,

что носит мне вино,

ночами смолит лодку

и крышку к ней.

Одно

смущает - эта пьеса

не обретет финал.

Еще великий цезарь

так долго не пинал

ни одного. Харону

динарий припасен...

Терновая корона,

заплатанный виссон...

И лодочник из мрака

гудит сквозь пенный гам: -

«Не велено, собака,

везти тебя к богам!»

Тогда вернется полночь,

и рассосет меня

в ночной степи и в поле,

средь бриза и огня

кочевника...

В сплетенье

обрывков слов на "лю"

войду неслышной тенью

и сяду на краю

постели…

И без звука

в июньские сады

впущу свою науку.

Свирепую науку

предутренней звезды.

***