Глава 9. ДОЖДЬ 1 page

Вгрызаясь мотыгой в землю, я окучивала сул.

Солнце в зените. Жарко. Голова покрыта крестьянской косынкой.

Я одна. Обрабатываю хозяйское поле. На мне белая, без рукавов крестьянская туника из шерсти харта. Короткая, открывает ноги. Турнус обрезал подол. Мелина, его подруга, отобрала у меня та‑тиру, сожгла ее, крича: «Непотребная девка! Непотребный балахон!» – и швырнула мне крестьянскую тунику – подлиннее, до колен. А Турнус, к ее недовольству, отхватил подол огромными ножницами – ему хотелось видеть мои ноги.

Я выпрямилась. Тыльной стороной ладони вытерла лоб. Ломило спину.

– Ты у меня научишься работать! – сказал он. Я стояла перед ним на коленях со связанными за спиной руками. На шее – веревка, другой ее конец обмотан вокруг сваи хижины.

С горечью вспоминала я то утро.

– Я ухожу в Ар с хозяином! – прощебетала, поворачиваясь ко мне, Марла. – Ну, кто теперь самая красивая?

– Ты, Марла, – ответила я.

– Прощай, рабыня! – И ее и след простыл. Привязанная за шею к свае, со стянутыми за спиной руками

я стою на коленях под хижиной Турнуса.

Рядом, у другой сваи, на коротких – до меня не дотянутся – поводках четыре красавицы самки слина. Кормленые, лоснящиеся. Новое приобретение моего хозяина.

Вокруг суетятся люди Клитуса Вителлиуса, то и дело появляется и он сам.

– Мне будет не хватать тебя, – шепнула, целуя меня, Этта. – Удачи тебе, рабыня.

– Удачи тебе, рабыня! – вторили ей Лена, Донна и Чанда, обнимая и целуя меня.

– И вам удачи, – отвечала я. Поодаль, глядя на меня, стояла Бусинка.

– А ты попрощаешься со своей сестрой‑рабыней? – спросила я.

Она подошла, опустилась рядом на колени.

– Да. – В глазах ее стояли слезы. – Все мы рабыни. – Она обняла меня и поцеловала. Бусинка больше не леди Сабина. Теперь она тоже просто рабыня. – Удачи тебе, рабыня!

– Удачи тебе, рабыня, – пожелала ей я.

– На цепь! – гаркнул стражник.

Девушки торопливо построились. Я следила за ними глазами. Очутиться бы среди них!

Каждая знала свое место.

Никто ни на миг не замешкался. Не ровен час – высекут.

Первой встала Марла. До чего же красивые ноги! Девушки вытянули левые руки, чтобы охранник мог защелкнуть на запястьях железные кольца. Стояли, выпрямив спины, глядя прямо перед собой: порядок есть порядок. Равнялись по правой ноге Марлы. Каждая, кроме возглавляющей шеренгу Марлы, ставила правую ногу по одной линии с впереди стоящей. Иногда на земле прочерчивают линию, и каждая девушка ставит на нее правую ступню.

Клитус Вителлиус удостоил меня лишь одним беглым взглядом.

Охранник по имени Мирус, тот самый, белокурый, что был, на мой взгляд, симпатичнее всех в лагере Клитуса Вителлиуса, не считая его самого, снял с плеча цепь.

Девушки стояли прямо, вытянув левые руки в сторону, правые – вдоль тела, ладони на бедрах, составив пятки вместе, втянув животы, высоко подняв подбородки.

Первое кольцо надели на Марлу. Она улыбалась. Вот она уже на цепи. На запястье защелкнулся замок, и она, по‑прежнему глядя прямо перед собой, опустила левую руку к бедру.

Следующей стояла красавица Лена. Устремив глаза вперед, она опустила схваченную железным кольцом левую руку.

Девушек водят на цепи по‑разному. В зависимости от назначения по‑разному могут быть устроены кандалы. Первые попавшиеся на рабынь не наденут – идущие вереницей невольницы и выглядеть должны привлекательно, и управляться с ними должно быть удобно. Чаще всего цепи надевают либо на левое запястье, либо на левую щиколотку, либо на шею. Для длительных переходов удобнее всего цепи, надевающиеся на левое запястье или на шею. Так сподручнее нести поклажу. Но у Клитуса Вителлиуса есть повозка, украденная из лагеря леди Сабины, так что нести тяжести его девушкам не придется. Иногда прикованные за щиколотку или за шею девушки несут груз на голове, придерживая правой рукой.

Но вот и Донна, и Чанда тоже на цепи, опустили к бедру левую руку.

Снова щелкнуло кольцо – нанизана еще одна драгоценная Бусинка, прелестная полуобнаженная рабыня.

Последней стояла Этта. Стражник взглянул на нее, глаза их встретились, он надел на нее цепь.

Почему Этта последняя на цепи? Я знаю, что означает этот взгляд. Стражнику хочется заполучить ее себе в рабыни. Она казалась испуганной. На мгновение он замер позади нее, и она, чуть откинувшись назад, припала головой к его плечу. Он отошел.

На лице Этты – след удара. Может, не ублажила как следует кого‑то из воинов, а то и самого Клитуса Вителлиуса – вот и оказалась на цепи, да еще в самом хвосте. А может, оставляют напоследок, как самую красивую. Получается, что первая на цепи – красавица Марла, а последняя, как ни удивительно, еще красивее. А может, решили, что на пару дней, пока след от удара не заживет, Этта подурнела – вот и поставили в хвост. А может, просто освободилось кольцо – ведь меня оставляют в Табучьем Броде, и нечего ей теперь без привязи ходить. Просто пустое место заняли.

Случается, хозяева наказывают нас, ничего не объясняя. Пусть девушка гадает, в чем ее вина, – усерднее будет стараться угодить. А бывает, что никакой причины и нет. Мы в их полной власти!

На земле рядом со мною стояло две плошки: с водой и с какой‑то кашицей.

Этту, последнюю, пристегнули к цепи.

– Встать свободно, рабыни! – разрешил стражник и ушел. Ко мне повернулась Марла.

– На мне цепи Клитуса Вителлиуса! – подняв скованное кольцом запястье, прокричала она. – А на тебе – ошейник из веревки.

– Да, госпожа, – ответила я.

Она отвернулась.

Мужчины запрягали в повозку босков.

Рядом, разглядывая меня, остановились двое крестьянских парней. Я, облаченная в та‑тиру, со связанными за спиной руками, стояла на коленях на привязи у сваи под хижиной Турнуса.

– Здравствуй, рабыня! – обратился ко мне один из них.

– Здравствуйте, хозяева! Отвернулись, ухмыляясь, и пошли дальше.

, Первая пара косматых мощных босков с блестящими рогами уже впряжена в повозку.

Клитус Вителлиус разговаривает с Турнусом.

– Утром я, и мои люди, и все девушки уйдем из Табучьего Брода. А ты останешься. Я подарю тебя Турнусу, – сказал он мне ночью.

В ужасе вскрикнув: «Хозяин!», я забилась от горя в его руках. А он – он, сунув мне в рот кляп, связал мне за спиной руки и, голую, спотыкающуюся, вытащил из мехов. Нашарил в темноте колодки – пару соединенных железным шарниром массивных продолговатых деревянных чурбанов дюйма по четыре толщиной, опрокинул меня на спину и встал надо мной с открытыми колодками в руках. Лежа навзничь со связанными за спиной руками, я пыталась сесть. Изо рта торчит кляп. Бешено уставилась на него. Глаза наши встретились. И тогда он овладел мною – торопливо, грубо, и вновь не смогла я устоять, и вновь, сама того не желая, забилась в его руках в блаженной рабской судороге. Он презрительно расхохотался. Потом, присев около, надел на мои щиколотки увесистые колодки, накинул, соединяя их, на скобу накладку, продел в скобу просверленный колышек и закрепил завязками. Колодки замкнуты. Будь у меня свободны руки, он замкнул бы колодки на висячий замок. А со связанными руками и колышка достаточно – не убегу. Стреножена. Я со стоном извивалась в грязи. Будто все внутренности наружу вытряхнули! В отчаянии я принялась созерцать звезды.

А Клитус Вителлиус вернулся к своим мехам – спать.

Вгрызаясь мотыгой в землю, я окучивала сул.

Нещадно палило солнце.

На шее – веревка. Руки покрылись волдырями. Держать мотыгу больно. Ломит спину. Каждый мускул терзает боль.

Броситься бы ничком на землю, поплакать! Но надо мотыжить сул.

– Ты у меня научишься работать! – бросил мне Турнус. Да, работать я научилась. И научилась страдать. Быть рабыней крестьянина нелегко.

Тяжела рабская доля.

Вспомнилось, как уходил Клитус Вителлиус. Не оглянулся. Так хотелось крикнуть ему вслед, но я не смела. Боялась кнута.

Быть рабыней крестьянина нелегко. Тяжела рабская доля.

Как обжег кнут ноги выше колен, когда Мелина вела меня в конуру рабынь!

– Будешь мечтать о тунике подлиннее, рабыня, уж я тебя заставлю! – шипела она.

Она протолкнула меня в дверцу, и я свалилась вниз – застеленный соломой пол на несколько футов утоплен в землю. Конура представляла собой клетку – опрокинутую набок и вкопанную в землю обычную решетчатую клетку для слинов. В нормальном положении высота ее была бы около четырех футов, ширина – шесть, длина – двенадцать. Опрокинув набок, ее превратили в человеческое жилище шести футов высотой и площадью двенадцать на четыре. Вход оказался сверху. От дверцы к полу вела деревянная лесенка со ступеньками‑перекладинами. Конура утоплена в землю на четыре с половиной фута. Решетчатый пол покрыт досками, сверху набросана солома. Между досками проемы шириной в пару дюймов – чтобы не скапливались нечистоты. Крыша тоже сложена из закрепленных поверх решетки пригнанных вплотную досок. Обшита обрезками досок и решетчатая дверца. Ночью на крышу набрасывают непромокаемую ткань. Стоя на полу во весь рост, можно выглянуть наружу – плечи достают как раз до поверхности земли.

Я свалилась на пол.

Лязгнул металл, заскрипело дерево – над головой захлопнулась обшитая досками тяжелая решетчатая дверца. Зазвенела цепь – на щеколды навешивали два увесистых замка.

Заперта.

– На колени! – услышала я голос.

Я упала на колени. Кроме меня в клетке было четыре девушки.

– В позу наслаждения! – скомандовали мне. Я подчинилась.

– Посмотрим‑ка твое клеймо.

Я повернулась, подняла подол туники.

– Дина. А известно тебе, что Дина – рабыня из рабынь?

– Нет, – призналась я. – Неизвестно.

– Тебе не разрешали прикрыть клеймо! – выпалила одна из девушек.

Я отдернула руку. По‑прежнему стоя на коленях, повернулась к ним, лицом к лицу. Девушки сидели на соломе.

– Ты была рабыней для любовных утех? – с любопытством спросила другая.

– Да.

Они рассмеялись.

– А здесь станешь рабочей лошадкой, – сообщила она.

– До седьмого пота будешь вкалывать, – добавила ее подруга.

Ну, хватит! Я выпрямила спину. Оценивающе оглядела их, одну за другой. Есть вещи, неразличимые для мужчины, но для женщины очевидные. То, о чем вслух не говорится, едва уловимые нюансы. Я улыбнулась. Да они просто злятся!

– Может быть, мне не придется работать так много, как вы думаете, – проронила я.

Я красивее их, а значит – выше.

– Нахалка! Вот бесстыжая! – заголосили они. Я пожала плечами.

– Думаешь, ты красивее нас? – Да.

– Думаешь, лучше ублажишь хозяина?

– Да. Я красивее. Это ясно.

– Ах ты тварь! – Они просто исходили злобой.

– Будешь работать, спины не разгибая! – посулила одна.

– Вот увидишь! – вторила ей другая.

– У вас есть гребень? Мне нужно волосы расчесать, – спросила я.

– Не нарушай позы! – предупредила Ремешок – самая сильная из них, рослая, длиннорукая, веснушчатая.

– Ладно, – согласилась я.

– Тебе так идет, – снизошла широкоплечая рыжеволосая рабыня по прозвищу Верров Хвост.

– Спасибо.

Жить с ними в одной клетке не хотелось. От них так и веяло враждебностью. К тому же они, уж конечно, поняли, что мне до них и дела нет. А ведь мы заперты в одной клетке.

– Наверняка скоро станешь любимой рабыней хозяина, – предположила темноволосая плосколицая Турнепс.

– Может быть, – отбросив назад волосы, согласилась я.

– Сейчас любимая – Редис. – Ремешок указала на сидящую слева от нее блондинку с тонкими щиколотками. Та самая, по сердцебиению которой отсчитывали время до начала погони вчера вечером. Прошлую ночь она провела с воином Клитуса Вителлиуса. Как она прижималась к нему, когда он, отсчитывая время, положил ей на грудь ладонь! Мне‑то множество раз довелось побывать в руках таких мужчин. Это вам не крестьяне.

– Я была рабыней воина! – провозгласила я.

– Ты очень красивая, – сказала Редис. Пожалуй, она не такая уж противная.

– Наверно, в мехах никуда не годишься, – скривилась Ремешок. – Вот он от тебя и избавился.

– Нет! – закричала я.

– Никуда не годишься! – потешалась Ремешок.

– А почему же он тебя подарил? – спросила Верров Хвост.

– Не знаю.

– Никуда не годишься! – тыкала в меня пальцем Ремешок.

– У нас в деревне мехов негусто, – хохотала Турнепс. – Вот поглядим, какова ты на соломе!

– Если так себе, – вступила Верров Хвост, – скоро узнаем. Турнус всем скажет, хороша ты или нет.

– Хороша, – отрезала я.

– Так почему же твой хозяин подарил тебя? – не отставала Турнепс.

– Для забавы, – призналась я. – Он – Клитус Вителлиус, предводитель воинов. У него множество девушек куда красивее меня. Заставил меня безнадежно влюбиться, а потом, для забавы, взял и бросил. Поиграл со мной. Просто из интереса. И, одержав безоговорочную победу, избавился, отшвырнул прочь, подарил.

– Ты его правда любила? – спросила Редис.

– Да.

– Ну ты и рабыня! – Ремешок давилась от смеха.

– Он заставил меня полюбить его! – твердила я, прекрасно понимая, чтр не заставь он меня – все равно бы любила. Будь я свдбодной женщиной, будь у меня выбор – все равно бы любила. Но выбора у меня не было. Я – рабыня. Он подавил всякое сопротивление, заставил полюбить себя, не спросив моего согласия. Выбирать мне и не пришлось. Я мечтала преклонить перед ним колени по собственной воле, но он сделал меня рабыней, силой заставил пасть к его ногам.

– Если ты любишь своего хозяина – ты сумасшедшая, – вынесла вердикт Ремешок.

– Я люблю своего хозяина, – проронила Редис.

Ремешок повернулась и с криком: «Рабыня!» – отвесила ей такую оплеуху, что та отлетела к стене.

– Я люблю хозяина, ничего не могу с собой поделать! – повторила Редис.

Ремешок глянула на меня через плечо.

– Позы не нарушать! Я и не нарушала.

– А ты что, не рабыня? – напустилась я на нее.

Ремешок встала. Высокая! Крупная, ширококостная, по сравнению с нами – просто могучая. Хотя, конечно, рядом с мужчиной – тростинка. Встала во весь рост, одетая, как и положено рабыне, в короткую тунику из шерсти харта. Как и у нас всех, у нее это единственная одежда. Вцепилась в охватывающую шею веревку.

– Да, – ответила она. – Меня могут высечь, продать, убить. Могут подарить кому угодно. Могут заковать в цепи. Могут жечь каленым железом. Могут делать со мной что хотят. – Она устремила взгляд сквозь решетку, туда, наружу. – Я должна преклонять перед ними колени. Должна быть послушной. Делать что скажут. Да. – Опустив глаза, она взглянула на меня. – Да. Я – рабыня.

– Все мы рабыни, – подала голос Редис.

– Не хочу быть женщиной! – сотрясая решетку, прижимаясь лицом к железным прутьям, закричала в слезах Ремешок.

– Ты плачешь, как женщина, – заметила я. Она обернулась.

– Когда‑то, – начала я, – и я не хотела быть женщиной. А потом встретила мужчин, какие мне и во сне не снились. И поняла: быть женщиной – это счастье. Ни за что не хотела бы быть никем другим. Пусть из‑за того, что я женщина, я оказалась во власти мужчин – все равно дорожу своей женственностью. Среди таких мужчин я свою женственность ни на что на свете не променяю. У каждой девушки есть хозяин. Просто ты, Ремешок, еще не встретила своего.

Стоя у решетки, она злобно глядела на меня.

– Есть мужчины, – продолжала я, – которым ты почла бы за счастье зубами развязать ремни сандалий.

– Если бы Турнус хоть взглянул на меня, – заговорила она, – я на животе проползла бы десять пасангов, чтобы слизать пыль с его ног.

– Значит, Турнус – твой хозяин.

– Да. Турнус – мой хозяин.

– Как тебя зовут? – спросила Редис.

– У тебя есть имя? – спросил незадолго до этого Турнус.

– Мой бывший хозяин, Клитус Вителлиус из Ара, – ответила я, – называл меня Дина.

– Для него ты так мало значила? – удивился Турнус.

– Да, хозяин.

– Хорошее имя. Только уж слишком обычное.

– Да, хозяин.

– Нарекаю тебя Дина! – объявил он. Точно животному кличку дал. – Кто ты?

– Дина, хозяин…

– Как тебя зовут? – спросила Редис. Я улыбнулась.

– Дина.

– Многих девушек с таким клеймом зовут Динами, – заметила Турнепс.

– Я слышала, – сказала я.

– Хорошее имя, – похвалила Верров Хвост.

– Спасибо.

– Приятно, наверно, носить женское имя, – позавидовала Турнепс.

Я не ответила.

– Я – Редис, – сказала Редис.

– Я – Турнепс, – сказала Турнепс.

– Я – Верров Хвост, – сказала Верров Хвост. Ремешок взглянула на меня.

– Я – Ремешок.

– Тал, – поприветствовала я их.

– Тал, – дружно ответили они.

– Ты главная в клетке? – спросила я Ремешка. – Да.

– Бить меня нет необходимости. Я подчинюсь.

– Все мы женщины. Все мы рабыни, – вздохнула Ремешок.

– И над всеми нами – плетка, – добавила Турнепс.

– Меня били плеткой по рукам, – рассказала я, – но не секли ни разу.

– А давно ты в рабстве? – спросила Редис.

– Нет.

– Для свободной ты слишком красива, – заметила Турнепс.

– Я жила далеко отсюда.

– Судя по акценту, ты из варваров, – предположила Ремешок.

– Да.

– Где ты жила? – поинтересовалась Верров Хвост.

– Эта местность называется Земля.

– Никогда не слышала, – удивилась Турнепс.

– Где‑нибудь на севере? – принялась допытываться Редис.

– Далеко, – ответила я. – Не надо об этом.

Как могла я говорить с ними о Земле? Чтобы сочли сумасшедшей или лгуньей? Разве поверят они, что существует мир, где мужчины состязаются, выкрикивая политические лозунги, презрев свое главенство, радостно спеша превратить себя в евнухов? Что кому‑нибудь, кроме лесбиянок и мужчин, мужчинами, по существу, не являющихся, захочется жить в таком мире? Истина далеко не всегда соответствует политической целесообразности.

– У варваров так скучно, – протянула Турнепс. – Ты никогда не была в Аре?

– Нет.

– Меня однажды продавали в Аре, – похвастала она. – Чудесный город.

– Приятно слышать.

Еще бы – ведь Клитус Вителлиус из Ара.

– Странно, что тебя никогда не секли, – размышляла Турнепс. Я пожала плечами.

– Наверно, ты слишком красивая.

– По‑моему, секут только уродок, – заявила Верров Хвост.

– Точно, – подтвердила Редис.

– Мне кажется, – возразила я, – красива девушка или нет, нужно будет – хозяин ее высечет.

Странно, что сказала об этом я, земная женщина. А действительно, если надо высечь – почему же не высечь, тем более если у девушки хозяин – горианец?

– Дина права, – кивнула Редис.

– Нас секут, – подтвердила Ремешок, – когда им нравится.

– Да! – хлопнув себя по бедрам, рассмеялась Редис. – Вот звери! Сделала ли что‑нибудь, нет ли, все равно: хочется им – становись под плетку!

– Мужчины – хозяева, – отчеканила Турнепс. – Что хотят, то с нами и делают.

– Мы в деревне, Дина, – напомнила Верров Хвост. – Но останешься здесь надолго – узнаешь, что такое плетка.

Я содрогнулась.

– Меня толком и не били, – пролепетала я.

Этта никогда не пускала в ход плетку, хотя, как главная рабыня в лагере, имела право. Дважды – по спине и по ногам, – подгоняя к конуре, меня хлестнула Мелина, подруга Турнуса, моего нового хозяина. Невероятное унижение! Так как же вынести, когда тебя секут по‑настоящему? Что чувствуешь, когда твое тело обжигает плеть?

– Ремешок, а это больно? – спросила я.

– Да, – ответила она.

– Очень больно?

– Да.

– Ты сильная, Ремешок. Ты боишься плетки?

– Да.

– Очень боишься?

– Да, – ответила она. – Я очень боюсь плетки.

Меня затрясло. Если даже великанша Ремешок боится, то что же говорить обо мне?

– Пора спать, – объявила Редис.

Мы улеглись на солому и вскоре уснули. Раз я проснулась в холодном поту. Странный сон. Обнаженная, в стальном ошейнике, стою я на коленях на гладких плитах в прекрасной комнате, точно во дворце. Передо мной – низенький столик. На нем нитки и бусинки в чашечках, рабские бусинки – красные, желтые, пурпурные – самых разных цветов. Я откуда‑то знаю, что должна нанизать бусы. Перед моими глазами – плеть.

– Что это? – спрашивает голос.

– Плеть, хозяин, – отвечаю я.

– А кто ты?

– Рабыня, хозяин.

– Повинуешься?

– Да, хозяин.

И тут плеть резко опускают к моему лицу, прижимают к губам. Больно. Я чувствую рукоятку зубами.

– Целуй плеть, рабыня! – раздается голос. Я целую плеть.

– Кто приказывает мне? – спрашиваю я. Будто я должна об этом спросить. Хотя таких вопросов рабыни обычно не задают. Это может быть сочтено за непозволительную дерзость. Но меня не хватают за руки, не швыряют на пол, не секут.

– Тебе приказывает Белизариус, рабыня, – слышу я в ответ. И етвет этот кажется странно уместным, как бы единственно возможным. Хотя никакого Белизариуса я не знаю.

– Каков приказ Белизариуса, хозяина рабыни? – снова спрашиваю я.

– Он прост, – гремит голос.

– Да, хозяин.

– Нанижи бусы, рабыня!

– Да, хозяин, – отвечаю я. Руки мои тянутся к нитям и бусинкам… и тут я проснулась.

Непонятный сон. Я ощупала пол. Никаких гладких плит. Дерево, солома, железные прутья. Под ними – утоптанная земля. Сна как не бывало. Лежу, таращусь на доски и решетки. Полнолуние. Я встала на солому. Ни в каком я не во дворце. Я в клетке в Табучьем Броде. Я подошла к решетке, держась за прутья, выглянула наружу поверх плотно спрессованной земляной стены. В нескольких дюймах над головой – крыша клетки. Руки вцепились в решетку. Когда‑то меня звали Джуди Торнтон. Я в клетке! У меня вырвался испуганный возглас. Ухмыляясь, на меня смотрел Брен Лурт. Девушки беспокойно заворочались, но не проснулись. Отпрянув от решетки, я легла на солому. Он все смотрел на меня. Я попыталась натянуть на ноги коротенькую тунику.

– Я буду первым в Табучьем Броде, – прошептал Брен Лурт. – И когда я стану первым, Мелина отдаст тебя мне.

И скользнул в темноту.

Подтянув колени к подбородку, я, дрожа, съежилась на соломе.

Я рыхлила сухую землю вокруг корней сула.

Вот уже двадцать дней я в Табучьем Броде.

Рукоять мотыги длиной футов шесть. Наконечник железный, тяжелый, шириной по режущему краю около шести дюймов, к рукоятке сужается до четырех. Рукоять вставляется в округлый паз. Чтобы крепче держалась, туда же вгоняют клин для уплотнения.

Слишком громоздкое для меня орудие. Никудышная из меня крестьянская рабыня.

Трудно выразить словами, как тягостно, особенно для такой хрупкой девушки, как я, деревенское рабство.

Я выпрямилась, расправила плечи. Ломило спину. Поднеся ладонь козырьком к глазам, глянула вдаль.

По дороге из Табучьего Брода, согнувшись, волоча за две ручки тележку, брел Туп Поварешечник, бродячий торговец.

Я посмотрела на свои руки. Ободранные, грязные, покрыты мозолями. Просунув палец под веревочный ошейник, чуточку оттянула его от шеи, вытирая пот и грязь. Веревка царапала шею, но снять ее нельзя. Как‑никак символ рабства.

День здесь начинается рано. Мелина отпирает замки на нашей клетке еще до рассвета.

Выбравшись наверх, мы встаем перед ней на колени, преклоняя к ее ногам головы. А она держит наготове плеть. Она – наша хозяйка.

Мы должны подоить верров, собрать яйца вуло, напоить слинов и задать им корма и вычистить их клетки.

Но вот утро в разгаре – мы возвращаемся к хижине Турнуса. Там, под хижиной, для нас выставляют миски с кашей – пищей рабов. Кашу надо съесть, миски дочиста вылизать. Едим мы стоя на коленях или лежа на животе, руками еды не касаясь – так положено крестьянским рабыням.

После еды начинается настоящая работа. Натаскать воды, принести дров, обработать поля. Дел в селе много, самых разных – конца‑края им нет. И основная их тяжесть ложится на рабынь. Работай – или умри. Иногда в поле нас подстерегают местные парни. Связывают, насилуют. Никому до этого и дела нет: мы – рабыни.

Каждая косточка ноет.

Дней десять назад Турнус пахал на мне. Бесков он не держит. Рабыни дешевле.

Тогда я впервые отведала плетки.

Вместе с другими девушками меня впрягли в плуг, и, обнаженные, понукаемые хозяйской плетью, мы, обливаясь потом, потащились по борозде. Склонившись вперед, медленно продвигались мы, зарываясь ногами в землю. Тяжелая сбруя впивалась в кожу. И вот потихоньку погрузился в землю огромный лемех, отваливая в сторону увесистые пласты почвы. Всего несколько ярдов – и, кажется, я сейчас лягу и умру. Кто заметит, если я буду тянуть не в полную силу? Вот тут‑то впервые на мою спину и опустилась плетка. Не грозная плетка‑пяти‑хвостка, предназначенная для сурового наказания провинившихся рабынь, а легкий, в одну плеть, хлыстик, чуть больше мягкого кожаного – им лишь слегка подхлестывают впряженную в плуг скотину, чтоб пошевеливалась. Но спину мою он ужалил, точно ядовитая змея, точно винтовочный выстрел. Я и не представляла, что это так больно. Плеткой меня били впервые.

– А ну, Дина, тяни сильнее! – прикрикнул Турнус.

– Да, хозяин! – И я впряглась что было сил. Он не рассердился. Спина болела, точно огрели раскаленным прутом.

Ну и боль! Какова же тогда настоящая рабская плетка? А ведь под нее можно угодить за любую малость – даже и не поймешь, чем разгневала хозяина. А могут высечь и вовсе без причины – просто потому, что так хозяину угодно. Девушка, что некогда звалась Джуди Торнтон, впервые отведала плетки. Я горестно застонала. Теперь рабство виделось мне в новом свете. Что ж, буду неукоснительно выполнять все, что требуется.

Но не прошло и часа, как я рухнула без сознания в борозду.

Смутно помню, как сзади на шею легла рука Турнуса и голос Ремешка проговорил: «Не убивай ее, Турнус. Разве не видишь – она просто хорошенькая рабыня, ее дело – ублажать мужчин, а не тянуть в поле лямку».

– Мы и без нее все вспашем, – вступилась за меня Турнепс.

– Сколько раз пахали, – поддакнула Редис.

– Не ломай ей шею, хозяин, – взмолилась Верров Хвост. Турнус убрал руку.

Помню, он связал мне за спиной руки, крепко стянул лодыжки и оставил меня в поле. Я снова потеряла сознание. Вечером Турнус притащил меня в село на плече и швырнул среди свай своей хижины.

– В чем дело? – спросила Мелина.

– Больно хилая, – ответил Турнус.

– Я сама убью ее. – Из‑под груботканой одежды она вытащила короткий нож. Я, нагая, связанная, приподнялась на локте у ног Мелины и с ужасом уставилась на нее. Держа нож наготове, она приближалась.

– Пожалуйста, не надо, госпожа! – зарыдала я.

– Иди в дом, женщина, – зло бросил Турнус.

– Тряпка ты, Турнус, – выпалила Мелина. Но нож убрала и выпрямилась. – Зря я за тобой пошла!

Он молча смотрел на нее.

– Могла бы стать спутницей предводителя касты целого округа, – шипела она. – А вместо этого я – подруга деревенского предводителя. Могла бы в округе первой быть. От тебя слинами воняет и твоими девками.

Надо же, тут рабыни стоят – и такие слова!

– Тряпка ты и дурак, Турнус! – не унималась она. – Презираю тебя!

– Иди в дом, женщина, – повторил он.

Сердито отвернувшись, Мелина стала карабкаться по лесенке в хижину. На последней ступеньке снова взглянула на него.

– Недолго тебе владычествовать в Табучьем Броде, Турнус! – И исчезла в хижине.

– Развяжите Дину, – приказал Турнус, – и отнесите в клетку.

– Да, хозяин, – ответили девушки.

– Бедняжка Дина, – проронил, глядя на меня, Турнус, когда с меня сняли веревки. – Никудышная ты скотинка. – И, ухмыльнувшись, пошел прочь.

Я с яростью вонзила мотыгу в землю. Конечно, скотина я никудышная! И не моя вина, что я не рабочая скотина, как многие деревенские девахи. Марла, Чанда, Донна, Бусинка – все они на моем месте оказались бы ничуть не лучше! Да и Лена или Этта не намного меня бы превзошли! Посмотрела бы я, как Марла тащит плуг! Ничего бы у нее не вышло! Я с яростью вонзила в землю мотыгу. Я здорова, жизнь во мне так и кипит, но я не сильная, не могучая. Ну что я могу сделать! Я маленькая, хрупкая, слабая. В этом нет моей вины. Может, я и красивая, но что проку в красоте, когда за твоей спиной плуг и хозяин поднял плетку? Турнус разочарован моей слабостью.

С бешенством ковыряла я землю мотыгой. Мне даже воду в поле тяжело таскать – моим ли плечам сражаться с огромным деревянным коромыслом и подвешенными к нему ведрами? Случалось, я падала, и вода проливалась. К тому же я медлительна. Иногда подруги‑рабыни брали на себя то, что тяжелее из моей работы, а я делала за них что попроще. Но меня это удручало – им же тоже трудно. Хотелось делать свою работу самой. Просто я слаба – потому и не гожусь в крестьянские рабыни.

Временами, работая в поле, я вскипала от ненависти. Кли‑тус Вителлиус! Вот кто бросил меня здесь, в деревне! Покорил, заставил полюбить себя всем сердцем, каждой клеточкой тела, а потом шутки ради подарил крестьянину. Знал ведь, что я за девушка – тонкая, чувствительная, хрупкая, красивая землянка, и все же, забавляясь, обрек на тяжкое, горькое деревенское рабство, подарил Турнусу. Я обрушила мотыгу на сул. Ненавижу! Ненавижу Клитуса Вителлиуса!

Снова*я взглянула на дорогу. Тележка бродячего торговца Тупа Шварешечника теперь едва виднелась на пыльном проселке: Он брел к тракту – широкой, мощенной булыжником дороге, ведущей в Ар.