Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Разум как программа





 

ДЭНИЭЛ К. ДЕННЕТТ

Где я?

 

Теперь, когда благодаря закону о свободе информации я выиграл свое судебное дело, я вправе поведать о странном событии, случившемся со мной. Событие это может заинтересовать не только тех, кто занимается философией разума, искусственным интеллектом и неврологией, но также и широкую публику. Несколько лет назад ко мне обратились сотрудники Пентагона; они предложили мне участвовать в секретном и очень опасном задании. В сотрудничестве с NASA и Говардом Хьюзом, Департамент Защиты тратил миллионы долларов на разработку Сверхзвукового Подземного Аппарата “Туннель”, сокращенно СПАТЬ. Его задачей было быстро прорыть туннель сквозь центр земли и отправить специальную атомную боеголовку “прямо в ракетные стартовые шахты красных”, как выразился один из боссов Пентагона.

Проблема состояла в том, что в одной из ранних попыток им удалось загнать боеголовку почти на милю вглубь под город Тулса, в штате Оклахома, и теперь от меня требовалось достать ее оттуда обратно. “Почему вы выбрали именно меня?” — спросил я. Мне объяснили, что для решения этой задачи необходимо было применить некоторые новейшие разработки современного исследования мозга, а они слышали о моем интересе к этой области, о моем фаустианском любопытстве, о моей храбрости и так далее. Как я мог отказаться? Трудность, приведшая Пентагон к моим дверям, состояла в том, что аппарат, который я должен был достать, был чрезвычайно радиоактивен, и радиоактивен в новом смысле. Наблюдающие за ним приборы показали, что нечто, свойственное природе аппарата и его сложным взаимодействиям с веществами земных недр, произвело радиацию, способную наносить значительные повреждения некоторым тканям мозга. Никто не мог найти способа защиты от смертельного излучения, которое, кажется, было неопасным для других тканей и органов тела. Поэтому было решено, что человек, который отправится за аппаратом, должен будет оставить свой мозг в лаборатории. Мозг будет помещен в безопасное место, откуда он будет продолжать осуществлять контроль над телом с помощью сложной системы радиосвязи. Меня спросили, соглашусь ли я подвергнуться операции полного удаления мозга, который затем будет помещен в поддерживающую жизнедеятельность аппаратуру в Хьюстонском ракетном центре. Каждый канал, проводящий входные и выходные данные, будет снабжен микропередатчиками, один из которых будет присоединен к мозгу, а другой — к нервным окончаниям в пустом черепе. Никакая информация не будет утеряна, все контакты будут сохранены. Сначала я колебался, поскольку не был уверен, будет ли такая система действовать. Однако хьюстонские нейрохирурги меня уговорили. “Представьте, что это всего лишь растяжение нервов, — сказали они. — Если бы мы подвинули вам мозг всего на дюйм внутри вашей головы, это не изменило и не повредило бы ваш разум. Мы всего лишь сделаем ваши нервы бесконечно растяжимыми, вставив в них радиоконтакты.”

Мне показали систему жизнеобеспечения Хьюстона и новенький, с иголочки, чан, куда будет помещен мой мозг, если я соглашусь на операцию. Я встретился с большой командой блестящих специалистов, в которую входили неврологи, гематологи, биофизики и инженеры-электроники; после нескольких дней обсуждений я дал свое согласие. После этого меня подвергли огромному количеству разнообразных испытаний, включавших анализы крови, сканирование мозга, эксперименты, интервью и так далее. У меня выспросили всю мою биографию, составили длиннейшие детальные списки моих убеждений, верований, надежд, страхов и вкусов. Они даже занесли в списки мои любимые стереозаписи и устроили мне интенсивный сеанс психоанализа.

Наконец наступил день операции. Разумеется, я был под наркозом и не помню о самой операции ничего. Когда я очнулся, открыл глаза и оглянулся, то задал избитый вопрос, который по традиции задают больные после операции: “Где я?” “Вы в Хьюстоне”, — ответила, улыбаясь, медсестра, и я подумал, что в каком-то смысле это, возможно, правда. Она протянула мне зеркало. Действительно, мой череп был усеян крохотными антеннами, торчащими из титановых каналов, вживленных в мой мозг.

“Я полагаю, операция прошла успешно”, — сказал я. “Я хочу видеть мой мозг.” Меня провели — я еще нетвердо держался на ногах — по длинному коридору в лабораторию жизнеобеспечения. Собравшаяся там команда радостно приветствовала меня, и я ответил гримасой, которая, надеюсь, могла сойти за веселую улыбку. Все еще чувствуя себя неуверенно, я подошел и склонился над чаном, присоединенным к системе жизнеобеспечения. Я посмотрел сквозь стекло. Внутри, в жидкости, напоминающей имбирный эль, плавал человеческий мозг, почти полностью скрытый под электронными чипами, пластиковыми трубочками, электродами и тому подобными принадлежностями. “Это мой мозг?” — спросил я. “Переключите вон тот тумблер, и вы увидите сами”, — ответил руководитель проекта. Я поставил тумблер в положение ВыКЛ и немедленно, охваченный внезапной слабостью и головокружением, упал на руки ассистентов. Они тут же вернули тумблер в первоначальное положение. Когда я снова обрел равновесие и пришел в себя, я подумал: “Итак, я сижу на складном стуле и смотрю сквозь небьющееся стекло на свой собственный мозг. Но погодите… не должен ли я сказать, что плаваю в булькающей жидкости, озираемый собственными глазами?” Я попытался продолжить эту мысль. Я попытался направить ее в чан, передать ее собственному мозгу, но это упражнение у меня не вышло. Я предпринял еще одну попытку. “Вот он я, Дэниэл Деннетт, плавающий в булькающей жидкости, озираемый собственными глазами”. Нет, у меня ничего не получалось. Все это только сбивало меня с толку. Будучи убежденным философом-физикалистом, я был на сто процентов уверен, что мои мысли зарождаются у меня в мозгу; и, тем не менее, когда я думал: “Вот он я”, я ощущал мысль здесь, а не в чане, — здесь, где я, Деннетт, стоял, глядя на мой мозг.

Я пытался и пытался мысленно почувствовать себя в чане, но все мои попытки кончались ничем. Я попытался подойти к этому постепенно, с помощью мысленных упражнений. Я быстро повторил пять раз: “Солнце сияет там ”, мысленно представляя каждый раз иное место. Перечислю эти места по порядку: освещенный угол лаборатории, залитая солнцем лужайка перед больницей, Хьюстон, Марс и Юпитер. Я обнаружил, что для меня не представляет труда перемещать мои “там” по всей карте звездного неба, каждый раз с правильными точками отсчета. Я мог в мгновение ока забросить одно из “там” в самую отдаленную точку вселенной и затем с абсолютной точностью нацелить следующее “там” в верхний левый угол веснушки у меня на руке. Почему же тогда у меня возникали сложности с понятием “здесь”? “Здесь, в Хьюстоне” звучало естественно, как и “здесь, в лаборатории” и даже “здесь, в этой части лаборатории”. Однако “здесь в чане” казалось мне пустыми, ничего не значащими словами. Я попытался думать об этом с закрытыми глазами. Это немного помогло; и все же я не мог заставить себя перенестись в чан больше, чем на мгновение. Я чувствовал себя неуверенно, и это открытие смутило меня еще больше. Откуда я знал, где я имею в виду, когда произношу “здесь”? Мог ли я думать, что имею в виду одно место, когда на самом деле имел в виду другое? Я не понимал, как можно допустить такое, не разрывая тех немногих интимных связей между человеком и его внутренней жизнью, которые еще пережили атаки ученых и философов, как физикалистов, так и бихевиористов. Возможно, я был неисправим насчет того, что имел в виду, когда говорил “здесь”. Но в данных обстоятельствах мне казалось, что либо я был приговорен самой силой привычки к тому, чтобы иметь систематически ложные указательные мысли, либо то место, где находится человек (и, следовательно, где его мысли превращаются в символы для семантического анализа), не обязательно расположено там, где находится его мозг, физическая обитель души. Совсем сбитый с толку, я попытался прибегнуть к любимому трюку философов. Я принялся раздавать вещам имена.

“Йорик, — сказал я вслух своему мозгу, — ты — мой мозг. Остальное тело, сидящее на этом стуле, я назову “Гамлетом”. “Все мы сейчас здесь: мой мозг, Йорик, мое тело, Гамлет и я сам, Деннетт. Где же я теперь? И когда я думаю “Где я?”, где зарождается эта мысль? В моем мозгу, плавающем в этом чане, или, как мне кажется, здесь, в моей голове? Или вообще нигде? Ее временные координаты не представляют никакой проблемы; должны же у нее быть и какие-то пространственные координаты? Я начал составлять список возможностей.

1. Где Гамлет, там и Деннетт. Этот принцип можно легко опровергнуть при помощи известных мысленных экспериментов по пересадке мозга, столь любимых философами. Если Том и Дик обменяются мозгами, Том окажется в теле, которое раньше принадлежало Дику. Если вы его спросите, он скажет вам, что он — Том, и приведет в доказательство самые интимные детали автобиографии Тома. Значит, ясно, что мое тело и я вполне могли бы расстаться, чего нельзя сказать обо мне и моем мозге. Из мысленных экспериментов по пересадке мозга вытекает эмпирическое правило: в подобных операциях лучше быть донором, чем получателем. На самом деле, такие операции следовало бы называть пересадкой тела. Так что истина, возможно, в том, что

2. Где Йорик, там и Деннетт. Однако эта альтернатива меня совершенно не привлекала. Как я мог быть в чане и никуда не собираться, когда я совершенно явно находился вне чана, заглядывал в него и с некоторым чувством вины собирался покинуть эту комнату и отправиться обедать? Хотя это и не было ответом на вопрос, мне казалось, что это все же важно. Раздумывая в поисках поддержки для моей интуиции, я набрел на некий юридический аргумент, который мог бы понравиться Локку.

Представь себе, подумал я, что ты сейчас полетишь в Калифорнию, ограбишь банк, и тебя поймают. Где тебя будут судить — в Калифорнии, где произошло ограбление, или в Техасе, где находился твой мозг? Буду ли я калифорнийским преступником с мозгом, находящимся в другом штате, или техасским преступником, который дистанционно управляет кем-то вроде сообщника в Калифорнии? Мне показалось, что я могу осуществить это преступление и выйти сухим из воды лишь на основании этого юридического затруднения; правда, такое ограбление может быть признано федеральным преступлением. Так или иначе, представьте себе, что меня приговорили. Удовлетворилась бы Калифорния, заключив в тюрьму Гамлета, зная, что Йорик наслаждается жизнью, роскошествуя в ванне в Техасе? Посадил бы Техас в тюрьму Йорика, оставив Гамлета на свободе и позволив ему сесть на следующий пароход в Рио? Эта альтернатива мне понравилась. Исключая смертную казнь или другие жестокие и необычные наказания, государству пришлось бы поддерживать систему жизнеобеспечения для Йорика, хотя они могли бы перевезти его из Хьюстона в Ливенворф (федеральная тюрьма в Техасе — Прим. перев.). Если не принимать во внимание связанного с этим бесчестья, мне это будет совершенно все равно и я буду чувствовать себя там таким же свободным. Если бы государство решило перевести заключенных в другие тюрьмы, они не сумели бы проделать этого со мной, переведя в новую тюрьму Йорика. Если это верно, то возникает третья альтернатива.

3. Деннетт там, где он сам считает. Если обобщить это утверждение, мы получим следующее: В любой данный момент человек имеет некую точку зрения, и местоположение точки зрения (внутренне определенное ее содержанием) и есть местоположение самого человека.

Подобное утверждение тоже имеет свои сложности, но оно казалось мне шагом в нужном направлении. Единственная проблема заключалась в том, что, как казалось, это ставило меня в беспроигрышную ситуацию типа “орел — я выигрываю, решка — ты проигрываешь”, маловероятную по отношению к определению местоположения. Не ошибался ли я много раз — или, по крайней мере, сомневался — относительно того, где нахожусь? Разве человек не может потеряться? Разумеется, может — и не только в географическом смысле. Человек, заблудившийся в лесу, может, по крайней мере, утешаться тем, что знает, где находится: здесь, в знакомом окружении собственного тела. Возможно, что в подобной ситуации человек не оценил бы этого в должной мере. Тем не менее, можно вообразить и худшие ситуации, и я не был уверен, не нахожусь ли сейчас в одной из них.

Точка зрения имела отношение к личному местонахождению, но сама по себе она была туманным понятием. Было очевидно, что содержание точки зрения определенного человека не равнялось его убеждениям или мыслям и не определялось их содержанием. Например, что мы должны были бы сказать о точке зрения кинозрителя в современном кинотеатре, когда головокружительные эффекты фильма преодолевают его психическую дистанцию? Забывает ли он, что сидит в кинотеатре и находится в безопасности? Я сказал бы, что в этом случае человек испытывает иллюзорное смещение точки зрения. В других случаях моя готовность назвать это смещение иллюзорным была значительно меньше. Работники лабораторий и фабрик, которым приходится манипулировать опасными материалами с помощью механических рук, управляющихся обратной связью, испытывают гораздо более драматическое смещение точки зрения, чем то, которое может вызвать любой фильм. Они способны чувствовать тяжесть и скользкость контейнеров, которые они держат металлическими пальцами. Они отлично знают, где находятся, и не впадают в ложные убеждения благодаря данному опыту, однако чувствуют себя так, словно находятся в изолированной комнате, куда смотрят. С некоторым мысленным усилием они способны перемещать свою точку зрения туда-сюда, словно меняя ориентацию рисунка Эшера или делая прозрачным куб Некера. Кажется странным предположить, что, занимаясь этой умственной гимнастикой, они переносят туда и обратно себя.

И все же этот пример подал мне надежду. Если бы я, вопреки своей интуиции, был в чане, я мог бы натренироваться принимать эту точку отсчета и постепенно к ней привыкнуть. Я останавливался бы на образах себя самого, с комфортом плавающего в своем чане и посылающего приказы туда, хорошо знакомому телу. Я решил, что относительная трудность или легкость этой задачи не имеют ничего общего с тем, где действительно находится мозг данного человека. Если бы я как следует потренировался перед операцией, теперь это могло быть моей второй натурой. Теперь вы сами можете попробовать такой обманный трюк. Представьте себе, что вы написали подстрекательское письмо, которое было напечатано в “Таймс”, и что в результате правительство приговорило ваш мозг к трехгодичному условному осуждению в Клинике для Особо Опасных Мозгов в Бетесде, штат Мэриленд. Разумеется, ваше тело оставлено на свободе с тем, чтобы продолжать зарабатывать деньги и бесперебойно платить налоги. Однако в данный момент ваше тело сидит в аудитории и слушает странный рассказ Дэниэла Деннетта о подобной истории, когда-то произошедшей с ним самим. Попытайтесь представить себя в Бетесде и снова вернитесь в ваше далекое тело, которое кажется таким близким. Только из-за дистанционного ограничения (вашего? или правительственного?) вы способны сдерживать желание вежливо похлопать и отправиться в комнату отдыха за заслуженным вечерним стаканом шерри. Задача, стоящая перед вашим воображением, нелегка, но если вы достигнете цели, результаты могут быть утешительными.

Так или иначе, я находился в Хьюстоне, погруженный в мысли; однако это продолжалось недолго. Мои размышления были вскоре прерваны хьюстонскими докторами, которые хотели испытать мою новую искусственную нервную систему, прежде чем отправить меня на опасное задание. Как я уже упомянул, сначала у меня немного кружилась голова, что было неудивительно, хотя я вскоре привык к своему новому положению (которое, впрочем, практически не отличалось от моего прежнего положения). Однако мое владение телом было несовершенно, и по сей день я продолжаю испытывать небольшие проблемы с координацией. Скорость света велика, но конечна, и, по мере того, как мое тело и мой мозг оказывались все дальше друг от друга, сложное взаимодействие систем обратной связи нарушалось из-за запаздывания сигналов. Подобно тому, как человек почти теряет дар речи, когда он слышит эхо собственного голоса, я был почти не способен проследить глазами за движущимся объектом, когда мой мозг и мое тело находились на расстоянии более чем нескольких миль друг от друга. В большинстве случаев этот недостаток почти незаметен, хотя я не могу отбить медленно летящий мяч с той же уверенностью, как раньше. Разумеется, у меня есть и некая компенсация. Хотя алкоголь имеет такой же вкус, как всегда, согревает мне глотку и разъедает печень, я могу выпить сколько угодно, не пьянея — интересная особенность, которую могли отметить некоторые из моих близких друзей (хотя иногда я и притворяюсь пьяным, чтобы не привлекать излишнего внимания к моим необычным способностям). По тем же причинам я принимаю аспирин, когда растягиваю запястье, но если боль не утихает, я прошу Хьюстон ввести мне кодеин in vitro. Во время болезни мои телефонные счета достигают огромных сумм.

Но вернемся к моему приключению. В конце концов мы с докторами решили, что я был готов приступить к моей подземной миссии. Я оставил свой мозг в Хьюстоне и вылетел вертолетом в Тулсу. По крайней мере, так мне казалось. Во время полета я продолжал размышлять о моих предшествующих волнениях и решил, что мои послеоперационные гипотезы были выдвинуты под влиянием паники. Ситуация была отнюдь не настолько странной и метафизической, как мне тогда показалось. Где я был? Понятно, что в двух местах: одновременно вне чана и внутри него. Подобно тому, как можно стоять одной ногой в Коннектикуте, а другой — в Лонг-Айленде, я был сразу в двух местах. Я стал одним из тех рассеянных людей, о которых мы все столько слышали. Чем больше я раздумывал над этим ответом, тем вернее он мне казался. Однако, как ни странно, чем вернее казался мне ответ, тем менее важным становился для меня соответствующий вопрос. Грустная, но вполне обыкновенная судьба любого философского вопроса… Разумеется, этот ответ не мог удовлетворить меня полностью. Передо мной маячил другой вопрос, на который я бы хотел получить ответ, и этот вопрос отличался от вопросов: “Где находятся мои различные части?” или “Какова моя точка отсчета в данный момент?” По крайней мере, мне казалось, что такой вопрос существовал, поскольку для меня было неоспоримым то, что, в каком-то смысле, именно я, а не только большая часть меня спускалась под землю в окрестностях Тулсы в поисках атомной боеголовки.

Обнаружив боеголовку, я обрадовался, что оставил свой мозг в безопасности, поскольку мой специально отлаженный счетчик Гейгера начал зашкаливать. Я связался с Хьюстоном по рации и сообщил центру контроля о том, где нахожусь и как проходит задание. В ответ мне сообщили инструкции по демонтажу боеголовки, основывающиеся на моих наблюдениях на месте. Я включил газовую горелку и принялся за дело. Вдруг произошла ужасная вещь. Я совершенно оглох. Сначала я подумал, что сломались наушники моей рации, но когда я постучал по шлему, то ничего не услышал. По-видимому, сломались слуховые приемопередатчики. Я больше не мог слышать ни Хьюстон, ни собственный голос, но я мог говорить. Я начал описывать то, что со мной происходило. В середине предложения я понял, что случилось еще что-то. Мой голосовой аппарат внезапно прекратил работать. Потом отказала правая рука — полетел еще один приемопередатчик. Дело было плохо. Но худшее было еще впереди. Через несколько минут я ослеп. Я проклял свою судьбу; потом я проклял ученых, впутавших меня в это опасное предприятие. Оглохший, ослепший и неподвижный, я сидел в радиоактивной дыре, более чем на километр вглубь под Тулсой. Тут нарушилась последняя связь, и внезапно я оказался перед новой и еще более шокирующей проблемой — если минуту назад я был заживо погребен в Оклахоме, то теперь я был лишен тела в Хьюстоне. Свое новое положение я осмыслил не сразу. Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, что мое бедное тело лежало за несколько сот миль от меня с головой, набитой бесполезным электронным оборудованием, и, если не считать бьющегося сердца и дышащих легких, было так же безжизненно, как тело любого донора сердечной мышцы. Изменение перспективы, ранее казавшееся мне почти невозможным, теперь было совершенно естественным. Хотя я снова мог представить себя в теле под Тулсой, поддержание этой иллюзии требовало некоторого усилия. Разумеется, предполагать, что я еще находился в Оклахоме, было иллюзией — ведь я потерял всякий контакт с тем телом.

Тогда мне пришло в голову одно из тех внезапных озарений, к которым мы должны относиться с осторожностью. Я подумал, что наткнулся на впечатляющую демонстрацию нематериальности души, основанную на физикалистских принципах и предпосылках. Ведь когда последняя радиосвязь между Тулсой и Хьюстоном прекратилась, я поменял местоположение со скоростью света! И моя масса при этом не увеличилась! То, что переместилось из пункта А в пункт Б с такой скоростью, безусловно было мной или, по крайней мере, моей душой или разумом — лишенным массы центром моего существа и вместилищем моего сознания. Моя точка отсчета при этом немного отстала, но я уже заметил, что она не связана напрямую с моим местоположением. Я не мог себе представить, как философ-физикалист мог бы это опровергнуть, не прибегнув к крайней, противоречащей здравому смыслу мере — запрещению всякого упоминания о личностях. Однако мне казалось, что понятие личностности настолько укоренилось в мировоззрении каждого, что подобное отрицание было бы таким же неубедительным и неискренним, как картезианское отрицание “non sum”.

Радость философского открытия на несколько минут или часов отвлекла меня от моего безнадежного и беспомощного положения. Вскоре меня вновь захлестнули волны тошноты и паники, еще более ужасные в отсутствии обычных телесных симптомов. Не было выброса адреналина, у меня не бежали мурашки по рукам, не колотилось сердце, рот не наполнялся слюной. В какой-то момент я почувствовал, как что-то обрывается у меня внутри, и я было подумал с надеждой, что процесс пошел вспять и я снова обретаю тело. Но это ощущение не повторялось, и я понял, что оно было первым из серии фантомных болей, которые мне, как и каждому потерявшему часть тела, предстоит, по всей вероятности, испытывать.

Настроение у меня было хаотическим. С одной стороны, я радовался своему философскому открытию и ломал голову (одно из нескольких привычных занятий, которому я все еще мог предаваться) над тем, как сообщить о нем в журналы. С другой стороны, я был грустен, одинок и страдал от страха и неопределенности своего положения. К счастью, это продолжалось недолго. Команда техподдержки погрузила меня в сон без сновидений, от которого я проснулся, услышав с удивительной ясностью знакомую музыку: начало моего любимого фортепианного трио Брамса. Так вот зачем им понадобился список моих любимых записей! Вскоре я понял, что слушаю музыку не ушами. Выходные данные со стереопроигрывателя при помощи сложной системы проводов подавались прямо в мой слуховой нерв. Подобно наркоману, вводящему наркотик внутривенно, я получал Брамса прямо в мозг — незабываемое ощущение для любого меломана! Я не удивился, услышав в конце записи успокаивающий голос руководителя проекта. Он говорил в микрофон, заменявший мне ухо. Он подтвердил мои заключения о том, что нарушилось в работе системы, и заверил меня, что команда работает над возвращением мне тела. Он не стал вдаваться в подробности; прослушав еще несколько пластинок, я снова заснул. Потом я узнал, что проспал почти год. Когда я, наконец, пробудился, то снова владел всеми чувствами. Однако, посмотрев в зеркало, я удивился, увидав там незнакомца. Он был с бородой и немного толще меня. Я мог заметить некоторое сходство с моим прежним лицом — печать светлого ума и решительного характера — но в целом это было новое лицо. Дальнейшие изыскания интимного свойства окончательно убедили меня в том, что это было новое тело, и руководитель проекта подтвердил мое заключение. Он не стал делиться со мной историей моего нового тела, и я решил (мудро, как я теперь полагаю) не настаивать. Как недавно предположили многие философы, незнакомые с моим опытом, приобретение нового тела оставляет личность в неприкосновенности. После периода привыкания к новому голосу, новой мускулатуре и так далее, прежний характер, в основном, также восстанавливается. Более значительное изменение характера было замечено у тех, кто подвергся радикальной пластической операции, не говоря уже о тех, кто поменял пол — и, тем не менее, я думаю, что никто не будет оспаривать того, что личность в этих случаях не меняется. Так или иначе, я вскоре приспособился к моему новому телу настолько, что теперь не вижу и не могу вспомнить в нем ничего нового. Лицо в зеркале вскоре тоже превратилось в хорошо знакомое. Кстати, в зеркале отражались антенны, и я не удивился, узнав, что мой мозг все еще лежит в хьюстонской лаборатории.

Я решил, что добрый старый Йорик заслуживает, чтобы его навестили. Я и мое новое тело, которое мы, пожалуй, будем называть Фортинбрасом, вошли в знакомую лабораторию под аплодисменты сотрудников, которые, разумеется, поздравляли не меня, а самих себя. Я вновь стоял перед чаном и глядел на бедного Йорика; внезапно, повинуясь случайному капризу, я протянул руку и перебросил тумблер в положение ВыКЛ. Представьте себе мое удивление, когда ничего особенного не случилось. Я не зашатался, не упал без сознания, меня не начало тошнить — я не почувствовал ничего! Лаборант торопливо передвинул тумблер на ВКЛ, и со мной снова ничего не произошло. Я спросил, в чем дело, и руководитель проекта немедленно пустился в объяснения. По-видимому, еще до того, как меня оперировали в первый раз, они сконструировали компьютерный дубликат моего мозга, воспроизведя сложную систему обработки информации и скорость, с которой мой мозг работал, в гигантской компьютерной программе. После операции, но до того, как меня решились отправить на задание в Оклахому, они включили одновременно Йорика и эту компьютерную систему. Сигналы, идущие от Гамлета, поступали одновременно на приемо-передаточные устройства Йорика и на систему вводов компьютера. Выходные данные Йорика не только передавались назад Гамлету, моему телу, — они также записывались и сверялись с одновременными выходными данными компьютерной программы, которая, по неизвестным мне причинам, именовалась “Губертом”. В течение дней и даже месяцев выходные данные были идентичны и синхронны, что, разумеется, не доказывало, что им удалось скопировать функциональную структуру мозга; однако эмпирическая поддержка обнадеживала.

Входные данные Губерта и, следовательно, его деятельность, были параллельны с деятельностью Йорика в те дни, когда я был лишен тела. Теперь, чтобы продемонстрировать это, они впервые позволили Губерту принять управление моим телом — разумеется, не Гамлетом, а Фортинбрасом. (Как я узнал, Гамлет так и остался в своей подземной могиле и, вероятно, уже почти полностью обратился в прах. В головах моей могилы все еще лежит брошенный там аппарат, на боку которого большими буквами написано СПАТь — обстоятельство, которое может породить у археологов будущего странные идеи относительно похоронных ритуалов их предков.)

Сотрудники лаборатории показали мне основной переключатель, у которого было два положения: М — мозг (они не знали, что имя моего мозга — Йорик) и Г — Губерт. В данный момент переключатель, действительно, стоял в положении Г; мне объяснили, что я мог, если хотел, переключить его обратно на М. С сердцем в пятках (и мозгом в чане) я протянул руку и перебросил тумблер. Ничего не случилось. Раздался щелчок, и это было все. Чтобы проверить утверждения руководителя, я снова выключил тумблер около чана — на этот раз с основным переключателем в положении М. Точно — я начал терять сознание! Когда переключатель был снова включен и я пришел в себя, я начал экспериментировать с основным тумблером, перебрасывая его туда и обратно. Я обнаружил, что, не считая щелчка, я не ощущал совершенно никакой разницы. Я мог повернуть тумблер в середине предложения, и фраза, которую я начал под контролем Йорика, завершалась без малейшей паузы под контролем Губерта. Я оказался обладателем искусственного мозга, который мог оказаться мне весьма полезен, если бы в будущем с Йориком что-нибудь случилось. Я также мог держать Йорика про запас и использовать Губерта. По-видимому, было совершенно безразлично, которого из двух я выбирал, поскольку старение, износ и усталость моего тела абсолютно не влияли на тот или иной мозг, независимо от того, заставлял ли он мое тело двигаться или просто посылал сигналы на воздух.

Единственное, что по-настоящему беспокоило меня в сложившейся ситуации, это возможность того, что кто-нибудь решит отсоединить запасной мозг — Йорика или Губерта — от Фортинбраса, и присоединить его к другому телу, какого-нибудь там Розенкранца или Гильденстерна. Ясно, что тогда (если не раньше!) результатом будут два человека. Один из них будет мной, а другой — моим супер-близнецом. Если одно из двух тел будет под контролем Йорика, а другое — Губерта, то какое из них мир признает за настоящего Деннетта? И, что бы мир ни решил, который из них будет в действительности мной? Буду ли я телом, управляемым Йориком, благодаря тому, что он был первым и находился в контакте с Гамлетом, первоначальным телом Деннетта? Это слишком попахивало юридическим казусом, напоминало о случайности кровного родства и юридического владения и звучало неубедительно на метафизическом уровне. Что, если, перед появлением на сцене Йорика, я держал его про запас в течение нескольких лет, и мое тело — то есть Фортинбрас — было все это время под контролем Губерта? Тогда пара Фортинбрас-Губерт, по праву скваттера (по которому поселенец на незанятом участке со временем получал права на эту землю — Прим. перев.) выходила настоящим Деннеттом и законным наследником всего, чем владел прежний Деннетт. Этот вопрос был довольно интересным, но далеко не таким важным, как другой мучивший меня вопрос. У меня было сильнейшее интуитивное убеждение, что в подобной ситуации я выживу до тех пор, пока нетронутой останется любая из пар мозг-тело, но я не знал, хочу ли я, чтобы существовали обе пары.

Я поделился своими опасениями с лаборантами и руководителем проекта. Я объяснил им, что перспектива двух Деннеттов меня ужасала, в основном, по социальным причинам. Я не хотел оспаривать у себя самого любовь моей жены и не собирался делить с другим Деннеттом мое скромное профессорское жалованье. Еще более головокружительной и неприятной была мысль о том, что я буду знать столько о другом человеке, а он — столько же обо мне. Как мы смогли бы смотреть друг другу в глаза? Мои коллеги в лаборатории утверждали, что я не учитываю преимуществ этой ситуации. Подумайте, говорили они, о всех тех вещах, которые вы хотели бы сделать, но не успевали, поскольку вы — всего лишь один человек. Теперь один Деннетт мог бы оставаться дома и быть профессором и примерным семьянином, в то время, как другой мог окунуться в жизнь, полную путешествий и приключений. Разумеется, он скучал бы по семье, но находил утешение в уверенности, что другой Деннетт поддерживает огонь в семейном очаге. Я мог бы быть одновременно верным мужем и заводить романы. Я мог бы даже наставить рога самому себе — не говоря уже о еще более сенсационных возможностях, которые мои коллеги торопились обрушить на мое перенапряженное воображение. Однако приключение в Оклахоме (или это было в Хьюстоне?) уменьшило мою страсть к авантюрам, и я отказался от этого предложения (хотя я не мог быть уверен в том, что оно было предложено мне).

Была и другая, еще более неприятная альтернатива, которая состояла в том, что мой запасной мозг, Йорик или Губерт, будет отключен от Фортинбраса и оставлен отключенным. Тогда, как и в первом случае, Деннеттов (или, по крайней мере, претендентов на мое имя и имущество) будет два: один — воплощенный в Фортинбрасе, а другой, несчастный, — вовсе лишенный тела. Движимый одновременно эгоизмом и альтруизмом, я решил принять меры к тому, чтобы этого не случилось. Я попросил сотрудников лаборатории сделать так, чтобы никто не имел доступа к системе приемопередатчиков без моего (нашего? нет, все-таки моего) согласия. Поскольку я не собирался проводить остаток жизни в качестве сторожа в хьюстонской лаборатории, я договорился с лаборантами о том, что все электронные контакты в лаборатории будут тщательно запираться. Как контакты, контролирующие систему жизнеобеспечения Йорика, так и контакты, контролирующие подачу энергии к Губерту, будут охраняться отказоустойчивыми приспособлениями. Я возьму с собой единственный основной переключатель, связанный с лабораторией дистанционным управлением, и буду всегда носить его с собой. Я ношу его прикрепленным к поясу… подождите минутку… да, вот он. Каждые несколько месяцев я проверяю ситуацию, переключая каналы. Разумеется, я делаю это только в присутствии друзей, поскольку, если вдруг, паче чаяния, второй канал окажется мертвым или занятым, я хочу, чтобы рядом был человек, который мог бы переключить канал обратно и вернуть меня к жизни. Дело в том, что, хотя я мог бы чувствовать, видеть, слышать и воспринимать, что происходит с моим телом после подобного переключения, я лишился бы возможности им управлять. Кстати, два положения переключателя намеренно никак не отмечены, так что я никогда не знаю, переключаюсь ли я с Йорика на Губерта, или наоборот. (Некоторые из вас могут подумать, что в таком случае я и сам не знаю, кто я такой, а тем более, где нахожусь. Однако подобные размышления больше не причиняют ни малейшего ущерба моей Деннеттности, моему собственному ощущению того, кем я являюсь. Если правда то, что в каком-то смысле я не знаю, кто я такой, тогда это еще одна из ваших философских истин, которые меня совершенно не волнуют.)

Так или иначе, каждый раз, когда я переключал этот тумблер, со мной ничего не происходило. Итак, давайте попробуем…

“СЛАВА БОГУ! Я ДУМАЛ, ЧТО ДО ЭТОГО ДЕЛО ТАК И НЕ ДОЙДЕТ! Ты не можешь себе представить, насколько ужасны были эти две последних недели — но теперь ты испытаешь это на собственной шкуре, поскольку наступила твоя очередь отправляться в чистилище. Как долго ждал я этой минуты! Понимаешь, около двух недель тому назад — прошу прощения, леди и джентльмены, но я должен объяснить кое-что моему…гмм…так сказать, брату. Впрочем, он только что изложил вам факты, так что вы, пожалуй, поймете. Дело в том, что около двух недель тому назад наши мозги перестали работать синхронно. Как и ты, я не знаю, какой мозг у меня сейчас, Йорик или Губерт, но так или иначе, эти два мозга начали расходиться, и как только этот процесс начался, его эффекты стали расти, как снежный ком. Я находился в слегка ином рецептивном состоянии, когда мы принимали очередные данные, и эта разница вскоре возросла. В мгновение ока иллюзия того, что я контролирую мое тело — наше тело — оказалась полностью нарушенной. Я ничего не мог поделать, не мог связаться с тобой. ВЕДЬ ТЫ ДАЖЕ НЕ ПОДОЗРЕВАЛ О МОЕМ СУЩЕСТВОВАНИИ! Я чувствовал себя так, словно меня носили в клетке, или, точнее, словно я был одержим. Я слышал, как мой собственный голос произносил слова, которых я не хотел говорить, я в отчаянии наблюдал, как мои руки делали то, чего я не хотел делать. Ты чесал те места, которые у нас чесались, но делал это не так, как мне бы хотелось; ночью ты вертелся и не давал мне спать. Я был измучен, находился на грани нервного срыва, пока ты в припадке сумасшедшей активности всюду таскал меня с собой. Меня поддерживала только мысль, что рано или поздно ты повернешь тумблер.

Теперь наступила твоя очередь — но, по крайней мере, у тебя будет одно утешение: ты будешь знать, что я знаю о твоем существовании. Как мать, ждущая ребенка, теперь я ем — или, по меньшей мере чувствую вкус, обоняю запах и вижу окружающее — за двоих, и я попытаюсь облегчить твою судьбу. Не беспокойся. Как только эта конференция окончится, мы вдвоем полетим в Хьюстон и посмотрим, что можно сделать, чтобы предоставить одному из нас другое тело. Ты можешь заполучить женское тело; твое тело может быть того цвета, который тебе больше нравится. Но давай подумаем… Я поступлю по справедливости — если мы оба захотим одно и то же тело, я позволю руководителю проекта подбросить монетку, чтобы определить, кому оно достанется, а кто получит какое-нибудь другое тело. Это гарантирует нам справедливость, не правда ли? Так или иначе, я обещаю, что буду о тебе заботиться. Эти люди — мои свидетели.

Леди и джентльмены, лекция, которую вы только что услышали, отличается от той, что прочитал бы вам я, но разрешите вас заверить в том, что все, что он вам сказал — чистая правда. А теперь, если позволите, мне — нам — лучше присесть.”

 

Размышления

 

История, которую вы только что прочли, не только выдумана (если вы еще в этом сомневаетесь) — она не могла бы быть правдивой. Описанные в ней технологические подвиги на сегодняшний день невозможны, а некоторые из них могут навсегда остаться для нас недоступными, но нас интересует не это. Для нас важно то, есть ли в этом рассказе нечто противоречивое — нечто такое, что невозможно в принципе. Когда философские фантазии заходят слишком далеко — включая машину времени, параллельные вселенные или бесконечно мощных демонов-обманщиков — мы можем отказаться делать из них какие-либо выводы. Наше убеждение в том, что мы понимаем, о чем идет речь, может быть ложным, являться иллюзией, вызванной к жизни слишком живой фантазией.

В данном случае, описаны операция и микрорадио, которые находятся далеко за пределами настоящих или будущих технических возможностей — но все это вполне “невинная” научная фантастика. Менее понятно, вписывается ли в эти границы Губерт, мозг-двойник Йорика, мозга Деннетта. (Как любители фантастики мы, разумеется, можем придумывать собственные правила, но тогда мы рискуем, что наш рассказ потеряет всякий теоретический интерес.) В рассказе предполагается, что Губерт работает абсолютно синхронно с Йориком в течение месяцев, без всякой интерактивной связи между ними. Это было бы не только технологическим триумфом, но граничило бы с чудом. Дело не только в том, что для того, чтобы сравняться с человеческим мозгом в скорости переработки информации, параллельно поступающей по миллионам различных каналов, компьютер должен обладать структурой, в корне отличной от структуры существующих сегодня машин. Даже если бы у нас был такой мозгоподобный компьютер, сами его размеры и сложность сделали бы возможность независимого синхронного поведения практически невероятной. Без синхронной и идентичной обработки информации приходится отказаться от одной из основных линий рассказа. Почему? Поскольку от нее зависит идея существования одного человека с двумя мозгами (один из которых запасной). Посмотрите, что Рональд де Суза писал о похожем случае:

 

Когда д-р Джекилл превращается в м-ра Хайда, это нечто странное и мистическое. Значит ли это, что два человека по очереди владеют одним и тем же телом? Но есть и еще нечто более странное: д-р Джаггл и д-р Баггл тоже чередуются в одном и том же теле. Но при этом они похожи между собой, как однояйцевые близнецы! Вы недоумеваете: почему они утверждают, что один превратился в другого? Но почему бы и нет? Если д-р Джекилл может превратиться в такого непохожего на него человека, как м-р Хайд, то, наверняка, Джагглу намного легче превратиться в Баггла, который в точности на него похож.

Нам нужен конфликт или большая разница, чтобы поколебать естественное убеждение в том, что одному телу соответствует самое большее одна действующая сила.

Из “Разумных гомункулусов”

 

Поскольку несколько самых важных моментов “Где я?” зависят от предположения о независимой синхронной обработке информации в Йорике и Губерте, важно отметить, что это предположение поистине чрезмерно — вроде предположения о том, что где-нибудь существует другая планета в точности как Земля, на которой живут точные до атомов копии вас, ваших друзей и вашего окружения, или предположения о том, что возраст вселенной — всего пять дней (она только кажется намного старше, потому что, когда Бог создал ее пять дней тому назад. Он создал множество взрослых людей с готовой “памятью”, библиотеки со “старинными” книгами, горы, снабженные новехонькими окаменелостями и так далее).

Таким образом, создание искусственного мозга наподобие Губерта — это только принципиальная возможность, хотя менее чудесная часть искусственной нервной системы может быть уже не за горами. Уже существуют примитивные телевизионные “глаза” для слепых; некоторые из них посылают сигналы прямо в зрительный участок коры мозга, в то время как другие обходятся без такой виртуозной операции и передают информацию через внешние органы чувств, такие как тактильные рецепторы на кончиках пальцев или даже множество точек, расположенных у человека на лбу, животе или спине.

Перспективы для таких нехирургических дополнений к разуму рассматриваются в следующей главе. Это продолжение главы “Где я?”, написанное философом из Университета Дьюк Дэвидом Сэнфордом.

 

Д.К.Д.

 

Date: 2015-10-18; view: 342; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию