Бежит малолетка. 4 page. Вороненко пошептался с концом и выбросил в парашу истолченное стекло

Вороненко пошептался с Концом и выбросил в парашу истолченное стекло.

«Нештяк, в натуре, очко-то жим-жим. Ладно, на сегодня хватит, а завтра еще чего-нибудь придумаем».

На другой день Конец взял ложку и стал ее затачивать о шконку. Менты переглянулись, и Вороненко сказал:

— Конец, иди-ка сюда.

Конец стал перед ним.

— Для чего ты точишь ложку? — спросил он тихо.

Конец молчал.

— Говори, не бойся.

— Глаз сказал, чтоб я заточил ложку, а ночью, когда будете спать, чтоб я вам кому-нибудь глотку перехватил. Говорит, порежет меня, если не выполню.

Вороненко отобрал у Конца ложку и отломил заточенный конец.

Через день Глаз сказал Концу:

— Ты поиграй в шашки с Вороненко. И скажи ему по секрету, что я хочу замочить одного из них. Отоварю кого-нибудь спящего по тыкве табуреткой и начну молотить дальше. Скажи: кого Глаз хочет замочить, он еще не надумал. Кто больше опротивеет, мол.

Конец передал это Вороненко, тот — ментам.

В камере сидел земляк Глаза Юра Пальцев, однофамилец начальника заводоуковской милиции. Пальцев тоже работал в медвытрезвителе, но медбратом, или, как называют в армии, тюрьме и зоне, коновалом. Он у работяги из Падуна вытащил десять рублей. За Пальцевым наблюдали давно. Замечали, что он брал домой простыни.

Начальник уголовного розыска Бородин приехал к нему домой и с порога сказал: «Ты зачем у Данильченко вытащил десять рублей?» Пальцев растерялся. Бородин заметил это. «Не вытаскивал я никаких десять рублей». Бородин сел на табурет возле стола. Оглядел кухню. Потом поднял клеенку на столе — туда обычно кладут деньги — и вытащил десятирублевку. «Вот куда ты спрятал. Ах сукин ты сын, позоришь органы».— «Это не те деньги. Не те. Это жена положила».— «Не те? Нет те! Данильченко сказал, что у десятки уголок был оторван. Вот видишь?» — «А я говорю вам — не те!» И Пальцев завел Бородина в комнату и вытащил из-за электросчетчика скомканную десятку. «Вот она!» «Ну и дурак,— резюмировал Глаз, выслушав рассказ Пальцева.— Зачем ты ему десятку показал? Сказал бы, нет, не брал — и все. А простыни зачем воровал?»

— Да у меня на спине чирьи. Свои простыни завсегда в гною и крови были. А жена стирать не хотела. И тогда я на работе стал брать чистые, а грязные назад приносил. А они мне и это приписали.

— Болван. Хоть и земляк. Года полтора-два влепят. Поумнеешь. Мне бы такие обвинения. Э-э-эх. — Глаз тяжело вздохнул.

Пальцев был деревенский. Переживал сильно. Он и так был худой, а на тюремных харчах дошел вовсе. Болела его душа — жена дома осталась. Она и так-то, признавался он Глазу, ему изменяла. Не девушкой он взял ее. Пальцев показывал фотографию жены — симпатичная, смуглая, с длинными волосами. Заводоуковские менты, когда он сидел в КПЗ, несколько раз устраивали ему личные свидания. А за это она отдавалась ментам. С удовольствием.

Перед отбоем Глаз подсел к Пальцеву. Глазу нравились его тельняшка и солдатские галифе.

— Давай, Юра, сменяемся брюками. Я тебе хэбэ, а ты мне галифе. В зоне тебе все равно в них не ходить. А в моих разрешат.

Юра согласился.

— Тельняшку в зону тоже не пропустят,— врал Глаз,— а я по тюрьме буду хилять, тебя вспоминать. Варежки тебе дам новые, шерстяные.

Пальцеву было жаль тельняшку. Но жизнь-то дороже. «Вдруг Глаз осерчает и сонного табуретом начнет молотить?» — думал он.

Глаз надел галифе, тельняшку и важно прошелся по камере, выпячивая грудь. «В этой форме я приеду в КПЗ и на допросе скажу Бородину: вот посадили Пальцева, а ему в тюрьме несладко живется, видишь — я снял с него одежду. Жалко ему станет Пальцева или нет?»

Ночью Глаз проснулся от шепота. Вороненко, свесившись со второго яруса, тормошил Пальцева. Пальцев проснулся и закурил. У Глаза сон как рукой сняло.

Пальцев покурил, заплевал окурок, заложил руки за голову и остался лежать с открытыми глазами.

«Уж не караулят ли они меня, чтобы я кого не замочил?»

Часа через два — а как долго ночью тянется время! — Пальцев, встав со шконки, разбудил очередного мента.

Теперь ночное дежурство принял Володя Плотников. Он работал надзирателем на однерке, что находилась через забор от тюрьмы. Посадили его за скупку ворованных вещей. Соседи-малолетки обокрали квартиру и принесли ему посуду. Он купил. А потом они попались и раскололись. Его заграбастали. Он был членом партии, единственный из всех сокамерников. Ему было лет тридцать. Он тоже скучал по жене. Любил ее.

«Конечно, я могу сейчас встать, закурить. Подойти к табуретке, постоять возле нее. Посмотреть на волчок. Подойти к двери. Послушать, не шаркает ли по коридору дежурный. Плотников в этот момент будет за мной пристально наблюдать. Только я подниму табуретку — он заорет и разбудит всю камеру. Вот будет потеха. Меня, конечно, сразу в карцер. А потом к ним не поднимут. Ну-ка это все на хер. Они такие же зеки. Зачем их пугать?»

Забрали на этап Пальцева — на суд. Глаз дал ему пинка. Через день забрали Конца. На зону. И бросили новичков. Один был взросляк с двойки. Он отсидел полсрока от трех лет. Его этапировали в спецзону. В армии он служил в войсках МВД. Недавно на зону пришел зек — он знал его — и рассказал об этом заключенным. Гена пошел к Куму и попросился у него в ментовский спецлагерь. В зоне Гена работал поваром и наел неплохую ряшку. Он был среднего роста, коренастый, с сильными, мускулистыми руками и красивый.

Второй новичок — малолетка. Обиженка. Ему недавно исполнилось пятнадцать. Попал за воровство. У него — голубые глаза, пухлые щеки, алые, как у девушки, губы, стройные ноги и притягательный зад. Его движения — плавны, он красиво, как девушка, выгибает руку и неуклюже, как женщина, залазит на второй ярус кровати. Зад перетягивает. Тело — рыхлое, кожа белая и гладкая, а волос ни на руках, ни на ногах нет. На его женственную фигуру обратили внимание все. Но больше всех — Гена-повар. Он подолгу разговаривал с Сенькой и валялся с ним на кровати.

Однажды Глаз заметил, как Гена гладит Сеньку по заднице. Тот от удовольствия закрыл глаза.

Сенька — педераст. Еще с воли. В камере его перли все, и он не знал устали, ловя кайф. За столом не ел и получал по тыкве. Воспитатели заметили это, и его перевели в ментовскую камеру.

И вот повар обхаживал Сеньку, а тому не терпелось подвернуть задок.

Постепенно Сенька обшустрился и стал спрашивать, можно ли из тюрьмы убежать. Как ему хотелось на волю!

И Глаз решил его разыграть.

— Сенька, — сказал Глаз. — Убежать из тюрьмы можно. Я в прошлом году лежал в больничке. Там, в коридоре под лестницей, есть люк. Он в теплотрассу выходит. На нем стоит тяжелая бочка. Но бочку можно отодвинуть. Если сумеешь это провернуть, то вылезешь за тюрьмой. Только в этой одежде тебя с ходу сцапают. Придется кого-нибудь раздеть.

— Я запросто убегу. Но как в больничку попасть?

— Я знаю много мастырок. Вот самая простая: проглоти кусочек мыла, и у тебя определят дизентерию.

Гена-повар стал Сеньку отговаривать. Но потом плюнул. Сенька мыло проглотил.

К отбою заболел живот. Да так сильно, что он извивался, как змея, и стонал, будто у него вытягивали внутренности.

Утром Глаз спросил:

— Пронесло?

— Нет, — ответил Сенька, — все еще нет.

Скоро Гену-повара забрали на этап, а на его место пришел Юра Пальцев. Дали ему полтора года. Следом на этап забрали Сеньку.

Свято место пусто не бывает, и в камеру посадили здоровенного татарина. Татарин назвал себя Николаем и сразу захватил верхушку в камере. Он обращался со всеми запросто, будто всех знал давно, а тюрьма была для него дом родной. Татарин — темнило. Трудно было понять, за что его посадили и как он попал в ментовскую камеру. Он был высокий, психованный, целыми днями ходил по камере. Размахивал длинными ручищами, когда что-нибудь объяснял, и держал себя выше всех, зная наперед, что никто и ни в чем ему возразить не сможет.

Глаз больше других с ним разговаривал. Постепенно татарин стал рассказывать о себе.

Давно, лет десять назад, он работал в милиции. Потом от него ушла жена, и он стал пить. Допился до белой горячки. Чуть не убил человека. Но все обошлось — его подлечили. Потом опять стал пить и что-то украл. Его посадили. Дали срок. Так он попал в пермскую ментовскую зону общего режима. Освободился. Немного погулял и попал вторично. Теперь его направили в иркутскую зону.

— Хоть зоны и называются ментовскими,— рассказывал татарин,— но в них и половины ментов нет. В них направляют зеков из других, обыкновенных зон, ну, козлов всяких, а на этих зонах старого не вспоминают. Не важно, кем ты был. Хоть министром внутренних дел. Тебя за это не обидят.

В начале шестидесятых годов, рассказывал татарин, в иркутскую спецзону пригнали по этапу бывшего полковника. На воле он работал начальником управления внутренних дел. Ему должны были вот-вот присвоить комиссара, но он влип на взятке. На крупной, конечно. Его раскрутили. Дали восемь лет. В зоне полковник ни с кем не кентовался. Жил особняком. Все молчал. И через год сошел с ума. Еды ему не хватало. Он лизал чашки, собирал с пола корки хлеба, а когда ему особенно жрать хотелось, он залезал в помойную яму и там выискивал крохи. Он как был молчуном, так и остался, только все говорил себе под нос: «Ту-ту». Из помойной ямы так и слышалось «ту-ту».

— Так что,— закончил свой рассказ татарин,— вы, мелкие сошки, не расстраивайтесь и не переживайте, что вас посадили. И не таких людей садят. Отсидите — умнее будете. Полковник десятками тысяч ворочал, а вы у пьяных копейки забирали. На зоне научитесь, как надо по-крупному делать деньги. В следующий раз, когда я с вами опять встречусь в тюрьме или зоне, я думаю, вы уже попадете не за копейки. А будете, как полковник Ту-Ту.

Менты молчали. Они теперь не боялись Глаза. Перестали дежурить. Сейчас они побаивались татарина и ему не перечили. А с Глазом были на равных. Глаз рассказывал ментам свои похождения, а те с ним делились своим горем. По воле они тосковали сильно. А Глаз, слушая мента-рецидивиста, набирался опыта.

— Парни! — объявил однажды Глаз.— Я сотворю сейчас хохму. Сегодня заступил новый дубак, он меня плохо знает.

Он оторвал от одеяла кромку и сплел веревку. Один конец привязал к кровати, а другой накинул себе на шею: сел на пол и подтянул веревку, а чтоб надзиратель не узнал его, надел шапку, сдвинув ее на глаза.

— Ну, стучите.— И Глаз откинул в стороны руки.

Менты забарабанили в дверь.

— Чаго там? — открыл дубак кормушку.

Перебивая друг друга, менты закричали

— Удавился, удавился у нас один!..

Надзиратель посмотрел через отверстие кормушки в камеру и увидел зека, сидящего возле кровати. С середины кровати к шее спускалась туго натянутая веревка. Язык у зека вылез наполовину, на глаза съехала шапка, а ноги и руки были раскинуты по сторонам. Зная, что камера ментовская, дубак, бросив кормушку открытой, понесся к телефону. Не прошло и двух минут, как застучали кованые сапоги и распахнулась дверь. В камеру вбежал дежурный помощник начальника тюрьмы лейтенант Зубов. Он был без шапки и в одном кителе. Галстук от быстрого бега повис на плече.

— Петров, это ты, что ли, задавился?— спросил Зубов, тяжело вздохнув и снимая галстук с плеча.

— Я,— ответил Глаз, убирая с лица шапку.

— Ну и как на том свете?

— Скучно, как в тюрьме. Вначале будто я попал в карантин, а куда хотели меня поднять — в ад или рай, — я и сам не понял. Вы прибежали и воскресили. И опять я в тюрьме. Помню одно: налево был ад, направо — рай. В аду — толпы кровавых, их черти жарили на сковородке. Вас, правда, не было.

Глазу горело пять суток, но лейтенант был добряк.

— Не шути больше так, Петров,— кинул он на прощанье.

На днях осудили Плотникова и за скупку ворованных вещей дали полтора года общего режима. Он с защитником написал кассационную жалобу и теперь ждал результата. Глаз утешал Володю:

— Тебе светил бы срок, если бы они доказали, что ты эту чертову посуду купил, зная, что она ворованная. А ты ни на следствии, ни на суде не сказал, что это знал. Понял? Да тебя освободят. Или, на худой конец, год сбросят. Ты уже пятый месяц сидишь, не успеешь моргнуть — и дома, с женой.— Глаз помолчал.— А вот если тебя освободят, отдашь мне свой полувер?

— Отдам. Я готов отдать с себя все, только б свобода. Глаз, едрит твою в корень, неужели меня освободят?

Плотников Глазу о себе рассказывал все, даже интимное. Иногда — смешное.

— Лет пять назад, — травил Володя, — я поехал к матери в деревню. Вечером, после кино, пошел провожать деваху. Поцеловал ее, обнимаю, а у нее тело такое сбитое, глажу и восхищенно шепчу: «Что за руки у тебя, что за груди!» А она: «Картофки и пироги, все тело еко».

На удивление всем, через полмесяца надзиратель крикнул в кормушку блаженные слова:

— Плотников, с вещами!

Глаз шементом подскочил к нему первый:

— Ну вот и свобода! Что я тебе говорил, мать твою мать?

— А вдруг — на зону? — Плотников побледнел.

— Да ты что,— наперебой заговорили менты,— тебе же отказа от жалобы не было.

— Ну что, Володя,— сказал Глаз,— полувер отдаешь?

— Да я не знаю, куда меня.

«Бог с ним, с полувером»,— подумал Глаз, но сказал:

— Собирай быстрее вещи.

Когда открылась дверь, все попрощались с ним за руку, а Глаз, попрощавшись последним, вдарил ему по заднице коцем.

Дверь захлопнулась. Человека выпускали на свободу.

Вечером заявился Сашка-солдат. Он осветил камеру улыбкой, бросил матрац на шконку и сказал:

— Отправили на двойку, и меня сразу узнали. Все смотрят косо, и пошел я к Куму...

Санька-солдат рассказал Толе Вороненко, почему он дернул с двойки. Зеки в зоне не узнали, что он их охранял. Но работа тяжелая — таскал шпалы. И решил он смыться на спецзону, может, там работа полегче. Да по этапу прокатится и в тюрьмах посидит.

Уходя на этап, Санька, дойдя до дверей, обернулся и весело сказал:

— Приезжайте в гости: Джамбулская область...

Все менты теперь по фене ботали и чудили как закоренелые уголовники. Дежурные их часто усмиряли. Однажды Глаз днем уснул, а Вороненко поджег на нем старенькую футболку. Секунда, другая, и она вспыхнула — как порох, и Глаз — горящий факел — как бешеный соскочил. На него накинули одеяло.

На прогулке Глаз услышал за стеной визг.

— Бабы!

Когда дубак, ходивший по трапу поверху прогулочных двориков, ушел в другой конец, Глаз крикнул:

— Девочки, как дела?

— Дела — хорошо, но без мужиков — плохо,— ответил из соседнего дворика звонкий девичий голос.

— Щас я к вам перелезу.

Женщины засмеялись. Они приняли это за шутку.

На всех прогулочных двориках сверху была натянута сетка. В дворике, где гуляли менты, сетки не было.

— Подсадите, чтоб я за верх стены зацепился,— сказал Глаз.— У баб вроде тоже нет сетки.

Женщин было четыре. Все молодые.

— Открывай третий! Камбала перелазит к женщинам! — раздался свисток и крик надзирателя.

Дворик открыли. Глаз спрыгнул. Его повели в карцер.

— Сейчас в карцере сидит молодая. За пять суток вдоволь с ней наговоришься,— сказал дубак.

— В каком карцере?

— В пятом.

Глаза закрыли в четвертый. Когда дубаки ушли, Глаз крикнул:

— Пятый карцер! Девушка, как настроение?

Он стоял у самой двери и слушал. Девушка в своем карцере тоже подошла к двери и ответила:

— Настроение бодрое, еще сутки остались. А откуда ты знаешь, что я в пятом сижу?

— Мне дубак сказал, когда вел.

— За что тебя?

— Если б ты знала, за что,— Глаз засмеялся,— из-за тебя.

— Я серьезно спрашиваю.

— Я на прогулке перелазил через стену к женщинам.

— А ты отчаянный. Сколько тебе дали?

— Пять суток.

— Что мало?

— Я малолетка.

— Осужденный?

— Нет, под следствием. А тебя за что в карцер?

— Да в камере там...

— А в тюрьму за что попала?

— Гуляли у подружки. Пришел ее сосед. Мент. Следователь. Сел с нами. Начал ко мне приставать. Я его бутылкой по голове.

— Пустой?

— Полной.

— Ты тоже по малолетке?

— Нет. Мне девятнадцать.

— Скоро суд?

— Скоро.

— Хватит разговаривать! — закричал дубак.

— Старшой, мне сегодня положено.

— А я говорю — хватит. А то еще пять суток добавим.

Дубак ушел.

— Девушка, тебя как зовут?

— Люся.

— Меня Коля. Будем знакомы. Ты откуда сама?

— Из Тюмени.

«Наверное, красивая, раз следователь клинья бил».

— Люся, а ты смелая девушка, молодец.

— А ты, раз перелазил через стену, чересчур отчаянный.

— Люся,— как можно нежнее сказал Глаз.

— Что?

— Ты хотела б, чтоб меня к тебе посадили?

— Очень. Но это невозможно.

— Сильно хочешь?

Люся молчала.

— Спрашиваешь. Еще как.

— Я сейчас стену сломаю. Ты только отойди от нее, а то кирпичами придавит.

— Ты, парень, огонь. Но не горячи себя, так лучше.

— Камбала, хватит кричать,— тихо сказал, открыв кормушку, дубак.— Если молчать не будешь, я скажу Люсе, что у тебя один глаз.

Глаз чуть не заплакал. Давно, еще в Одляне, он решил, что, когда освободится, замочит двух козлов, выстреливших ему в глаз.

Вечером, когда дубаки сменились, Глаз опять заговорил с Люсей. Почитал ей стихи, а ее попросил спеть песню. У нее был высокий голос, и петь она умела.

— Коля, когда освободишься, можешь в гости зайти.

— Люсенька, я не знаю, сколько мне дадут. У меня статья сто сорок шестая. Дадут около десяти. Ты меня сто раз забудешь.

На следующий день Люсю из карцера освободили. Она крикнула Глазу: «До свидания!» — и застучала каблучками по бетонному полу.

После карцера Глаза бросили в камеру, рядом с той, где он сидел с Чингизом Козаковым, заместителем начальника строительного управления. В камере — три взросляка. Глаз занял четвертое место. Два остались свободными.

Чернявый, с седеющими волосами взросляк на воле работал управляющим трестом. Его посадили за взятки. Дали три года. Прокурор опротестовал, и теперь у него шло переследствие. По всему выходило, что на второй раз ему дадут больше. Но он надеялся, запутывая следствие, освободиться вообще. Несколько свидетелей дали противоречивые показания. Этим он и воспользовался вбив в следствие клин.

Второй подследственный — двадцатипятилетний студент последнего курса тюменского медицинского института Костя Кобзев сидел тоже за взятки. Он — подельник Чингиза Козакова. Костя был связующим звеном между начальником управления Ипатовым, его заместителем Чингизом Козаковым и людьми, дающими взятки. Большие деньги проходили через Костю, и солидные суммы оседали у него. Посредником он стал благодаря отцу. Отец в свое время в Тюмени занимал высокую должность. Теперь отец на пенсии, и Костя по старой дружбе приводил к Ипатову и Козакову людей, искавших легковые машины, мотоциклы и другие дефицитные вещи.

Глаз с Костей, так же как и с Чингизом, подружился и рассказал, что сидел с его подельником.

— Так это ты барабанил в двери и кричал? — спросил Костя.

— Бывало, — ответил Глаз.

Третий заключенный сидел за неуплату алиментов. Это был прораб Иван Иванович Кичко, мужчина в годах, ленивый на вид, молчаливый.

Все взросляки шикарно одеты. У всех пальто с каракулевыми воротниками. Шапки у двоих — каракулевые, у Кости — ондатровая.

Когда камеру вели на прогулку, Глаз в этом обществе казался лишним. Одет он был в застиранную фуфайку и такую же шапку.

Взросляки и в тюрьме достоинства не теряли. Они медленно спускались с лестницы и медленно поднимались.

Как-то они шли на прогулку, а Глаз отстал. Двое работников хозобслуги, увидев представительных мужчин, поздоровались, низко кивнув головами. Хозобслуга подумала, что это какое-то начальство.

Однажды в тюрьму пришла комиссия во главе с начальником управления внутренних дед Нытиковым. В камеру первым вошел начальник тюрьмы, подполковник Луговской, лет пятидесяти, с белыми длинными волосами, зачесанными назад, а за ним свита во главе с комиссаром. Оглядев заключенных, Нытиков увидел Костю и, сделав к нему шаг, протянул руку. И они, на удивление зеков и комиссии, пожали друг другу руки.

Комиссар спросил, есть ли жалобы. Но жалоб не было, и комиссия удалилась.

— Костя, — заорал Глаз, — а почему Нытиков со мной не поздоровался? Стучи, пусть вернется и отдаст мне честь.

Костя улыбнулся.

— Правда, а откуда тебя Нытиков знает?

— Мы с ним в одном доме жили.

— А где Нытиков живет?

— Наш дом стоит на углу Хохрякова и Володарского, это рядом с управлением внутренних дел. Буквой гэ, знаешь?

— Нет. Вот когда освобожусь, зайду к тебе в гости.

В этой камере Глазу баловаться не хотелось. Он, как и взросляки, целыми днями валялся на шконке. Единственное его занятие — тюремный телефон. Однажды по трубе Глаз услышал:

— Доктора позови,

— Доктор, Костя, тебя на провод.

На тюрьме у Кости была кличка Доктор.

— Кто спрашивает?

— По поручению Ипатова.

Доктор, подумав, сказал:

— Не буду я разговаривать. Пусть тебе скажет.

Выслушав, Глаз залез на шконку.

— Костя, Ипатов просит, чтоб ты брал все на себя. Он гарантирует, что поможет освободиться досрочно, подогреет деньгами.

— И все? — спросил Доктор.

— Все.

— Ишь чего захотел. Я не собираюсь за него срок тянуть.

Скоро Костю вызвали на допрос к следователю. Вернувшись, спросил разрешения у дубака вынести парашу. Сегодня Костя — дневальный. У этой камеры — привилегия: окна выходят на солнечную сторону, и можно выносить парашу в любое время.

— Глаз, — попросил Доктор, — помоги мне.

В туалете Доктор быстро заговорил:

— Следователь сказал, что знает о разговоре по трубе. У нас в камере подсадка.

— Кто?

— Кичко. Ты видишь, как его часто вызывают к следователю, а сидит всего-навсего за неуплату алиментов. Это он к Куму ходит. И еще: тебя тогда не было — он несколько раз подряд от следователя передачу приносил. Говорил, что сестра упросила следователя. У него и сестры в Тюмени нет. И что-то он долго под следствием сидит. Крутят его — будто за убийство. Я сказал следователю, что да, был такой разговор по трубе. Это в мою пользу. Теперь следователь на днях тебя вызовет. Глаз, ты подтвердишь, что все так и было? Врать тебе не придется. Никто знать не будет.

Глаз задумался. Топить одного зека ради другого?

— А что, без меня не обойтись?

— Нет. Нужен свидетель. Кичко не может идти за свидетеля. Он подсадка. А ты, когда придешь от следователя, не говори, к кому вызывали. Скажи — по своему делу. Ну сделай, Глаз?

— Ладно, но об этом — никому.

И вот Глаза вызвал следователь по делу взяточников. Он был молодой, невысокий, веселый.

— Так, — сказал следователь, — твоя фамилия Петров?

— Так точно, Петров.

Следователь оглядел Глаза. Он был в галифе, а из-под расстегнутой куртки выглядывала тельняшка.

— Садись.

Глаз сел на прибитый к полу табурет. Следователь курил хорошие сигареты.

— Не угостите меня?

Следователь достал пачку и протянул Глазу. Глаз взял две сигареты.

— Мне и цыганенку.

— Ты сидишь в одной камере с Кобзевым Костей?

— Сижу, а что же делать.

— На днях какой-то разговор был, касающийся его дела. Объясни, как он произошел?

— Объясню, раз надо.

И Глаз рассказал.

— Слушай, Петров, а как это вы по трубам переговариваетесь?

— Да очень просто. Вы в школе физику учили?

— Учил.

— Плохо учили. Ставлю два. Даже кол. Давайте дневник, и пусть мать распишется.

Следователь засмеялся.

— Веселый ты парень. Но объясни.

— Трубы обладают, это самое, проводят звук. Да что объяснять, я на деле покажу. Отведите меня в другой кабинет, я оттуда буду кричать в трубу, а вы здесь ухо к трубе приложите и слушайте.

Следователь повел Глаза в соседний кабинет. Там сидел Кум.

— Григорий Иванович, Петров хочет мне показать, как они по трубам разговаривают. Пусть он тут покричит в трубу, а я там послушаю, — сказал следователь и вышел.

— Григорий Иванович, приветствую вас. Вы что-то меня больше не вызываете? А я жду. Аж соскучился, — сказал Глаз, подошел к трубе и нагнулся, затем выпрямился, шагнул к столу Кума и проговорил: — Мне надо что-то взять, чтоб постучать по трубе.

Глаз вынул из графина пробку, Кум хотел перехватить его руку, но Глаз был уже у труб отопления и стучал пробкой по верхней трубе.

— Тише ты — расколешь.

Глаз нагнулся, приложил к трубе лодочкой ладонь и прокричал:

— Товарищ следователь, как слышимость? Если хорошая, то приготовьте пару сигарет.

Дверь отворилась. Заглянул следователь.

— Пошли.

Глаз вышел, бросив Куму:

— Если повинные никто не пишет, вызывайте меня.

Следователь запротоколировал показания Глаза и отдал ему пачку сигарет.

Бывший управляющий трестом Виктор Иванович Редькин и Костя Кобзев передачи и отоварку клали в один котел. После того, как Глаз дал показания следователю, Костя предложил ему гужеваться вместе. Глазу отовариваться не на что, да и передачу никто не носит, и он согласился. Но из общего котла ел мало. Скромничал.

Глаза вызвал на допрос старший следователь особого отдела управления внутренних дел Эмиргалиев. За столом сидел седоватый подполковник с узким разрезом глаз. Лицо рябое и некрасивое.

— Я занимаюсь твоим побегом. Больше в побег не пойдешь?

— Пойду,— не думая ответил Глаз.

— Я взял уже показания у милиционеров, которые тебя конвоировали. Теперь ты расскажи, как было дело.

— Показания я вам сейчас дам, а вы скажите: что будет Колесову за то, что он меня продырявил?

— Да ничего, наверное, не будет.

— Это почему?

— Он не знал, что бежит малолетка.

— Как же это «не знал»? — возмутился Глаз.— Я, прежде чем побежать, крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка!»

— И Колесов, и конвой об этом не говорят.

— Вы их в больницу сводите.

— Зачем?

— А проверьте слух. Они что — глухие? Если они не слышали, что я кричал «не стрелять — бежит малолетка», тогда давайте допрашивайте весь этап. Двадцать восемь человек было. Они-то, я надеюсь, не глухие.

— Кричал или не кричал — какая разница? Ты ведь живой остался.

— Ну и шустрый вы, товарищ подполковник. Разница есть. По советскому законодательству в малолеток и беременных женщин стрелять нельзя, если они идут в побег. А в меня стреляли. Я вот нарушил закон — меня посадили. Он нарушил закон — пусть его тоже судят.

— Твое преступление — разбой — все равно побег перетягивает. Лишнего сроку за побег не дадут.

Глаз, не читая протокол, расписался.

— Защищайте их, защищайте. Рука руку моет. Чума на вас всех...

Глаз решил вызвать воспитателя, воспитатели к нему не ходили, и попроситься в камеру малолеток. Он подошел к дверям и стукнул два раза в кормушку. Дубак не подошел. Глаз постучал еще. В коридоре тишина. Глаз забарабанил в кормушку, и она открылась. Он просунул в отверстие голову и осмотрел коридор. Дубака не видно. «А что, — подумал Глаз, — я в кормушку пролезу. Вот было б здорово! Вылезу в коридор, закрою кормушку и зайду в туалет. Когда начнут водить на оправку, я с чужой камерой и уйду. На вечерней поверке меня хватятся. Вот будет потеха! А если туалет закрыт, я через кормушку в чужую камеру...»

Глаз просунул в кормушку обе руки, втиснул плечи и вылез наполовину. Зад не пролазил. «Все равно пролезу»,— подумал Глаз и хотел сделать усилие, но из туалета вышел надзиратель, поправляя на себе портупею.

— Куда! Куда! — как будто Глаз мог из тюрьмы убежать. — Вот сволочь! Не сидится спокойно, — кричал надзиратель, а Глаз еле залез назад.

Надзиратель, закрывая кормушку, сказал:

— Пять суток обеспечено.

Глаз расхаживал по карцеру, напевая лагерные песни. Он доволен: пронес курева и спичек.

Курил экономно, всасывая дым с воздухом, и кружилась голова.

На следующий день к Глазу посадили здоровенного малолетку. Привел его корпусной с шишкой на скуле.

Малолетка зашел в карцер робко. Глаз обрадовался и завел разговор. Но парень разговаривать не хотел и отвечал на вопросы, будто следователю, и все разглядывал Глаза.

Глаз подумал, уж не обиженку ли к нему посадили, забитый какой-то, слова не вытянешь. Но парень разговорился.

— А за что тебя? — спросил Глаз.

— Да мы камеру вверх дном перевернули, у нас курево кончилось, а нам не передавали.

— А ты не знаешь, в какой камере сидит Гена Медведев? Какая у него кличка, не знаю. Он мой подельник. С Заводоуковского района.

— Медведь у него кличка, сидит он, кажется... подожди, сейчас вспомню, а-а-а, в шестьдесят второй. Точно, в шестьдесят второй.

Глаз с Витей разговорились. Он из Тюмени. Попал по хулиганке. Освоившись, он признался:

— Знаешь, Глаз, нас корпусной этот, что меня привел, все тобой пугает. Вот посажу, говорит, кто шустрит, к Камбале, покажет он вам, что такое тюрьма. Когда вел меня, все стращал. Ну все, Камбала в карцере, веду к нему. Только не просись от него. Я представлял тебя не таким. Здоровый, думаю. Сказать по правде, я шел в карцер и тебя боялся.

Глаз не ожидал такого откровения и удивился. Не думал, что им малолеток пугают.

Витя просидел с Глазом до вечера, и его увели в шизо. Мест в карцерах не хватало.