Бежит малолетка. 8 page. — дежурный, что, испугался.

— Дежурный, что, испугался? Подмогу зовешь?

Через несколько минут швабра залетела в камеру и открылась дверь. На пороге — корпусной.

— Петров, готов?

— Всегда готов!

В карцере он стал доучивать «Туфельный след», а так как лампочка еле тлела, он встал на бетонный табурет и приблизил к нише, где тлела лампочка, лист бумаги.

На третьи сутки у него кончилось курево. Он спросил у дежурного напиться и сказал:

— Старшой, а старшой. Сделай для меня дело.

— Какое?

— Да маленькое. Тебе ничего не стоящее.

— Ну, говори.

— Дай закурить?

— Я не курю.

— Это ничего. Ты у малолеток попроси.

— Хорошо. Только сиди тихо.

— Будет сделано.

Прошло с час. Глаз постучал. Пришел надзиратель.

— Ну что, старшой?

— Подожди, некогда мне. Чуть позже.

Прошло еще с час. Глаз опять постучал.

— Не стучи. Начальство ходит. Потом.

Время шло. Глаз от предчувствия, что скоро закурит, глотал слюнки. «Скоро вечер и дубак сменится. Что же ты, падла, меня обманываешь. Хочешь дотянуть до конца дежурства и уйти. Чего тогда полдня обещал? Сказал бы, как все дубаки, что нет, не могу, не положено. Хорошо, увидишь, как слова не сдерживать».

Глаз постучал. Пришел дубак.

— Ну что, старшой, как там?

— Потом, потом, подожди.

— Ладно. Принеси напиться.

Надзиратель принес чайник, налил в миску через кормушку воды, и Глаз выплеснул ему в лицо воду.

— Будешь знать, как обещать. Лучше б сразу сказал, что не могу.

Надзиратель вытер лицо рукавом.

Скоро он сменился и заступил новый. Глаз попросил воды. Встав на бетонный табурет, он плеснул воду в нишу, где тлела лампочка. Она зашипела и тут же бухнула. «Хоть без света посижу. Все печенки просветил. Полтора года сплю и встаю с окаянным. Опостылел ты, свет тюремный», — думал Глаз, сидя на бетонном табурете.

Резинка на волчке поплыла, и в карцер проник луч света. Надзиратель смотрел в волчок: стекло отражало собственный глаз. Надзиратель подумал: он тоже смотрит в глазок.

— Отойди от глазка, — сказал дубак.

В волчке у надзирателя все отражался собственный глаз. И он, закричав: «Отойди же от глазка! — открыл кормушку. — А-а, лампочка перегорела».

Он вызвал электрика. Электрик, куря папиросу, зашел в карцер, поставил возле дверей табурет, встал на него и заменил лампочку.

— Брось, ради Бога, окурок, — умоляющим голосом попросил Глаз.

Электрик, подняв табурет, бросил в угол окурок.

Утром надзиратель сменился, и Глаз попросил воды. И снова глушанул лампочку.

Через некоторое время надзиратель посмотрел в волчок и понял — перегорела лампочка. Вызвал электрика. Пришел тот же добряк. И опять с папиросой в зубах. Он заменил лампочку, а Глаз вновь попросил.

Через пять суток Глаза привели в камеру. Богдан жал ему руки и по-отечески ругал.

На следующий день Богдан получил ответ на кассационную жалобу: срок снизили до двенадцати. Он радостно поднял над собой желанный ответ и восторженно сказал:

— Есть еще Советская власть! А ведь это адвокат сделала. Спасибо Валентине Михайловне.

— А как фамилия твоего адвоката? — спросил Глаз, услыхав знакомые имя и отчество.

— Седых.

— И у меня она была. И одну статью отшила.

Открылась кормушка, и разводящий, нагнувшись, крикнул:

— Петров, с вещами!

Глаз быстро скатал матрац.

— Куда это тебя? — спросили зеки.

— Может, в другую камеру?

Он попрощался со всеми, и его увели на склад. Он сдал матрац.

Глаза закрыли в боксик. Там два зека, чадя сигаретами, травили друг другу, смакуя, чьи-то похождения, не обращая внимания на вошедшего. Глаз закурил.

«Э-э-э... Во-о-он меня куда. Так меня на дурака проверять хотят. Отец, значит, добился, чтоб меня проверили. Это хорошо. Тэк-с... Привезут меня к профессору Водольскому — эх, и начну я у него чудить. Подвал рассказывал, что, когда его проверяли, профессор спрашивал, знает ли он Пушкина и Лермонтова. Подвал ответил, что учился с ними в школе. Я устрою комедию еще чище. Я не то что Пушкина, скажу — Иисуса Христа знал и меня с ним распяли. Я начну там так баламутить, начну бегать по кабинету, скажу — за мной гонятся — задержите их, они хотят меня съесть. Я буду бегать по кабинету, буду бросаться на стены, падать, рыдать, попробую задавиться на проводе от лампочки... Да нет, он признает меня сумасшедшим. Если я буду на первом или втором этаже и если не будет решеток — выброшусь из окна. А может, стоит попробовать выброситься из окна, даже если на окне будут решетки? Это еще лучше. Скажут — точно дурак. О-о-о, профессор меня надолго запомнит. Я съем у него все окурки из пепельницы, если он курит, а если нет, съем деловую бумагу. Скажу, жрать хочу, три дня за мной черти гоняются и поесть некогда, — так думал Глаз, и от предчувствия, что он выкинет у профессора, по телу проходила дрожь и по коже — мурашки. Его бросало в жар, бросало в холод от того, что он собирался выкамаривать у Водольского. — Клянусь, я сделаю то, что ни один зек в его кабинете не вытворял. Если он меня в дурдом не отправит, то его самого на другой день в дурдом оттартают.

А может, просто косить на тихое помешательство? Не-е-ет. Это не по мне. Только на буйное. Господи, помоги мне стать дураком хоть на час. Профессор, что тебе сегодня снилось? Ей-богу, я сведу тебя с ума».

Глаз бросил окурок. Взросляки продолжали смаковать чьи-то похождения. «Стоп. Так это вроде про меня. Только добавлено много».

— Ну вот, — рассказывал чернявый в кепке, — как-то его посадили в камеру к ментам, так он их там терроризировал, они ночами его охраняли, чтоб он не замочил их. А потом вызвали начальника тюрьмы и попросили его убрать от них.

— А как побег он из тюрьмы делал, вернее с этапа, ты слышал? — спросил другой, одетый в клетчатую рубашку с длинными рукавами.

— Нет.

— Его в вагон стали сажать, а он вывернулся и побежал. Солдат выстрелил ему в спину. Еле отходили.

Глаз слушал-слушал взросляков и сказал:

— Так это вы про меня рассказываете.

Мужики взглянули на него свысока и, ничего не ответив, продолжали рассказывать его похождения. Они не поверили, что это он, такой щупленький и невзрачный.

Глаз сейчас находился в зените тюремной славы. Не знал Глаз, что почти по всем камерам тюрьмы про него рассказывают были и небылицы. Ему приписывали даже то, что сделал не он. Тюрьме нужен герой, который поднялся выше тюремных законов и, несмотря на удары и пули, творит то, что хочет. Глаза идеализировали. Идеализировали и зеки и тюремщики. А он об этом знал мало. Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее. Когда взросляки замолчали, Глаз спросил их:

— А вас куда?

— На суд, — ответил мужик в кепке и отвернулся.

— На су-у-уд, — протянул Глаз и подумал: «Так вот куда меня. Эх ты! Вот влип. Меня же тоже на суд. Свидетелем за Костю. Как быть?»

Глаз испугался. Его повезут на суд по делу взяточников. А защищать одного зека и топить другого — хреново. Так делают козлы. «Что предпринять? Э-э, стоп. Сейчас, когда выведут в тамбур, закошу на аппендицит. А если не поверят? Скажу, вызывайте врача. Не вызовут, с пола не встану. Конвой меня такого все равно не примет. А если затащит в машину? Ну и пусть. Ногами не пойду. А в зале — люди. Нет, скрюченным в суд заносить не будут. Конвой меня просто не примет».

Глаз, шмаляя сигарету, ходил по боксику, решая, как быть. «Но ведь я Косте слово дал, что расскажу следователю все, что говорили по трубе. Слово я сдержал. Но разве я тогда мог предположить, что еще и свидетелем на суд потащат? Теперь, раз уж дал показания, придется в суде их отстаивать. Я ничего не вру. Конечно, я показываю против одного зека в пользу другого, но ведь я показываю правду. Если бы я сидел с начальником управления и пришлось показывать против Кости, но правду, я не смог бы и ему отказать. Ведь это не вранье — может, ему меньше дадут. А вдруг тогда в нашей камере не было никакой подсадки и Костя сам сказал следователю о разговоре по трубе, раз ему это выгодно? Да, попробуй здесь разберись. Но раз так вышло, придется в суде говорить, как у следователя».

И Глаз решился.

Зеков принял конвой срочной службы, ошмонал и повез в тюменский областной суд.

Глаз удивился, как их вели. Ни разу его так не водили. Впереди шел конвоир, следом за ним — заключенный. За зеком опять конвоир. И конвойный замыкал цепочку. «Да, от них трудно намылиться», — подумал Глаз, входя в массивные двери областного суда.

Его закрыли в одиночную кабину рядом с залом заседаний. Волчок у кабины — открытый, и можно в него смотреть. В кабину напротив посадили молодого мужчину, одетого в лагерную робу. На груди у него Глаз успел заметить белую матерчатую полоску, пришитую к робе. На полоске черными буквами была написана фамилия — Снегирев. «Его привезли с двойки или с четверки, а может, с однерки. То ли такой же свидетель, как я, а если свидетель с воли, то, пока шло следствие, успел за что-то попасть, и его в лагерь отправили».

Глаз впервые в жизни переступил порог областного суда. Какой шикарный зал! Огромные светлые окна. Потолок от пола так высоко, что у Глаза захватило дух — как дворец! На потолке лепные украшения. Зал набит до отказа. Публика так ярко разодета, будто пришла не на суд, а в театр. Судят хозяйственных руководителей местной верхушки. Глаз, не торопясь, с достоинством прошел по залу, шныряя взглядом по лицам, стенам и потолку. Он остановился перед президиумом, а конвойный сел в первом ряду, чтобы не рисоваться перед публикой. Прямо перед Глазом сидели судьи и заседатели, слева — прокуроры — государственные обвинители, справа — защитники. Когда Глаза судили в первый раз, во всем зале было меньше людей, чем здесь, в президиуме.

Председательствующий на Глаза и не взглянул — свидетели ему порядком надоели, а Глаз проходил по делу в самом конце.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.

Глаз отчеканил.

— Так, — судья мельком взглянул на Глаза, продолжая листать дело, — где проживаете? Где и кем работаете?

«Он что, не знает, что я с тюрьмы? Ладно!»

— Город Тюмень, — звонко, чтобы слышал весь зал, проговорил Глаз, — почтовый ящик ИЗ шестьдесят восемь дробь один, или, по-другому, тюрьма, камера номер одиннадцать. Я там, правда, не работаю — сижу.

В зале засмеялись. Глаз на публику сработал отлично. Это его воодушевило.

Судья поднял голову, поправил очки и сказал смущенно:

— А-а-а, вы из следственного изолятора, извините. Я забыл.

«Охо, судья передо мной извинился. Ниш-тяк!»

— Подойдите к столу и распишитесь за дачу ложных показаний. Согласно статье сто восемьдесят первой, за дачу ложных показаний вам могут дать до семи лет.

— До семи? — переспросил Глаз, взглянув удивленно на судью. Председательствующий был средних лет. Одет в черный костюм с белой рубашкой. Из окна на судью падали неяркие лучи осеннего солнца, и он немного щурился. Судья был симпатичный мужчина, с прямым носом и волосами, зачесанными назад. — Всегда эта статья до года была, а теперь что, до семи выросла?

— Да, это первая часть до года, а вторая за особо опасные преступления — до семи. Распишитесь.

— А что мне расписываться за эту часть, у меня и так срок восемь лет, а малолеткам больше десяти не дают, так что я могу расписаться только за первую часть. Если хотите, за первую — распишусь.

Громкий смех зала был приветствием Глазу. За десять дней суда публике надоели трепещущие свидетели и заискивающие ответы. В зале заперешептывались.

— А вы по какой статье осуждены?

— Не по статье, а по статьям. Первый раз, в прошлом году, меня судили по статье сто сорок четвертой, части второй, и дали три года. Второй раз, в этом году, по статье девяносто шестой, но она по амнистии отпала, потом по статье восемьдесят девятой, но меня оправдали, тогда суд повесил две другие: сто восемьдесят восьмую, часть первую, и сто сорок шестую, часть второю, пункты а, б, в. К трем годам добавили пять. Теперь — восемь. А вы говорите за ложные показания до семи расписаться. Если б она была до двух — мне же как раз до десяти двух не хватает, — я бы расписался.

Пока Глаз перечислял статьи, по залу шел затяжной вздох. Глаз публике нравился.

— Да вы распишитесь, такой порядок, за вторую часть, — голос судьи был дружелюбен.

«Хватит, надо расписаться», — подумал Глаз и громко сказал:

— За вторую так за вторую. Я распишусь. Только у меня почерк неважный. Он больше для первой части подходит. А что, и с плохим почерком можно за вторую часть расписаться?

— Можно, можно, расписывайтесь, — улыбался судья.

Под смех зала он нерешительно подошел к столу. Взял шариковую ручку, посмотрел на нее, подул, поводил шариком по стриженой голове, волосами как бы снимая с шарика соринки, и обернулся к залу:

— Хорэ балдеть, черти, а то в фамилии ошибку сделаю, скажут: «Расписывайся еще».

Зал покатился со смеху, а он расписался и встал на место.

— Так, свидетель, — начал председательствующий, — скажите, кого из подсудимых знаете?

Подсудимые сидели за низким деревянным барьером. На их лицах застыл испуг. На свободе они жили шикарно, а теперь ожидали срок. Зона их пугала. Все сидели, опустив голову. А управляющий трестом — Ипатов — заслонился ладонью от публики, будто от солнца. Из подсудимых Глаз знал двоих: заместителя начальника управления Козакова, которого учил, как подкупить следователя, прокурора и судью, и Костю Кобзева — Доктора. Но что он знает Козакова, Глаз решил суду не говорить — это к показаниям не относилось.

— Я знаю Константина Кобзева.

— Как вы с ним познакомились?

— Нас тюрьма познакомила. В камере вместе сидели.

Судья просмотрел протокол допроса Глаза.

— Расскажите суду, как вы узнали, что Ипатов просил Кобзева брать вину на себя?

— Ну, постучали по трубе. Я подошел. Просили Доктора. От имени Ипатова. Я сказал ему. Доктор к трубе не подошел, а сказал, чтобы всё, что ему хотят сказать, сказали бы мне, а я ему передал.

— И что вы ему передали? Что вам сказали?

— Ну, сказали, что Ипатов просит все брать на себя. А за это он поможет раньше освободиться. И денег даст. Вот и все.

— Вы плохо рассказали, — сказал председательствующий, — расскажите подробнее. Что за труба, по которой можно говорить. Подробней, пожалуйста. Если будет не ясно, я буду задавать вопросы. Давайте.

«Ах, вы хотите подробней. Тогда слушайте».

— Ну, в натуре, дело после обеда было. Баланда плохая была, будто портянки в ней полоскали. Но мы сглотили ее и гитлером заели.

— Чем-чем? — переспросил судья.

— Да гитлером, говорю.

— Что такое гитлер?

— Гитлер — это сало.

В зале засмеялись.

— После гужона я на толчок сходил.

— Куда-куда? — переспросил судья.

— На парашу, значит. Я не хотел в этом светлом зале говорить недостойного слова. А потом на шконку завалился.

— Шконка — это кровать,— переспросил судья, — я правильно понял?

— Правильно. Если хотите знать феню, то проситесь ко мне в одиннадцатую денька на два, овладеете в совершенстве, легче будет работать.

Зал гоготнул.

— Так, значит, дальше. А на чем я остановился?

— На кровать вы залезли, — подсказал судья.

— Не на кровать, а на шконку. Кровать на свободе. На кровать вы залазите. Ну вот, залез я и немного прикемарил. Сон интересный видел. Сон рассказывать? Я его и по сей день помню. Получше иного кино. Да мне завсегда такие снятся.

— Сон к делу не относится.

— А если б относился?

— Продолжайте.

— Ну вот, слышу сквозь сон — стучат. Я соскочил — и к трубе. У нас по трубам отопления переговариваться можно. Телефоны в камеры еще не провели. К трубе приглашали Доктора.

— А почему вы Кобзева Доктором называете?

— Да кличка у него такая. Он же в мединституте учился. Ну вот, я сказал ему, что его просят. Он ответил, что по трубе ни с кем переговариваться не будет. Я сказал, что звонят от имени Ипатова. Он все равно не подошел и сказал, пусть всё мне скажут, а я ему передам. Тот человек, кто звонил, сказал, что Ипатов просит Доктора, чтоб он всё брал на себя. А он ему за это поможет раньше освободиться и даст денег. Я передал Доктору. Все.

— В общем — ясно. Ипатов через какого-то человека передал вам просьбу. Вы ее — Кобзеву. Суду все ясно, у меня вопросов нет.

Вопросы стал задавать пожилой адвокат — защитник Ипатова. Он был элегантно одет, во рту блестели золотые зубы. Глаз не успевал отвечать. Это был Фишер. Его Глаз требовал на суд защитником, а он в тюрьму даже не пришел.

После Фишера вопросы задавал защитник Кобзева, а потом прокурор. Вопросы сыпались на Глаза еще и еще, но судья сказал: «Допрос закончен».

Вскоре Глаза перебросили на второй этаж. Опять к взрослякам. И к нему наведался старший воспитатель, майор Рябчик. Переступив порог, он остановился. Заключенные встали. Глаз подошел к Рябчику и поздоровался. Майор промолчал. Он смотрел на Глаза, ехидно улыбаясь. Тогда Глаз, вперившись в воспитателя, заулыбался тоже. Рябчик стал серьезным и спросил:

— Ну как дела?

— Как в Японии.

И воспитатель, улыбаясь, поблатовал с малолеткой.

— Так, — Рябчик перестал улыбаться. — Вопросы есть?

— Почему меня в кино с малолетками не водят?

— В кино, — расцвел Рябчик. — Ты сам как артист. Все, вопросов нет?

— Есть. Скоро меня на этап?

— Не знаем, как от тебя избавиться. Все наряда нет. Но уйдешь по старому.

— По старому, — удивился Глаз. — Там общий режим.

Рябчик, повернувшись, вышел, хлопнув дверью.

Ночью Глазу снился сон. Будто его вновь привезли в Одлян с парнем, уходившим вместе с ним из Одляна на взросляк. Утром он вспомнил сон. «Не может быть, хоть Рябчик и сказал, что меня отправят по старому наряду, и хоть Одлян снился, меня туда не отправят. Там режим общий, а у меня — усиленный. Но все же, все же, какой интересный сон. И надо же, Чернов приснился. Он-то при чем? Он давно на взросляке. Ну и сон».

Через два дня Глаза забрали на этап. В этапной камере Глаз примостился у окна. Время надо коротать до полуночи. «Интересно, — думал Глаз, — в какую зону меня отправляют? Этап на Свердловск. На западе еще больше зон, чем на востоке. А лучше бы меня отправили на восток. Чтобы недалеко от дома. В Омск, например. Но в Омске вроде общая зона. Все равно увезли бы куда-нибудь дальше. За Омск. А какая разница — на восток или на запад? На запад так на запад. Да здравствует запад! А еще бы лучше, в натуре, чтоб меня отправили на юг. Ведь я на юге, кроме Волгограда, нигде не был. А так бы хоть чуть-чуть посмотрел юг. Из зоны на работу куда-нибудь выводили бы. Да, неплохо бы на юг. А запрут куда-нибудь на Север, где Макар телят не пас. Ладно, пусть. Буду на Севере.

Глаз закурил. Неизвестность тяготила. Ему не хотелось попасть в зону, которую, как в Одляне, держит актив. Ему хотелось попасть в воровскую зону, где нет актива, вернее, где он есть, но не играет никакой роли. Да, хороша зона, где актив не пляшет. Но ведь зон-то таких в Союзе почти не осталось. «Ну что ж, буду в той зоне, в какую привезут, — успокаивал он себя, — до взросляка остается немного. Всего десять месяцев. По этапу бы подольше покататься. Было б ништяк».

Когда в «Столыпине» конвой стал проверять заключенных, Глаз спросил конвоира:

— Старшой, посмотри, куда меня везут?

Нерусский солдат, взглянув на станцию назначения, с растяжкой ответил:

— Сы-ро-ян.

«Сыроян, Сыроян. Где же такая зона?»

Утром, когда подъезжали к Свердловску и конвой проверял заключенных, Глаз спросил у солдата:

— Старшой, посмотри, в какую область меня везут.

Солдат взглянул на дело и сказал:

— В Челябинскую.

«В Челябинскую! Что за черт! Не может быть! А-а-а... Так меня везут опять в Одлян. Старшой неправильно сказал Сыроян. Надо Сыростан. Станция Сыростан. Опять, значит, в Одлян. Но не могут же меня в Одлян? У меня усиленный режим, а в Одляне общий. В Одляне ни у кого таких сроков нет, как у меня. Только был у рога зоны шесть лет. А мой, восемь, будет самый большой. Да не примет меня Одлян! Для чего же тогда режимы сделали? Нет, меня привезут, а потом отправят в другую зону, с усиленным режимом. Эх ты, неужели меня из Одляна направят в Челябинск, на ЧМЗ? Там же усиленный режим. Вот бы куда не хотелось. Там ведь есть с Одляна. Они знают, как я жил. Не пришлось бы мне на ЧМЗ еще хуже. Вот случай. Что сделать, чтоб не попасть в челябинскую зону? Да ничего не сделать. Куда привезут. А может, мне в свердловской тюрьме закосить? В больничке с месяц поваляться. Все меньше до взросляка останется. Ну ладно, будет видно. А все же, может, меня в Одляне оставят? А если я попрошусь, чтоб меня оставили? Да нет, не оставят. Режим, скажут, не тот. Конечно, сейчас бы я в Одляне лучше жил».

В свердловской этапке дым стоял коромыслом. Глаз, закурив, услышал за спиной:

— Из Челябинска кто есть?

Свердловская этапка была местом, куда на непродолжительное время собирались зеки из разных областей Союза. Здесь искали земляков. «Ответить или нет, что я из Челябинска?» Но его так и подмывало ответить, что он из Челябинска.

— Кто из Челябинска спрашивает? — не выдержал Глаз.

— Я.

К нему подходил Каманя. Бог ты мой, вот уж поистине пути господни неисповедимы! К нему шел бывший вор пятого отряда. Тот, кто зажимал ему руку в тиски. О-о-о! К нему шел его мучитель. Парень он был крепкий, хоть и худощавый. Вор. Но вор бывший. Здесь, в этапке, воров нет. Здесь все равны. Глаз не знал, как ему быть: с ходу ли вмазать по роже Камане или погодить? Здесь он Каманю-вора не боялся. Пусть даже Каманя сильнее. Глаз первый ударит. Внезапность на его стороне. Из этапников никто ввязываться не будет. Им до них, до их драки дела нет. Будут просто смотреть. А потом кто пошустрее начнет разнимать. Что же делать?

Каманя, улыбаясь, подошел к Глазу. Он сиял. Он был рад Глазу. Со стороны можно было подумать, что Каманя встретил кента, с которым не один год прожил в зоне.

Каманя протянул Глазу руку. Глаз протянул свою. Радость Камани сбила планы Глаза. Глаз его не ударил. Замешкался. Но ударить можно и после. Это не важно, что они пожали друг другу руки.

— Здорово, Глаз, здорово! — приветствовал Каманя Глаза, тряся его руку. — Откуда ты? Куда?

— Здорово, Каманя, — тоже улыбнулся Глаз. — Иду с раскрутки. За старое преступление.

— Добавили?

— Ну.

— Сколько?

— Пять. Стало восемь.

— В какую зону идешь?

— Да меня назад в Одлян, по старому наряду.

— В Одлян! — От радости Каманя чуть не подпрыгнул. — Как приедешь, сразу залазь на клуб и кричи: «Зона! Зона! Привет от Камани!»

— Да меня в Одляне не оставят. Срок восемь. Режим усиленный.

— Ну все равно до следующего этапа поживешь, даже если и не оставят. Передашь приветы.

Каманя говорил Глазу, кому передать особенный привет. Глаз уже не думал о том, ударять или не ударять Каманю. Вспышка гнева прошла. Да и Каманя был не рог, а вор. И зажимал он ему руку в тисках не просто так, а чтоб расколоть: вдруг Глаз на Канторовича работает. А если б Глаз был вором? Как Каманя, и жил бы. Ведь в тюрьме он тоже кой-кому веселую жизнь устраивал. А за что? Да лишь за то, что в каждой камере должен быть козел отпущения, над которым можно поиздеваться и который не может дать сдачи. Глаз почувствовал окрыленность. Бывший вор с ним разговаривал на равных. Да и зачем бить Каманю, если идешь этапом в Одлян? Может, еще оставят в зоне? Тогда можно прикрыться Каманей. Как-никак авторитет у него был крепкий. Быть бы ему вором зоны.

— А ты, Каманя откуда? — спросил Глаз.

— Я,— Каманя затянулся сигаретой,— с режимки. С Грязовца.... бы их всех. Ну и зона. Актив зону держит полностью. Тюремный режим. Спишь под замком. Ни шагу без надзора. Зона маленькая. Человек двести. Крутиться невозможно. Все на виду. Да, жаль, что меня с Одляна отправили. Мы весной хотели поднять анархию. Все уже было готово. Вначале Валек со своей любовью спалился. Знаешь, он с учительницей крутил?

— Знаю.

— Нас с ним вместе на этап забрали: его на ЧМЗ, а меня в Грязовец.

Глаз свернул себе огромную козью ножку. «Значит, за то время, пока меня не было в Одляне, зона наполовину обновилась. Некоторые бывшие новички теперь воры и роги. Но и старичков еще осталось достаточно. Так, у нас на седьмом рогом стал Прима. Как быстро он поднялся. Конечно, Птица ему дал поддержку. А так бы ни за что. Ведь Прима пришел перед тем, как меня увезли с зоны. Что ж, Прима так Прима. А может, меня в другой отряд направят? В свой, конечно бы, лучше. В отряде наполовину новенькие — да это же отлично! Неужели и сейчас хорошо жить не смогу? Не может такого быть. Все будет путем. Вывернусь».

В челябинской тюрьме Глаз решил прибарахлиться. Он рассказал пацанам о зоне, и ему отдали лучшие вещи.

Переодевшись, он прошелся по камере. Да, в таких шмотках по воле не стыдно пройтись.

В камеру пришел прокурор по надзору. Он спрашивал ребят, по каким статьям они и в какие зоны направлены. Глаз назвал старую статью и срок, а то не видать Одляна.

Через день — этап.

В Сыростане их встретил одлянский конвой, и через час они были в зоне. Ребят в карантине держать не стали и в тот же день подняли в колонию, а Глаза оставили в камере.

Вечером перед самым отбоем в шизо пришел воспитатель Карухин, а вместе с ним помогальник отделения, где жил Глаз, Мозырь. Теперь Мозырь был помрогом отряда.

— Петр Иванович, а меня что, на зону поднимать не будут?

— Не будем. У тебя режим теперь усиленный. Поедешь назад.

— Куда поеду?

— В свою тюрьму. А оттуда в колонию с усиленным режимом.

— Петр Иванович, поднимите меня на зону хотя до этапа. Хочется повидаться с ребятами.

— Нет, на зону тебя поднимать не будем. Я смотрел твое личное дело. У нас своих хулиганов хватает. Не поднимем даже на день.

— Ну завтра, например, выведите меня на час на зону. Посмотрю отряд, повидаюсь и назад. А?

— Нет. И на полчаса поднимать не будем. Зачем ты нам? Подзадоришь ребят: мол, в побег ходил и так далее. У нас и так сейчас порядок плохой. Давай сиди. В первый этап отправим.

Опять освещенная прожекторами станция. Вокруг — красота, которая скрыта под покровом ночи. Прощально мигают звезды. На этот раз Глаз знает точно: в Одлян ему возврата нет. Все. Для Глаза Одлян кончился навсегда.

Подошел поезд. Открылась дверь тамбура. Парни стали заходить. Опять кто-то говорил конвою «до свидания», кто-то «прощайте», кто-то на этот раз крепко выругался матом. Глаз залез в вагон последним, вдохнув на прощанье чистого горного воздуха.

Глаза посадили в полуосвещенное купе-клетку к малолеткам. Только он вошел, как его кто-то дернул за шиворот. Глаз повернулся. На второй полке, закрывая лицо шапкой, лежал парень и смеялся. Глаз вглядывался в парня, но не мог понять, кто это. Но вот шапка поползла по лицу, и Глазу показалось, что этот парень с Одляна, что жил он неплохо. Подворовывал даже иногда. И иногда кнокал Глаза. У Глаза было отвращение к этой жирной угреватой роже.

Но вот малолетка надел шапку, и Глаз узнал в парне совсем другого. Это был бывший бугор отделения букварей Томилец.

— Ты откуда?

— Из Златоуста. Мне год и девять месяцев добавили. Везут на зону. В Грязовец какой-то. Ладно, об этом потом поговорим. Сейчас,— Томилец проговорил ему в самое ухо,— надо у пацанов кой-какие кшки взять.

Малолетки сидели молча. На одном из них была темно-синяя нейлоновая рубашка. Она Глазу понравилась.

— Ее,— Серега кивнул в сторону обладателя рубашки,— я заберу себе. Больше мне ничего не нравится.

Томилец с Глазом решили действовать сразу. А то в челябинской тюрьме они с этим парнем могут в камеру не попасть.

— Слушай, парень,— начал Томилец,— не отдашь мне свою рубашку? Придешь на зону, тебе выдадут колонийскую робу.

— Возьми,— добродушно сказал парень.

Глаз таким же образом забрал у другого пацана новенькие кожаные туфли, после обмена пожав парню руку.

В тюрьме их посадили в одну камеру. Камера была большая. Мест на шконках не хватало, и парни спали на полу. На день с пола матрацы складывали на шконку в кучу. В камере сидело больше десяти человек. Все парни были хорошо одеты. С них, видать, еще шмотки никто не снимал. Глаз с Томильцем переглянулись. Кишки были лучше, чем на них. Надо раздеть этих ребят. Ишь, прибарахлились. Глаз таких шмоток на воле не носил. А ему хотелось по этапам шикарно одетому кататься. Глаз с Томильцем расспросили пацанов, откуда они, какой режим, какие сроки, есть ли кто по второй ходке. Ребята были с разных областей. Сроки в основном были небольшие.

После ужина Томилец подошел к парню, который спал на шконке в самом углу, и сказал:

— На эту шконку лягу я. Забери свой матрац.

Парень покорно взял матрац, даже возражать не стал, хотя и был здоровый. Глаз тоже лег на шконку рядом с Томильцем. Под вечер Томилец сказал Глазу:

— Сегодня кишки у них забирать не будем. Завтра. Вон у того, рыжего, я возьму куртку. А вот у того, что через две шконки, свитер. И еще я возьму синий пиджак.

— Серега, куртка тебе мала будет. Ее возьму я.

— Тише говори. Куртка будет мне как раз.

— Ну Бог с ним. Уступи куртку мне.

— Нет, куртку я себе возьму.

— Но ты лепень путевый берешь.

— Глаз, хрена ли ты из-за куртки пристал?

И Томилец с Глазом чуть не поругались. Томилец куртку не уступил. Тогда Глаз решил взять себе черный костюм и розовую нейлоновую рубашку.