Бежит малолетка. 1 page

«Воронок» трясло на ухабах.

«Я вырвался из Одляна! Из этого кошмара! Из этого ада! Сосите все...!!! Месяц-другой потуманю вам мозги.— Глаз вспомнил Бородина.— Все равно вам меня не раскрутить. Не расколоть. Не выйдет! А потом везите назад. Про-ка-чусь!»

Но вот и станция.

В окружении конвоя ребята подошли к «столыпину». Кто-то сказал конвою «прощайте», кто-то «до свидания». Глаз промолчал.

Глаз последним залез в «Столыпин». Его закрыли в купе к модно одетому парню.

— С зоны? — чуть улыбаясь, спросил он Глаза.

— Аха.

— На взросляк?

— Нет, я еще малолетка.

— А куда тебя?

— Сам не знаю.

— Ну, как там, в зоне?

— Как? — Глаз помедлил с ответом и подумал: «Сам, наверное, был на малолетке, а сейчас по взросляку канает», — и потому сказал: «В зоне как в зоне».

— Что, пацанов прижимают?

— Прижимают.

— Кто?

— И актив, и воры.

— Что, за себя постоять не могут?

— Постоишь... Ты был на малолетке?

— Не-е. — Парень помолчал. — А если я, к примеру, знаю самбо. Полезет один, я ему руку сломаю. Полезут много — я к стенке стану. Попробуй — напади!

— Нападут. Можешь не сомневаться.

Глаз проболтал с парнем до самого Челябинска. И лишь перед тем, как выходить, узнал, что парень — малолетка. Только с воли. Попал за драку. Парень коренастый. Веселый. И самонадеянный.

В челябинской тюрьме этап помыли в бане. И Глаза бросили к малолеткам. Все шли на зоны. Утром, когда повели на оправку, у Глаза начался понос. Мыло подействовало. Через несколько часов Глаз уже валялся в тюремной больничке и жалел, что не сменялся с ребятами одеждой.

В палате он был один. Окна палаты выходили на тюремный забор, за которым стояли многоэтажные дома. Верхние этажи из окна было видно.

Вечером, когда в окнах загорался свет, Глаз с жадностью наблюдал за ними. Там, за окнами, идет вольная жизнь. Кто-то празднует день рождения, кто-то закатывает свадьбу, кто-то просто, без всякой свадьбы, целует девушку и кладет ее на кровать.

Ах, как Глазу хочется на волю, и зачем только его положили в палату, окнами выходящую на улицу. Как будто тюремное начальство хочет его подразнить: смотри, как за забором люди хорошо живут, а ты, вор, парнишка, лежишь в тюремной больнице. Тебе тоже надо быть на свободе, ты — человек, но тебя на свободу выпускать нельзя. Не исправился. Чего доброго, опять ограбишь. Если тогда не убили учителя, сейчас двоих замочите.

Глаз положил подушку так, чтобы лежа видеть окна домов. Он отдыхал. Одлян позади. Можно и расслабиться. Над ним ни рогов, ни воров.

Одно было плохо: курево кончилось. А попросить нельзя. Не дадут. В палате не курят.

Наступило 31 декабря. Сегодня люди будут встречать Новый год.

День прошел медленно. А вечером, когда засветились окна, Глаз стал смотреть на волю. Люди подходили к окнам и задергивали шторы. Все готовились к Новому году.

«Что сейчас делает Вера? Тоже, наверное, накрывает стол и задергивает шторы. Праздновать будет дома или с подругами? А может, с ребятами в компании?.. Хорошо бы сейчас на нее взглянуть. Хоть бы на фотографию. Но нет у меня фотографии. В эту новогоднюю ночь, может быть, кто-то ее поцелует». Глаз уткнулся в подушку.

Он оставил одну сигарету. «Наверное, уже двенадцать...» Глаз налил в кружку воды, мысленно чокнулся с Верой и залпом выпил всю кружку.

Прошло пять дней. В больничке ему надоело. Скучно. Курева нет. И как-то он сказал медсестре:

— Я могу сам себя вылечить.

— Как? — спросила она.

— Принесите мне марганцовки.

Медсестра принесла ему жидко наведенный раствор. Он выпил.

На другой день он при обходе сказал врачу:

— Я выздоровел.

У него взяли анализ и сказали, что еще будет лежать. Но как ему не хочется!

И тогда он стал часто стучать в кормушку, вызывая врача. Говорил, что он здоровый. Но его из больницы не уводили.

Он стал грубо разговаривать с обслуживающим персоналом, покрикивать на дубака, без всякого дела стучать в кормушку и петь песни. Это подействовало на надзирателей. Он им надоел. И его отвели в камеру. В камере он сменялся одеждой, переночевал ночь, и его забрали на этап, в Свердловск.

В свердловской тюрьме Глаза закрыли в камеру к взрослякам. «Не буду говорить, что я малолетка. Разберутся — переведут».

Камера — огромная. Глаз ни разу в таких не сидел. В ней человек полтораста. По обе стороны двухъярусные нары. Но спали зеки и под нарами, это был как бы первый ярус.

Дым стоял коромыслом. Многие взросляки ходили от духоты в трусах.

Глаз как вошел в камеру, так и остановился возле дверей. Все места заняты. Он положил матрац на пол и закурил. Но тут к нему подвалил до пояса раздетый парень.

— Откуда будешь? — спросил он.

— Из Тюмени.

— Из Тюмени, — повторил парень и отошел.

Этапники просочились сквозь заключенных и заняли места на полу, кто где мог. Положили матрацы на пол, и кто сел на них, кто стоял рядом.

— С Тюмени кто есть? — раздался голос в конце камеры.

«О, земляк», — подумал Глаз и продрался сквозь заключенных.

— Кто с Тюмени спрашивает?

— Я, — сказал мужчина лет тридцати, сидящий с краю на нарах.

Он был до пояса раздет и оценивающе смотрел на Глаза. Раз тот молчит, Глаз спросил:

— Ты с Тюмени?

— Да, — ответил мужчина, затягиваясь сигаретой и улыбаясь.

Вокруг него сидело несколько парней, тоже раздетых до пояса.

Видя, что мужчина молчит, Глаз опять спросил:

— А где ты жил?

— По Российской, — ответил он и улыбнулся.

— Я не знаю такой улицы.

— Как не знаешь? «Российская» — в каждом гастрономе.

Ребята засмеялись.

Глаз понял, что его разыграли. И дошло также до Глаза, что в каждом гастрономе — водка «Российская».

— Ты откуда идешь? Из Тюмени? — спросил мужчина.

— Нет. Из Челябинска. В Тюмень.

— С малолетки?

— Аха.

— На взросляк?

— Нет, я малолетка.

— А как же тебя к нам закрыли?

— Этап большой. А я малолетка один. Вот и не разобрались.

Глаз сел на матрац и огляделся. Спать негде. В камере гул. Одни разговаривали, другие брились. Кто-то оправлялся в туалете. Нет, в этой камере сидеть невозможно. И Глаз сказал мужчине:

— Здесь даже спать негде. Пойду дубаку постучу. Скажу, что малолетка. Пусть переводят. А то всю ночь придется кемарить на матрасе.

— Давай, конечно. На малолетке хоть на шконке будешь, — поддержал мужчина.

Глаз взял под мышку матрац и продрался к двери. Постучал.

— Чего? — открыл кормушку дубак.

— Старшой, меня по ошибке закрыли сюда. Я малолетка.

— Малолетка? Что ты сразу не сказал? Сейчас. Как фамилия?

— Петров.

В камере малолеток были свободные места, и Глаз лег на шконку.

Дня через три — этап. Теперь на Тюмень.

В тюменской тюрьме его посадили в камеру к осужденным.

— Парни, а Юрий Васильевич работает? — спросил Глаз.

— Работает,— ответили ребята.

Юрий Васильевич работал воспитателем. Он был добряк, и все пацаны его уважали. Глаз постучал в кормушку.

— Старшой, я только с этапа. Мне Юрия Васильевича надо увидеть. Позови. Очень прошу.

«Сегодня пятница. Значит, до понедельника просижу в камере осужденных. А осужденным положены свиданки. Мне во что бы то ни стало надо встретиться с сестрой. Пусть передаст Мишке Павленко, чтоб молчал, о чем бы его в милиции ни спрашивали. Из падунских Мишка один знает, что Герасимова грабанули мы».

Перед ужином пришел воспитатель.

— Кто вызывал?

— Я,— подошел к нему Глаз.— Здравствуйте, Юрий Васильевич.

— Здравствуй. Как фамилия, я забыл.

— Петров.

— Ты что, Петров, из колонии к нам?

— Да.

— Зачем тебя вызвали?

— Сам не знаю.

— Чего ты хотел?

— Юрий Васильевич, вы не зайдете к моей сестре? Она живет на Советской, в доме, где милиция. Передайте ей, пожалуйста, пусть она завтра придет ко мне на свиданку.

— Мне сегодня некогда. Я живу в другой стороне. Обещать не могу. Но если будет время, зайду.

— Я вот письмо написал, если не зайдете, бросьте в почтовый ящик.

Воспитатель ушел, оставив Глазу надежду.

На письмо Глаз не надеялся. Оно придет, самое раннее, завтра в обед, а сестра может уехать на выходные в Падун. А в понедельник — поздно.

Томительно, в ожидании свиданки, прошла для Глаза суббота.

Сестра не пришла. «Значит, Юрий Васильевич не зашел. Значит, пролетел я со свиданкой»,— думал Глаз, лежа на шконке.

Два дня он отдыхал после этапа. Отсыпался.

В понедельник после обеда пришел Юрий Васильевич. Он, как и в пятницу, был в белом полушубке.

— Вот что, Петров, я к сестре зайти не смог. Бросил письмо. Тебя сегодня переведут в камеру к подследственным. Вызвали тебя по какому-то делу. Так что свиданки не будет.

Воспитатель поговорил с ребятами и ушел, а Глаза вскоре забрали с вещами и со второго этажа повели на третий и закрыли в камеру к взрослякам. Подследственным.

Камера маленькая, всего три шконки, и жило четверо зеков.

Глаз познакомился. Рассказал, что пришел с зоны. Зачем — и сам не знает.

Толя Панин — лет двадцати с небольшим, сидел за убийство. Он шел по второй ходке. Трое других сидели за мелкие преступления.

Лысоватый мужчина, лет тридцати пяти, сидел за воровство. Он казался старше своих лет. Глаз назвал его отцом, и он обиделся.

— Какой я тебе отец. Я еще молодой. Зови меня Дима.

Дима Терехов — весельчак, часто шутил, говорил тихо, будто кто мог подслушать. Он сидел давно, следствие затянулось, и Дима ходил в трико и домашних тапочках. К тюрьме, чувствовалось, привык.

Толя Панин попал недавно. Шел он в несознанку и был спокоен. Часто вспоминал волю и речь пересыпал лагерными поговорками.

В камере скукотища. Взросляки книг читали мало. Глаз взял одну, покрутил, прочитал предисловие, увидел, что нет картинок, и положил.

На третий день Глаза вызвали к Куму. Глаз зашел, поздоровался и сел на стул. Это был тот же Кум, у которого он прикинулся дураком, а в конце в припадке задергался.

На этот раз Кум находился в другом кабинете.

Он посмотрел на Глаза, вспомнил и сказал:

— Да, разыграл ты меня тогда. Я и вправду подумал, что у тебя не все дома, — Кум помолчал, с любопытством разглядывая Глаза, и продолжил: — Сейчас мы составим протокол. Как и при каких обстоятельствах ты оказался свидетелем преступления. — Кум протянул бланк. — За дачу ложных показаний — распишись.

Глаз расписался и обрисовал несуществующих мужчин, совершивших разбойное нападение на Герасимова. Чтобы не сбиться при частых допросах, Глаз описал их похожими на Робку, Генку и его самого — в основном цветом волос и ростом.

В камере он рассказал, куда его вызывали. В конце добавил, что дал Куму подписку за ложные показания.

И Дима сразу:

— А ты что, свидетелем по делу проходишь, раз дал подписку о даче ложных показаний.

Вот и влип Глаз, но сказал:

— Шьют мне сто сорок шестую. А я не совершал. Рассказал, что знал. Я, собственно, не участник и не свидетель. Пусть крутят, как хотят.

О своем деле Глаз не говорил. Да и никто о преступлении не болтает, особенно те, кто идет в несознанку. Вдруг в камере утка. Не дай бог.

Прошел месяц, как Глаза увезли с зоны. За это время он отдохнул от Одляна. В зоне Глазу казалось, что он разучился смеяться и смеяться больше не будет. Но за месяц он стал таким же, каким был на свободе, — все нипочем. От трубы — тюремного телефона — он почти не отходил.

Как-то вечером после отбоя Глаз подошел к трубе и постучал. Захотелось поболтать с земляком.

— Прекрати стучать! Кому говорят! Отбой! — Дубак несколько раз подходил к камере.

А Глаз как взбесился. Он назло дубаку взял валенок, приставил его к трубе будто кружку и кричал в него, вызывая камеры.

Надзиратель требовал прекратить безобразие, а Глаз вопил:

— Ты, дубак, дубина дубиноголовая! Ты что, не видишь, я кричу в валенок! А по валенку разве можно переговариваться? А? Чего зенки вылупил? Канай отсюда!

Явился корпусной, приземистой, с шишкой на скуле. Глаз помнил его по прошлому году.

— Выходи.

— Куда выходи?

— В коридор.

— Мне в камере неплохо, что я буду выходить.

— Уже сорок минут прошло после отбоя, а ты все стучишь по трубам. Выходи, тебе говорят.— Корпусной схватил Глаза за руку.

— Пошли.

— Никуда я не пойду.— Глаз вцепился другой рукой в шконку.

На лице корпусного покраснела шишка. Лицо побагровело. Он схватил Глаза за руку, что вцепилась в шконку, и рванул на себя. Глаз от шконки не оторвался. Корпусной выкрутил ему свободную руку за спину и подтянул ее к затылку. От резкой боли Глаз отпустил руку, и корпусной выволок его в коридор. Здесь он выкрутил ему за спину другую руку и теперь обе руки подтянул к затылку. Глаз согнулся и заорал. Корпусной толкнул его коленкой под зад, и Глаз засеменил по коридору. Он почти бежал, корпусной все поднимал ему руки, и Глаз орал от боли. Ему никто еще так руки не выкручивал.

Корпусной закрыл Глаза в боксик. Глаз провалялся на бетонном полу до утра. В боксике была невыносимая жарища.

Утром Глаза отвели к начальнику режима, и Глаз написал объяснительную, подписавшись: «К сему Петров». Про корпусного, который выкручивал ему руки, Глаз уже забыл. Дежурный отвел его в камеру.

— В карцер не посадили? — удивились в камере.

— Я ж говорил, на первый раз простят.

В камеру кинули новичка. Переступив порог, он остановился, держа под мышкой матрац. Поздоровался. Увидев свободное место на шконке, робко спросил:

— Кровать свободная?

— Свободная, — ответил Глаз.

По одному слову «кровать» Глаз понял, что человек в тюрьме — первый раз. Новичок был лет тридцати, черный, коренастый, с заросшим густой щетиной лицом. Видно, кавказец. На нем — светло-серое пальто с каракулевым воротником, на голове — ондатровая шапка. Когда снял пальто, оказался в темно-коричневом костюме. Под пиджаком — белая нейлоновая рубашка.

— Давайте знакомиться, — сказал он и отошел от вешалки, — меня зовут Чингиз Козаков.

Зеки молчали.

— Как мое имя, — нарушил тишину Глаз, — я и не помню. А кличка Глаз.

Остальные тоже назвали себя.

— Закуривай. — Глаз протянул пачку сигарет.

— Большое спасибо, я не курю.

Глаз надеялся отведать сигарет новичка. Каких-нибудь дорогих, с фильтром.

— И не пьете?

— Да, теперь и не пью.

— Почему? — удивился Глаз.

— В тюрьме не поят.

— А если б было, тяпнули бы?

— Выпил бы, — чуть подумав, ответил Чингиз, — с горя.

— Конечно, дубаки тебе и на донышке не оставят, сами выжрут. А вот мы, — Глаз махнул рукой на зеков, — можем угостить. Правда, не водкой. И не вином. У нас бражка есть. Толя, — обратился Глаз к парню, сидевшему за убийство, — зачерпни-ка там кружку.

Толя слез со шконки и подошел к трубам отопления. На них — несколько кружек. Взяв одну и стукнув дном о ладонь, спросил: — Тебе полную или половину?

— Да как хочешь.

— Полную если вмажешь, не скопытишься? Буянить не будешь?

— Да нет, с кружки я не опьянею.

— У нас бражка крепкая. На махорке настоянная. Как шибанет в бóшку, очумеешь, — проговорил Толя, держа в руках кружку.

— На махорке настоянная, — растягивая слова, повторил Чингиз, — нет, я такую не пью.

— А ты попробуй полкружечки, — вставил Глаз и стал часто затягиваться сигаретой.

Дым шел на Чингиза, и он, помахав перед собой рукой и разогнав дым, твердо сказал:

— Нет, я такую бражку пить не буду.

— Не хочешь как хочешь, — сказал Толя. Он поставил кружку и прыгнул на шконку.

— А что ты испугался, — сказал Глаз. — Я с утра полторы высосал, и ничего. Башка только трещит.

Наступило молчание.

— А ты откуда сам? — спросил Глаз.

— Из Тюмени.

— По какой статье?

— По сто семьдесят третьей.

— Я что то не знаю такой.

— За взятку.

— А-а-а, — Глаз почесал затылок, — давал или брал?

— В милиции сказали, что брал, — улыбнулся Чингиз.

— А кем пахал?

— Кем работал?

— Аха.

— Заместителем начальника строительного управления.

— Охо! — воскликнул Глаз. — И в партии состоял?

— Состоял. — Чингиз опустил глаза.

— Из партии нагнали?

— Да.

— Не переживай, может, восстановят. — Глаз помолчал. — Слушай, а должен ли член партии платить членские взносы со взятки?

Зеки готовы были забалдеть, но смеяться нельзя. Чингиз, чуть подумав, ответил:

— Коммунист не должен брать взяток.

— А если коммунист взятки берет, должен ли он взносы платить?

Чингиз не ответил. Тогда Глаз сказал:

— Я так думаю: настоящий коммунист должен платить членские взносы со взятки. Потому что он — настоящий коммунист.

Глаз закурил новую сигарету.

— У нас как-то в КПЗ начальника посадили, так он с таким кешелем пришел, — Глаз обрисовал руками здоровенный кешель, — а у вас — маленький.

— Это еда. У меня на складе чемодан забрали.

— Чемодан! — воскликнул Глаз. — И что там было? Водяры не было?

— Водки не было, — Чингиз улыбнулся, — белье, одежда теплая. Правда, одеколон был и свежесть.

— Мать моя тюрьма! — Глаз запрокинул голову и закрыл глаза. — Чингиз, тебе что-нибудь из чемодана нужно?

— Конечно.

— А если чемодан принесут, отдашь мне одеколон?

— Отдам.

— А свежесть?

— Отдам.

Глаз знал, что чемоданы в камеру не пропускают, но все равно сказал:

— Стучи в кормушку. Подойдет дубак, скажи, что на складе необходимые вещи оставил. Если поведут, сунь незаметно одеколон в карман.

Чингиз постучал в кормушку. Подошел надзиратель.

— Товарищ сержант...

— Не товарищ, а гражданин, — перебил его дубак, — твой товарищ — тамбовский волк. Чаво?

— Да я на складе вещи в чемодане оставил, а некоторые нужны. Нельзя ли принести?

— Какие еще вещи, — возмутился дубак, — может, и бабу попросишь, — сказал он и захлопнул кормушку.

— Не хочет, шакал. Ничего, я с ним сейчас поговорю. Кину леща, согласится, может, — сказал Глаз и, поговорив с Чингизом, спросил: — Одеколон со свежестью у тебя в чемодане не сверху лежат?

— Нет, внизу.

— Отлично, — сказал Глаз и метнулся к дверям. Побарабанив в дверь, стал ждать дубака. Но тот не подходил. Тогда Глаз стал так барабанить, что стук несся по всему коридору. Дубак прибежал.

— Что расстучались, делать нечего? — сказал он, открыв кормушку.

— Слушай, старшой, — ласково начал Глаз, сунув голову в кормушку, — тут к нам новичка посадили, который у вас вещи просил. Он на воле большим начальником был, и начальника управления внутренних дел Нытикова хорошо знает. Помоги ему насчет вещей. Сделай, чтоб их сюда принесли. А то он переживает, бедный, говорит, а чем я буду зубы чистить. И мыло там. Пусть его корпусной сводит на склад.

Дежурный, выслушав, сказал:

— Что ты несешь. Никаких вещей! Надо сразу было брать.

— Ну позови корпусного. Может, потом, когда его выпустят, он тебя к себе работать возьмет, на полставки. У тебя же много свободного времени.

— Корпусному некогда. Хватит язык чесать. Ну и болтун ты.

Надзиратель закрыл кормушку, а Глаз крикнул:

— Зови корпусного! Не то барабанить буду.

Глаз закурил и стал быстро ходить по камере. Ему так хотелось тяпнуть флакон одеколона, что у него стала обильно выделяться слюна. Сплевывать на пол нельзя, а крышку параши открывать не хотелось, и он глотал слюну.

Походив немного, Глаз остановился возле Чингиза.

— Ты, брат, извини, мы тут пошутковали. У нас бражки в камере нет. Это мы так, для смеху. Посидишь вот и тоже чудить начнешь. Тут скукотища. — Глаз вздохнул, а зеки только теперь засмеялись над розыгрышем. Посмеялись и Глаз с Чингизом.

Когда все успокоились, Глаз сказал:

— Буду стучать. Пусть зовет корпусного. Чем черт не шутит, может, разрешит принести вещи. Одеколон, одеколончик, — пропел Глаз и забарабанил в кормушку.

Подошел надзиратель.

— Старшой, зови корпусного. Буду стучать до тех пор, пока не позовешь.

— Достучишься до карцера, — сказал надзиратель, уходя.

Глаз, барабаня, добился своего: пришел корпусной. Открыв кормушку, громко спросил:

— Кто тут в карцер хочет?

Глаз подошел к кормушке и объяснил корпусному.

— Я тебе сделаю пять суток, чтоб в дверь не барабанил. Что за него глотку дерешь?

— Земляк мой.

Корпусной улыбнулся.

— Необходимые вещи у него есть. Будешь стучать, уведу в карцер.

Корпусной даже не поговорил с новичком, хлопнул кормушкой и ушел.

— Вот пидар. Вот змей чекистский, в натуре.

— Ладно, Глаз, не стучи. Точно в карцер отведет, — сказал Толя.

Глаз вздохнул.

— Не пить мне одеколона и не запивать свежестью. Но ни хе-ра. Зима, лето — год долой, одну пасху — и домой. А там я напьюсь. Спирту. До блевотины. Ох! Как хочется напиться и порыгать.

— Напиться и порыгать, — подхватил Толя, и нам не мешало б. Э-э-эх, — вздохнул он и потянулся.

Дело Чингиза было крупным. В управлении брали взятки за легковые машины и другой дефицит. Арестовали многих. В тюрьме сидел и начальник управления.

Однажды Чингиз спросил Глаза:

— Можно ли сделать, чтоб срок меньше дали?

— Можно, — сказал Глаз, — но трудно. Во-первых, нужны деньги.

— Деньги есть. У меня брат в Тюмени. У него машина своя. И семь тысяч моих на хранении. Сестра тоже в Тюмени. У нее мои четыре тыщи на книжке и шесть тысяч дома. И у меня пять тысяч на книжке.

— Про книжку забудь. С твоей книжки уже никто не получит. Если преступление докажут, их тебе не видать. Сестра не замешана?

— Нет.

— У нее не заберут.

— Но кому давать взятку?

— Прежде всего — следователю. От него многое зависит. Как он повернет, так и будет. Если всю вину снять невозможно, он уменьшит. Тебе и дадут меньше. А если со следователем не выйдет, надо с судьей. В суде все зависит от судьи. И еще от прокурора. Но от судьи больше. Он срок дает. А прокурор только просит. Но если подмазать прокурора, он меньше запросит. Но судья — главный.

— А как с ними договориться? Сейчас надо начинать со следователя?

— Напиши письмо брату. Пусть идет к следователю и с ним с глазу на глаз говорит. Пусть обещает ему. Но вперед деньги не дает.

— Можно и дать.

— А как письмо брату перешлешь? Через следователя — ни в коем случае.

— Я перешлю, — решительно сказал Чингиз, — Люда, что на нашем этаже еду разносит, у нас буфетчицей работала. Она сделает.

Жизнь в камере текла однообразно. Глаз от скуки подыхал.

На столе, на боковине, он решил вырезать свою кличку. «Если я вырежу «Глаз», то падунские, если кто попадет в эту камеру, не узнают, что Глаз — это я. Если вырежу старую кличку «Ян», те, кто сейчас меня знает, тоже не будут знать, что здесь сидел я»,— подумал Глаз и, отточив свою ложку о шконку, принялся вырезать огромными буквами через всю боковую стенку стола объединенную кличку ЯН—ГЛАЗ. Глазу оставалось отколупнуть от фанеры точку, как открылась кормушка и надзиратель рявкнул:

— Что ты там царапаешь, а?

Глаз вскочил и, повернувшись к дубаку, закрыл собой стол.

— Я не царапаю. Я мокриц бью. Одолели, падлы. Старшой, когда на тюрьме мокриц не будет? Житья от них нет. Позавчера мне в кружку одна попала. Сегодня в баланде одна плавала. Скажи, мне баланду на одного дают?

Старшой промолчал.

— На одного, знамо дело,— ответил за него Глаз.— А хрена ли тогда эти твари лезут жрать мою баланду? Я до начальника жаловаться буду. Нельзя обижать малолеток. Или я всех мокриц на тюрьме перебью и мне зеки спасибо скажут, или мокрицы доконают меня. Ну что, старшой, скажи: есть справедливость на свете? Кто для тебя важнее — я или мокрица?

— Про мокриц заливаешь, а сам на столе что нацарапал?

— Ничего не нацарапал, это я, старшой, целый полк мокриц на столе распял. И составил из них свою кличку, Видишь — Ян Глаз. Они когда засохнут — отвалятся.

— Сейчас я напишу на тебя рапорт за порчу имущества — и пойдешь ты в карцер к мокрицам. Там их побольше, чем в камере.

Время в карцере шло медленно. Мокриц — больше. Но мокриц Глаз не бил. Противно было.

— Вы, падлы, тоже в карцере сидите. Всю жизнь притом. Ну и живите,— сказал он вслух мокрицам, потому что разговаривать было не с кем.

На пятые сутки в карцер к Глазу заглянул воспитатель.

— Юрий Васильевич,— атаковал его Глаз,— что меня к взрослякам садят? У них там скукотища. Делать абсолютно нечего. Да и поговорить не с кем. Вот я и попал в карцер.

На другой день Глаза привели к малолеткам. Камера была большая, но в ней сидели всего пять пацанов. Глаз у порога не остановился, а прошел к свободной шконке, бросил на нее матрац и только тогда поздоровался:

— Здорово, ребята!

Парни поздоровались тихо.

— Курить есть?

Ему протянули пачку «Севера»,

Он сделал несколько сильных затяжек, и камера поплыла. Кайф! Пять суток не курил. Он сел на шконку. Навалился на стену. Пацаны стояли посреди камеры и глядели на него. Все были по первому заходу и не видали, чтоб новичок так шустро в камеру заходил. Ясно, этот парень по второй ходке.

— Ну что стали? — сказал Глаз.— Садитесь. Моя кличка Глаз. Ваши кликухи?

Двое сказали клички, а трое назвали имена.

Через несколько дней Глаз сказал:

— Когда же новичков бросят? Хоть бы пропиской потешились.

— Сейчас прописку не делают. Запрет бросили.

— Кто бросил?

— Осужденка.

— Это херня, что они запрет бросили. Вот придет новичок, будем делать прописку.

— Смотри, Глаз, попадешь потом в осужденку, дадут тебе за это.

— Кто даст?

Ребята назвали самых авторитетных из осужденных.

— Я из них никого не знаю. А делать прописку — будем. За это отвечаю я.

Чем развлечься? И Глаз заставил маршировать по камере самых тихих пацанов. Один взял швабру и водрузил на плечо, как винтовку. Глаз сидел на шконке и командовал.

Новичков не бросили, а Бене пришла посылка. Глаз закрутился вокруг стола.

Полакомившись, ребята завалились на шконки. Глаз задремал и услышал: в коридоре дежурный бренчит ключами. Он поднял голову и посмотрел на дверь. Она отворялась. «Хорошо, если новичок», — подумал Глаз.

— Петров, с вещами.

«На этап, что ли?» Глаз быстро собрался и пошел за дежурным.

— Заходи.— Дежурный открыл одну из камер.

Камера такая же большая, как и та, из которой его перевели, только в этой полно народу.

— Здорово, ребята.

Глаз бросил матрац на свободную шконку и оглядел пацанов. Их было пятнадцать.

Малолетки в основном тюменские. Из районов всего несколько человек. Сидели за разное. Один — Сокол — за убийство. Трое за разбой. Двое за грабеж. Были и за изнасилование и за воровство. В камере в основном шустряки.

Про зону Глаз им рассказал в первый день, а на другой показал, как в зоне заправляют кровати. Парни потренировались. Получилось неплохо. В этот момент зашел воспитатель, Юрий Васильевич.

— Вот это я понимаю, заправка дак заправка. Как в армии. Это ты, Петров, показал?

— Я, Юрий Васильевич.

— Вот держите такой порядок, полы помойте со скребочком, и будет у вас передовая камера. Только порядок не нарушайте.

Воспитатель поговорил с ребятами и ушел, а они спросили Глаза, как ставят моргушки.

— Это надо на ком-то показать.

— Эй, Толя,— крикнул Сокол,— иди сюда!

Толя был высокий, крепкий, но забитый деревенский парень. Сидел он за изнасилование. В камере был за козла отпущения. Жизнь в тюрьме для него была адом.

Глаз поставил Толю посреди камеры. Одного из ребят на волчок, чтоб дубак не заметил, и, согнув концы пальцев, закатил пацану моргушку. Раздался хлопок. Пацаны заликовали. Всем захотелось попробовать. Самые шустрые стали ставить Толе моргушки. У кого не получалось, пробовали второй раз. Толя не выдержал и сказал:

— Парни, у меня уже голова болит. Не могу больше.

С красным, набитым лицом он лег на шконку и отвернулся к стене.

Вечерами перед отбоем Глаз читал стихи. Лагерные. Кончались лагерные — ребята просили, чтоб читал любые, хоть даже из школьной программы. Глаз помнил все.

Ребятам особенно нравился «Мцыри».

— Глаз,— орали пацаны, когда Глаза забирали на этап,— возвращайся быстрее, мы без тебя от скуки подохнем!

Он попрощался со всеми за руку и под оглушительные вопли покинул камеру.

Насмотревшись на полосатиков и на крытников * и наслушавшись воровских историй, Глаз прибыл в КПЗ.

В заводоуковском КПЗ заключенных — полно. Но место на нарах Глазу нашлось. Он расстелил демисезонное пальто, в изголовье положил шапку и лег. Он был уверен, даже больше чем уверен, что Бородин его расколоть не сможет. Он может колоть только в тех случаях, когда по делу проходят несколько человек. А Глаз сейчас один. «Грабителей было трое. А я один. Тебе, Федор Исакович, надо найти еще двоих. Как ты их найдешь? Робка сидит в зоне. Ты на него не подумаешь. Вызывать его с зоны просто так не будешь. Чтоб его вызвать, должны быть улики, а у тебя их нет. Нас с ним разделяют тыщи километров. Он есть на свете и одновременно его нет. Значит, с Робкой, Федор Исакович, глухо. Как в танке. Теперь остается Генка. Но и Генки в Падуне нет. Он в Новосибирске. В училище. С Генкой, значит, тоже в ажуре. Тебе его голыми руками не взять. Ну пусть он приедет на каникулы весной и ты решишь допросить его и даже попрешь на него буром — у тебя ничего не получится. Генка тоже не простачок. Он не дурак раскалываться. Если он колонется, ему срок горит, да и немалый. Значит, с Генкой тоже все железно. Насчет его беспокоиться нечего. Ну а насчет меня? Ну а насчет меня ты, Федор Исакович, знаешь, я не сознаюсь даже в тех случаях, когда на меня покажут несколько человек. Скажу — они брешут. Да и кто на этот раз может на меня показать? Нет таких. Конечно, есть Мишка Павленко. Он один знает, что это преступление совершили мы. А что, если Бородин вызовет Мишку и нажмет на него, скажет, нам все известно, так и так, признавайся, а не то и ты их сообщником будешь? Да, Мишка может напугаться, не выдержит и расколется. Очень плохо, что в тюрьме свиданку с сестрой не успел получить. Надо будет у Бородина свиданку просить и шепнуть сестре насчет Мишки, пусть предупредит, чтобы молчал».