Одержимость. Мир становился все более странным

Мир становился все более странным.

Даже отель казался другим, словно мебель в его отсутствие понемногу двигали, стойка в приемной вдруг оказалась на фут дальше, свет был либо слишком тусклым, либо болезненно ярким. Все изменилось.

Да и как могло быть иначе теперь, когда ее не стало? Он никогда раньше не останавливался здесь один. Она всегда была рядом, стояла по левую руку, пока он договаривался о номере, и с молчаливым одобрением смотрела, как он подписывается в журнале, а ее пальцы инстинктивно сжимались на его руке, когда он писал «мистер и миссис» – все как в ту первую ночь, когда они остановились здесь в свой медовый месяц. Она повторяла этот маленький и невероятно интимный жест каждый раз, это был ее молчаливый способ сказать, что она не считает их брак чем‑то обычным, ее до сих пор впечатляет то, что две разных личности сошлись под одной фамилией. Он принадлежал ей, а она ему, и она никогда не жалела об этом и никогда не уставала.

А теперь больше не было «миссис», только «мистер». Он посмотрел на молодую женщину за конторкой. Раньше ее здесь не было – новенькая, наверное. Тут часто бывали новые сотрудники, но в прошлом оставалось достаточно старых, чтобы родилось чувство привычности и уюта, когда они здесь останавливались. Теперь же, когда электронный ключ был готов и его кредитка принята, он разглядывал лица персонала и понимал, что никого не узнает. Даже консьерж был другим. Все изменилось после ее ухода. Ее смерть сместила его мир по оси, сдвинула все, от мебели и ламп до людей. Они ушли вместе с ней и незаметно, без спора, уступили место другим.

Но никто не заменил его и никогда не заменит.

Он нагнулся за чемоданом и снова ощутил укол боли, настолько острый и обжигающий, что задохнулся и вынужден был схватиться за конторку. Молодая женщина спросила, все ли с ним нормально, и, отдышавшись, он солгал, что все хорошо. Коридорный подошел и предложил отнести вещи в комнату, оставив его с кислым привкусом стыда за то, что он не может справиться даже с таким простым заданием: отнести небольшой кожаный чемоданчик к лифту, а от лифта – к номеру. Он знал, что никто не смотрит, что всем все равно, что коридорный не хотел его унизить, но тот факт, что выбор больше не принадлежал ему, беспокоил. Его тело болело, и каждое движение выдавало слабость и распад. Иногда он казался себе пчелиными сотами, и промежутки между ячейками‑клетками всё проседали, ссыхались, чтобы вскоре хрупкая конструкция упала под собственным весом. Он знал, что жизнь приближается к концу и что его тело вышло на финишную прямую.

Спускаясь в лифте, он погладил карту‑ключ, простой кусок картона с небольшой цифрой на нем. Он много раз останавливался в одном и том же номере, но, опять же, всегда с ней, и эта мысль снова напомнила, как ему одиноко без нее. Он не хотел проводить этот день, первую годовщину их брака после ее смерти, в их общем доме. Он хотел сделать все так, как они всегда делали вместе, почтить ее память таким образом, поэтому позвонил и забронировал номер. И, словно нарочно, ему дали номер на двоих, в котором они уже останавливались.

После недолгой войны с электронным ключом – чем, интересно, им не угодили металлические ключи, размышлял он, для чего было менять их на пластик? – он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Все было чистым и аккуратным, совершенно анонимным, но не чужим. Ему всегда нравились номера в отелях, нравилось расставлять предметы личной гигиены, класть на тумбочку у кровати свою книгу, оставлять на коврике свои тапочки.

В углу у окна стояло мягкое кресло. Он опустился в него и закрыл глаза. Кровать манила, но он боялся, что если ляжет, то больше не сможет подняться. Путешествие измотало его. Впервые после ее смерти он путешествовал на самолете и успел забыть, как это утомляет. Он был слишком стар, чтобы с ностальгией вспоминать времена, когда все было иначе, когда путешествие давалось легче и несло в себе элемент восхищения полетом. В полете еду разносили в картонных коробках, и все, что он ел и пил, приобретало вкус бумаги и пластика. Он жил в мире, состоящем из заменимых вещей: стаканов, тарелок, браков, людей.

Ему показалось, что он ненадолго заснул, потому что, когда открыл глаза, свет изменился, а во рту было кисло. Он посмотрел на часы и удивился тому, что прошел целый час. В комнате он заметил сумку, возможно принесенную коридорным, пока он спал. Сумка была чужой.

Он шепотом выругал коридорного. Неужели так сложно разобраться с багажом? Когда он вселялся, в лобби было не так уж много людей. Он поднялся на ноги и подошел к сумке. Красный саквояж стоял возле шкафа. Вполне возможно, что он просто не заметил чужой вещи, когда вошел в комнату. Он слишком устал от перелета. Он рассмотрел саквояж. Замочек был закрыт, вокруг ручки повязан зеленый шарф: наверное, чтобы отличить его от других похожих саквояжей в аэропорту. Бирки с именем не было, зато болтался обрывок, на котором раньше висел ярлык из аэропорта. Он посмотрел в корзину для мусора, но та была пуста, а узнать владельца без бирки было невозможно.

Телефон в ванной был ближе, чем тот, что у кровати, и он решил позвонить администратору оттуда. Но замер и снова посмотрел на саквояж. И ощутил внезапный укол страха: это был большой отель в большом американском городе, и вещи могли оставить намеренно. Он мог внезапно оказаться в эпицентре взрыва, устроенного террористом, и вдруг увидел себя не взрывающимся, а рассыпающимся на части, как упавшая на каменный пол китайская статуэтка. Осколки разметало бы по комнате: кусочек щеки, глаз, все еще моргающий из своего куска. Горе сделало его хрупким, все его существо пошло трещинами.

А бомбы до сих пор делают с часовыми механизмами? Он не знал. Наверное, старомодные террористы могли бы сделать такую. Как и он, доверяющий старому механическому будильнику разбудить себя перед полетом (он очень боялся удара током от новомодных часов), терпеливо заводящий его маленьким ключом в надежде, что престарелый механизм не подведет.

Он осторожно подошел к сумке, прижался к ней ухом и прислушался, задержав дыхание, чтобы не заглушить звуков своими хрипами. Ничего не услышал и почувствовал себя дураком. Просто забытая сумка, ничего более. Он позвонит администратору, и ее заберут.

Он шагнул в ванную, щелкнул выключателем и остановился, не донеся руку до телефона. Над раковиной были аккуратно расставлены туалетные принадлежности, лежала расческа, гребень и небольшая косметичка. Увлажняющие кремы и помада, бутылочка шампуня с ароматом зеленого яблока и бальзам с жожоба. На расческе остались длинные светлые волосы. Он отлично видел их с того места, где стоял.

Его поселили в занятый номер, в номер, где временно жила женщина. Он разозлился, частично на себя, частично на нее. Как бы она отреагировала, застав старика, уснувшего в кресле у ее кровати? Закричала бы? Он подумал о том, что шок от внезапного женского крика вполне мог довести его до инфаркта, и мимолетно порадовался тому, что этого не произошло.

Мысленно составляя тираду для клерка, он услышал, как открывается дверь, впуская в номер женщину. Она была одета в красную шляпу и коричневого цвета пальто, которые небрежно сбросила на кровать рядом с двумя пакетами из магазинов, названия которых были ему незнакомы. Она стояла к нему спиной, и он видел светлые волосы, завязанные на затылке в свободный хвост с кожаной заколкой. Под пальто оказались лимонный свитер и белая юбка. На длинных загорелых ногах были коричневые сандалии.

А потом женщина повернулась и посмотрела прямо на него. Он не двинулся. Попытался шевельнуть губами, назвал ее по имени, но она его не услышала.

Нет, – подумал он, – это невозможно. Этого не может быть.

Это была она и в то же время не она.

Он видел лицо женщины, и это не было лицо той, что умерла почти год назад, оплывшее и покрытое морщинами, истощенное возрастом и болезнью, которая ее забрала, – и тело той было маленьким, почти детским, она словно усохла в последние месяцы. Он смотрел на лицо, каким оно было давным‑давно. В лицо своей жены, каким оно было в молодости, еще до рождения детей. Это была его жена и молодая женщина – тридцати лет, не более, – одновременно. Он наблюдал за ней, восхищаясь ее красотой. Он всегда любил ее и всегда считал красавицей, даже в самом конце, но фотографии и воспоминания не могли передать всего очарования девушки, однажды и навсегда пленившей его сердце.

Она шагнула к нему. Он снова назвал ее по имени, но ответа не услышал. Она вошла в ванную, и он отступил с дороги, в странном танце пробираясь мимо нее в комнату, оставляя ее внутри. А потом дверь закрылась, и он услышал шелест снимаемой одежды. И отошел, чтобы дать ей возможность уединиться, что‑то напевая про себя, чтобы отвлечься от изумления. Возможно, когда он заснул, мир снова изменился, и на этот раз он совершенно Не знал, что теперь делать.

Прошла пара минут, зашумела вода в унитазе, и женщина снова вышла, мурлыча себе под нос ту же мелодию, старую песню шестидесятых, которую они оба любили. Она не видит меня, – подумал он. – Она не может меня видеть, но, похоже, слышит. Она не ответила, когда он назвал ее по имени, но пела ту же песню, что и он. Это могло быть простым совпадением. В конце концов, у всех есть любимые ритмы, и неудивительно, что она напевала свой, оставшись одна. Он никогда не видел, как она ведет себя в одиночестве. Несколько раз ему удавалось некоторое время оставаться незамеченным, и тогда он наблюдал, как она двигается и что‑то мурлычет, но такие моменты всегда были краткими, а заканчивались, как правило, тем, что она его замечала, и тут же оба понимали, что им есть о чем поговорить. Но насколько важны были эти их разговоры? После ее смерти он отдал бы десятки, сотни, тысячи таких разговоров за еще одну минуту с ней. Это было прозрением. Но оно пришло слишком поздно.

Он покачал головой. Все это не важно. Сейчас имело значение только то, что он смотрит на свою жену, какой она была до их знакомства. Мысленно он перебирал варианты: это мог быть сон, или лунатизм, или галлюцинация от усталости и перелета.

Но он чувствовал ее запах, когда она прошла мимо, он слышал, как она пела, и видел отпечатки ее ног на ковре, которые исчезали, когда густой ворс поднимался.

Я хочу коснуться тебя. Я снова хочу ощутить прикосновение твоей кожи.

Она раскрыла свой саквояж и начала раскладывать одежду, вешать блузки на плечики в шкаф, перекладывать нижнее белье в ящики, совсем как дома. Он был так близко, что ясно слышал ее дыхание. И снова назвал ее по имени, выдохнув ей в шею. На миг ему даже показалось, что она запнулась, забыла мелодию. Он снова зашептал, и на этот раз она замерла. Обернулась через плечо и неуверенно посмотрела в его направлении.

Он протянул руку и осторожно погладил ее по лицу. Ее кожа была теплой на ощупь. Она была живой, теплой и дышащей. И вздрогнула, прикасаясь к своей щеке, словно ощутила сквозняк.

Его мысли понеслись вскачь.

Первой мыслью было: Я больше не буду говорить. И касаться ее. Я не хочу видеть такое выражение на ее лице. Я хочу видеть ее такой, какой редко видел при жизни. Я хочу хоть раз быть частью ее жизни и в то же время вне ее жизни. Я не понимаю, что происходит, но не хочу, чтобы это заканчивалось.

Вторая мысль была: Если она настолько реальна, то что же тогда со мной? Я стал невидимым? Впервые ее увидев, я подумал, что она призрак, но теперь мне кажется, что это я стал привидением, хотя мое сердце все еще бьется, я слышу, как глотаю слюну, и чувствую боль.

Третьей мыслью было: Почему она одна?

В этот отель они всегда приезжали вместе, чтобы отпраздновать очередную годовщину свадьбы. Это было их место, они всегда просили один и тот же номер, в котором остановились в первую ночь. И не важно, как с годами менялась обстановка, не важно, что точно такими же были другие номера. Нет, важен был номер на двери и воспоминания, которые он пробуждал. Было здорово возвращаться, как они это называли, «на место преступления». Она всегда смеялась при этих словах своим низким смехом, от звука которого ему хотелось сразу же утащить ее в постель. Когда номер был занят, они испытывали разочарование, которое чуть‑чуть горчило на языке, мешая полному счастью.

А теперь он видел ее в этой комнате, но без него. Разве он не должен тоже быть здесь? Разве он не должен видеть себя, обнимающего ее, смотреть, как один из них одевается, в то время как второй принимает душ, как кто‑то (как правило, именно он) нетерпеливо притопывает ногой, пока кто‑то в последнюю минуту старается поправить одежду и волосы? Он ощутил головокружение, словно его личность разлеталась, как кирпичная кладка под ударами кувалды. Вероятность того, что всю свою жизнь он проспал, что все его существование было всего лишь сном, поразила его. И он проснется в доме родителей на узкой детской койке, и придется идти в школу, а потом на урок танцев, делать домашние задания дотемна…

Нет. Она реальна, и я реален. Я старик, я умираю и не позволю просто так отнять у меня мои воспоминания.

Одна. Она приехала сюда одна. И пока еще в одиночестве. Придет ли сюда незнакомец? Любовник, о котором он не знал? Увидит ли он измену в этом номере, их номере? Он отбросил эту возможность, которой никогда не существовало в реальности. Он отступил, чувствуя, как внутри нарастает боль. Ему хотелось схватить ее, потребовать объяснений. Не сейчас, – подумал он, – только не в самом конце, не тогда, когда я обрадовался возможности снова побыть с ней рядом, – не хочу лишаться успокоения, мира без боли, которую постоянно ощущал после того, как ее не стало, и предвкушать только смерть.

Он грузно опустился в кресло. Поднял руку ко лбу и попытался вспомнить, что все по‑настоящему. Зазвонил телефон, но он не понял где – в его мире или ее. Миры накладывались друг на друга, как слои пленки в старом фильме, когда актер показывался на экране рядом с самим собой. Тогда для этого кадры налагались один на другой. Его жена, сбросив туфли, прошагала к телефону и сняла трубку.

– Алло? Привет, дорогой. Я хорошо добралась, нам дали наш номер. – Она послушала. – Ой, нет, это плохо. А когда будет следующий рейс? Ну что ж, так ты хотя бы не пропустишь все выходные. – Снова тишина. Он слышал искаженный трубкой голос, свой собственный. – Тогда, наверное, тебе лучше остановиться в мотеле у аэропорта. На всякий случай. Хотя лучше бы ты был здесь.

Она рассмеялась чувственным гортанным смехом, и он знал, какой шутке, потому что сам ее когда‑то произнес и теперь вспомнил почти дословно. Каждая минута тех выходных всплывала в памяти, телефонный разговор пробудил забытый эпизод. Он ощутил облегчение, смешанное со стыдом. Он сомневался в ней. После всех лет, проведенных вместе, он подумал о ней плохо, хуже, чем заслуживал сам и чем заслуживала она. Ему очень хотелось извиниться, но он не мог придумать как.

– Прости, – прошептал он, и признание своей вины вслух принесло облегчение.

И он погрузился в воспоминания о тех выходных. Был сильный снегопад, и все рейсы в аэропорту отложили. А у него был загруженный день, множество дел и встреч с нужными людьми. Он собирался вылететь последним рейсом, но видел на табло только «отложен», «отложен», а затем просто «отменен». Весь вечер он провел в мотеле аэропорта, чтобы успеть перехватить первый утренний рейс, если погода улучшится. Погода улучшилась, и следующую ночь они провели вместе. Это был единственный случай, когда годовщину они отмечали по отдельности – она в своем номере, он в своем. Оба ели заказанную пиццу и смотрели хоккей по телевизору. Теперь он помнил, что ночь была совсем неплохой, хотя, конечно, лучше было провести это время с ней. За сорок восемь лет их брака не было ни одной ночи, которую он не хотел бы провести с ней.

И было еще что‑то, связанное с этой ночью, но он не мог вспомнить что. И это засело в мозгу как заноза, мешало и просилось наружу. Что же? Он раздраженно обругал свою предательскую память, хотя сильней всего было другое чувство.

Он чувствовал нечто вроде ревности к более молодому себе. Он был тогда таким нахальным, так кичился собственной важностью. Иногда даже посматривал на других женщин (хотя дальше взглядов так ни разу и не зашел), а иногда вспоминал свою бывшую девушку Карен, которая могла бы стать его женой, ту, что решила учиться в колледже на Среднем Западе, ожидая, что он последует за ней. Он же выбрал другой университет, остался поближе к дому. Они пытались поддерживать отношения, но не вышло, и в начале брака он подумывал о том, как это было бы с Карен, как могли бы выглядеть их дети, как бы он себя чувствовал, засыпая с ней рядом каждую ночь, целуя ее, чувствуя, как она отвечает, как переплетаются их ноги, как она обнимает его. Со временем эти мысли поблекли, и он радовался тому, что имел, благодарил Небеса за свой выбор и был благодарен ей за все, что она принесла в его жизнь. Тот, молодой мужчина, беззаботный и бесшабашный, приедет утром и отправится со своей чудесной женой в постель – и опять не поймет, как ему повезло в жизни.

Она повесила трубку и некоторое время сидела на кровати, поглаживая камешек на обручальном кольце и золотой ободок над ним. Затем встала, закончила распаковывать вещи, а потом, когда он сидел в кресле, любуясь снежинками за окном, задернула занавески, включила лампы у кровати, которые тут же залили комнату теплым уютным светом, и начала раздеваться.

Ночь с ней, пусть и не близко, зато рядом, стала для него неожиданным подарком. Он сидел на полу в ванной, пока она мылась, и прижимался щекой к теплому боку ванны. Она подложила полотенце под голову и, закрыв глаза, слушала песню Стена Гетца, лившуюся из радиоприемника в комнате. Он был рядом с ней, когда она сидела на кровати, завернувшись в махровый банный халат и укутав волосы полотенцем, делала педикюр и смеялась над каким‑то жутким комедийным шоу, которого он никогда раньше не смотрел с ней, а вот теперь смеялся за компанию. А потом он читал вместе с ней книгу, которую сам выбирал для поездки, решив, что она ей понравится. Сюжет давно забылся, и они оба заново открывали для себя эту историю.

Наконец она сняла полотенце с волос, затем халат и надела ночную рубашку. Забралась в постель, выключила свет, поудобнее устроила голову на подушке. Он был с ней наедине, ее лицо почти светилось в темноте, бледное и едва различимое. Он чувствовал, как подступает сон, но боялся закрыть глаза, потому что его сердце знало, что, когда откроет глаза, ее уже не будет рядом. А ему не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась. Он больше не хотел с ней расставаться.

И все же заноза так и сидела в мозгу; ощущение того, что он забыл нечто важное, не отпускало. Что‑то о разговоре, который произошел, когда он добрался до номера в отеле и они занялись любовью. Воспоминание возвращалось медленно, постепенно, но он находил осколки тех выходных на пыльном чердаке своей памяти. Да, они занялись любовью, а потом она была непривычно тиха. Он взглянул на нее и увидел, что она беззвучно плачет.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего.

– Не может быть. Ты же плачешь.

– Ты решишь, что я дурочка.

– Скажи мне.

– Ты мне снился, – ответила она.

И воспоминания снова оборвались. Он старался вспомнить этот сон. Почему‑то это было важно. Все в той ночи было важно. Рядом с ним мягко дышала во сне молодая жена. Он раздраженно прикусил губу. Что же это было? Что он забыл?

Левая рука начала неметь. Наверное, из‑за неудобного положения. Он попытался пошевелить ею, и онемение сменилось болью. Боль быстро растекалась по телу, как кислота, попавшая в кровь. Он раскрыл рот и резко выдохнул. Полетели капельки слюны. Он застонал. Грудь давило, словно что‑то тяжелое навалилось на него сверху и медленно сжималось, не давая дышать, выдавливая из сердца кровь и препятствуя его сокращению.

– Мне снилось, что ты лежишь рядом со мной, но я не могла тебя коснуться, не могла дотянуться до тебя. Я пыталась снова и снова, но у меня не получалось.

Ее голос доносился издалека, и теперь он вспоминал слова и то, как гладил ее, сжимая в объятиях. Сила ее чувств тронула его, но в глубине души он действительно подумал, что она дурочка, если так близко к сердцу принимает обычный сон.

Она шевельнулась во сне, и теперь уже он плакал. Боль выжимала слезы из уголков его глаз.

– Мне снилось, что ты умираешь, а я ничего не могу сделать. Не могу спасти тебя.

Я умираю, – подумал он. – Смерть наконец пришла.

– Тише, – сказал он своей жене.

Посмотрел на нее, и, хотя ее глаза были закрыты, она прошептала в ответ;

– Тише, тише… Ты здесь, и я здесь.

Она перевернулась, потянулась к нему руками, и он уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая знакомый запах и прикасаясь к теплой коже. Агония становилась невыносимой, сердце в его груди разрывалось на части, становилось бессмысленным сплетением крови и вен, артерий и мускулов. Она притянула его к себе, и последнее, что он услышал, прежде чем погрузиться во тьму, тишину и неподвижность, были ее слова.

– Тише, – сказала она, когда он умер. – Я здесь…

А теперь и ты здесь.

Тише. Тише.

И он открыл глаза.