Вкус любви 9 page

Точно так же обстоит дело с любым нашим общением, словесным или физическим. И я считала, что он противится любой власти, пока не наткнулась на это удивительное фото, тоже сделанное на дне рождения Луи. Ракурс немного неудачный, можно различить лишь главное: оба лица слились, пойманные во время спонтанного поцелуя, и красивые пальцы Эстель, расставленные веером, ласкают, удерживая, свежевыбритые щеки Месье. Их глаза закрыты; в уголке глаз Эстель — едва заметные морщинки, говорящие о том, что эти внезапные объятия застали ее в момент взрыва смеха, и если ее губы теперь были заняты и не могли продолжать смеяться, то все остальное делало это вместо них. Месье частично скрыт за длинными изящными пальцами своей жены, но на его лице нет и намека на недовольство: брови его расслаблены, веки спокойны — Месье целиком отдается порыву нежности. Фотография не самая удачная, плохого качества, размытая, ей даже не место на Facebook, но именно благодаря ей я поняла, по-настоящему поняла, где заканчивается моя власть и начинается власть Эстель.

То, что она сумела временно укротить Месье на время фотосъемки, — мелочи. Самое главное заключается в том счастье, которое она буквально излучает: женщина счастлива, потому что ее малыш растет, все собрались по этому поводу, и поцеловать отца своих детей стало для нее лучшим способом выразить собственный восторг. Эта женщина на фото счастлива, потому что очень любит мужчину, с которым проходит ее жизнь.

Мне Месье никогда не позволял так сиять. Его ни разу не было рядом, чтобы закрыть своими губами взрывы моей радости. Я не имею никакого отношения к миру, выстроенному им вместе с Эстель. И пока лихорадочно цепляюсь за крохи власти, которые он выдал мне почти по невнимательности, над всеми нами парит Эстель, осознающая собственную неуязвимость до такой степени, что вполне могла бы предоставить ему полную свободу: он всегда вернется домой. Количество любовниц за двадцать лет возросло с десятков до сотен, но Месье всегда возвращался к Эстель, своему порту приписки. К единственной, кто ни разу не попытался погасить в нем потребность в обольщении, составляющую мужской инстинкт. Многие женатые мужчины из его окружения стали такими же вялыми и безобидными, как большие кастрированные коты, отрабатывающие свои ослабленные рефлексы на жалкой добыче, — Месье тем временем только самосовершенствовался, за счет всех остальных.

Может, она действительно поступает так же. Они с Месье даже не друзья в Facebook.

Однако, думаю, понадобилось немало самоотверженности с обеих сторон, чтобы прийти к этому молчаливому соглашению, позволяющему одному и другому не всегда чувствовать себя в браке. Каким был этот процесс, сколько надежд и страданий он подразумевал, и что в итоге привело Эстель к подобному решению? Когда и как ей удалось понять, что все эти пестрые тени, эти любовницы-марионетки ничего не значат? Наверняка этому предшествовал некий конфликт. Экспертом в данной области становишься, лишь получив пару уроков. Нужные навыки приходят с опытом.

Я очень отчетливо представляю себе ту сцену, которой, возможно, никогда и не было. Девять часов вечера, Месье в лифте терпеливо ждет, когда двери откроются на его этаже, а всего в нескольких метрах от него юная супруга, покормив младенца, смотрит новости по телевизору, ничего не видя и не слыша. Она лихорадочно думает об этом звонке, разорвавшем ее день: около двух часов незнакомый женский голос попросил к телефону доктора С. Эстель, сердце которой тревожно забилось, тщетно пыталась узнать голос своей свекрови или секретарши, хотя обе эти женщины вряд ли стали бы искать его дома в разгар рабочего дня.

— Он еще не вернулся, — ответила она строгим тоном. — Кто его спрашивает? Может, ему что-нибудь передать? Я его жена.

Незнакомка тут же отсоединилась, оставив Эстель с раскаленной трубкой в руках, глубоко убежденную: это может быть лишь одна из них — она никогда не была столь глупа, чтобы думать, что у Месье может быть только одна любовница.

Остаток дня Эстель, сходя с ума одновременно от ярости и горя, провела с трясущимися руками, не в силах думать ни о чем другом, кроме этого подтверждения, свалившегося ей на голову. Она почти не шевелилась, сидя на диване и уставившись пустым взглядом в картинки, сменяющиеся в телевизоре. Она чувствовала себя невероятно униженной.

Уложив малыша спать после обеда, шла по коридору, когда ее внимание привлекла гардеробная комната, где был открыт настежь шкаф с одеждой Месье. Инстинктивным движением она сунула руку в карман одного из его пиджаков, ненавидя себя за это недостойное поведение обманутой жены, но его ненавидя еще больше за то, что он подтолкнул ее к подобным действиям. Там оказался только чек с автозаправки и несколько монет по десять франков. Пятнадцать других костюмов словно предлагали обыскать их тоже, раз уж она опустилась до этого. В одном из карманов или за подкладкой наверняка прячется существенное доказательство, от которого ей, конечно же, станет еще больнее.

Давай, Эстель, перерой все вокруг, обыщи все ящики, разверни все брюки: они где-то здесь, эти шлюхи, которых он трахает между двумя деловыми встречами, во время долгих ночных дежурств, все эти девки, знающие его тело почти так же хорошо, как и ты. Если у одной из них есть номер вашего домашнего телефона, логически просто невозможно, чтобы ничего не нашлось в его одежде. Пока ваш малыш спит и не может видеть, как истерика уродует лицо его матери, ройся в вещах Месье. Когда он вернется сегодня вечером и ты расскажешь ему об этом телефонном звонке, у него снова найдется отговорка. Он назовет тебя глупышкой в своей мягкой и нежной манере лицемера, и у тебя в любом случае не будет ни одного доказательства для таких обвинений. Отомсти ему: в тысяче бумажек, сложенных в глубине его карманов, наверняка что-нибудь, да отыщется. Не говоря уже обо всех этих светлых, темных, рыжих волосах, обо всех недвусмысленных белых пятнах, которые ты найдешь на его рубашках и брюках костюмов: если бы они могли говорить, то рассказали бы, как эти девки залезают ему на колени, голые под своими платьями, когда он закрывает кабинет на ключ.

В какую химчистку он идет, чтобы ты не видела следов помады этих шлюх, большинство из которых не обладает и половиной твоей красоты и элегантности, но за которыми он бежит как кобель, потому что от них за версту разит сексом без обязательств. Ищи, Эстель. Доставь себе это удовольствие. На твоем месте он давно бы перевернул всю квартиру и ничего бы не нашел, потому что ты хитра, как все женщины, — но мужчины глупы, и наверняка найдутся мелочи, которые он не догадался спрятать. Не позволяй ему превратить тебя в одну из тех мегер, внушающих всем жалость, защищайся, пока ты еще молода и красива, измени его, подрежь ему крылышки, — ведь женщины умеют это делать!

Эстель, стиснув зубы, вышла из гардеробной с закрытыми глазами и сжавшимся сердцем. Всю вторую половину дня, сидя на диване, она ощущала эту нездоровую вибрацию искушения, зовущую в коридор. Она с головой погрузилась в игры с Шарлем, так бурно выражая свою любовь к нему, что ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых сквозило беспокойство.

В восемь часов он заплакал, извещая о том, что голоден, и Эстель полчаса держала его у своей красивой, набухшей от молока груди, не сводя с него взгляда, машинально улыбаясь, не в силах поддерживать эту молчаливую связь со своим ребенком, обычно поглощающую ее до такой степени, что она не замечала ничего вокруг.

Эстель прислушивалась к окружающим звукам, убаюкиваемая чмоканьем малыша. Когда он наелся и выпустил изо рта ее сосок, на котором выступила капелька молока, она прижала его к своей груди и принялась ходить по гостиной, чтобы ребенок отрыгнул.

Шарль спокойно позволял себя качать, не зная, какая буря протеста и унижения волнами накатывала на его мать, вызывая чувство удушения. Когда он отрыгнул немного молока, Эстель машинально вытерла рукавом крошечные губки.

Было уже почти девять часов, а она целый день провела в терзаниях, даже не одевшись и не причесавшись. Ее косметичка после того злополучного звонка осталась лежать открытой на кухонном столе. Нужно было бы приготовить ужин, но мысль, что следует хотя бы поставить на плиту кастрюлю с водой, лишала Эстель последних сил. Есть ей совершенно не хотелось.

Месье поворачивает ключ в замочной скважине. Сердце Эстель выскакивает из груди. Шарль вопросительно раскрывает глаза, лежа на коленях у матери.

— Вот твой папа, — говорит она ему нарочито веселым голосом, и малыш как будто понимает ее.

Дверь открывается, в квартиру входит мужчина, которым она невольно любуется, настолько он красив в своем сером костюме, с новым саквояжем хирурга и следами усталости на улыбающемся лице, вызванной долгим рабочим днем. Мысль о другой женщине, повисшей на этой шее с легким ароматом парфюма, кажется ей одновременно естественной и невыносимой. Она старается выглядеть безразлично, когда Месье берет Шарля на руки, и малыш его тут же узнает: несмотря на всю усталость, у Месье всегда найдется достаточно сил, чтобы подержать своего ребенка на руках, окутав бесконечным взглядом любви.

И Эстель, глядя на эти похожие лица, улыбающиеся друг другу, на этот сочный рот, звонко чмокающий кончик крошечного носа, понимает: она просто физически не может не любить со всей силой Месье, на которого так похож их ребенок. Она никогда не сможет любить своего сына, не обожая его прототип, эти ласкающие интонации, свойственные молодым отцам. Месье ни разу не ворчал, когда нужно было подняться среди ночи и поменять пеленки Шарлю, плачущему от колик в животе. Месье никогда не отказывает себе в удовольствии поиграть с ним в самолет, даже если нередко малыш смеется так сильно, что может вырвать на любимые костюмы Месье, — и он просто идет и переодевается. И это так прекрасно, что сердце Эстель всегда будет сжиматься при виде подобной сцены.

— Как ты, милая? — спрашивает он, прежде чем поцеловать ее, очень нежно.

Он, безумно влюбленный в их трио, прижимает малыша к себе своими большими мужскими руками (и головка Шарля на секунду становится похожа на маленький кокосовый орех). Однако Эстель не может лгать и притворяться через силу.

— Плохо.

— Что случилось?

Она думала, что ей понадобится несколько часов, чтобы подыскать нужные слова, но они выходят из нее сами собой, не принеся ни малейшего облегчения.

— У тебя есть любовница.

Месье удивленно округляет глаза, явно собираясь играть комедию, однако Эстель сухо его перебивает:

— Пожалуйста, ничего не говори. Не нужно мне лгать.

Душевная боль так сильна, что ей хочется кричать, но она изо всех сил сдерживается. Чувствуя, голос вот-вот изменит ей, она подносит руку к губам, закрывает глаза, на ресницах ее уже дрожат слезы. Она так любит Месье. Так любит.

— Не нужно мне лгать, потому что ты делаешь это так хорошо, что мне захочется тебе поверить, а я прекрасно знаю: это ложь.

Она судорожно икает в конце фразы, Шарль вздрагивает. Месье встает и кладет малыша в манеж, у входа в их спальню. Когда он возвращается, вид у него подавленный, его высокий силуэт словно согнулся под тяжестью вины или угрызений совести, как считает Эстель.

— Любимая… — начинает он.

— Сегодня днем звонила некая женщина и хотела поговорить с доктором С.

— У многих моих пациентов есть этот номер, — объясняет Месье. — В случае крайней необходимости они могут звонить мне домой. Ты прекрасно знаешь.

— Когда я сказала, что я твоя жена, она тут же бросила трубку, — продолжила Эстель, чувствуя себя жалкой. — Ни один пациент так не сделал бы. И потом, ни один пациент ни разу не звонил сюда, с тех пор как ты практикуешь. Поэтому, пожалуйста, пожалуйста, не лги мне. Только не мне. Я не одна из этих девок. Я твоя жена.

— Послушай, дорогая, уверяю тебя: я ничего не понимаю, — говорит Месье с таким растерянным видом, что ее уверенность постепенно начинает колебаться.

Часть Эстель — до сих пор она не считала ее такой большой — отчаянно жаждет проглотить все извинения, которые он может выдумать, и продолжить жить с ним, словно ничего не случилось. Эстель узнаёт в этом умение своей собственной матери закрывать глаза на все, что может вызвать скандал внутри ее семьи, которой мать очень гордится. Но как раз из гордости и презрения к подобному малодушному поведению она отказывается с этим мириться. Если бы все было так просто — закрыть глаза, она бы не испытывала сейчас подобную боль. Как же больно слышать ложь от любимого мужчины! А Месье лишь повторяет как заведенный:

— Я не понимаю.

— Здесь ты одинок, — отвечает Эстель агрессивнее, чем ей хотелось бы. — Перестань мне лгать, все слишком очевидно. Тайное рано или поздно становится явным.

— Она не назвала тебе своего имени?

— Если бы она это сделала, я бы сейчас не была в таком состоянии.

— Какой у нее был голос?

Эстель на грани истерики и уже не может сдерживать рыдания.

— Ладно бы ты изменял мне, и я бы об этом не догадывалась! Но лгать мне так, будто я тебя не знаю, тогда как знаю словно облупленного, это уже невыносимо! Просто гнусно!

Из манежа раздаются пронзительные крики малыша.

— Прошу тебя, не плачь. Смотри, ты напугала ребенка.

— Как раз о нем я и думаю. О нем и обо мне. Я прошу лишь об одном: чтобы мне не было стыдно быть твоей женой.

Месье, вынужденный молчать, не знает, куда смотреть. Эстель тихо произносит:

— Это очень просто. Взгляни мне в глаза. Я не хочу краснеть из-за того, что ношу твою фамилию, и не хочу, чтобы однажды Шарль задался вопросом: что за женщины названивают нам домой? И когда ты лжешь мне, а незнакомка бросает трубку, узнав, что ты женат, мне становится стыдно. За тебя и за меня, и ко всему прочему, мне это причиняет боль. Мне стыдно и больно любить тебя. Поэтому не делай так больше. Если ты любишь меня, если любил, скажи правду. Скажи, что ты спишь с другой женщиной, и это она тебе звонила. Иначе я сойду с ума.

Месье поднимает на нее свои серые глаза, и на мокром от слез лице этой женщины, знакомом ему до боли, он видит ожидание, полное отчаяния. В ее черных глазах маячит пропасть, в которую Эстель вот-вот упадет, если он когда-нибудь скажет ей то, о чем она просит. То, что, как ей кажется, она хочет услышать. Она икает, как маленькая девочка, ее грудь судорожно вздымается, а в нескольких метрах от них надрывается их ребенок, напуганный ссорой. И Месье понимает, какой хаос он посеет, если скажет эти слова. Сколько горя причинит Эстель, которую он так страстно любит, которой так восхищается по многим причинам. И, поскольку он не чувствует в себе силы и смелости подвергнуть их жизнь подобному риску, он медленно говорит ей, не сводя с нее глаз:

— В больнице есть одна женщина — пациентка, которая пришла ко мне на прием в марте по поводу искривления носовой перегородки. Я ее прооперировал, и она еще несколько раз приходила на послеоперационный осмотр. Я занимался ею большую часть времени. Мы неплохо ладили, и я дал ей свой домашний номер на случай, если у нее снова появятся боли. Она влюбилась в меня, о чем сообщила мне во время последней консультации. Я резко оборвал наше общение и перестал ее принимать.

Эстель с серьезным видом слушает историю, которую рассказывает ее муж, и осознает, что никогда не узнает, правда это или выдумка от начала до конца. Слезы высыхают на ее щеках, стягивая лицо, словно маской. Шарль перестал плакать, и теперь из манежа доносится его беспокойное лопотание.

— Я ничего тебе об этом не сказал, потому что случай несерьезный. У пациентки обычный невроз. Теперь, когда у нее есть мой домашний номер, я не знаю, что можно сделать, кроме как сменить его. Завтра позвоню из больницы и припугну ее. Милая…

Он касается рукой ее щеки. Словно укушенная осой, Эстель выгибается и отступает к спинке дивана.

— Ты спал с ней?

— Нет, — не моргнув глазом, отвечает Месье.

Ей почти стыдно за то, что тяжесть, давившая грудь, постепенно уходит. Может, он с ней и не спал, и что с того? Что это меняет, если поразмыслить? Разве он не будет думать о том, и, Боже мой, именно это ее убивает — он тысячу раз изменяет ей в мыслях… Теперь чувство облегчения кажется ей таким хрупким и неразумным, что она не решается смотреть на своего мужа из страха потерять последнюю волю к сопротивлению в этих глазах, обожаемых ею. Эстель знает: он настолько умен, что даже если продолжает врать, она не поймет этого по его лицу.

— Почему я должна тебе верить? — наконец спрашивает она.

— Ты должна мне верить. У меня нет никаких доказательств, но ты должна мне верить. Господи, этой женщине пятьдесят лет!

И Эстель действительно смутно припоминает хрипловатый голос звонившей — курильщицы или старухи. Но как отличить правду от лжи? Как узнать, не предвидел ли он этого, будучи искусным ловеласом? Месье любит женщин, это бесспорный факт, и для такого молодого мужчины дама пятидесяти лет является пикантным трофеем.

Когда он наклоняется к ней, чтобы обнять, измученная Эстель вскакивает с дивана.

— Оставь меня. Если ты сейчас до меня дотронешься, мне кажется, я закричу.

— Пожалуйста, верь мне, — говорит он, пытаясь обнять ее.

— Оставь меня!

— Я не позволю этой старой шлюхе портить нам жизнь! Я натравлю на нее полицию! — бросает Месье с яростью, которой она в нем еще не видела.

— Полицию? А на каком основании? Все это твоя вина. Ты дал ей свой телефон. Здесь не поможет ни судья, ни полицейский, — устало отвечает Эстель.

Она идет за Шарлем, прижимает его к груди и закрывает глаза от нахлынувшей волны любви, ощущая среди ароматов Mustek[25], исходящих от детской головки, запах своего мужа.

— Пойду уложу малыша, — произносит она бесцветным голосом. — Если ты голоден, в холодильнике должна остаться вчерашняя паста. Просто разогрей.

— Эстель, останься со мной, — потерянно просит он. — Поговори со мной.

— Мне нужно побыть одной, — также потерянно отвечает она.

И с младенцем на руках, грустно напевая в маленькие ушки ничего не понимающего ребенка, она с трудом покидает комнату, словно ее пригвоздили к месту. Она мечтает об одном: лишь бы не слышать голоса Месье, тихо зовущего ее: «Эстель, Эстель, Эстель». Она входит в их спальню, словно идет на бойню.

Несколько часов спустя, когда уже совсем стемнело. Месье находит ее в кровати, которая еще не разобрана, с сухими глазами, недвижимым взглядом, она лежит так давно. Их малыш мирно сопит в своей кроватке, как медвежонок. Прежде чем она успевает что-либо сказать или сделать, он прижимается к ней своим длинным телом и крепко обнимает, лишая желания сопротивляться. Затопленная этой волной внезапной нежности, она чувствует, как к горлу подступают слезы.

— Я так люблю тебя, — рыдает ей в шею Месье. — Поверь мне, милая, безумно люблю тебя. Я не хотел причинить тебе боль.

И эти слова мужа вперемешку со всхлипываниями и слезами действуют на Эстель сильнее, чем образ другой женщины в его объятиях. Она осознает, что он невольно во всем признался, и, повернувшись к нему в слезах (Господи, как же это больно), изо всех сил обнимает его, вырвав из себя последнее требование:

— Не давай больше наш номер своим пациенткам, я думала, что сойду с ума.

— Клянусь тебе, моя принцесса, — отвечает он, и они долгое время лежат так, покрывая друг друга поцелуями, понимая: только что пришли к молчаливому соглашению.

Призрак другой женщины по-прежнему витает в их спальне, и Месье, чувствующий это сильнее Эстель, шепчет:

— Скажи мне, как сделать тебя счастливой. Я не могу видеть, что ты грустишь по моей вине.

Она закрывает глаза, обхватывает ногами его спину, возвышающуюся над ней, вытирает ресницы о дорогую ткань его костюма, от которого исходит лишь его успокаивающий запах.

— Я хочу заняться с тобой любовью.

Единственно верное решение, подсказанное ей потрясающим инстинктом жизни, который бьется в ней как второе сердце, — принять в себя этого мужчину целиком, чтобы он принадлежал только ей, ведь оба их тела неподвластны обидам. И Месье, всегда испытывающий желание, когда видит свою жену или прикасается к ней, тут же становится очень твердым.

В ту пору он, возможно, еще не был неутомимым исследователем, которого я знаю, постоянно изобретающим все новые извращения, раздвигающим все дальше границы дозволенного. Во всяком случае, этим вечером он просто хочет доставить ей удовольствие самым простым и благородным способом, без экзотических изысков и цветистых слов. Он чувствует под своими пальцами твердые соски, сами собой освободившиеся из бюстгальтера, и это, возможно, единственное место на теле Эстель, напоминающее о нанесенной обиде, — все остальное под его руками не внушает опасения причинить ей боль. Она сохранила после беременности крепкое тело с красивыми формами, взывающее к всевозможным ласкам и любым позам. Эстель может все вынести, все принять, она в состоянии справиться со всеми атаками; ее нежная как шелк кожа не боится ничего.

Он никогда не видел в ней мать собственных детей, в его глазах она навсегда осталась той девушкой с юга, которая сводила его с ума, вызывая желание. Даже если он наблюдал, как в течение девяти месяцев раздается и тяжелеет ее тело, как она бродит по квартире в пижаме, как ее тошнит и она рвет в окно машины. Он был с ней рядом, когда она раскрылась надвое с лицом, искаженным болью и напряжением, издавая пронзительные крики, разрывающие сердце.

До сих пор она возбуждает его так же сильно, как в их медовый месяц. Иногда по ночам ей достаточно пошевелиться во сне или коснуться его, чтобы он захотел ее с импульсивностью подростка. Эта женщина волшебна. Эта любовь волшебна.

— Ты такая красивая, — говорит он, благоговейно лаская ее языком, потеряв голову от запаха и вкуса Эстель, возбуждающих каждый его нерв.

А она не может больше думать ни о чем, кроме этого бесконечного удовольствия, которое он ей дарит, — для него это так же естественно, как дышать. И, задыхаясь, она шепчет:

— Возьми меня, любимый, возьми меня!

Месье такой твердый, что почти боится причинить ей боль; он входит в нее очень осторожно, как всегда изумляясь, насколько тесно ему в ней. Возбуждение, которое у многих других вызывает только расширение в ожидании продолжения, делает ее конвульсивной и сжимающейся, — для Месье представление о комфорте и общении подразумевает нечто большее, чем общепринятые понятия.

Она кусает свою руку, чтобы сдержать животный крик, который разбудил бы малыша, и вся ее влажная киска жадно втягивает в себя его член. Эстель извивается под ним, вздрагивая всем телом, Эстель жалобно стонет: «Еще…», и ему приходится крепко держать ее одной рукой за грудь, ощущая под пальцами нежную кожу, пропитанную сладким молоком. Он растроган до слез своим желанием и ее удовольствием, но чувствует, что больше не может держаться, и обезумевшая Эстель продолжает двигаться сама вокруг его члена, отчаянно стремящегося в сладкую глубину ее чрева. Эстель, не стыдясь, ласкает себя, очень быстро, и в безудержном ритме ее пальцев вагина издает звуки вибрации, сводящие Месье с ума (именно благодаря ей, он начал восхищаться тем, как ласкают себя женщины, и Эстель ничему у него не училась — она всегда это умела). Но что она с ним делает? Разве она его не знает? Какой нормальный мужчина выдержит больше пары минут подобное безумие, являясь пленником этой маленькой горячей вагины, явно наделенной жизнью, наблюдая, как женские пальчики ласкают крохотный розовый клитор, набухающий на глазах? Напрасно он изучал медицинские термины касательно анатомии этого участка тела, его мужской ум ни на секунду не забывает, что на самом деле представляет собой клитор. Эстель никогда не углублялась в антисексуальную лексику энциклопедий: она просто ласкает себя — вот слово, недоступное медицинским светилам.

— Я хочу тебя, — выдыхает он, прежде чем устремиться вглубь нее, держа руками ее бедра, словно страницы прекраснейшей книги.

Пока Шарль целиком погружен в свои таинственные младенческие сны, Эстель и Месье, зарывшись в простыни, испытывают оргазм почти одновременно, пожирая друг друга поцелуями, и большие руки хирурга, затерявшиеся в волосах его жены, — единственное, что выделяется из целого их слившихся тел. Месье не отступает, продолжая движение: пока он ощущает ее ногти, впившиеся в его ягодицы, он не оставит Эстель. Он никогда ее не оставит, даже если уже наполнил до краев, даже если ее крики становятся все глуше, превращаясь в умиротворенный вздох.

— Я люблю тебя, — засыпая, шепчет Месье и прижимается к спине жены.

— Я люблю тебя, — отвечает она, ощущая на своей влажной шее спокойное дыхание мужа.

Погружаясь в сон, Эстель снова видит любовь и страх в глазах Месье. С этим не под силу справиться ни одной другой женщине. Такие чувства может вызвать лишь она одна.

Между Эстель и Месье могла состояться только подобная трогательная и красивая сцена. Потому что они женаты.

КНИГА II

Он взял Мари за руку, и они принялись танцевать непристойную яву.

Мари отдалась танцу целиком, испытывая отвращение, откинув голову назад.

На сегодняшний день я не имею ни малейшего представления о том, где сейчас мелькает высокий силуэт Месье, кого касаются его красивые длинные пальцы. Уже три месяца от него нет вестей, несколько недель назад я постепенно перестала сообщать новости о себе.

Где ты? Сидишь за рулем своей машины, склонившись над этой обложкой с почтительным именем, которое применимо ко всем мужчинам, но обозначает лишь тебя? Заперся на ключ в своем кабинете, чтобы немного отдохнуть от потока пациентов и полистать пару-тройку страниц, рассказывающих о нас? Прячешься от детей и Эстель, чтобы почитать сообщения от меня в туалетной комнате поздней ночью, как только они отвернутся? Или же держишь «Месье», как какой-нибудь дешевый детектив, небрежно, пальцами, намазанными маслом для загара? А страницы уже помялись и покрылись трещинками от песка, который набросали твои ребятишки, играя в пляжный волейбол, да? Может быть, мне наконец удалось по-своему пробраться в ваш семейный отдых?

Интересно, боишься ли ты? Какова доля ненависти во всех твоих эмоциях, наверняка противоречивых, внушаемых тебе мною, можно сказать, посмертно?

Помнишь ли ты все это?

Включая тот день?

Это случилось первым июньским утром, на улице стояла ужасная жара. Я уже была практически голой, когда открыла дверь своего дома в Ножане и ты разложил меня прямо на кухонном столе, еще усеянном крошками от завтрака. Мне пришлось тебя умолять, чтобы ты согласился спуститься в мою комнату на полуподвальном этаже; я бежала по лестнице, уклоняясь от твоих рук.

— Включи свет, — попросил меня ты, увидев, что я завесила окна платьями вместо штор. — Я хочу видеть тебя всю.

Мы раздевались в тишине, каждый на своем краю кровати, прерывисто дыша. Я сделала вид, что не расслышала, и прыгнула голая на подушку. По твоему взгляду я поняла: ты колеблешься между наказанием за это непослушание и непреодолимой тягой к моей попе. Затем, сделав один прыжок, ты заключил меня в объятия, всю целиком. Ты уткнулся лицом в мою шею, и я ощутила тяжелый запах твоего желания, этот мускусный пот на твоих ладонях, скользящих по моей спине.

Ты сразу же уложил меня на живот, положив крепкую руку на затылок. Я была еще влажной после душа, но мне все равно было не по себе от твоей порочной настойчивости, с которой ты лизал мой анус, — Господи, ну какое в этом может быть удовольствие?

Чувствуя мою неловкость или желая ее усилить, ты перевернул меня сильной рукой, приблизив свое лицо к моим раздвинутым бедрам, и, обдав меня жарким дыханием, что уже было больше, чем ласка, прошептал:

— Чего ты хочешь, любовь моя? Поласкать твою киску или сразу войти в тебя?

Не раздумывая я проблеяла:

— О, возьми меня!

И ты начал медленно проникать в мою попу, но положив меня на спину, не сводя глаз с моей вагины, которая приоткрывалась от твоих толчков. Я не переставала ворковать, балансируя на грани удовольствия и боли. Чувство дискомфорта, как я надеялась, психологического, не оставляло меня, даже когда, поднявшись надо мной, ты наполнил мои уши сладостными словами. И сейчас, когда я собираюсь их написать, хотя и ощущая всего лишь странную ностальгию по твоему слогу, мои уши краснеют — я это чувствую, можно и не проверять.

— Милая, всегда смотри на мужчин, которые тебя трахают. Посмотри на меня.

Когда я подняла свои глаза, они не смогли вынести этой ослепляющей мощи, этого грубого желания на твоем лице, парящем над моим. Смотреть на тебя — значило бы позабыть обо всем остальном. Затем последовал тот монолог, о котором я не могу вспоминать без сладкого спазма, наполняющего меня влагой. Во время него ты не переставал теребить мои руки, повторяя:

— Ласкай себя. Ты имеешь на это право. С членом в твоей попе стимуляция — это нормально.

Ты был таким убедительным, а удовольствие таким всепоглощающим, что я изобразила некое подобие ласки тяжелой, как свинец, рукой, немного позабыв о своей стыдливости, наслаждаясь твоими речами. Воодушевленная собственной смелостью, я даже засунула пальцы глубже, чтобы почувствовать твой твердый член, зажатый между мышцами моего ануса. Отличный сюжет для порнофильма.

Внезапно тебе пришло в голову перевернуть меня на четвереньки, и именно в этот момент меня посетило мое первое предчувствие: что-то пошло не так. Не так, как мне хотелось, по крайней мере. Как тебе объяснить? (Даже вдали от тебя, как бы далеко ты сейчас ни был, единственная мысль о том, что ты улыбаешься где-то во Франции, вызывает во мне спазм возбуждения, смешанного с неловкостью.) Как будто чем-то пахло. Нет, это не было реальным запахом, возможно, речь шла лишь о подозрении.

Date: 2015-10-18; view: 285; Нарушение авторских прав