Вкус любви 5 page

— Какая странная идея, — добавляет Месье насмешливым тоном, выждав несколько секунд, во время которых я заливаюсь краской. Затем он склоняется со скальпелем над уснувшим мужчиной. Вот так, не раздумывая ни секунды и словно немного предавая нас — совсем чуть-чуть. Этот звук вызывает в моей груди одновременно страх и восхищение. Точность его движений невероятна. Теперь, когда я это знаю, буду внимательнее наблюдать, как он обращается со мной, чтобы понять, сохраняются ли его хирургические навыки во время наших тайных встреч.

— Потому что, если ты потеряешь сознание, — продолжает Месье, не глядя на меня, — у нас есть все необходимое, чтобы привести тебя в чувство.

— Я хорошо себя знаю: я не грохаюсь в обморок при виде крови.

— О, но сознание можно потерять по многим причинам. От боли, например, или от голода…

Не глядя на меня, он заносит свою широкую руку над столиком, колеблется между несколькими инструментами, затем продолжает свой пикантный список, и я уже догадываюсь, чем это закончится:

— От страха…

Я быстро опускаю взгляд, зардевшись под своей маской. Осмелится ли он? Или не осмелится?

— От удовольствия…

Я с силой кусаю изнутри щеки, и во рту тут же появляется привкус крови.

— От сильного волнения тоже.

Большие серые глаза ощупывают мое тело и бесстыдно впиваются в мои глаза.

— Но априори четких различий между потерей сознания и обмороком нет.

Я с трудом вырываюсь из этих безмолвных объятий, завороженная риском, на который идет Месье, используя извращенные слова из моих сообщений. Подозреваю, что он улыбается под маской, затем возвращается к своей работе, тогда как мое сердце продолжает бешено колотиться. За это утро я уже раз двадцать была на грани инфаркта.

Он не доверяет медсестрам накладывать швы из стремления к совершенству и делает это сам, словно шьет кружева, с той же женской сосредоточенностью и суровостью.

— Только представь, насколько важен на лице нос. До какой степени он подчеркивает его. Размер и эстетичность шрама имеют огромное значение.

Месье употребил слово «эстетичность» там, где другие сказали бы «вид»: этот нюанс возвращает меня на день назад, в маленькую голубую комнату. Он ласкал мои бедра, и несколько минут спустя я заметила, что на мою обнаженную кожу упал солнечный луч, сделав видимыми все изъяны. Но, как ни странно, меня это совершенно не волновало. Мне было так хорошо. Я улыбнулась.

— Смотришь на мои растяжки?

И Месье на полном серьезе прошептал мне в шею:

— Так красиво, у тебя есть полоски. Как у тигренка.

Когда он кладет инструменты, медсестра напоминает ему о предстоящем обходе больных этажом ниже. Мы снова идем в лифт, напряжение становится нестерпимым. Он еще даже не дотронулся до меня, а я уже чувствую, какой он твердый рядом со мной, и это желание станет настоятельным лишь через несколько часов, когда я уйду и начну посылать ему сообщения, подобно мерзкой маленькой соблазнительнице. Я пьянею от его теплого дыхания с ароматом кофе. На первом этаже, когда еще прижимаюсь к нему, Месье приходит в отчаяние: «Ну и как я буду работать, можешь мне сказать?».

Риторический вопрос, на который он отвечает долгим вздохом, глядя на меня ласкающим взглядом.

Я жду его, сидя в раздевалке, уставившись в пустоту, когда начинает вибрировать мой мобильный. Сообщение от Месье: «Ты мне нравишься!»

(Дело в том, что, хотя та одежда мне совершенно не идет, под ней я абсолютно голая. Когда Месье это понял, он чуть с ума не сошел.)

Воодушевившись мыслью «в клинике он со мной ничего не сделает, что бы я ни сказала», я отвечаю нечто непристойное — и тут же об этом жалею. Я боюсь увидеть Месье, однако он появляется с невозмутимым видом доктора, вернувшегося после обхода больных. Но на самом деле внутри тлеет огонь: этот мужчина спокойно оперирует или занимается другими делами, требующими концентрации внимания, думая о чудовищных вещах (к которым я имею прямое отношение). Я даже боюсь себе представить, что со мной было бы, если бы вдруг, словно по мановению волшебной палочки, исчезли все эти люди из клиники. В последнем сообщении я назвала его старым развратником. В лифте Месье делает вид, что сердится, не увидев нежности в моих псевдоругательствах.

— Эта история плохо кончится, — ворчит он, ущипнув меня за соски под блузой. — В следующий раз, когда ты окажешься в моем распоряжении, я отшлепаю тебя по попе.

После шлепков Месье я две недели хожу с синими отпечатками его пальцев, придумывая байки для моего нежного наивного Андреа (упала с лестницы — это классика). Но до того еще далеко, а узкий коридор, как опасное испытание, уже перед нами. Я заранее хихикаю, представляя, как будут торчать мои соски сквозь тонкую ткань блузы перед всеми этими людьми. Месье непонятным для меня образом умудряется заставить их забыть о своей бесстыдной эрекции.

И вот перед нами снова великий профессор, осматривающий живот другого больного. Я забрасываю его вопросами, которые, надеюсь, звучат связно: к моему великому восхищению, Месье охотно отвечает на них, не переставая что-то вскрывать, раздвигать, отрезать или прижигать. В его голосе нет ни следа от той атавистической надменности, что присутствует у других хирургов, более молодых, чем он, которые разговаривали со мной, никогда ничего не объясняя, и удостаивали меня ответом лишь для того, чтобы подчеркнуть разделяющую нас пропасть.

Во вторник утром он показал мне, как ставят грудные протезы, лаская меня по-особому, и я чувствовала себя окруженной заботой, но в то же время казалась себе манекеном, который щупают перед аудиторией, заполненной студентами-медиками. Одним словом, восхитительные ощущения.

В основном зале операционного блока анестезиологи готовят к операции следующую пациентку Месье.

— Иди сюда, посмотри, это того стоит, — говорит мне он, чувствуя, что я вот-вот потеряю интерес к происходящему.

Я стараюсь быть как можно более незаметной, пристроившись в уголке возле пациентки — хныкающей женщины. Анестезиолог, которая мне знакома, — я уверена в этом на сто процентов — вводит иглу в белую кожу внутренней стороны руки, обволакивая больную взглядом, в котором сквозит вежливое сочувствие медиков.

— Неужели анестезия настолько болезненна? — спрашиваю я ее, пока санитары отвозят кровать в операционную, где Месье шутит со своей пациенткой.

За нее, разумеется, отвечает доктор Симон (я вспомнила — держалась за ее ногу, когда Филипп делал липосакцию какой-то огромной женщине! Изабель Симон! Боже мой!).

И пока она дипломатично объясняет мне, что эта пациентка — просто актриса, я не решаюсь смотреть на нее из-под своей маски, как это делают нормальные люди при общении, и опускаю глаза. За время моего пребывания в операционной я поняла, насколько красноречивым может быть взгляд, если скрыта остальная часть лица. Доказательство тому увидела в ее морщинках вокруг глаз, когда она улыбнулась. Возможно, у нее такая же хорошая память, как у меня, — тогда я пропала. Не удивлюсь, если она уже бывала в гостях у моего дяди, поскольку он обычно не соблюдает протокол и приглашает на воскресные ужины самых разных людей. Я не могу понять, разоблачила она меня или нет, пока она просто наблюдает за передвижениями остальных, разговаривая со мной. Но в те моменты, когда наши взгляды пересекаются, я вижу в ее глазах сомнение: на какую-то долю секунды она готова попросить меня напомнить ей мое имя (для нее представляет интригу, кто я и почему здесь, и это она никак не может разгадать). Затем Месье громко, тоном отца, разыскивающего свою малютку в огромном супермаркете, интересуется, куда же я подевалась.

Услышав имя «Элли», Изабель Симон пронзает меня взглядом. Все, я пропала. В мгновение ока она узнала малышку Кантрель, оказавшуюся сегодня под крылышком энергичного доктора С. Интересно почему? Лучше об этом не спрашивать. Судя по тому, что известно о нем, это не может быть чистым великодушием с его стороны. Поэтому все очень просто и достойно презрения: юная особа и женатый мужчина, отец семейства, состоят в связи. И неважно, как она началась и что для них значит, главное — они имели наглость продемонстрировать ее здесь.

«Это не то, что вы думаете», — говорили мои глаза над маской. «Ну, если только немного», — уточняли бордовые щеки.

Не везет, так не везет — не успеваю я отойти, как в коридоре звонит телефон.

— Доктор, ваша жена! — кричит медсестра, рассекая толпу, собравшуюся вокруг хныкающей пациентки.

Вот главная тень, парящая над нами. Изабель Симон бросает на меня последний долгий взгляд, прежде чем повернуться спиной, и я забиваюсь в угол комнаты, чувствуя себя неловко между двумя этими женщинами, для которых я на разных уровнях являюсь незаконно вторгшейся на их территорию. Он обменивается с женой банальными фразами, ни разу не называя ее нежными словами, но в этой сдержанности чувствуется сила, молчаливое соучастие, не нуждающееся в слащавых выражениях чувств, к которым прибегают влюбленные.

Жена Месье — настоящий Черный континент. Почти такой же бескрайний, как их отношения. Посмотри на этого мужчину: взгляд его красивых глаз, кажется, не в состоянии пропустить ни одной представительницы женского пола. И скажи себе: один этот голос, эти пальцы, держащие трубку телефона где-то в районе площади Шатле, сумели его укротить. Скажи себе, что он может уехать на все четыре стороны с двадцатью разными девицами, одна моложе другой и такими же заманчивыми, как неразрезанные страницы новых книг, но вернется он все равно к ней.

Конечно, развод обошелся бы ему дорого, однако дело вовсе не в этом. Месье не из тех людей, кто уходит к другой женщине, потеряв голову. Он не влюбляется в девиц, с которыми встречается тайком, и даже в меня, ту, что в последнее время полностью завладела его мыслями. Он может называть меня самыми нежными именами, но нет сомнений: больше всего он нуждается в этих корнях, в этом незыблемом фундаменте, чтобы дальше вести свою игру. Месье любит свою жену так давно, что, наверное, уже не чувствует этого с той силой, с какой любят в моем возрасте. Но все гораздо серьезнее: она является его неотъемлемой частью.

Месье кладет трубку, не глядя в мою сторону, пока я стараюсь стать еще незаметнее за одной из раздвижных дверей, и склоняется над своей пациенткой, что-то жалобно лопочущей на итальянском. Месье жизнерадостным тоном бросает несколько успокоительных фраз на том же языке. Их разделяет широкий операционный стол, и он мог бы не обращать внимания на театральные крики молодой женщины, но они его, похоже, совсем не раздражают. Он даже не пытается пресечь это. Месье проявляет сострадание, которого я от него не ожидала. Медсестра гладит пациентку по темным волосам, выбившимся из-под шапочки, говоря о том, какие у нее теперь красивые зубы.

— Покажи их доктору, пусть посмотрит, какая ты красавица!

Молодая итальянка сквозь слезы выдавливает из себя улыбку маленькой девочки, борющейся с болью. Избитый прием, чтобы заставить человека забыть о страдании, но, похоже, он работает. Месье подключается к этому отвлекающему маневру обольщения:

— Вот она, наша красавица. И скоро ее животик тоже станет очаровательным.

Молодая женщина улыбается во весь рот. Я хотела бы перехватить взгляд Месье, ощутить, что он меня еще чувствует, несмотря на мое некрасивое одеяние и на дистанцию между нами.

— Вы заметили, доктор, как она похудела? — продолжает медсестра, надеясь, что Месье подхватит тему, поскольку пациентка снова начинает стонать.

— Это правда, — подтверждает он, — но нужно похудеть еще, ведь недостаток движения и французская еда делают свое черное дело…

Молодая женщина хихикает. Оскорбившись за нее, я устремляю на Месье негодующий взгляд, в котором, надеюсь, он прочтет крупными буквами: «ХАМ». Но нет, он шутит, со смехом перечисляя кулинарные блюда, из-за которых его пациентка набрала лишнего в бедрах.

— Как ты можешь говорить ей такие вещи? — спрашиваю я, когда он снимает свою блузу и маску.

— Уверяю тебя: поступив в клинику, она была огромной. А сейчас просто полная. Еще есть над чем поработать — вот и все! — отвечает он, моя руки.

(Обожаю смотреть, как мыло пенится в мягких волосках его рук. Это выглядит так сексуально.)

— Не хотела бы услышать такое в свой адрес, — говорю я после нескольких секунд созерцания и размышлений, неразрывно связанных между собой.

— Ты и не услышишь.

Месье улыбается мне, вызывая лифт.

— У тебя прелестная фигурка.

Проходящий мимо санитар вынуждает Месье отложить свои авансы. Но тут же, как будто в этой клинике ему подчиняются все стихии и неодушевленные предметы, появляется дребезжащий лифт, и мы снова каким-то чудом избегаем катастрофы.

Во всяком случае, именно с этим ощущением полуапокалипсиса мы заходим в кабину. В тот момент, когда я театральным вздохом демонстрирую свое облегчение, маска отражает мое зловонное дыхание давно выпитого кофе и пустого желудка. Вот почему люди, пьющие кофе, всегда носят с собой жевательную резинку. Внезапно я понимаю: плевать хотела на Изабель Симон, на чересчур толстую пациентку и на санитара — отныне мир вертится только вокруг моего запаха изо рта, ведь Месье сейчас его почувствует! Вот он уже кладет руку на мой затылок и мягко притягивает меня к себе, шелковистыми губами целует в нос. Кончики его пальцев теребят резинки моей маски.

— Подожди!

Я защищаю этот клочок ткани, словно свою честь, извиваясь в его руках как угорь, но Месье думает, что я играю. Он никак не может понять, почему мои губы, находящиеся так близко, ускользают от него. Отчаявшись, я вынуждена оправдываться:

— Я сегодня утром пила только кофе, у меня изо рта пахнет!

— Мне на это плевать, — заявляет Месье, когда двери лифта открываются около раздевалки. — Я доктор, и мне знакомы все запахи человеческого тела.

Но на нас уже смотрят медсестры.

— Нет проблем, — отвечаю я и снимаю свою маску с таким видом, словно показываю ему свою киску (зная Месье и его понимание символов, это почти одно и то же). Я тысячу раз слышала, как он нейтрализует мои возможные недомогания, ссылаясь на свою профессию, ставшую искусством жизни. Призрачный аргумент.

Я никогда не рассматривала его с этой точки зрения: он всегда был для меня сначала мужчиной, а уже потом врачом, чувствительным к тем же стимуляциям, что и другие представители его вида, независимо от того, владеет он или не владеет дополнительными знаниями. Он невольно подтверждает мою правоту: когда я прошу у него сумку, оставшуюся в его ящике, этот безупречный врач пользуется моментом, чтобы прикоснуться рукой к моей попе. Бросив на меня многозначительный взгляд, Месье хватает розовые, как клитор, листочки, на которых я специально для него написала византийские фразы.

— Это мне? — шепчет он и, не дожидаясь моего ответа, засовывает их в карман своего пиджака.

Я все же киваю, ради красивого жеста.

В углу раздевалки, пока натягиваю свою юбку, Месье раздевается, разговаривая с другим доктором, который только что вошел в дверь. Речь идет об их коллеге, Франсуа Каце: я прекрасно помню, как прыгала на коленях у этого мужчины десять лет назад.

— Похоже, наш Кац успокоился, — потягиваясь, говорит Месье шутливым тоном. Торс у него голый.

Мне нравится цвет сосков на этой широкой груди. От нее исходит ощущение силы, неосознаваемой Месье, и в то же время обманчивой слабости. С гладкой и нежной, как у женщины, кожей он кажется моложе и деликатнее, чем на самом деле, но мне-то уже известно, какое количество яда течет в его жилах.

— Как подумаешь, сколько он орал, когда поменяли график отделений! — продолжает второй врач, мне не знакомый, и Месье сдерживает приступ смеха, распутывая завязки своей голубой шапочки.

Его темные волосы, посеребренные сединой, снова ложатся на шею, и он причесывает их одним движением пальцев. Я стою с почти голой грудью, даже не замечая этого, завороженная одновременно простым и в высшей степени изысканным строением его рук. В его продолговатых изящных мышцах чувствуется животное начало мужчины, живущего в среде, где ему не нужно бороться за власть. И эта сила, которую он хранит в себе, не используя на полную мощь, проявляется только, когда я оказываюсь в его руках. Под его пупком тянется так называемая тещина дорожка, искусно увлекающая за собой взгляд и толкающая воображение к последним оборонительным укреплениям. Как следовать по этой дорожке и не вздрогнуть, увидев, что она исчезает под голубыми брюками? В окружении узких бедер она похожа на «нотабене»[21], указывающее, что всего в нескольких сантиметрах целомудренные волоски живота, не меняя структуры и цвета, приобретают совсем другое значение.

Я собираюсь с головой погрузиться в мечты, отправной точкой которых служит пока еще чужой пенис Месье, когда меня призывает к порядку мобильный, громко вибрирующий на скамье. Это моя мать. Она кричит. Она хочет знать, где я, что делаю, с кем, когда вернусь.

Первое оправдание, пришедшее мне в голову, явно не лучшее: я играю в покер у Тимоте. Да, в среду, в половине двенадцатого утра. Мать притворяется, что верит, не делая при этом ни малейшего усилия для того, чтобы сыграть комедию достойно. Она не может ни о чем догадываться — слишком далеко пришлось бы искать, какие пути привели Элли в операционную. Я стараюсь отвечать односложно, сухо, чтобы все выглядело правдоподобнее.

— Ты всегда делаешь, что хочешь, — резюмирует она резким тоном, который меня раздражает.

— Мама, но где я, по-твоему, должна быть?

Всего двумя фразами она сумела вывести меня из себя. Поскольку я повысила голос, Месье бросает на меня вопросительный взгляд.

— Не знаю, Элли. Да это и неважно.

(О, этот долгий вздох, означающий: «Моя дочь — полная неудачница!» Иногда мне хочется ее убить. Голыми руками.)

— Надеюсь, у тебя есть ключи, поскольку меня нет дома.

— Почему ты никогда мне не веришь?

— Ты делаешь, что хочешь, — повторяет моя мать. — Развлекайся дальше.

Это выше моих сил. Подобные фразы она вставляет в конце каждого разговора, чтобы усилить напряжение и лишить меня всякой способности получать удовольствие: нечто вроде мультяшного облака, преследующего меня повсюду и выливающего сверху литры ледяной воды.

— Что случилось? — спрашивает Месье, стоящий рядом и застегивающий рубашку.

— Ничего. Мать хотела знать, где я.

— И что ты ей сказала?

В его голосе сквозит беспокойство. Этот короткий звонок матери невольно напомнил мне все наши недавние ссоры, связанные с моим времяпрепровождением с Месье, даже по телефону. В субботу вечером, когда я его еще не видела, он уже поставил меня в неловкое положение. Я как раз только что вернулась с работы и в тот момент, когда вешала пальто в прихожей, зазвонил мой телефон. Без особых объяснений я вернулась на улицу, разговаривая с Месье, который буквально толкал меня на преступление. В течение четверти часа мы обсуждали нижнее белье и вагинальные оргазмы, мой пес плакал под дверью, просясь ко мне, а мать постоянно звала к столу, причем из разных мест нашего дома. Когда я наконец вернулась, она поставила себе целью узнать, с кем я болтала. Поскольку я догадывалась, что она наверняка слышала обрывки разговора, раз уж задала такой вопрос, то решила не слишком завираться.

— С приятелем.

— Ты что, разговариваешь на «вы» с приятелем?

— Да, с Тимоте. Мы обращаемся друг к другу на «вы». (Спасибо, что он существует и действительно любит элегантность местоимения «вы».)

— Почему ты говорила с ним о сексе?

— Ты что, подслушивала? — возмутилась я, испытывая отвращение к тому, что моя мать могла слышать, как я, особо не стесняясь, говорю о преимуществе трусов с разрезом.

— Ты громко говорила, — сказала она в свое оправдание.

— Я говорила в совершенно неслышимом для тебя диапазоне, если бы ты оставалась на кухне, — ответила я.

Она ничего не добавила, но по ее лицу я поняла: мать чувствует приближение неприятностей, причиной которых станет вовсе не Тимоте.

Итак, я постоянно рискую посеять хаос в своей семье, а единственное, о чем беспокоится Месье, — чтобы я его ни во что не впутывала.

— Я сказала ей, что сейчас у подружки.

И поскольку он продолжает смотреть на меня, еще не успокоившись или сомневаясь в моих способностях вводить в заблуждение родителей, я добавляю с уверенностью, которая, похоже, не производит на него впечатления:

— Не волнуйся.

Но он волнуется и даже изрекает такое:

— Все же будь осторожнее.

Я всегда догадывалась, что Месье — эгоист до глубины души: нужно им быть, чтобы так шустро ответить на авансы девушки, когда ты женат и имеешь детей. Нужно им быть, чтобы взять на себя огромный риск привести на свое место работы молодую женщину, семью которой ты знаешь, и все это ради каприза, ради того, чтобы увидеть, как она сходит с ума от восхищения. Только эгоист может поставить на карту всю свою жизнь из-за нескольких часов удовольствия.

Месье способен на беспорядочные необдуманные поступки, иногда даже детские, но в другие моменты тщательно следит за собой, контролирует поцелуи, которые может мне дать, и какой ценой, вплоть до имени, под которым он записан в моем телефоне. Но во всех случаях, всякий раз, когда он подвергает нас опасности, он глубоко уверен: исход будет определен моей осторожностью либо моим легкомыслием. Мне собой-то сложно заниматься, а тут у меня на руках внезапно оказался сорокашестилетний младенец, играющий в страшилки, пугающий и себя, и меня.

И все же, все же… мне достаточно взглянуть в эти глаза, так отличающиеся от моих, чтобы понять: во многих отношениях мы с Месье сделаны из одного теста. В его глазах, невероятная проницательность которых связана с отсутствием притворства, я нахожу беспринципность и эгоцентризм, замеченные за собой, даже если мы с ним используем эти качества совершенно в разных целях.

Если я с головой бросилась в восхитительную ловушку, которую представляет собой Месье, то лишь потому, что увидела себя в этой детской аморальности, в этом полиморфном извращении, или, по крайней мере, потому, что он достаточно на меня похож, чтобы заинтриговать и понравиться мне в пределах, которые мне до сих пор сложно определить.

— Тебя подбросить? — спрашивает Месье возле клиники.

— Сама доберусь, — отвечаю я, уже не чувствуя к нему ненависти.

— Ну да, ты же ездишь на такси, — замечает он с улыбкой, ранящей меня, хотя он об этом и не подозревает.

Он думает, что обращается к безукоризненной куртизанке: она приехала на такси и так же уедет, — словно мы с ним финансово равны. Однако я нахожусь в том возрасте, когда каждая купюра в пять евро имеет особый смысл; и студенческий прагматизм во мне постоянно борется с ленью безденежной кокотки, толкающей меня на то, чтобы воспользоваться такси. Но я не стану этого делать, даже не из денежных соображений.

— Хочу заехать к подружке, всего несколько остановок на метро. Не волнуйся, я прекрасно доберусь.

Месье меня не понять. Он слишком привык к комфорту и скорости своего автомобиля, чтобы представить, как после такого утра я могу с удовольствием провести целый час в метро со своим iPod. Мною движет стремление снова представить каждую сцену, все проанализировать, медленно взращивая в себе желание вновь его увидеть и полностью им обладать, не мимоходом, не со всем этим народом вокруг. Подобное одиночество и погружение в собственные чувства — роскошь, недоступная Месье.

Стоя на каблуках, я смотрю на него усталым и томным взглядом женщины, которая только что вылезла из постели. Мне кажется, я занималась с ним любовью все то время, что мы провели в операционной.

— Поцелуй меня в последний раз, — шепчет Месье, который стоит в моей любимой позе: непринужденно засунув руки в карманы брюк, словно студент, каким он был двадцать лет назад.

И на этой безлюдной улочке, залитой солнцем, где никто нас не видит, кроме жителей местных домов, я встаю на цыпочки, закрыв глаза, а Месье держит мое лицо своими красивыми руками любовника. Проходят мгновения, когда мы только двое, словно наш восторг полностью отделяет нас от окружающего мира. Его запах затмевает аромат цветущих каштанов, его пальцы, ласкающие мои щеки, заставляют забыть о прохладном ветерке. Но он, должно быть, осознает: это уединение несравнимо с коконом вторника. За несколько секунд атмосфера неуловимо меняется, реальность дает о себе знать. И Месье целует меня, или это я его целую, на самом деле мы друг друга целуем так, что какое-то время наши лица сливаются под окнами Парижа. Я бормочу вполголоса:

— Это ужасно.

— Что ужасно? — спрашивает Месье.

Я грустно улыбаюсь.

— Ты сам знаешь что.

В ответ — молчание, я вижу его восхитительные брови, не выражающие ничего, кроме загадочного сопереживания, — словно остаток наивности, которую не искоренил опыт. Наши две жизни несовместимы во всех отношениях: твоя жена, твои дети, мои родители, Андреа. Это ужасно, что я о них уже даже не думаю. Посмотри на меня. Мой парень уехал в Бразилию неделю назад, и до встречи с тобой я с нетерпением ждала его возвращения. Теперь оно меня пугает, потому что я совершенно не представляю, как встречаться одновременно с ним и с тобой. Я даже не знаю, как держать вас обоих в моей несчастной голове, ведь ты сейчас занимаешь все мои мысли, и я не хочу ничего менять. Вот что ужасно.

— Я подумаю, как нам лучше встретиться во вторник, — говорю я, отступая назад.

— Ты не представляешь, как я этого жду, — отвечает Месье, в последний раз касаясь моих пальцев.

Во мне тоже ликует этот драйв жизни: единственное, о чем я думаю, направляясь к улице Риволи, — как при ходьбе выглядит моя попа. Нет нужды проверять — я чувствую на себе взгляд Месье до ближайшего поворота.

— Ты красивая, — пишет он мне две минуты спустя.

Твое письмо… граната с выдернутой чекой.

Думаю, ты не совсем понял мою проблему относительно нерва в ноге. Я тебе еще раз объясню, поскольку это очень важно, возможно, даже потребуется операция. Итак, симптомы следующие: как только ты заговариваешь со мной, моя правая нога становится вялой и тяжелой, словно я превращаюсь в улитку. То же самое происходит, когда я думаю о тебе, где бы ни находилась. На критической стадии оцепенение поднимается от бедра к ягодице, и тогда начинается помутнение рассудка с полной потерей ориентиров, что превращает любую деятельность с участием моих мышц в сексуальную стимуляцию. Ходьба, например, становится предварительными ласками. Меня-то это не слишком беспокоит, но когда я не одна, это не очень удобно. Все равно что испытывать оргазм при каждом зевании.

Я не знаю, как называется этот нерв, но, думаю, проблему нужно как можно скорее прояснить. У меня нет ни малейшего желания превращаться в устрицу (это они целыми днями лежат раскрытыми и ловят на лету сперму устриц-самцов, болтающихся в море. Настоящие шлюхи).

Но не будем слишком беспокоиться. Сегодня вечером я узнала, что во вторник утром состоится семинар, касающийся вопроса неизвестных нервов моей ноги. Семинар относительно короткий, но содержательный. Я готова стать подопытным кроликом для любых экспериментов, при условии, что меня будут лечить как нужно и мне станет хоть немного легче. Сейчас, когда я пишу эти строки, то почти не могу шевелить ногой.

С другой стороны, поскольку я вижу: ты еще не получил моего сообщения о том, что я делала с четырех до семи, рискуя повториться, настаиваю на столбнячном аспекте моего вечернего оргазма. Родители еще никогда не заставали меня в тот самый момент, но мне бы не понравилось, если бы именно в этот вечер они ворвались в мою комнату под каким-либо патетическим предлогом. Даже во время самого посредственного оргазма трудно сохранять человеческое выражение лица и адекватность, чтобы ответить маме: «Не-е-е-ет, я не знаю, куда делся твой платок. Гермес, оставь меня в покое!..». Обычно мне кажется, что я сохраняю нормальный облик — глаза у меня не закатываются, уши не краснеют. Зато на этот раз я чуть не потеряла сознание.

Не говори мне об обмороке в операционной. После этого я невероятно возбудилась.

Я до сих пор не раскрыла тайну царапин, появляющихся на моей спине после каждой нашей встречи. Сначала думала о стигматах вины, но это невозможно в принципе, поскольку чувство вины мне совершенно незнакомо. Я ощущаю себя неприкосновенной, это ужасно; вот уже два дня я раскалена добела и не нахожу покоя.

Поэтому нам нужно обязательно увидеться во вторник. В этом я абсолютно уверена. И жду всех твоих «может быть», о которых ты говорил по телефону.

И я ложусь спать.

И буду себя трогать.

И думать о тебе.

Надеюсь, не помешала тебе сегодня утром.

И в лифте клиники нет камеры.

И скажи им, чтобы они поставили еще более ветхий лифт, который поднимался бы между этажами три часа.

До завтра.

Мне тебя не хватает.

Телефонные ласки с Месье под моим горячим одеялом в восемь часов утра. Я только что проснулась и пребываю в приятной истоме.

— Ты что-нибудь написала вчера?

— Честно говоря, нет. Покрутилась немного вокруг и успокоилась, — признаюсь я, чувствуя раздражение, смешанное со стыдом.

— Ты должна писать! — ворчит Месье.

— Знаю, знаю…

— Я серьезно, Элли. Ты уже знаешь, о чем будешь писать?

— М-м-м?

— Напиши о нас. О нашей истории.

— Да? А что можно о нас написать?

— Ну… не знаю! Ты же писатель! Когда я читаю твои послания, воспринимаю их словно выдержки из романа. Придумай роман о нашей истории!

Общаясь так, я рассеянно ласкаю себя, надеясь, что красивый, возбуждающий голос скажет мне что-нибудь более фривольное… В этот период Месье каждый день подталкивает меня к писательству. Но что может быть оригинального в истории связи женатого мужчины с племянницей одного из своих коллег? Однако я не стану понапрасну задевать его литературную гордость.

Date: 2015-10-18; view: 255; Нарушение авторских прав