Повесть двенадцатая. Столетний старец и чёрный гость

— В молодости я знал старика, который жил по соседству с домом моих родителей, звали его Гораськó.[231]Был он по-настоящему старосветский человек, теперь в нашем крае таких людей уже не встретишь. Прошло лет двадцать, как он умер, но жизнь и смерть его были такие удивительные и так запали в мою память, что кажется, будто я всё это видел лишь вчера.

Жена и вся его семья уже давно отправились в вечную жизнь, один лишь внук был его помощником в ежедневных трудах на поле. Нанятая женщина готовила обед и приглядывала за единственной коровой, которую даже не нужно было далеко гонять, ей хватало травы и возле их одинокого дома, что стоял на горе и находился за версту от нашей деревни, за полем.

Старец хорошо помнил времена своей молодости. По праздникам или вечерами, когда пахари и косари возвращались с полей, он приходил к нам и, сидя на завалинке, рассказывал, как жили в старину наши предки. Рассказывал просто, без вымыслов и всяких пышных подробностей о том, что посевные поля и стада овец удовлетворяли все их нужды, не завидовали они жителям дальних краёв, не ходили туда добывать богатство, ибо не имели в том надобности, и без того были счастливы и спокойны.

В восемьдесят лет он всё ещё был неутомим в работе, с сохой на пашне и с косой на лугу обгонял молодых. Силы был необычайной — когда ловил на озере рыбу, а хорошего улова не было, то, не желая напрасно трудиться, клал сети в чёлн и, неся его на плечах, переходил со всеми своими снастями на другое озеро. С такой силой и мощным здоровьем встретил сотый год своей жизни и был ещё крепок, как вековой дуб, покрытый зелёной листвою.

Пришла хмурая осень. Долгими и тёмными вечерами вся наша семья, собравшись в круг, при свете лучины занималась теми работами, что положены в это время года. Мой отец плёл сети, женщины пряли, а я гнул обручи для разной домашней посуды. Во время работы начался разговор про старого Гораськá.

— С чего бы это, — сказал мой отец, — Гораськó так давно к нам не наведывался? Хороший старик, когда беседую с ним, время летит быстро и приятно. О! как бы я хотел, чтоб он зашёл сейчас к нам, тогда скорее минул бы этот долгий осенний вечер.

Едва произнёс он это, видим, диво небывалое, — дверь не отворяли, а Гораськó стоит посреди хаты. И как же он вошёл? С тревогой все мы смотрим на него, а он стоит молча и неподвижно, лицо его печально и есть в нём что-то непонятное, вся фигура его казалась лёгкою и была будто выше, чем обычно. Постепенно начал он становиться всё легче и тоньше и наконец растаял в воздухе. У всех нас работа попадала из рук, дрожь пробежала по телу, глядим друг на друга, не понимая, что всё это значит. Наконец отец мой прервал молчание такими словами:

— Надо будет завтра узнать, что творится в доме у Гораськá, здоров ли он? Это видение предсказывает что-то плохое.

Только отец вымолвил это, как зашёл в хату сосед, дом которого стоял на другой стороне улицы, и рассказал такой случай.

Этим же вечером были у него гости. Рассевшись по лавкам, они беседовали с хозяевами о том, о сём. Наконец начался разговор о некоторых рассказах Гораськá, как он вспоминал свою молодость, старых панов и прежнее житьё. Вдруг дверь отворилась, будто распахнул её сильный ветер, соседский сын подбежал к порогу и только хотел закрыть, как появился Гораськó, никому не поклонился, тихо, словно тень, подошёл к столу и снова вернулся в сени. Дверь напротив, в другую комнату, тоже отворилась и он зашёл туда. Все удивились, не ведая, что всё это значит, взяли зажжённую лучину, чтоб посветить, ибо было уж темно, но не нашли там ни души. Встревожились все, женщины и дети боялись выйти за двери.

После этого рассказа ещё несколько человек пришли к моему отцу и тоже поведали чудеса про старого Гораськá, который тем же образом появлялся во многих домах. Кое-кто видел его и среди белого дня, сидел он на завалинке печальный и задумчивый, но едва приближались к тому месту, уже никого не находили.

— Завтра воскресный день, свободный от работ, — сказал сосед. — После обедни пойдём все вместе и разузнаем о здоровье Гораськá. Столетний старик хоть на вид сильный да крепкий, однако в такие годы случается лёгкая и скорая перемена.

На следующий день перед самым полуднем мой отец, я и иные люди из нашей деревни собрались, чтобы идти к дому Гораськá. Едва наладились за дверь, как заходит его внук и говорит:

— Дед послал меня просить всех вас, чтоб вы сегодня сделали милость проведать его.

— Как он поживает? Всё ли у него хорошо? — спросил мой отец. — Соскучились уже все, давно не слышали его рассказов, даже беспокоиться начали, здоров ли он.

— Здоров. Только теперь всё больше молчит, задумчив стал и в последнее время был занят работой.

— Что ж он там делал? — спросил сосед. — И на кого работал?

— На себя работал.

— Что же он всё-таки делал?

— Увидите, если сделаете милость проведать его.

— Ну, чего ж долго говорить, пойдём, — сказал мой отец. — Там обо всём и узнаем.

И мы вышли за дверь. Заходим в дом Гораськá и видим — посреди хаты на двух скамейках стоит новый дубовый гроб. В комнате всё прибрано, подметено и лавки чисто вымыты. На старце новая полотняная одежда и весь он был белый, будто лебедь. Встретив нас на пороге, он сказал:

— Прошу, прошу в мою хату. Пригласил вас сегодня к себе, чтобы показать вам дом вечности, который построил для себя своими руками. Вскоре думаю перебраться в это вечное жилище.

— О! Ты, старинушка, ещё крепок, — сказал мой отец, — может, сперва ещё побываешь на похоронах у кого-нибудь из нас.

— Молодой может умереть, а старик — должен. Но пока подождём об этом говорить. Садитесь, дорогие гости, рад буду провести с вами в милой беседе несколько часов.

Сказав это, он пригласил всех нас сесть вокруг стола. Внук принёс водки, а женщина-служанка поставила перед нами разное угощение. Гораськó, сев рядом с нами, просил нас есть и пить, но сам ни к еде, ни к питью не притронулся.

— Что это значит, дедушка, — спросил один из гостей, выпив рюмку водки, — что ты вчера из дома не выходил, а люди тебя повсюду видели?

— Ты был и у меня в доме, — сказал отец. — Я, дети и жена, все мы хорошо видели, как твоя фигура возникла посреди комнаты и снова исчезла.

— Ты заходил и ко мне в хату. Не поклонился ни гостям, ни хозяевам, а потом быстро вышел в сени и на другой половине скрылся в тёмной комнате, а там тебя мы и с огнём не смогли сыскать.

Гораськó тревожно глянул на гостей, лицо его покрыла тень печали, и после недолгого размышления сказал он так:

— Строя себе этот дом, я думал про вас, и душа моя вас посещала. Вспоминал я прошлое, и дух мой летал по тем местам, где я родился, вырос, ходил дорогами жизни, познал счастье и горе, весёлые и печальные годы, но всё это прошло, как короткий сон.

— Но, верно, старосветским людям и не снилось, — сказал мой отец, — то, до чего мы сейчас дожили? Раньше паны любили заниматься хозяйством, и всё было лучше, чем теперь.

— Многим панам смотрел я в очи, — ответил старик, — угадывал их мысли, выполнял приказы, угождал всяким их прихотям. За мою службу, слава Богу, мне верили и доверяли. Эти деревни паны когда-то несколько раз перепродавали. Много тут было хозяев, и каждый заправлял по-своему, но их порядки были ещё сносными. Когда же имение Казулино[232]после смерти своих родителей получил в наследство пан З., то все мы узнали, что значит беда. Хотел он удивить соседей своею роскошью, привозил из дальних стран цветы и фруктовые деревья, уход за которыми обходился очень дорого, ездил в богатых экипажах, держал множество слуг, а порядка в доме не было. Собирались у него гости, пили дорогие вина, и каждый год расходы его были больше, чем доход от имения. Так и начались несправедливости, притеснения и поборы.

«Плохо всё это кончится», — говорили пану З. сведущие люди, но он не слушал добрых советов, на него больше действовали уговоры всяких бесстыдников, которые старались попользоваться его несмышлёностью.

В то самое время появился в нашем имении неведомо откуда странный человек. Я забыл его имя, но лицо вижу как сейчас — худой, всегда бледный, нос длинный, брови густые, взгляд как у помешанного, одежда у него была чёрная, длинная и какая-то странная. В жизни не приходилось мне никого в таком наряде видеть. И этот гость всё время неотступно, словно тень, был с паном З., хвалил его поступки, дескать, он пирует и веселится, как и положено настоящему пану, происходящему от знатных предков, обещал показать ему какие-то чудеса и открыть неисчерпаемый источник сокровищ, болтал про всякие дива, что творятся где-то на краю света, насмехался над нашими обычаями и обрядами, что остались нам от дедов. Среди панов были такие, кто хвалил его взгляды, а слуги и крепостные проклинали его и презрительно называли чёрным гостем.

Прошёл год, прошёл другой, становилось всё хуже и хуже. Крепостные дошли до полной нищеты, оставили хаты и бродили по свету, ища себе пропитания; да и в панском доме поселилась беда; соседи и знакомые объезжали наше имение стороной. Чёрный гость приходил лишь иногда, советовал продавать людей и таким способом добывать деньги. Послушался пан его совета, много молодёжи вывез в дальние края, но не разбогател даже от этого, а гость тот чёрный вскоре пропал.

Кредиторы через суд требовали свои деньги, а власти — неуплаченные за несколько лет подати. Суд описал имение, передал усадьбу в распоряжение назначенному опекуну, а пану З. позволено было иметь при себе лишь несколько человек для услуг. В числе этих слуг оказался тогда и я. Мы жили в дальнем фольварке, пан вёл одинокую жизнь. Через несколько месяцев заметил я в нём странные перемены. Иногда он часами сидел молча на одном месте, часто задумывался, потом вдруг, будто в отчаянии, хватался за голову и говорил сам с собой, шагая по комнате, не спал от захода до восхода солнца.

Однажды в самую полночь услышал я голос пана и увидал огонь в окне, подумал, что требует кого-нибудь из нас. Зашёл в комнату, а пан говорит сам с собой, да так громко, будто спорит с кем-то. Удивлённый, я долго смотрел на него, а он меня не замечал. Наконец я говорю:

— Услышал голос пана и подумал, что зовёшь кого-то из нас, а пан, оказывается, был один и говорил сам с собою.

Он глянул на меня тревожным оком и сказал, показывая рукой на стену:

— Один? А это кто?

Вижу, на стене тень, похожая на человека, нос длинный, волосы взъерошенные, по её виду я сразу узнал чёрного гостя. Охватил меня жуткий страх, дрожь пробежала по телу, стою на месте, будто окаменел, а тень та двинулась по стене к двери и исчезла.

— Ушёл. Не даёт он мне покоя, — сказал пан, — а ты иди себе, нечего тебе тут делать.

Я вышел оттуда встревоженный, мне казалось, что та страшная тень стоит передо мною, и я всю ночь не мог заснуть. А когда рассказал другим про этого жуткого призрака, то никто мне не поверил, все смеялись и говорили, что я испугался собственной тени, но я был уверен, что это не так и не мог забыть этого случая.

Прошло несколько недель. Пан всё время был печален и беспокоен. Однажды вечером он сказал мне:

— Сегодня я чувствую себя нездоровым. Сразу после ужина приходи, будешь ночевать тут, может, случится какая надобность. А то у себя ты крепко заснёшь и не услышишь мой голос.

Я постелил себе на полу, потушил огонь. Ночь была тихая и ясная, светил месяц, пан никак не мог заснуть, всё вздыхал, вставал, садился и снова ложился. Долго я слышал каждое его движение, но только заснул, как громкий голос разбудил меня. Вскакиваю и вижу — пан, сидя на постели, громко говорит будто сам с собою, но я его слов разобрать не мог. Полная луна светила в самое окно, бледный свет разливался по всему покою, и видно было хорошо. Вдруг замечаю ужасную тень похожую на человека. Она стояла, повернувшись лицом к окну, прямо напротив кровати и двигалась по стене, словно живая. Нос длинный, волосы взъерошенные, я вновь узнал чёрного гостя. Охватил меня страшный ужас и я, как безумный, вскочил с места и закричал:

— Пан, прикажи зажечь огонь!

— К чему зажигать огонь? — спросил пан. — Сейчас ещё только полночь.

— Я боюсь этой жуткой тени, — отвечаю.

— Она меня преследует, а не тебя.

Сказав это, он встал с кровати и прошёлся по комнате, а мне приказал не двигаться с места. Тут запел петух. Тень двинулась по стене к двери и исчезла. Пан присел и сидел неподвижно, как камень. Я лёг на своё место и смотрел на него, дрожь пробегала у меня по телу, и до самого восхода солнца я уже не мог уснуть.

Однажды эта страшная тень явилась на стене в самый полдень, при свете ясного солнца. В тот момент я заметил на лице у пана страшную перемену, он был бледен, словно покойник, и, бегая по комнате, бормотал какие-то непонятные слова. Я перепугался и едва смог промолвить:

— Прикажи, пан, позвать попа, чтоб прочитал молитвы и окропил стены святой водой. Должно быть, этот дом долго стоял пустой, вот нечистый дух здесь и поселился. Или какой-то чернокнижник вызвал его сюда, чтоб он не только по ночам, но и днём не давал нам покоя.

Пан с издёвкою глянул на меня и сказал:

— Дом старый, может уже не раз его кропили святой водою. Не болтай о том, чего не понимаешь.

Однажды, когда солнце уже клонилось к закату, пан воротился с прогулки печальный, зашёл в комнату, сел и обхватил голову руками.

— Верно, у пана сильно болит голова? — спросил я.

— Уже с давних пор чувствую такой несносный шум в голове, — ответил он, — что места себе не нахожу.

— Я бы открыл пану способ, как избавиться от этого, да не знаю, послушает ли пан моего совета.

— Говори, если есть что дельное.

— Рассказывают, что когда не даёт покоя шум в голове, лучший способ — это постоять у самой звонницы, послушать церковные колокола, когда звонят на обедню, потом зайти в храм, встать перед алтарём на колени, усердно помолиться и отстоять службу. Этим способом много кто вылечился от несносного шума в голове, советовал бы и пану сделать так.[233]

Он посмотрел на меня, на его болезненном лице появилась едкая усмешка.

— Этот способ мог бы помочь только тебе, а меня музыка церковных колоколов не вылечит.

* * *

— За свою жизнь на этом свете много я видел несчастий и страшных чудес, — сказал старик, — но это самое жуткое. Не перенёс пан этих ужасов, окончил жизнь, изведясь от непрерывной муки.

Сказав это, он преклонил колени перед образом Богоматери и стал тихо молиться, а все гости в глубоком молчании смотрели на него.

Настал вечер, солнце скрылось за лесом. Гораськó, закончив молитву, посмотрел в окно. На всём небе светила единственная вечерняя звезда. Он некоторое время следил за нею. По лицу прокатилась слеза. Наконец, повернувшись к гостям, он произнёс:

— Быстро летит время в разговорах с добрыми друзьями. Так и вся наша жизнь проходит. Когда-то в молодые годы любил я встречать взором эту вечернюю звезду, у неё искал в печали надежду и утешение.

Он зажёг восковую свечу, поставил её возле гроба и продолжил так:

— Построил себе домик без дверей и без окон. В нём спокойно отдохну, сон мой не прервёт ни печаль, ни тревога, ни заботы. Уповаю на Бога.

Сказав это, поставил гроб на пол и хотел лечь в него.

— Что! что делаешь! — закричал один из гостей, хватая его за руку. — Ещё здоровый и полный сил загодя в гроб ложишься. Оставь, придёт время, сами тебя туда положим.

— Всё равно ты уж больше не вырастешь, — сказал мой отец. — Мы уж увидели, что ты можешь там удобно разместиться. Не печаль нас напоминанием, что когда-нибудь мы потеряем тебя. Давай лучше поговорим про то, что было в прежние времена.

— Хочу отдохнуть после работы. Уже ночь, звёзды горят на небе, — сказав это, он лёг в гроб.

Стоя вокруг, смотрели мы на него и вдруг увидели, как смертельная бледность легла на лицо его, и глаза закрылись.

— Хватит, хватит этой примерки, вставай, — сказал мой отец, взяв его за руку.

— Вставай, вставай, Гораськó! — кричали гости.

Хотели поднять его из гроба, но увидали, что он уже заснул вечным сном. Все побледнели и долго стояли вокруг гроба будто в оцепенении.

* * *

— Удивительный старец, — сказал Завáльня, — Знал о последнем часе своей жизни, а прощаясь с этим светом, пригласил к себе в гости знакомых и при них в полном самообладании перешёл в своё вечное жилище. Верно, он всю жизнь помнил о смерти, за это в старости милостивый Бог и дал ему знать о часе своего суда и милосердия. А вот тот чёрный гость, что преследовал пана, уже третий раз появляется в наших повествованиях. Не спит злой дух, старается повсюду вредить людям и всегда водит дружбу с теми, кто забывает о ближних своих. То кара Божья.

Ну, теперь послушаем, что поведает твой товарищ.